Текст книги "Путешествие без карты"

Автор книги: Нисон Ходза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Утро девятого января

С этого последнего собрания гапоновцев Гурьев и Шаров шли домой вместе. Всегда молчаливый, Шаров был сейчас возбуждён и разговорчив.

– Конец нашим мукам! Какой завтра день? Какое число?

– Воскресенье. Девятое января, – бесцветным голосом ответил Гурьев.

– Запомни! С этого святого воскресенья для рабочего человека вся жизнь изменится!

– Задурил вам голову поп! – отозвался Гурьев. – Додумались, идти к царю с просьбой!

– Креста на тебе нет, Василий! – взъерошил заиндевевшую бороду Шаров. – Как же, по-твоему, идти к царю? С камнем за пазухой?

– От царей и попов свободы мы не дождёмся! Сбросить надо царя, разогнать всю его преступную шайку. Иначе рабочему хорошей жизни не видать.

Шаров словно оглушённый смотрел на Гурьева обезумевшими от гнева глазами:

– Нехристь! – выдавил он наконец. – Значит, ты и в бога не веришь! Царя сбросить! Помазанника божия! Да за такое тебе кандалы полагаются! На каторге тебе место! – Круто повернувшись, Шаров зашагал по сугробам на другую сторону и не оглядываясь пошёл к дому.

Кровавое воскресенье

Шаров проснулся в семь утра. В комнате было темно. Он зажёг огарок свечи и потихоньку, чтобы не разбудить Марью, растолкал Анютку:

– Вставай, деваха. День-то какой! Батюшку царя узрим!

– Я сейчас! Я сейчас! – вскочила Анютка. Ёжась от холода, она сунула ноги в разношенные материнские валенки и побежала к рукомойнику. – Я мигом! – приговаривала Анютка, плескаясь у рукомойника.

Захныкал Колька. Полусонная Марья дёрнула за привязанную к люльке верёвочку, люлька качнулась и Колька замолк.

– Пошла бы с вами, да не с кем парня оставить, – сетовала Марья. – А ты, Анютка, иди в моих валенках. На улице-то крещенские морозы. Пока до дворца дойдёте – носы отморозите. Возьми с собой распятие. К царю надо идти с богом в душе и мыслях…

– Ага, ага! – суетилась в полутёмной конуре Анютка. – Возьму. Ты нас жди! Мы скоро. Царь, поди, уже ждёт!

– Так уж и ждёт, – добродушно усмехнулся Шаров. – Перво-наперво отправимся на сборный пункт, на Четвёртую линию. А уж после все вместе на Дворцовую площадь!

– Не опоздать бы! Я чего боюсь? Там все большие будут, загородят меня от царя, я его и не увижу!

– Увидишь, – твёрдо сказал Шаров. – Я тебя на закорки посажу. Лучше других узреешь лик государя императора.

В девять утра они вышли из подвала. Утро было морозное, солнечное, но безветренное. Идти было легко. Со всех переулков и улиц группами шли рабочие. Некоторые шли с детьми. Были в толпе и женщины. Анютка удивлялась – столько народа, а на улице тихо, словно в церкви. Если кто и заговорит – то приглушённо, вполголоса. А ещё удивило Анютку, что у всех дворов стоят дворники в чистых белых фартуках. И городовых много. Усатые, краснолицые, торчат на всех углах.

На подходе к Четвёртой линии Анютка ещё издали разглядела толпу у большого дома.

– Видать, ещё заперто, – тихо сказал Шаров.

Они подошли к зданию вовремя.

Двери дома только что открылись. Толпа стала редеть, и вскоре все оказались в комнате. Такой большой комнаты Анютка никогда не видела. В ней стояли длинные скамьи, а вдалеке высился помост. Все скамьи были заняты. Люди сидели в зимних одеждах, тесно прижавшись друг к другу. Многие стояли в проходах и на широких подоконниках. На подоконнике пристроились и Шаров с Анюткой. Оглядывая зал, Анютка увидела на ближней скамье Гурьева.

На набережной Невы в октябре 1905 г.

– Глянь, папаня, дядя Василий! На третьей скамье у стены!

– Значит, этот нехристь всё-таки пришёл! – сердито пробурчал Шаров. – Вчера богохульствовал, а сегодня к царю пойдёт! Гнать его отседа, и весь разговор!

Мысли его прервал звонкий голос пожилого рабочего.

