Текст книги "Биологический материал"

Автор книги: Нинни Хольмквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

25

Я проснулась от холода и обнаружила, что вся дрожу.

В комнате было темно. Часы на тумбочке показывали 02.18. Я встала и потрогала батарею. Она была теплая, даже горячая. Я проверила термометр на стене – двадцать четыре градуса. К температуре воздуха мое состояние никакого отношения не имело.

«Наверно, это запоздалый шок», – подумала я, поразившись тому, как устроен человеческий мозг. Человек способен сжимать зубы и сдерживаться, в то же время зная, что шок рано или поздно все равно наступит, а когда он наступает, у человека еще есть силы поражаться тому, как удивительно устроен человеческий мозг.

Я заснула прямо в одежде. Теперь же прямо на нее надела халат и туго затянула пояс. Но этого было мало: я все равно ужасно мерзла.

Дрожа всем телом, я поставила стул перед шкафом, взобралась на него и вытащила с верхней палки мою зимнюю куртку, надела и накинула на голову капюшон. Потом приготовила себе чай с молоком и медом. Забравшись с кружкой на диван, я накинула на ноги плед и отхлебнула горячего, пахнущего бергамотом и молоком напитка, обжегшего мне язык. В экране выключенного телевизора я видела свое отражение – расплывчатое, мутно-зеленое. Я была похожа на эскисмоса.

В ту ночь мне больше не удалось заснуть. Это было словно ночное бдение над телом усопшего. Вот только тела не было. Я ни о чем не могла думать: ни о Юханнесе, ни о нашем ребенке в моем животе, ни о ключе в моем кармане. Я просто сидела там и пила чай. А допив чай, продолжала сидеть с пустой кружкой в руках.

Постепенно в комнате стало светать. Часы показали шесть, потом семь, восемь, девять. Вскоре в дверь требовательно постучали. Я вздрогнула, оглянулась вокруг. «Что, черт возьми, он творит?» – подумала я.

– Юханнес, в чем дело? – спросила я, но ответом мне был громкий, режущий слух стук в дверь. Я поняла, что звук идет оттуда, и вспомнила, что одна в квартире, что Юханнеса нет и что все это время я была в каком-то трансе, не осознавая, кто я и где нахожусь. Я знала, что это невозможно, но все равно какая-то часть моего затуманенного сознания решила, что это пришел Юханнес. Я встряхнула головой, прогоняя эту запретную мысль, и попыталась подняться, но тело отказывалось меня слушаться, руки и ноги словно налились свинцом. Неуклюже плюхнувшись обратно на диван, я снова попыталась встать. В дверь заколотили. С трудом поднявшись на ноги, я вцепилась в спинку дивана, чувствуя, как меня шатает. Перед глазами мелькали черные точки, и мне пришлось зажмуриться. А в дверь продолжили колотить. Шесть, семь, восемь раз. Грубо, нетерпеливо.

– Иду! – крикнула я, выпрямилась и онемевшими пальцами стянула пуховик.

За дверью стояла Петра Рунхеде. Она посмотрела мне прямо в глаза и нарочито вежливым голосом спросила:

– Можно мне войти?

И в тот же момент одновременно случились три вещи. Первая: я сделала шаг в сторону, освобождая Петре дорогу. Вторая: в ту минуту, как я делала этот шаг в сторону, я словно очнулась от транса, вышла из долгого забытья, и первое, что я почувствовала, это жгучую ненависть к этой лживой и жестокой женщине со всеми ее лицемерным сочувствием и притворной вежливостью. И в ту же секунду, как я отступила в сторону и почувствовала жгучую ненависть, меня затошнило.

– Извините! – успела я выкрикнуть, прежде чем с прижатой ко рту рукой бросилась в ванную и захлопнула за собой дверь. Вместе с приступом тошноты пришли слезы. Точнее, настоящие рыдания. Не знаю, сколько я так просидела над унитазом, вся в холодном поту, размазывая по лицу слезы и сопли и не в силах подняться.

