Текст книги "Тридцать лет под землей"

Автор книги: Норбер Кастере

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Я уже не помню, кто рассказал о случае с Янссенсом во время спуска в большом колодце.

Оказалось, что наш товарищ Янссене, опустившись до балкона «80 метров», перешагнул через доску, которую я там вставил во время своего первого спуска, и принялся за какое-то, по-видимому, очень сложное дело, потому что наверху было слышно, как он ворчал и сопел в свою телефонную трубку.

– Что ты говоришь и что ты там делаешь? – спросили сверху.

– Да вот стараюсь спуститься лицом к пустоте.

– А зачем тебе нужно спускаться непременно лицом к пустоте?

– Да потому что так написано на доске.

На самом деле, Лепине, отпиливший доску и придавший ей нужную форму, на одной стороне написал красной краской «Face au vide»[42]42
  Лицом (т. е. этой стороной) к пустоте.


[Закрыть], чтобы я правильно поместил доску, предназначенную задерживать камни на балконе.

Янссене принял указание по своему адресу и старался следовать ему буквально.

– А историю с мулами, знаете вы ее? – пустился рассказывать еще кто-то.

Оказалось, что, когда Кастере как-то сидел на краю пропасти около лебедки, один из носильщиков сказал ему, что караван мулов, с нетерпением тогда ожидавшийся, уже виден и скоро прибудет в верхний лагерь. Вход в пропасть был связан телефоном с этим лагерем, расположенным выше на склоне горы, и Кастере сейчас же взялся за трубку:

– Алло, алло! Мулов заметили? Разгрузите их немедленно и тотчас пришлите сюда высланные из По новые парашютные ремни.

– Какие мулы? Мы не ждем никаких мулов, – ответил голос.

– Как какие мулы? Ну мулы, вышедшие сегодня из деревни Аретт. И, по-видимому, они уже показались. Вы их не видите?

– Нет, нет, не видим никаких мулов и очень бы удивились, если бы они здесь появились.

– Что за вздор, вы что – с ума сошли? Кто у телефона? – вышел из терпения Кастере.

– Здесь у телефона? Лепине.

Оба аппарата стояли рядом; Кастере в поспешности схватил трубку телефона, проведенного в пропасть, и всеми силами старался убедить Лепине, находившегося на глубине 350 метров, что он должен ждать прибытия обоза мулов.

Как видите, встреча была веселая. Но нужно было подумать о серьезных вещах и расстаться.

Партия «Б» должна была вернуться к дневному свету, а партия «С» снова погрузится в глубины пропасти. Мерей, Леви и я уже начали спускаться по обвальному склону зала Лепине, когда нас окликнули:

– Эй, вы, заступ не забыли захватить?

– Заступ? Это зачем?

– А чтобы углубить пропасть!

Последние взрывы смеха и пожелания удачи…

* * *

За один прием мы пересекли залы Лепине, Элизабет Кастере и Марселя Лубена. Миновали то место, где несколько дней тому назад окрашивали воду ручья флюоресцеином; прошли вдоль длинного коридора «Метро», где рядом могли проехать десять железнодорожных поездов, и, наконец, дошли до Большого Барьера, конечного пункта нашего предыдущего маршрута. Там, воспользовавшись остановкой, я распаковал тяжелый авиационный альтиметр, доверенный нам летчиками из По. Я его тщательно отрегулировал и наблюдал с самого первого дня, без конца выверяя отклонения, испытывая чувствительность и точность на уровнях, разница в которых была известна. Альтиметр меня вполне удовлетворял, и я был уверен, что с этим прибором получу точные и очень ценные данные.

Стоя, как и во время нашей первой рекогносцировки, наверху Большого Барьера, мы сегодня уже имели право спуститься до потока, протекавшего через зал, свод которого ускользал от прощупывания светом даже очень сильного электрического фонаря.

Наши предшественники проявили большую внимательность, посвятив зал тому, кому они были обязаны возможностью спуститься в пропасть (и подняться наверх) без неприятных происшествий: инженеру Квеффелеку. Пересекая зал Квеффелека, мы также с благодарностью вспоминали нашего «великого колодезника» и не замедлили проникнуть во второй неф[43]43
  Неф — архитектурный термин, обозначающий вытянутую в длину, обычно прямоугольную в плане часть высокого помещения (храма и т. п.), разделенного в продольном направлении колоннадами или арками.