Рабочий стоял на помосте и говорил всем понятные, близкие слова:

– Товарищи! Мы идём к царю! Если он нам царь, если он любит народ свой, он должен нас выслушать… Так ли я говорю, товарищи?

– Так! – подтвердило единым выдохом всё собрание.

– Не может быть, чтобы царь к нам не вышел, не выслушал нас, преданных ему душой и мыслями. Так ли я говорю?

– Так! Так! – снова отозвались люди.

– Мы идём к царю с богом в душе. Помолимся же все вместе. Сотворим молитву «Отче наш», и молитва наша дойдёт до бога, и бог вразумит помазанника своего.

Все сидящие на скамьях встали, обнажили головы, перекрестились и благоговейно стали читать знакомую с детства молитву. И Анютка шевелила губами, истово читая про себя торжественные, но малопонятные слова: «.. да оставишь нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…»

Взгляд её случайно пал на Гурьева. Он стоял, обнажив голову, но губы его были плотно сжаты и не шевелились. «Не молится!» – ужаснулась Анютка и взглянула на отца. «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого», – шептал Шаров, и по щекам его катились слёзы. Впервые за свои двенадцать лет Анютка увидела плачущего отца. Это потрясло её, и, не понимая почему, она всхлипнула в голос. Отец обнял её худенькие плечи, прижал к себе, и вместе со всеми они кончили молитву тихим, привычным словом «Аминь!»

На Невском проспекте демонстрантов встретили казаки. Октябрь. 1905 г.

Снова на помосте появился пожилой рабочий и заговорил звонким молодым голосом:

– Товарищи! Сейчас мы пойдём на Дворцовую площадь. К царю. Идите мирно и благоговейно. Мы идём на великое дело и можем гордиться этим…

Все вышли не улицу. Держась за отца, вышла и заплаканная Анютка. У дома прислонённый к стене стоял портрет царя в парадной форме, такой же, как у них в подвале, только гораздо больше.

У портрета, словно часовой, находился молодой парень в полушубке и потёртой солдатской папахе. При виде царского портрета Шаров не выдержал:

– Стой на месте, – приказал он Анютке и подошёл к парню. – Видать, тебе выпало счастье – понесёшь портрет государя?

– Именно! – горделиво подтвердил парень.

– Понесём вместе, а? – заискивающе попросил Шаров. – Портрет тяжёлый, вон какая рама на ём. Вдвоём легче будет.

– И то верно, – согласился парень. – Подхватывай с того края, и айда в первый ряд. Раньше всех царя увидим!

Счастливый Шаров подхватил портрет и окликнул Анютку:

– Пойдёшь рядом с нами! Куда распятие дела?

– Туто оно! – Анютка вытащила из-за пазухи медного Иисуса Христа.

– Так и иди с распятием в руке.

Парень и Шаров без труда пробились в первый ряд. При виде портрета царя все расступались и давали им дорогу. Справа от парня пристроилась Анютка.

Во втором ряду стоял Гурьев, такой же хмурый, каким был во время молитвы.

Шествие тронулось. Шли в торжественном молчании. Может быть, поэтому Анютка услышала, как усатый городовой сказал дворнику:

– Отведают нонче царёвой каши…

Не поняла Анютка, о какой каше говорил городовой…

Шествие не дошло ещё до набережной Невы, но идущие впереди увидели, что дорога преграждена солдатами.

– Для порядка поставлены, – сказал Шаров. – Чтобы разные там социалы и студенты не мешали рабочим идти к батюшке царю. Сейчас расступятся, дадут нам дорогу. Поднимай портрет выше!

– Именно! – подтвердил парень и заломил папаху набекрень.

До Невы осталось не больше двадцати шагов, но солдаты, словно окаменевшие, стояли плечом к плечу, и морозные солнечные зайчики весело скакали по стальным штыкам винтовок.

Шествие остановилось. И тогда солдаты широко расступились, а с набережной вылетел с шашками наголо отряд казаков. С разбойным посвистом казаки врезались в шествие. Солдаты вскинули винтовки на прицел.

– Что делаете?! – закричал Шаров. – В кого стреляете?! – Он высоко вскинул портрет царя, но налетевший чубатый казак сбил Шарова с ног, и он потерял сознание…

* * *

Шаров пришёл в себя оттого, что Анютка тормошила его за плечи и, плача, как заводная повторяла:

– Папаня, вставай! Папаня, вставай! Вставай! Вставай!