Когда рыдания стихли, я высморкалась в туалетную бумагу, смыла воду, медленно поднялась – ощущение было такое, словно моя спина отказывается меня поддерживать. Открыв холодную воду, я вымыла руки, подставила лицо под струю, прополоскала рот. Я выпрямилась – спину пронзила острая боль. Осторожно почистила зубы, опасаясь вызвать новый приступ тошноты, прополоскала рот, закрыла воду, вытерлась полотенцем. Отражение в зеркале не радовало: серая кожа, покрасневшие глаза, красный нос, опухшие щеки, растрепанные волосы, мятая вчерашняя одежда под распахнутым халатом. Я поправила волосы, провела руками по одежде в слабой попытке разгладить складки. Проводя рукой по правому карману, нащупала карточку. Вспомнила вчерашний разговор и подумала: «Это моя тайна». Нет, я не думала о карточке как о билете на свободу, дороге к спасению, средстве выживания, нет, я думала о ней как о тайне, как о моем единственном секрете. Запахнув халат, я туго затянула пояс.

Петра успела сварить кофе и сделать два бутерброда с сыром. Присев за стол, я позволила подать мне кофе и бутерброды.

– Можно сесть? – спросила она.

Это было совсем уж нелепо, и меня так и подмывало ответить: «Нет, нельзя, выйди из комнаты и жди в коридоре, пока я не позову тебя убрать со стола и помыть посуду». Разумеется, ничего такого я не сказала. Только слабо кивнула. Она села. Мы долго сидели молча, пока я пила кофе и осторожно откусывала от бутерброда.

Свою ненависть я держала под контролем. Она лежала смирно, готовая к прыжку в любую минуту, как дикая кошка, выслеживающая добычу: с полузакрытыми глазами и чуткими ушами, улавливавшими малейшее движение, шепот или вздох.

Когда я доела бутерброд, Петра прокашлялась. Я сделала вид, что ничего не замечаю, поднесла к губам чашку и сделала глоток.

– Доррит, – сказала заведующая своим обычным низким, спокойным голосом. – Я сожалею. Правда. Я сожалею обо всем.

– Обо всем? – скептически отозвалась я и поставила чашку на стол.

– Обо всем, через что вам пришлось пройти, – пояснила она. – И еще придется пройти. Я считаю, что вас, «ненужных», заставляют слишком много страдать. Ведь, несмотря ни на что, вы не преступники, вы никому не причинили никакого вреда. Вы просто жили своей жизнью, разумеется, не слишком много думая о других или о будущем, но в целом совершенно безвредно для окружающих. У всех у вас наверняка были соседи, которые не замечали вашего существования, но ведь это не преступление – быть незаметными. Вы не висели у общества на шее. Вы просто оказались здесь, потому что были не такими, как все. И мы стараемся, чтобы вам было хорошо здесь, по крайней мере в то время, которое у вас… – Она осеклась.

– …осталось, – закончила я за нее, и Петра вспыхнула.

Она прокашлялась и продолжила:

– Но иногда случаются трагедии. Как с вами. Мне жаль, что вам пришлось так страдать. Как бы мне хотелось, чтобы это можно было предотвратить. Как бы мне хотелось, чтобы у нас была другая политика, другая экономика… – Начальница замолчала, наклонилась ниже и продолжала шепотом, так, чтобы только я слышала: – Другое отношение к людям.

Я удивилась: «О чем это она?»