[Закрыть], еще более обширный и еще более хаотичный, – зал Адели, названный так в память того, что прошлый год Лепине провел в добровольном заточении на далекой Земле Адели.

Пересечение зала Адели потребовало непрерывной изнурительной гимнастики, как и преодоление подобного же мифического хаоса всех прочих залов пропасти. Сражаясь с богами, гиганты нагромоздили Пелион на Оссу, чтобы взобраться на Олимп. Не здесь ли происходила эта борьба титанов? Нет, здесь титаны называются Тектоникой, Эрозией, Растрескиванием; эти природные агенты – явления гидрогеологии создали архитектуры, выходящие за пределы человеческих мерок: нефы колоссальной высоты и протяженности, беспорядочные завалы упавших со сводов огромнейших глыб породы.

Эти нагромождения скальных обломков, достигающие 30 и 40 метров высоты, заваливают залы, скапливаются, непрерывно перемещаются бурно разливающимися водами потока, все подмывающими, все смещающими и все переносящими. Поэтому, в то время как обычно от посещения пещер остается впечатление тишины, неподвижности и тысячелетней безмятежности, тут, наоборот, впечатление совсем другое. Здесь оказываешься в земной полости в самый разгар ее эволюционного развития, находящейся в состоянии непрерывного потрясения, в пещере молодой, говоря геологически, и «живой», где силы природы активно работают и борются. Стены и своды (когда их можно разглядеть) носят внушительные свежие шрамы, следы отслаивания и откалывания масс породы, обрушивающих вниз тонны камня[44]44
  Кастере, по-видимому, не вполне точен, характеризуя эту пещеру как молодую. Крупные размеры залов, связанные с этим неустойчивость потолка и обвалы, наоборот, свидетельствуют о ее большой зрелости.


[Закрыть].

Нигде не видно первоначального каменного пола пещеры; он всюду замаскирован, скрыт под горами навороченных глыб, перебираться через которые приходится с трудом и очень осторожно, потому что все здесь подвижно. Некоторые обломки скал величиной с дом несут на себе следы разрушения, доказывающие, что «они работают». Другие же, не такие чудовищные по размерам, разбились и лежат в равновесии. Если, ухватившись рукой за каменную глыбу, видишь, что она, начинает наклоняться, нужно немедленно отпустить руку; если идешь по плите и она начинает качаться, то нужно или прыгнуть, или быстро переступить. И всюду видны бесчисленные, совсем свежие звездчатые следы от ударов упавших сверху «снарядов» самых различных размеров.

Все это вместе взятое придает пещере Пьерр-Сен-Мартен атмосферу крайней ненадежности, враждебности, создает постоянную обстановку опасности и страха, которого, поверьте нам, никто не может избежать. И над всем этим господствует постоянно преследующая мысль о возможности серьезного несчастного случая и организации спасения; о подробностях стараешься не думать.

Среди этого фантастического пейзажа случай заставил нас пройти мимо пирамидки, сложенной из плоских камней. Это скромное сооружение напомнило нам, что наши товарищи прошли здесь несколько дней назад. Но зачем этот знак? Запечатлена ли им просто остановка, место бивуака? Опознавательный ли это знак, указывающий направление, – геодезический знак топографов Баландро и Летрона?

Да, здесь действительно стояли они; можно различить место, где они пытались выровнять почву, чтобы поставить свою маленькую палатку, а на соседнем большом камне ножом выцарапано: «Лагерь топографов. G. В. М. L.»[45]45
  Жорж Баландро, Мишель Летрон.


[Закрыть].

Отважные ребята! Нельзя сказать, чтобы их лагерь был очень комфортабельным. В записной книжке Мишеля Летрона, побывавшей у меня в руках после окончания работы экспедиции, рассказывается, при каких обстоятельствах они попали сюда. Из рассказа видно, что труд их был нелегким и не оставлял времени, чтобы восхищаться фантастическими пейзажами.

Вот коротенькая выдержка из этой записной книжки:

«Все время идем вперед, поднимаясь, спускаясь… Жорж идет первым, разматывая метражную ленту. Не видя больше моего света, он останавливается и кричит.