– Жива?! – тяжело и хрипло дыша, Шаров с трудом встал на колени и огляделся. На окровавленном снегу неподвижно лежали люди. Рядом распластался парень в полушубке. Папахи на его голове не было, светлые волосы, окрашенные кровью, свисали на глаза. Рабочие разбегались по дворам и закоулкам, раздавались выстрелы, злобно ржали казачьи лошади. Городовые и дворники выволакивали рабочих из дворов и подъездов, казаки топтали их лошадьми и били плашмя шашками.

– Папаня, уйдём скорее! Они и нас, они и нас… – плакала Анютка, пытаясь поднять отца.

– Девай подмогу, – услышал Шаров за спиной голос Гурьева.

– Я сам, я сам… – Шаров поднялся на ноги и пошатнулся. – Голова кружится, – пробормотал он и снова упал в розовый от крови сугроб.

Две ряда солдат преградили путь рабочим.

Прозрение

Сознание вернулось к нему уже дома. Он лежал на матрасе рядом с Анюткой. В ногах сидела опухшая от слёз Марья. У стены под портретом царя стоял мрачный Гурьев. Он заметил, что Шаров открыл глаза, и подошёл к нему:

– Очнулся? Теперь сто лет будешь жить? Где у тебя болит?

– Голову шибко ломит. Должно, лошадь копытом ударила… И казак проклятый…

– Казака ругать нечего! – сказал Гурьев. – Что ему царь прикажет, то он и делает… Впрочем, и царь не виноват. Он ведь помазанник божий. Что бог прикажет, то и делает. Ну, а уж бог виноватым не бывает. На него и роптать грех. Выходит, что никто не виноват, что тебе голову проломили, что по всему Петербургу убили не одну тысячу рабочих, что все больницы завалены порубанными, пострелянными людьми. За что? Об этом спроси своего царя и бога.

Шаров слушал Гурьева, смотря неотрывно с каким-то недоумением на икону Николая-чудотворца.

– Анютка! Распятие не потеряла? – спросил неожиданно Шаров.

– Схоронила, схоронила. – Она вытянула из-под подушки распятие и протянула отцу. Шаров уставился на него с таким же недоумением, с каким только что разглядывал икону чудотворца.

– Помолись, помолись, – просветлённо сказала Марья. – Молитва за богом не пропадёт.

– Помоги подняться, Василий, – шёпотом попросил Шаров.

– Чего тебе вставать? – всполошилась Марья. – Дохтора завсегда приказуют больным лежать.

– Замолчи! Помоги, Василий. Вылечился я!

– Не блажи! – прикрикнул Гурьев. – Марья правильно говорит. – Лежать надо!

– Помоги подняться! – слабым голосом крикнул Шаров и, не ожидая помощи, держась за стену, сам поднялся на ноги. – Вылечился я! – снова прохрипел Шаров и со всего размаха ударил распятием по иконе.

– Ополоумел! – завопила Марья. – Распятием по святой иконе! Господи! Прости его! Не ведает, что творит!

– Ведаю! Ведаю! Прозрел я сегодня! Василий! Дай сюда царя!

Гурьев резко сдёрнул со стены портрет царя и бросил на матрас.

– Вот ты каков, упырь ненасытный! Мы к тебе с молитвой, а ты нас пулями! Нету у меня отныне царя! – И тем же распятием он стал бить по царскому портрету. – Нет больше и бога! – крикнул Шаров и швырнул распятие в угол.

Солдаты стреляли в людей.

Обомлевшие от страха Марья и Анютка вперебой бормотали:

– Прости его, господи! Прости его грешного! Не ведает, что творит!

Гурьев отпихнул ногой раму, в которой минуту назад красовался царь всея Руси.

– Ляг, Терентьич, успокойся, – сказал он тихо. – Полежи, подумай. Вечером загляну к тебе. Может, доктора приведу. Если жив буду, – добавил он уже на пороге.

* * *

На улице прохожих не было. Ещё недавно ясное небо заволокли сизые пухлые тучи. Начиналась пурга. Навстречу Гурьеву тянулись извозчичьи сани с убитыми. На козлах рядом с извозчиком сидел городовой или дворник. Где-то вдалеке слышались выстрелы.