Петра Рунхеде замолчала. На щеках у нее горели два красных пятна, и глаза подозрительно блестели, словно ей и вправду было тяжело, словно ей было стыдно за свои слова, за то, что она мыслит иначе – не так, как ей велит ее профессия. Но ведь у нас в стране свобода мысли. В демократическом государстве каждый имеет право думать, как ему хочется, и свободно выражать свое мнение. Конечно, нельзя унижать других, угрожать им или разжигать межнациональную рознь, но думать-то можно что угодно. И не дело ей, Петре Рунхеде, заведующей Вторым отделением Резервного банка биологического материала, сидеть здесь и рассказывать мне все это. Я по собственному опыту знала, как чувствительны микрофоны в моей комнате. Но Петру это, по всей видимости, не смущало, или она не знала, что я знаю. Она продолжала шепотом:

– Я бы хотела, чтобы политики поняли, что людям необязательно быть все время нужными обществу, чтобы они не рассматривали их как биологический материал.

«А она и вправду профессионал», – подумала я. Я не понимала, к чему Петра клонит всем этим своим театром, но актриса она была превосходная. Если бы не камеры и микрофоны, я бы, наверно, ей поверила, но я была не столь наивна.

– Хватит пороть чушь, Петра. Говори прямо, зачем ты пришла.

Она обиженно посмотрела на меня и ответила уже нормальным голосом:

– Я хотела проверить, как вы себя чувствуете.

– Вот как. Спасибо за заботу.

– И сообщить, что вам открыли больничный на неделю.

– Как мило с вашей стороны.

– И я хотела попросить, чтобы вы как можно скорее приняли решение о том, что… – она откашлялась, – вы хотите делать с ребенком. Сделать аборт или выносить ребенка и…

– Я буду рожать, – оборвала ее я.

Петра с облегчением улыбнулась:

– Так я и передам Аманде. Вам назначат осмотр, анализы и тому подобное. И когда мы убедимся, что с ребенком все в порядке, мы назначим дату кесарева сечения. Я свяжусь с организацией, занимающейся усыновлением. В таких случаях, как ваш, Доррит, приемных родителей выбирают очень тщательно.

– А что, в других случаях берут кого попало? – съязвила я.

Но это было, только чтобы поддеть ее, я прекрасно знала, как сложно усыновить ребенка. Сама пыталась сделать это несколько раз, и каждый раз мне отказывали по причине нестабильного дохода или отсутствия позитивных образцов для подражания среди мужчин из моего окружения. А в последний раз меня сочли слишком старой.

Только сейчас мне пришло в голову, что, если бы мне удалось наскрести достаточно денег и все-таки усыновить ребенка, это мог оказаться ребенок, рожденной «ненужной», у которой его насильно отобрали…

Петра ничего не ответила и сделала вид, что уходит.

– Кстати, я могу что-нибудь для вас сделать? Вам что-нибудь нужно, Доррит?

– Да, – ответила я, поразившись тому, как быстро соображал мой мозг, – если они еще не опустошили комнату Юханнеса, я хотела бы забрать свои вещи.

Это, разумеется, был только предлог. На самом деле я просто хотела побыть там одна. По-моему, Петра все поняла.

– Я все устрою. Попрошу отключить камеры на то время, что вы будете там.

– А это еще зачем? – спросила я.

Она вздохнула:

– Мне кажется, у вас есть право побыть одной.

Чего она добивается? Хочет, чтобы я чувствовала себя обязанной? Была ей вечно благодарной? Или она ждет чего-то в ответ за свою «доброту»? Хочет сломить мою волю? Или ее правда мучает совесть за то, что они со мной сделали, за всю эту «роскошную скотобойню», как выразилась Эльса.

Но ведь Петра тоже человек. Из плоти и крови. У нее наверняка есть дети и муж. Она тоже могла потерять партнера или ребенка.

Но я не могла ее спросить. Да наверное, и не хотела. Я не хотела ничего знать ни о ее личной жизни, ни о тех мотивах, которые заставляли заведующую лгать и разыгрывать эту жестокую пьесу, я просто хотела держаться подальше от этой лицемерки. У нее, несомненно, был прекрасный актерский талант, хотя иногда Петра переигрывала: сочувствие удавалось ей плохо. Наверно, в юности начальница мечтала стать актрисой, но решила выбрать доход постабильнее. По опыту я знала, что такие люди всегда завидуют тем, кто, как я, реализовал свои юношеские мечты, и втайне их ненавидят. Они не выносят нашей детской непосредственности, нежелания быть такими, как все, и идти на компромисс. Они дразнят нас «богемой», «прожигателями жизни», «сибаритами» и «тунеядцами». Они завидуют тем из нас, кто добился успеха на своем поприще, и презирают тех, кому повезло меньше.