Его крик, наполовину заглушенный шумом гремящего потока, значит: «Можешь идти сюда, можешь визировать, я не двигаюсь».

Ставлю громоздкий треножник, долго нащупываю надежное место для третьей ноги – о, эта третья нога! – прилаживаю клинометр на треножнике и долго шарю глазами в темноте, отыскивая маленькую светлую точку фонаря Жоржа.

Нашел. Отлично.

Жорж не двигается; ставлю уровень на место, передвигаю буссоль; вынимаю записную книжку, карандаш, определяю углы и делаю заметки. Теперь прячу записную книжку в правый карман комбинезона, клинометр в левый, а карандаш в третий карман, подхватываю треногу и кричу в свою очередь.

Жорж переводит: «Мишель кончил съемку и сейчас подойдет». Отмечаю число метров, а он сматывает ленту, которую я держу за конец. В то время когда я снимал, он зарисовывал формы галереи.

Ну вот, лента зацепилась! Нужно идти отцеплять. Готово.

А чтоб ей, опять зацепилась!

Наконец, она у меня в руках, и я присоединяюсь к Жоржу. «47 метров», – говорит он и отправляется до следующей станции, отыскивая себе дорогу среди глыб…

21 час. Снимаем.

21 час 30 минут. Продолжаем снимать.

22 часа. Довольно! Ляжем спать здесь на месте».

Мы находимся в большом зале, названном передовой партией залом Адели. Нигде ни одного плоского места.

Ни одного горизонтального места! – вот характерная особенность пещеры Пьерр-Сен-Мартен, всюду мы его некали и нигде не могли найти.

Вскоре после бивуака топографов мы дошли, наконец, до конца зала Адели и вошли в вестибюль, где стены сблизились, а своды постепенно понижались, придавая обстановке интимность, очень редкую в подземном мире: чувствуешь уверенность, когда можешь одним взглядом охватить пол, потолок и стены.

Черт возьми, но и этот вестибюль тоже превратился в узкий и низкий ход, где было место только для потока, переставшего скакать и образовавшего глубокое озеро; чтобы его пересечь, нужна пневматическая лодка, а у нас ее не было. Но у «них» ее тоже не было, и мы, как и они, нашли узкий и неудобный, повисший над водой карниз. Влезть на него и пробраться по нему с нашими тяжелыми тирольскими мешками было очень трудно.

Падение в озеро могло быть чревато серьезными последствиями, и мы всеми силами старались этого избежать.

Взгляд на альтиметр показал, что мы спустились среди скал на 60 метров ниже лагеря топографов, но так как перед этим много раз приходилось подниматься, прежде чем достичь этой глубины, то в конце концов это все компенсировалось, и я отметил с некоторой досадой, что мы находимся на общей глубине всего 520 метров.

Впечатление мимолетное и быстро забывшееся, потому что мы опять попали в большое расширение – зал, где все терялось во мраке. Из-за скудости освещения зрение далеко не проникало, но зато слух надежно осведомил нас о присутствии потока, ворчавшего вдали под гулкими, по-видимому, гигантскими сводами.

Приютившись на обрывистом мысу, мы решаем зажечь магниевый факел – если верить этикетке, горящий три минуты. Несмотря на ослепительную силу света, сопровождавшегося султаном дыма, мы не получили никакого представления о размерах зала. Правда, мрак вокруг рассеялся, отступил; но только отступил, не открыв ничего из конфигурации места. Зал оставался таинственным, но, несомненно, был огромных размеров и, казалось, имел наклон вниз; шум потока затихал где-то глубоко внизу.

В жизни моей не видел– ничего подобного, ничего настолько колоссального.

Действительно, зал оказался очень наклонным, и продвижение по нему было поразительно похоже на спуск от скалы к скале в горах, когда оставляешь позади очень пересеченную вершину. Но вместо яркого света больших высот, где воздух легкий, озонированный и пронизан ультрафиолетовыми лучами, здесь мы углублялись в ночь подземных областей, где воздух полон эманаций земли и радиоактивных излучений, выделяемых первичными породами.