Гурьев свернул на Большой проспект и увидел, как двое рабочих обезоруживают городового. Один сорвал с него шашку, другой – кобуру с револьвером. На помощь городовому из подворотни бежал дворник.

– Убью! – рычал он, размахивая ломом.

Сильным ударом Гурьев сбил его с ног и вырвал лом. Дворник вскочил и бросился обратно в подворотню. Мгновенно исчез и городовой.

Из-за угла на проспекте появилась группа рабочих.

– За оружие! – кричали в толпе. – К Шаффу! Скорее к Шаффу!

Гурьев смешался с толпой и, сжимая лом, бежал к Четырнадцатой линии. Там помещалась оружейная мастерская Шаффа. При виде вооружённой толпы дворники кинулись в подворотни. Двое городовых спрятаться не успели и уже через минуту остались без шашек и револьверов. Но мастерская оказалась закрытой. Её большое окно было зарешечено. Ударами лома Гурьев выбил решётку. Через проём окна рабочие ворвались в мастерскую. Ружей и револьверов в ней не оказалось. Только в одном из отсеков лежали разные кинжалы.

– Товарищи! – кричал Гурьев. – Прочешем Большой проспект. Добудем оружие с боем!

На Большом проспекте воинских частей уже не было. Расстреляв утром шествие, казаки и пехотинцы были уверены – в этом районе никто не посмеет выйти из дома. А если кто и покажется, с такими городовые и дворники сами расправятся.

Однако всё оказалось совсем не так. Редкие прохожие на проспекте ещё попадались. Но городовые при виде толпы исчезли. Не трудно было догадаться, где они прячутся. Рабочие вытаскивали их из подъездов, дворов, отбирали оружие и шли дальше. Навстречу попались несколько офицеров и один генерал на извозчике.

Так расправился царь с мирными демонстрантами.

Их обезоружили, сорвали погоны и, дав пару затрещин, двинулись дальше к Четвёртой линии, откуда утром начали шествие.

А в это время на Четвёртой линии рабочие строили баррикаду. В ход пошло всё: афишные тумбы, какие-то бочки, ящики, доски, лестница, дрова, телеграфные столбы, поваленная конка.

– Оцепим баррикаду проволокой! – крикнул Гурьев. – Срывайте проволоку с телеграфных столбов!

Революционеры понимали: войска могут появиться в любую минуту. Гурьев вбежал в ближайший дом, нашёл дворника и приказал немедленно выдать флаг, который вывешивали на домах в дни торжественных царских праздников. Перепуганный дворник без отговорок притащил флаг. Это было трёхцветное полотнище – бело-сине-красное. Ударами кинжала Гурьев срезал бело-синие полосы. Теперь на древке осталась только одна полоса – красная.

Впервые в центре столицы царской империи на уличной баррикаде взвился красный флаг – флаг революции!

Рядом с баррикадой стоял недостроенный четырёхэтажный дом. Во дворе у чёрного хода тянулись штабеля кирпичей для пятого этажа.

– Тащите кирпичи к проёмам верхних этажей! – распорядился Гурьев.

Вовремя распорядился. По Большому проспекту на рысях мчались уланы. Настал час боя! Атака карателей была неудачной.

Баррикада на Васильевском острове.

Разгорячённые кони запутались в проволоке. Одна лошадь упала и придавила всадника. Но в помощь коннице подоспела пехота. Ещё издали солдаты дали залп по баррикаде. Рабочие не дрогнули, ждали, когда каратели подойдут ближе, и простреленное красное знамя по-прежнему высилось над баррикадой.

Шеренги солдат подошли ближе. Послышался приказ командира:

– Рвать проволоку!

Солдаты, не прекращая стрельбы, придвинулись вплотную к проволоке. Баррикада встретила их одиночными выстрелами из револьверов. Запасных патронов у рабочих не оказалось. Отбиваться было нечем. А солдаты штыками и прикладами рвали проволоку.

– Укрыться в доме! – крикнул Гурьев.

Солдаты продолжали обстреливать баррикаду, и вдруг на их головы посыпались кирпичи с верхних этажей недостроенного дома. Несколько карателей упало, выпустив из рук винтовки.

– Стрелять по окнам! – раздалась команда офицера.

Засевшие в доме рабочие держались до последнего. Но запас кирпичей иссякал.

– Атаковать дом! – раздалась команда офицера. – Бунтовщиков захватить живыми!