Вот почему у меня не было никакого желания узнать Петру поближе. Я сказала:

– Мне все равно, отключат камеры или нет. Мне от этого никакой пользы. Я не собираюсь делать ничего запрещенного. И кроме того, я даже не смогу проверить, отключили ли их на самом деле. Так что мне все равно.

Но она не сдавалась:

– Я все равно попрошу, чтобы камеры отключили на… – она посмотрела на часы, – двух часов хватит?

Я пожала плечами.

– Скажем, три часа. Между часом и четырьмя?

Я кивнула.

– Тогда у вас свободный доступ к комнате номер три в отделение Ф2 с часа до четырех.

– Спасибо, – сказала я.

– Камеры будут отключены.

– Как скажете.

Петра Рунхеде встала и пошла к двери. Проходя мимо меня, коснулась рукой моего плеча:

– И дайте мне знать, если вам что-то понадобится.

Она убрала руку и вышла.

26

Тишину нарушало только слабое жужжание кондиционера. Тишина была настолько осязаемой, словно находишься в обитой матрасами камере психбольницы для самых буйных. Раньше я этого не замечала. Ни в комнате Юханнеса, ни в других комнатах в отделении.

Закрыв за собой дверь, я заперла замок и оглядела комнату и кухню, которую он построил сам. Я стояла, прижавшись спиной к входной двери и не решаясь пройти дальше. Глядя со стороны, можно было подумать, что мне страшно или что я не уверена, что знаю, зачем я здесь. Но нет, мне не было страшно и я знала, зачем я здесь. Просто меня удивила эта тишина.

На столе стояли две пустые кружки от кофе, корзиночка с забытым ломтем хлеба, валялись две скомканные салфетки, на одной из которых лежал недоеденный бутерброд с запотевшим сыром. Остатки вчерашнего завтрака. Это я тогда не доела бутерброд. Я была голодна, гораздо сильнее обычного. Видимо, осознание того, что у меня в животе ребенок, заставляло меня есть за двоих. Я съела два бутерброда, а третий не смогла.

– Хочешь половинку? – спросила я Юханнеса.

Он покачал головой:

– Спасибо, любимая, я сыт.

Он сидел и смотрел на меня. Долго, внимательно, пока я не спросила его с улыбкой:

– Что ты на меня так смотришь? Я странно выгляжу?

– Нет, конечно, Ты прекрасна, как никогда.

Закончив завтрак, я собралась идти домой работать и обняла Юханнеса на прощание. Я прошептала:

– Увидимся вечером.

А он сказал в ответ:

– Я люблю тебя, Доррит. Люблю вас обоих. – И с этими словами он положил руку мне на живот, и я ответила, что люблю его больше всех на свете, что было истинной правдой.

Он поцеловал меня и погладил по голове:

– Ты наполнила мою жизнь смыслом. Смысл моей жизни – в тебе!

Все утро он был серьезнее обычного, мало шутил, почти не флиртовал. Но ведь он только что узнал, что будет отцом, так что я не заметила ничего подозрительного. К тому же мы не в первый раз признавались друг другу в любви после завтрака – в этом тоже не было ничего необычного. Как я могла догадаться, что так он прощался со мной?

Почему Юханнес ничего не сказал? Потому что струсил? Потому что хотел уберечь меня от лишних страданий? Не знаю. Знаю только, что все, что он делал, он делал из любви ко мне.