Когда мои собственные телодвижения и положение равновесия позволяли, я забавлялся, наблюдая особенности альпинистских стилей моих спутников. Совершенно различными приемами и при помощи совсем разных движений им все же удается не разъединяться, и они то идут за мной по пятам, то уходят вперед в этом Пробеге по пропасти, куда нас сбросили уже много часов назад.

Забавляюсь также и тем, что все мы трое несем архаичные, неуклюжие и обременяющие ацетиленовые фонари, лишающие возможности пользоваться одной из рук. Иногда мы заставляем двигаться каменные глыбы или сыплем из-под ног каменные дожди; эти случайности сопровождаются предупреждениями, очень быстро передающимися от одного к другому, – то веселыми восклицаниями, то глухими, а подчас и откровенными проклятиями, в зависимости от того, был ли «катаклизм» невинным, или угрожающим. И подумать только, что «топо» прошли здесь с их чертовой лентой, треногой и с их вековечной съемкой!

Но вот новый знак, как будто отмечающий окончание – самую дальнюю и самую низкую часть грандиозного зала.

На самом деле именно это и хотела отметить передовая партия четыре дня тому назад: конец зала, названного залом Шевалье в честь нашего друга и коллеги, французского спелеолога, президента Французского спелеологического общества и победителя пропасти Тру де Гляз. Возможно и даже наверное, имя Шевалье пришло в голову членахм передовой партии потому, что им казалось, что они приблизились или перешли на глубину 600 метров, очень близкую к глубине 658 метров Тру де Гляз.

Впоследствии мы узнали, что это было официальное крещение с криками «ура» в честь Шевалье и раздачей рома, предназначенного отогревать замерзших экспедиционников и придавать им бодрости для продолжения работы.

Думаю, что этот «посошок» был очень кстати, потому что мы со своей стороны заметили, что отсюда трудности еще больше увеличились, все усложнилось. Дальше пришлось пробираться в очень пересеченном и извилистом туннеле, где поток, занимавший всю ширину и местами перепадавший через выступы, заставлял нас прибегать к очень рискованным приемам.

И вдруг – апофеоз! Мы вышли, наконец, из этого вестибюля и оказались на балконе; стоя на нем, можно было только догадываться о лежащей ниже и уходящей вдаль огромной пустоте. Под нашими ногами поток падает каскадом, уходя в черноту до глубины, которую мы не могли оценить. Магниевый факел трещит, освещает изумительный плафон в виде купола, к которому поднимается толстая колонна дыма; потом все опять погружается в тьму. Мы не увидели ничего, что хотели бы увидеть, то есть форму и размеры пещеры.

Пока вынимаем из мешков и разворачиваем в пустоту 40 метров лестницы. Но этого оказалось мало, чтобы спуститься вдоль неприятной сланцевой стены, и мы закончили спуск на веревках, оказавшись у подножия каскада, где поток возобновил свой беспорядочный бег по залу, превосходившему размерами все, что мы видели в тот день под землей.

Продолжая идти дальше среди чудовищно нагроможденных громадных каменных обломков и спустившись по очень наклонному завалу, мы вышли на единственное горизонтальное место пещеры: на пляж шириной 40 и длиной 80 метров, состоявший из огромных окатанных валунов. Здесь поток, выпитый своими собственными аллювиальными отложениями, просочившись, убегал, исчезал окончательно, потому что пропасть здесь оканчивалась!

В конце пляжа известняковая стена высотой в 100 метров замыкает гигантский зал, где поместились бы два собора Парижской Богоматери: длина его больше 200 метров, ширина 120, а высота 100 метров.

Этот зал получил название «Зала Верна» в честь лионских скаутов, принадлежащих к клану Верна (по имени грота Верна).

Выйдя из лагеря в зале Лепине в 8 часов утра, мы дошли до последней стены в 17 часов; дошли измученные, но счастливые.

Усталость, валившая с ног и временами приводившая в отупение, красноречиво читалась на лицах – что видно и на снятых внизу фотографиях.

Утомление проявлялось по-разному: например, когда Леви хотел написать на стене G.S.P.S.M. (Спелеологическая группа Пьерр-Сен-Мартен), то написал буквы наоборот, а одну пропустил совсем.