Не прекращая стрельбы, солдаты взбежали на площадки третьего и четвёртого этажей, ворвались в комнаты и в растерянности остановились: в комнатах никого не было.

– Растворились! – пробормотал какой-то ефрейтор. – Нечистая сила им помогает…

– Отставить! – рявкнул командир. – Баррикаду разобрать, красный флаг принести лично мне! – Он понял тайну исчезновения революционеров. Израсходовав кирпичи, бойцы баррикады спрятались в первом этаже. И пока солдаты, стреляя, поднимались с парадного входа, революционеры выбежали с чёрного входа в проходной двор и пробрались на соседние улицы.

А красного знамени солдаты так и не нашли. Покидая баррикаду, Гурьев унёс его с собой.

* * *

Поздно вечером Гурьев привёл к Шарову фельдшера. Фельдшер выбрил Шарову полголовы, смазал йодом рану и ушёл.

– А как другие? Дошли до царя? – спросил Шаров.

– Дошли, дошли! – зло отозвался Гурьев. – На тот свет дошли! У Нарвских ворот полегло, может, двести, может, триста человек, кто их считает? На выборгских рабочих напустили конницу с шашками наголо. У Троицкого моста тоже перестреляли не одну сотню. А на Большой Дворянской красным снегом можно умываться.

– Значит, к дворцу никто не проник?

– Кому-то удалось. Только приветил их не царь, а его гвардейцы. Били залпами во все стороны. Весь день трупы возили. Детишек и тех поубивали.

Шаров долго молчал, упершись невидящим вглядом в стену, где ещё утром висел портрет царя в парадной форме.

– Вот он, весь теперь как на ладони, господом данный нам царь-государь. – Лицо Гурьева исказилось злобой: – Может, обратно навесишь иконы и царя-батюшку?

– Но чего делать? – простонал Шаров. – На кого надеяться, если нет ни бога, ни царя?

– Это ты хорошо сказал, Терентьич: нет бога и царя. Значит, не зря тебя казак полоснул шашкой. Сразу поумнел.

– Поумнел. А жить-то как, спрашиваю? На кого надеяться, что делать?

– На кого надеяться, спрашиваешь? Могу сказать: на себя, на таких же, как мы – угнетённых, бесправных рабочих. Иначе нам из рабства не выбиться…

– Зряшное говоришь, Василий. У царя солдаты, пушки да ружья, а у рабочего что? Самодельные кинжалы.

– На этот вопрос отвечу тебе ясно. Слушай, Терентьич. Слушай и запоминай! – Гурьев скинул валенок, сунул в него руку и вытащил небольшой, скатанный в трубочку листок. – Вот что говорят нам умные люди: «Товарищи! Мы готовы положить жизнь за свободу, бороться до конца, до победы! Нам нужно только огнестрельное оружие. С вооружённой силой царя мы можем бороться только с оружием в руках. За оружие, товарищи граждане! Мы ждём, что все товарищи рабочие присоединятся к нам!»

– Понял теперь, что делать рабочему? – спросил Гурьев, пряча бумажку в валенок.

– А где я его возьму, это самое огнестрельное оружие? – сердито спросил Шаров.

– Кому положено, тот об этом и заботится. Оружие у нас будет, – загадочно ответил Гурьев.

Шаров взъерошил свою густую бороду и неожиданно окрепшим голосом сказал:

– Стрелять я умею. Три года в солдатах царю служил. Так что в нужный час рука не дрогнет, не промахнусь.

Взята революционным путём…

На окраине Петербурга, близ Смоленского поля раскинулся двор извозчиков. Окружённый забором двор был большой и шумный. Ещё бы! В нём жило больше пятидесяти извозчиков. В любой час дня со двора доносилось конское ржанье и сиплые, застуженные голоса извозчиков.

Извозчики жили в двух деревянных флигелях, больше похожих на унылые бараки, чем на жилые дома. Рядом с двором высился двухэтажный каменный дом. Ещё издали на каменном доме была видна большая яркая вывеска. Румяные бублики, поджаренные пирожки, золотистые пряники, цветастый чайник, глиняная кружка пива, увенчанная белоснежной кудрявой пеной, – всё это было разрисовано по краям броской вывески, а посередине тянулись толстые зелёные буквы: ЧАЙНАЯ.