Не знаю, сколько я так простояла у двери, но все мое тело успело онеметь. Ноги были опухшими, как в юности, когда я подрабатывала в книжном магазине и все время должна была стоять на ногах, или позже, когда я подрабатывала натурщицей в художественной школе: мне нужно было часами стоять без движения, конечно, через каждые двадцать минут делались маленькие перерывы, но все равно у меня опухали лодыжки и немела спина. В таком состоянии я прошла через комнату к письменному столу, где рядом с компьютером заметила диск в полупрозрачном голубом футляре. «Голубой кит», – было подписано почерком Юханнеса. Его сборник рассказов. Я оставила его лежать на столе. Я его уже читала, и к тому же не сомневалась, что служащие отделения все сохранят и заархивируют. За прошлый год я прочитала несколько романов «многообещающих дебютных авторов», которые, как выяснилось, были написаны здесь, в отделении.

На столе лежали разные канцелярские принадлежности: ручки, ластики, линейки, скрепки, цветные наклейки и среди них – розовый камень. Я подняла его и сжала в руке. Камень был гладкий, прохладный и тяжелый.

Кровать была не заправлена. Оставаясь на ночь у Юханнеса, я всегда спала у стены. Но сейчас я легла с краю – на его место – и натянула одеяло до подбородка. Я ощутила его мускусный запах, пряный и сладкий одновременно, такой родной и такой знакомый. На подушке лежал одинокий седой волосок. Я легла на бок, втянула запах и сжала камень в ладони.

Если бы тогда, очень давно, в той нашей другой жизни, он поехал на побережье в другой день. В день, когда я была там с Джоком, а не в день, когда нас там не было. Если бы мы одновременно оказались на пляже и столкнулись друг с другом. И я бы подумала: «Вот идет Юханнес Альбю». А он бы подумал: «Вот идет Доррит Вегер со своей собакой». И мы остановились бы и разговорились, и я бы пригласила его домой на кофе или на ужин. Если бы только все было так, а не иначе.

ЧАСТЬ 3

1

Стоило Виви открыть дверь, как мои ноздри уловили дразнящий аромат свежей выпечки. Я опоздала. Мне потребовалась целая вечность, чтобы решиться выйти из квартиры и пройти несколько шагов до двери Виви.

Я чувствовала себя такой усталой. У меня не было сил общаться с друзьями, не было сил посещать праздники и ужины, не было сил веселиться, обмениваться любезностями или улыбаться. Моя пассивность граничила с апатией. Я сидела дома, не имея никакого желания выходить. Не знаю, чтобы со мной было, если бы не Эльса, Алиса, Виви и Лена. Они все время были рядом. В первую неделю после смерти Юханнеса они даже спали у меня по очереди, чтобы не оставлять одну. Просыпаясь в слезах, я находила у постели подругу, готовую меня утешить и успокоить. Они приносили мне чай, держали за руку, безропотно выслушивали все, что я им говорила.

И потом, когда я оправилась от первоначального шока, они продолжали меня поддерживать. Подруги всегда были рядом и, стоило их только позвать, сразу спешили на помощь. Они были рядом, когда я в них нуждалась, когда мне надо было выговориться или просто не быть одной. И они помогали мне, ничего не требуя взамен, не ожидая ни благодарности, ни ответной услуги, прощая мне все мои истерики и плохое настроение. Два месяца они не отходили от меня ни на шаг.

Когда Виви однажды сказала, что хочет пригласить друзей на ужин, и робко добавила:

– Было бы здорово, если бы ты тоже пришла, Доррит! – я не могла ей отказать. Решила, что хотя бы попытаюсь. И после долгих и мучительных колебаний я была здесь.

– Доррит! Ты пришла! – обрадовалась Виви и втянула меня в квартиру, словно боясь, что я передумаю в последнюю секунду и сбегу.

Она усадила меня за стол, где гости, устав меня ждать, уже принялись за ароматный горячий хлеб и пряный морковный суп. Там были Эльса, Алиса, Лена и еще двое новеньких, которых я никогда раньше не видела. Виви представила их как Горель и Матса.