Но были, конечно, моменты просветления, и нетрудно поверить, что с альтиметром мы уже, конечно, сверились со всей серьезностью и нетерпением. Надо сказать, что мы не соглашались с цифрами, полученными топографами, думая, что к концу зала Шевалье они сами наполовину спали от усталости.

Короче говоря, я еще раз распаковываю драгоценный прибор. О боже, стекло разбилось, и трещины расходятся во все стороны!

Но испуг быстро прошел. От удара, происшедшего, вероятно, во время последнего спуска по лестницам, стекло только треснуло, но игла не пострадала.

Я осторожно кладу на землю прибор, но Леви вдруг вмешивается:

– Вы плутуете!

– То есть как это плутую?

– Да, вы плутуете, вы кладете не в самом низком месте пропасти.

И, хитро улыбаясь, он мне показывает пальцем у подножия большой стены яму в метр глубиной, неоспоримо самую низкую точку пропасти!

Альтиметр окружен, по нему похлопывают, и чтение делается в нониусе, то есть в десятых долях миллиметра; результат – 729 метров, затем плюс один метр на яму у стены, куда поместить прибор невозможно.

Итак, пропасть Пьерр-Сен-Мартен глубиной 730 метров – самая глубокая в мире[46]46
  В настоящее время пропасть Пьерр-Сен-Мартен уже не является глубочайшей в мире. После 1953 г. в пещерах франции была достигнута еще большая глубина: в пещере Берже на известняковом плато Сорнен (Веркор), спелеологи-альпинисты из Гренобля спустились на глубину 985 м и обнаружили дальнейший спуск более чем на тысячеметровую глубину. С этой пропастью по глубине соперничает пещера Танталь в восточных Альпах (в Австрии), в которой австрийские спелеологи и альпинисты проникли на глубину более 1000 м (см. С. И. Капелуш. Глубочайшая карстовая пещера в Альпах. «Природа», № 2, 1957, стр. 100).


[Закрыть].

Между тем я замечаю медленно ползущую по скале многоножку, нечто вроде обесцвеченного, белого как снег тысяченога. Я указываю на насекомое доктору, энтомологу группы; доктор ловит многоножку и сажает ее в трубку со спиртом, говоря: «Самое глубинное насекомое в мире».

Восемнадцатого августа в 4 часа утра, то есть после 19 часов непрерывного марша, мы прошли 6 километров (вперед и назад вместе) среди фантастического подземного хаоса и вернулись в зал Лепине. Там мы нашли с ничем не омраченной радостью наши палатки и спальные мешки. Подчеркиваем, с «неомраченной» радостью, потому что с жадностью посмотрев на альтиметр, увидели, что он вернулся назад к своему исходному показанию. Итак, круг завершен – контрпроверка это доказала; теперь правильность зарегистрированных цифр уже не вызывает сомнений, и мы можем спать спокойно.

Но спали мы все-таки недолго, и уже в 9 часов утра я вызываю по телефону поверхность. Отвечает Бидеген. Он рад, узнав, что мы вернулись живы и невредимы на дно колодца, и справляется о результатах наших исследований в коридорах, замеченных головной партией.

– Ни второстепенных вестибюлей, ни боковых продолжений пещер нет, – говорю я мрачным голосом, – Все это было иллюзией, правда вполне нормальной, принимая во внимание величину залов.

– В общем ничего нового, – приходит к заключению разочарованный Бидеген.

– Нет есть; есть одна подробность, о которой я и хотел вам сообщить. Дело в том, что топографы ошиблись, глубина пропасти не 656 метров.

– Да что вы! – восклицает пришедший в волнение Бидеген. – Но ведь вы, наверное, тоже спустились до конца.

– Конечно, спустились и установили, что глубина пропасти не 656, а 730 метров.

– !!!

Через несколько минут телефон звонит опять. У телефона тот же Бидеген, он ликует и хочет все сказать зараз, в результате слышен только скрежет и треск. Мое сообщение произвело наверху впечатление разорвавшейся бомбы. Взялись за цифры топографов и сделали пересчет, вновь сложили углы визирования более внимательно, чем в первый раз. Инженер Квеффелек вспомнил, что какие-то углы забыли прибавить!