Хозяйка чайной, немолодая эстонка Эльза Балад, была женщиной молчаливой, но расторопной. Постоянные посетители чайной – извозчики – любили матушку Эльзу: не случалось от неё отказа накормить человека в долг.

Три земляка матушки Эльзы – извозчики Яков Тальман, Карл Шок, Аугуст Эзорине – были непременными посетителями чайной. При виде их замкнутое лицо Балад светлело. Она ставила на поднос три кружки пива, тарелку с солёными ржаными сухариками, полдюжины раков и спешила к столику земляков.

Иногда Эльзе помогала семнадцатилетняя дочь. Белокурая красавица Оттилия была подвижна, расторопна и, в отличие от матери, разговорчива.

По праздничным дням в чайную заглядывал молодой латыш, рабочий гвоздильного завода Адам Каршеник. Почему-то так получалось, что вместе с Каршеником в чайной оказывались все три эстонских извозчика и обслуживала их тогда юная Оттилия. Иногда она даже подсаживалась к их столику, и между ними начинался разговор на эстонском языке.

– О чём вы говорите? – допытывалась Эльза.

– О всяком, – неохотно отвечала Оттилия. – Они по всему Петербургу ездят. Много интересного видят…

Оттилия не могла сказать даже матери, что группа эстонских рабочих создала в Петербурге подпольную большевистскую ячейку и чайная Балад является местом их конспиративных встреч. Не говорила Оттилия и о том, что иногда ей приходится выполнять задания большевиков. Но молчаливая матушка Эльза была умной, наблюдательной женщиной. Она догадывалась о многом и только делала вид, что верит словам дочери.

* * *

В январе тысяча девятьсот шестого года, в годовщину Кровавого воскресенья, на митинге в университете Каршеник встретился с большевиком Игнатьевым. Каршеник знал, что товарищ Григорий, – таково было подпольное имя Игнатьева, – является одним из руководителей боевой технической группы большевиков.

– Надо поговорить! – бросил на ходу Игнатьев.

Каршеник нагнал его у Дворцового моста. Игнатьев заговорил не сразу, словно не замечая, что Каршеник рядом. Только перейдя мост, Игнатьев заговорил, не поворачивая головы к латышу.

– На будущих баррикадах мы должны стрелять не из охотничьих ружей, не из самодельных револьверов. – Игнатьев замедлил шаг и повернулся к Каршенику. Он хотел видеть, какое впечатление произведут на латыша его дальнейшие слова. – У нас должны быть пулемёты и пушки.

Каршеник поразился и, как всегда в минуты волнений, начал говорить по-русски неправильно, но быстро.

– Пушку делаются большой завод. Пушку карман влезет? А?

– Пушка в карман не влезет, – согласился Игнатьев. – Но пушки и пулемёты находятся в воинских частях. А среди солдат и матросов есть смелые, решительные революционеры.

– Солдат в шинель пушку завернёт? А часовой? Значит, делать казарме штурм? Чем делать? Охотничьим ружьями? Это зря люди губить? А?

– Штурмовать воинские части сейчас мы не будем. Но вооружаться должны уже сегодня. В ближайшие дни мы можем заполучить «бабушку».

– Кого заполучить? – не понял Каршеник.

– «Бабушку». Так мы назвали эту пушку. Её надо доставить и спрятать в надёжное место. Боевой центр большевиков решил поручить доставку и хранение пушки вам.

– Мне? – растерянно спросил Каршеник.

– Не вам, а эстонской боевой группе. Мы учитываем, что вы связаны с эстонскими извозчиками.

– Где, как мы добудем эту «бабушку»?

– Всё узнаете в субботу. Придёте по известному вам адресу ровно в десять вечера. А сейчас разойдёмся в разные стороны.

В этом году масленица выдалась ранняя, в первой половине февраля. Чайная матушки Эльзы пропахла аппетитным запахом блинов. Посетителей было много: за четвертак Балад подавала пять душистых блинов с маслом, два ломтика кеты, мисочку сметаны.

Закрыв вечером чайную, Оттилия принялась убирать посуду. Усталая за день мать сидела у стойки, опустив беспомощно натруженные руки. Она смотрела, как сноровисто работает Оттилия, и неотступная тревога за дочь вытесняла хозяйственные заботы завтрашнего дня.

– Отдохни, Оттилия, – сказала Эльза. – Столы вытру я.