Матс прибыл в прошлом месяце, Горель только на прошлой неделе, и у нее в глазах были те же самые чувства, что и у всех новоприбывших, – смесь страха, горечи и гнева, которые присущи тем, кто осознает близость смерти.

Я села между Алисой и Эльсой. Алиса поцеловала меня в щеку, и все рассмеялись. Повернувшись к ней, я поняла почему. Впервые за эти два месяца я пригляделась к подруге: она сильно изменилась. Ее раньше огрубевшее лицо смягчилось, но теперь казалось постаревшим. Она выглядела изможденной. И какой-то напряженной. Хотя кто здесь не напряжен? В любом случае, не похоже, чтобы Алисе стало лучше после того, как она прекратила принимать мужские гормоны, или я чего-то не знаю? Прогоняя неприятные мысли, я налила себе морковного супа.

Гости оживленно переговаривались. По большей части я молчала и слушала. Постепенно разговор перешел на жизнь за стенами отделения. Оказывается, там кое-что изменилось. Количество бездетных пятидесятилетних женщин и шестидесятилетних мужчин резко сократилось, и «ненужных» теперь набирали из ранее ощущавших себя в безопасности профессиональных групп. Учителя младших школ, медсестры и акушерки больше не чувствовали себя спокойно. «Ненужными» теперь считались любые бездетные.

– Более того, – добавил Матс, – поговаривают о том, чтобы снизить возрастную планку. Люди с ума сходят. Заводят детей в семнадцать лет, только бы обезопасить себя в старости. В клиники искусственного оплодотворения очередь на годы вперед. А также растет число заболевших СПИДом и хламидиозом, потому что женщины спят направо и налево без презерватива, лишь бы забеременеть.

– Участились случаи похищения маленьких детей, – добавила Горель. – Люди в отчаянии.

– Кажется, никто не может чувствовать себя спокойно, – прокомментировала Виви.

– И почему я раньше до этого не додумалась! Не стащила себе ребеночка. «Нужные» повсюду таскаются со своими колясками и со старшими детьми, носящимися вокруг. Можно было запросто подойти и вытащить спящего младенчика из коляски, пока они пытаются отловить остальных, – фыркнула Эльса.

Я же подумала: «Так вот почему Петра так настаивала, что я не подхожу на роль родителя, – потому что „ненужные“ становятся дефицитным товаром, в то время как спрос на органы и подопытных кроликов только растет». Я об этом подумала, но ничего не сказала. Потому что я еще не говорила своим друзьям, что жду ребенка. Случая не представилось.

Внезапно я поняла, что более подходящего случая мне может и не представиться. Я открыла было рот, чтобы произнести: «Говоря о детях, мне надо вам кое-что сказать», но Алиса меня опередила. Без всяких там «говоря о детях» она просто заявила:

– Мне надо кое-что вам сказать. – И продолжила: – Я должна это вам рассказать. У меня осталось не так много времени, поэтому я скажу об этом сейчас. У меня опухоль мозга.

В комнате повисла тишина. Тишина, которую не нарушали ни шепот, ни звяканье тарелок, ни скрип мебели. Полная тишина. Все присутствующие застыли. Все взоры были прикованы к Алисе, сидевшей справа от меня, которая в одну секунду словно состарилась на двадцать лет. Все сидели и молчали, пока она сама не заговорила:

– Они думают, что причина в облучении. – Она повернулась к Горель, новенькой, и пояснила: – Я принимаю участие в эксперименте с облучением. Что-то радиоактивное.

– Почему? – спросила Горель.

– Почему? Потому что я «ненужная» и подопытный кролик – вот почему! – усмехнулась Алиса и изобразила кролика.

Никто не рассмеялся.

– Нет, нет, – воскликнула Горель. – Я не то хотела спросить. Зачем им это облучение? Что они с ним собираются делать? Какая цель у этого эксперимента?

– Цель? – отмахнулась Алиса. – Дружочек, не имею ни малейшего понятия!