– И вы знаете, мой дорогой Кастере, сколько это в общем выходит? – закончил свои объяснения Бидеген.

– Сколько же?

– 728 метров.

– Muy bien. Вот так – это другое дело!

Теперь все объяснилось и уложилось в определенный порядок. И так как топографы нашли 728 метров с клинометром, а мы 729 по альтиметру (с последней ямой всего 730), то было решено, что окончательной и официальной цифрой будет 728 метров.

Уже только для одного этого уточнения, не говоря о других причинах, хорошо, – что мы спустились до самого конца пропасти.

* * *

Когда кончился обмен восторженными поздравлениями и общая приподнятость несколько улеглась. Бидеген поделился с нами положением вещей, заставлявшим его не без основания тревожиться. За время нашего спуска в глубину пропасти, то есть в течение 24 часов, не удавалось опустить трос до дна колодца. Он упрямо задерживался по дороге, застревал, спуск ужасно затягивался, и, наконец, все застопорилось. Приходилось все-таки использовать очень опасный прием, которого мы так старались избежать, то есть отправить людей на уровни 80, 190 и 213 метров, чтобы освободить канат и опустить его до нас. Вслед за тем Третар, Баландро, Летрон и Эпелли в течение долгих часов сменяли друг друга на этих опасных и мучительно неудобных постах. Не было никакого другого способа выбраться из пропасти, и только таким образом Леви и Мерей были подняты на поверхность.

Оставшись один, я еще раз пошел на могилу Марселя Лубена, где оставил фотографию его родителей и букетик иммортелей, переданные его отцом во время нашего свидания. Затем я приготовился к подъему.

На месте бивуака я в последний раз окинул взглядом некоторые вещи и непортящиеся продукты, оставленные там до будущего года: банки с консервами, сгущенное молоко, армейские пайки и т. д.

Я уже мысленно прикидывал, во что выльется экспедиция 1954 г. с ее серьезной программой. В этом году мы вели исследование вниз по течению потока на французской территории и совершенно ничего не знали об обстановке его верхнего течения, то есть под большими лапье уже на испанской стороне; наша попытка обследования пропасти в этом направлении была прервана несчастным случаем с Мереем.

Вспомогательный телефонный провод, отчасти бывший причиной застревания троса, был поднят, и я оказался лишенным связи с поверхностью.

Оттуда, с огромной высоты, до меня доносился приглушенный звук свистков и гремели залпы камней, часто рушившиеся на большую обвальную кучу; камни отскакивали и рикошетом ударялись о скалу, служившую мне прикрытием.

Но вот, наконец, долгожданный трос: он покачивается в нескольких метрах от пола, медленно опускаясь со скоростью 5 метров в минуту.

Я заранее надел все обременительное снаряжение и прицепил два мешка с материалами, приходившиеся на долю каждого из нас.

Присоединяю свой телефонный аппарат к тросу и прицепляю к нему самого себя. Даю сигнал – и медленный, величественный, торжественный подъем начался. Полчаса первого ночи.

Почему, поднимаясь, я поставил на пол две зажженные свечи? Может быть, инстинктивное желание рассеять мрак? Или из простого любопытства, чтобы видеть, как они постепенно будут исчезать из виду, по мере того как я буду подниматься? Инстинкт или любопытство? Не знаю.

Поднимаясь к сводам зала Лепине, я был ниже атмосферного явления, много раз наблюдавшегося в последние дни из лагеря; но вот я в него проник и в нем исчез, – я имею в виду пелену тумана, настоящее подземное облако, возникающее в некоторые дни и часы благодаря особым метеорологическим условиям.

Вполне естественно, что подземная система, образованная большим вертикальным колодцем и цепочкой расположенных ниже крупных залов, прорезаемых потоком с очень холодной водой, обладает своим собственным климатом, особым режимом температурного обмена, воздушными токами и особенностями конденсации, иногда выражающейся в выпадении дождя или плавающем, как сегодня, облаке. Кроме того, в узком внешнем отверстии пропасти иногда создается движение воздуха то в глубь пропасти, то из нее, сопровождаемое мощным, низкого тона заунывным воем. Звук этот производит неприятное впечатление.