– Иди домой! – резко отозвалась Оттилия. – Через полчаса ко мне придут гости. Ложись и не жди меня, я вернусь к полуночи…

Матушка Эльза тяжело вздохнула, вышла в кухню и по узкой скрипучей лестнице поднялась к себе. Гости… К Оттилии придут гости. Она догадывалась, что это за гости и почему они придут так поздно. Страх за судьбу единственной дочери давно уже лишил Эльзу привычного покоя. Ей часто снились сумбурные сны с одинаковым концом: в чайную врывались люди в чёрных масках и увозили куда-то её красивую девочку.

* * *

После ухода матери Оттилия быстро накрыла на стол: семь приборов и тарелки с закусками. Перед каждым прибором стоял графин с водкой и только у одного – графинчик с красным вином.

«Кажется, всё», – сказала себе Оттилия и тут же услышала тихий стук в дверь: пришли гости.

Четверых Оттилия знала давно, о пятом слышала от Каршеника – эстонский большевик Богеберг. Шестого не раз видела в лицо, но никогда с ним не разговаривала. Иван Гущин был ночной сторож извозчичьего двора. В полночь он закрывал на ключ ворота, и никто без его ведома не мог ни въехать, ни выехать со двора. Знала Оттилия и другое – эта встреча затеяна ради Ивана Гущина.

– Пожалуйте, дорогие гости, – улыбалась Оттилия. – Раздевайтесь и за стол. Сейчас принесу блины.

– Спасибо! – поблагодарил за всех Яков Тальман. – Вот привели с собой нашего друга Ивана Антоновича Гущина. Хороший человек, каждое воскресенье в церковь ходит.

– Рада познакомиться. Вам почётное место, господин Гущин. – Оттилия указала на стул у торца столешницы.

– Благодарствую, – пробасил Гущин, косясь на графин с водкой, и огладил двумя руками густую рыжую бороду.

Все уселись. На столе появились миски с блинами.

– Угощайтесь, господа! – сказала Оттилия. – Блины на столе, закуска на виду, графин у каждого прибора. Чтобы никому не ждать, пока другие наливают.

– Разумно! – одобрил Гущин, наливая водку. Наполнили свои стаканы и остальные гости.

Оттилия наливала себе рюмку красного вина.

– За дорогих гостей! – провозгласила хозяйка первый тост.

– Разумно! – снова сказал Гущин и залпом опорожнил гранёный стакан. Не отстали от него и другие.

– Ох, и крепка водочка! – похвалил Каршеник. Карл Шок от удовольствия даже крякнул и сдобрил блин ложкой сметаны.

Едва проглотив первый блин, Аугуст предложил снова наполнить стаканы:

– За здоровье нашей дорогой хозяйки!

Пятиствольная пушка системы Гочкиса.

– Разумно! – выкрикнул Гущин. – Чтоб до самого донышка!

После второго стакана все оживились. Начались громкие разговоры, а между Гущиным и Каршеником даже разгорелся спор: какой царь знаменитей. Каршеник называл Петра Первого, а Гущин восхищался Александром Третьим.

– Большой размах в душе имел сей государь, – доказывал

Гущин. – Мог без закуски выкушать четверть водки. До него такого царя не было и не будет!

– Согласен! – выкрикнул пьяным голосом Тальман. – Выпьем за упокой души этого славного государя!

Вскоре графины опустели, но Оттилия принесла из буфета ещё шесть полных графинов.

– Раз-з-зумно, – пробормотал Гущин. – Раз-з-умно. Он попытался наполнить стакан из нового графина, но руки его дрожали, водка расплёскивалась по столу, лилась на новые плисовые штаны. Сидевший рядом Богеберг перехватил графин и сам наполнил до краёв стакан Гущина.

– Я… это… раз-з-з-зумно… – Гущин отпил полстакана, обвёл всех тяжёлым осоловелым взглядом и опять потянулся к стакану. – Я значит… без закуски, как почивший в бозе государь император Александр Третий. – Трижды икнув, он осушил стакан, снова икнул и свалился со стула.

– Готов! – сказал Шок. – До утра не очухается. Надо действовать. – Он стал на колени и ощупал карманы храпевшего сторожа.

– Не нахожу! – сказал растерянно Шок. – В карманах его нет!

– Значит, в тулупе! – Каршеник подошёл к вешалке, сунул руку в карман овчинного тулупа Гущина и вытащил большой тяжёлый ключ.