Сейчас я планирую и верчусь среди вуалей все более и более густого тумана и, наконец, мотаюсь в настоящей вате, а мой фонарь бросает вперед светлые конусы, как фары автомобиля в тумане.

Благодаря телефону я могу делиться своими впечатлениями и наблюдениями с Леви, который даже после полуночи все еще на коленях перед телефоном; он никому не доверил сопровождение меня на протяжении всего подъема.

Леви сказал, что он также проходил через такое же море поистине кошмарных подземных облаков, но утешал тем, что наверху я найду чудную звездную ночь.

После тумана пошел дождь! Я вступил в траекторию падения небольшого водопада и еще раз получил неприятный душ; он меня забрызгивает, обливает и туманит стекла очков, недостаточно защищенных закругленным козырьком большой шарообразной каски.

К слышному в телефон голосу Леви начинает примешиваться, но уже как будто извне и еще издалека, неразборчиво окликавший меня голос. Это дозорный, прицепившийся на узком балконе в стене пропасти на глубине 213 метров.

Благодаря этому волонтеру мне могли прислать конец троса, с помощью которого я сейчас поднимаюсь. Кто это? Я не узнаю голоса, искаженного и отрывистого из-за эха и примешивающихся звуков.

На мгновение задерживаюсь у сомнительного навеса на уровне 240 метров, там где трос застревает в скверной промоине и где он в этом году срывал опасные обвалы камней. Прибываю на уровень поста, обозначенного тенью, привязанной к стене за скальный крюк, как большая злая обезьяна. Живописный силуэт в лохмотьях, в промятой каске, в изодранном, подвязанном телефонным проводом комбинезоне – это веселый подземный бродяга Даниель Эпелли; я никогда еще не видел его таким косматым и таким бородатым. На его балкон льет дождь, он совершенно вымок, но, как всегда, оживленный и улыбающийся; и пока я пристраивался рядом с ним со всем снаряжением и ужасными боковыми мешками, он наклонился и с осторожностью взял что-то стоявшее между сапогами.

– Вот возьмите, выпейте, но только осторожно: очень горячо, – и он протягивает мне весьма подозрительную, помятую консервную банку, полную не менее подозрительной «дымящейся» жидкостью.

При других обстоятельствах и в другом месте я, наверное, не решился бы попробовать это «мэгги», которое он специально для меня вскипятил на сухом спирту, спрятанном на груди, чтобы защитить от капель дождя. Но здесь я с благодарностью и с жадностью быстро проглотил обжигающий бульон, тотчас меня согревший.

Пока я пью, Дан меня рассматривает.

– С вашей стороны это было замечательно, – говорит он.

– Как? По-моему, если кто великолепен, так это вы: прицепились здесь и в таком-то месте ухитрились мне подогреть бульон.

– Нет, я знаю, что я говорю, с вашей стороны было замечательно включить меня в головную партию. Это был самый прекрасный день в моей жизни.

Я был тронут и вполне вознагражден за то, что приведя товарища под землю, в эту страшную пропасть, я еще получил за это такую теплую благодарность.

Но для благодарностей время еще не настало.

Я решил спуститься первым в пропасть и подняться из нее последним из принципа и для дисциплины, а также. для того, чтобы быть на месте в случае всегда возможного серьезного несчастья.

Верный себе, я покинул дно колодца последним, но непредвиденные обстоятельства вызвали необходимость поставить двух членов экспедиции на промежуточные посты и тем самым заставили меня Подняться раньше их. Все же я был уверен, что товарищи меня за это не осудят!

Покинув балкон Даниеля Эпелли около 15 минут назад, я снова верчусь и качаюсь из стороны в сторону приблизительно в 50 метрах от него, как вдруг движение вверх остановилось.

– Алло, Леви, что случилось?

– Алло, Кастере! Не знаю точно, но мотор остановился.

– Надеюсь, вы мне не устроили остановку из-за отсутствия бензина?

В первые дни экспедиции, когда все еще были бодрыми и неутомленными и когда мы были только на скромной глубине колодца, вдруг случалась остановка. «Что там у вас происходит?» – спрашивает, наконец, начинающий волноваться спелеолог. «Да ничего – бензина нет. Как раз время привести его из Сент-Энграса, сейчас отправляем мула».