– Он самый, от ворот, – признал Аугуст. – Давай его мне.

У ворот сидеть буду я.

Получив ключ, Аугуст заторопился.

– Скоро двенадцать. Пора закрывать ворота.

Каршеник подошёл к Оттилии.

– Спасибо тебе. Прошло как по писаному. А?

– Я очень, очень боялась, – призналась Оттилия.

– Чего боялась?

– Вдруг он догадается… поймёт, что у вас в графинах не водка, а просто вода… А ещё я хочу… – Она виновато улыбнулась. – Хочу спросить… если можно: зачем вы его напоили?

Приветливое лицо Каршеника посуровело:

– Ты выполнила своё революционное задание, и всё! Ничего больше знать тебе не надо. Таков закон подпольщиков. Запомни на всю жизнь!

* * *

Около часа ночи со двора извозчиков выехали широкие дровни. Дровни были устланы промятой соломой, у передка, свесив ноги за борт саней, сидел Тальман.

По спящим улицам подъехал к Среднему проспекту Васильевского острова, вскоре миновал Николаевский мост и направился к Театральной площади.

Тальман ехал за «бабушкой». Он не знал, где и как добудет её. При последней встрече с товарищем Григорием он получил точную инструкцию: в час тридцать ночи остановиться у Мариинского театра на углу Крюкова канала и закурить трубку. К нему подойдёт человек, которому Тальман должен безоговорочно подчиняться.

Миновав Поцелуев мост, Тальман подъехал к театру и огляделся: нет ли на площади прохожих. Площадь в этот час ночи была пустынна, только в отдалении, близ Никольского собора тускло высвечивал уличный фонарь. Тальман чиркнул спичкой, но февральский злой ветер тут же загасил её. Только с третьей попытки ему удалось раскурить свою неизменную трубку-носогрейку.

Спичка ещё тлела, когда за спиной Тальмана послышались скрипящие по снегу шаги. Обернувшись, он увидел высокого человека в заснеженном полушубке и папахе, надвинутой до бровей.

– Одолжите табачку, с утра не курил, – произнёс человек слова пароля.

– Табачок не по карману, сам курю мох, – отозвался паролем Тальман.

– Я сяду на ваше место, – сказал неизвестный. – Править буду сам. – Он натянул вожжи, и лошадь взяла с места привычной рысцой.

Извозчик Тальман знал не только петербургские улицы, площади, мосты, храмы, но и здания министерств, полицейских участков, больниц, казарм и морских экипажей.

Проехав мимо Никольского собора, дровни повернули налево. «Екатерингофский проспект», – отметил про себя Тальман.

Неизвестный перевёл лошадь на шаг и через несколько домов „остановился у большого здания. Эстонец сразу узнал ворота Гвардейского экипажа. У ворот стоял часовой. При виде дровней часовой сделал шаг вперёд. «Влипли! Сейчас объявит тревогу!» – обмер Тальман. Он готов был вырвать у неизвестного вожжи, стегануть лошадь и скрыться в темноте вьюжной февральской ночи. Но неизвестный соскочил с дровней, подбежал к часовому, что-то сказал, и Тальман увидел, как бесшумно приоткрылась створка массивных ворот. Четыре человека вытянули на улицу какую-то бесформенную махину. Часовой и неизвестный поспешили на подмогу. Вшестером они подтащили махину к дровням, осторожно опустили её на солому, и тут же все, кроме неизвестного, словно привидения исчезли в черноте неосвещённых улиц.

– Поехали! – сказал неизвестный. – Забрасывайте её соломой: не ровен час – жандармы остановят.

Когда они выехали на Васильевский остров, «бабушка» была замаскирована соломой. Неизвестный передал вожжи Тальману:

– Возвращайтесь к себе, там вас ждут.

Спрыгнув на ходу с дровней, он посмотрел вслед Тельману, сдвинул с бровей папаху и побрёл нетрезвой походкой к Неве.

* * *

А в это время на дворе извозчиков шла поспешная работа. Три эстонца копали яму в дровяном сарае Аугуста. Четвёртый эстонец – Карл – дежурил у ворот в овчинном тулупе Гущина. Иногда он опускал поднятый выше ушей мохнатый воротник и прислушивался, не скрипят ли поблизости полозья саней. Но февральская вьюга заглушала все посторонние звуки, и Карл увидел знакомые дровни, когда они подъехали почти вплотную к воротам.