– Нет, нет, – уверяет Леви, – у нас сейчас не хватило бы жестокости на такую гадкую шутку. Мы знаем, что вы выдохлись, как и все мы. Пьерр Луи и Россини осматривают мотор, сейчас демонтируют свечи.

– Гм… демонтируют свечи. Скверно, – говорю я себе. – Как правило, когда демонтируют свечи, это значит, что не знают, Отчего произошла остановка. Подождем.

Внизу Даниель, не слыша больше моих бортовых толчков и не видя меня из-за выступа, спрашивает, в чем дело.

– Здорово! Это они вас угостили «бензиновой остановкой».

И принялся опять петь, что он может делать часами.

Леви спрашивает:

– Это вы свистели?

– О нет. И должен вам признаться, что не имею ни малейшего желания. Весь этот хлам тянет вниз нестерпимо, а набедренные ремни врезаются в тело.

Леви настаивает:

– Но вот только что, сию минуту вы свистели?

– Да нет же. Но, подождите… да, конечно, это Даниель. Он вперемежку то свистит, то поет.

– Но я совсем не слышу его голоса.

–' А между прочим, он горланит вовсю, и его пение гораздо громче его свиста.

Не нашел ли Леви просто предлог, чтобы меня отвлечь и на время заставить забыть о вынужденной остановке? Но он опять настойчиво просит меня сказать Даниелю, чтобы тот свистел и пел по очереди. Даниель выполняет порученный номер, и опять то же заключение, что крики и пение остаются неслышными для Леви, в то время как насвистанные мелодии достигают до него через мою телефонную трубку, плотно прижатую ко рту и находящуюся в расстоянии 50 метров от Даниеля!

Предоставим решение этой акустической загадки специалистам.

Что касается меня, то эта, хотя и очень интересная, загадка не помогла мне забыть о неприятном положении, которое постепенно становилось невыносимым.

Я совершенно раздавлен тяжестью, изрезан лямками и ремнями и медленно верчусь то в одну, то в другую сторону, увы, далеко от вертикальных стен. Нет возможности остановиться в неподвижности и хоть немного облегчить себя, ухватившись пальцами за какую-нибудь поверхность.

Чтобы отвести мысли от тягостного положения, становившегося мучительным, стараюсь опять вспомнить «Agar Maria gractas bethla».

– Нет, ничего не выходит, – трудный баскский язык.

Переменим тему. Посчитаем. За исключением кратковременного посещения Мазерес, мое пребывание в пропасти должно было длиться десять дней и десять ночей, что под землей можно выразить как двадцать ночей, так как ночь здесь вечная. Двадцать ночей! И это, может быть, еще не конец…

– Алло, Леви! На какой глубине я нахожусь.

Лебедка снабжена циферблатом, на котором каждую минуту можно видеть, на каком уровне находится опускаемый (или поднимаемый).

– Вы на глубине 170 метров, то есть на половине колодца.

– Алло, Леви, который час?

– Два часа ночи, бедняга!

– А какой день?

– Вот уже два часа, как у нас понедельник 19 августа 1953 г.

Мой простой вопрос и не менее простой ответ вдруг заставили меня закипеть.

– Алло, Леви! Мне пришло в голову нечто, правда, вполне нормальное, но все-таки довольно исключительное, во всяком случае со мной это случается не чаще одного раза в год.

– Что же это такое, – заинтересовался он.

– 19 августа день моего рождения.

– Тогда благословите эту аварию. Если бы вы были уже снаружи, то у вас был бы самый банальный день рождения, тогда как сейчас…

– О да! Конечно, этот день останется в памяти. Я буду долго помнить о своем пятидесятишестилетии, встреченном в пропасти…

– Да еще в какой пропасти! – добавил Леви.

Эта авария (забившиеся свечи) была единственной за время экспедиции; механизм все время работал безупречно. Остановка длилась не больше 30 минут, но эти 30 минут были долгим И/Жестоким испытанием. Поэтому особенно прекрасной показалась усеянная звездами синева ночного неба и особенно оценились удобства нашей общей с Леви палатки, куда мы, спотыкаясь и покачиваясь, как лунатики, направились между последними скалами Пьерр-Сен-Мартена – на этот раз наземными.