Текст книги "Биологический материал"

Автор книги: Нинни Хольмквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

14

По ночам мне снился Джок. Во сне чаще всего мы бродили по пляжу или возвращались с него, усталые и голодные, я – с красными от холода щеками, он – запыхавшийся от бега. Войдя в дом, я разжигала камин, давала Джоку собачьего корма и готовила себе еду. Времена года менялись, но, как правило, это были зима и осень. Мы были на пляже, я бросала палку, Джок с радостным лаем устремлялся за ней, приносил ее обратно, клал к моим ногам, я поднимала палку и снова бросала. Этот сон был похож на бесконечный кинофильм, который никогда не надоедал. Во сне мне было хорошо и спокойно, словно все, что было для меня важно, умещалось в одном этом, вечно повторяющемся эпизоде, а все прочее не имело для меня никакого значения, было совсем неважным, мелким и бессмысленным. Случалось, просыпаясь в полной уверенности, что Джок рядом, я протягивала руки и утыкалась в спящего Юханнеса. Сквозь сон я начинала гладить и ласкать его или просто прижималась к нему, пока он, тоже еще не совсем проснувшийся, не начинал отвечать на мои ласки и все это не заканчивалось восхитительным сексом.

В ночь, когда Эльса рассказала о Сив, мне снился пляж. Сон был очень ярким, как в цветном кино, а звуки – крики чаек, шум волн и ветра, журавлиный клик – были такими четкими, словно я на самом деле была там. Ощущение было таким острым, что в какой-то момент мне показалось, что я почувствовала запах моря.

Во сне я ощущала себя счастливой, но проснулась абсолютно разбитой, и с таким чувством, словно в любую секунду готова рассыпаться на мелкие осколки. Сердце судорожно билось в груди, как плохо смазанный мотор, от страха по коже ползли мурашки, а перед глазами стоял плотный туман.

В тот день я была ни на что не способна. Юханнес ушел к себе – писать. Он нехотя согласился на это, потому что заметил, что мне очень плохо. Но я сказала, что мне надо работать, и дала понять, что хочу, чтобы он ушел. Я долго сидела в кровати с блокнотом в руках, потом еще почти столько же перед компьютером, не будучи в силах написать ни единой строки.

В одиннадцать я заставила себя встать, принять душ и одеться. Расстроенная, я без цели бродила по дорожкам в зимнем саду, потом прошла всю Атриумную дорожку, снова вернулась в сад, на этот раз к пруду Моне, но мне все время казалось, что мне не хватает воздуха, что у меня в этом замкнутом пространстве отделения начинается клаустрофобия. Я сделала еще один круг по дорожке и вышла на террасу. Здесь, наверху, ближе к стеклянному куполу, ближе к небу, было светлее и как-то приятнее. Наверно, потому, что терраса возвышалась над кронами деревьев и ничто не стесняло взгляд. Я села на стул спиной к остальным посетителям и просто молча сидела и смотрела на сад, пытаясь восстановить дыхание, пока не почувствовала на плече чью-то руку. Алиса.

– Как дела, милая? – спросила она.

– Не знаю, – ответила я. Я и вправду не знала. Я ничего не понимала. Ведь у меня был Юханнес, я любила его, и, судя по всему, он тоже любил меня. У меня были друзья, которых я уважала и ценила, которые заботились обо мне и помогали мне. И новость о смерти Сив не была новостью. Я давно уже свыклась с той мыслью, что Сив больше нет.

Но есть большая разница между тем, чтобы предполагать что-то, и тем, чтобы знать это наверняка. Большая разница. Это вообще две абсолютно разные вещи.

– А еще оставался Джок.

Алиса взяла стул и села рядом со мной.

– Я скучаю по своей собаке, – сказала я.

– Собаке? Я не знала, что у тебя была собака.

– Была.

– Бедняжка, – сказала Алиса. – Бедная Доррит.

Я прижалась к ее плечу. Я не помню, плакала ли я, но наверняка плакала.

В тот же вечер было собрание по поводу нового эксперимента, в котором я должна была принять участие. Испытывали новый медицинский препарат против депрессии, предполагалось, что он начинает действовать сразу, в отличие от других лекарств, которые дают эффект только после нескольких недель применения. В собрании принимали участие тридцать человек, среди них Эрик, Лена и Шелль. Шелль был в дурном настроении. Он утверждал, что его обманули, почему-то он верил, что в должности библиотекаря отделения он будет избавлен от медицинских экспериментов. Я не сильно прислушивалась к его аргументам, но поняла, что это имело какое-то отношение к разделению обязанностей в отделении.

– Это только на время собрания, – пыталась объяснить одна из координаторов, беременная женщина с двойным подбородком и растрепанными волосами. – Только на время собрания ты не работаешь в библиотеке, и потом Виви Юнберг тебя там заменяет, и она замечательный библиотекарь, так что…

Шелль фыркнул:

– Виви Юнберг не библиотекарь! Виви Юнберг – ассистент библиотекаря! И она ничего не знает об этой библиотеке. И кроме того…

Он ныл, ныл и ныл… Его противный монотонный голос ужасно действовал мне на нервы. Более того, он выставлял себя на посмешище, этот жалкий и никчемный нытик.

После встречи я пошла к Юханнесу, но меня не оставляло чувство тревоги по поводу этих таблеток, которые мне нужно было глотать начиная со следующего утра. Во-первых, они наверняка дают побочные явления: нам велели обращать внимание на тошноту, головокружение, ухудшение зрения, дрожь в руках и потерю чувствительности. Это было второе испытание препарата, Когда его испытывали впервые, девяносто процентов «подопытных кроликов» отметили все эти побочные явления, причем у многих они приводили к язве желудка, инфаркту или повреждению рассудка. Ходили слухи, что несколько человек даже умерло. По причине этого руководство приняло решение, что мы должны принимать таблетки под наблюдением: был риск, что люди просто не станут их пить и тем самым повредят проекту.

Дойдя до двери Юханнеса, я уже едва стояла на ногах от усталости.

Но, услышав его шаги за дверью, я словно сделала глоток веселящего газа и расплылась в счастливой улыбке.

– Вот ты где! – сказал он, открывая дверь и буквально втаскивая меня в комнату и сжимая в своих объятиях. Юханнес покрывал меня поцелуями – лоб, нос, щеки, губы. Я вцепилась ему в плечи, рывком обняла, опустила руки еще ниже, сжала его напрягшиеся ягодицы. Он запустил руки мне в волосы, начал ласкать лицо, шею, грудь, потом сунул большой палец руки мне в рот, заставляя меня сосать его, не закрывая глаз.

Другой рукой он расстегивал мои брюки, стягивал их с ног вместе с трусиками. Потом вынул палец из моего рта и схватил меня за волосы на затылке, заставляя смотреть на него. Глядя мне в глаза, он мучительно медленно провел пальцем по клитору и вошел в меня одним, двумя, тремя пальцами! Оргазм был такой сильный, что у меня подкосились ноги, и я упала бы на колени, не держи он меня за волосы. Я висела на его руке, издавая стоны то ли неземного наслаждения, то ли острой боли.

Постепенно Юханнес отпустил мои волосы, и я опустилась на колени. Задыхаясь, я следила, как его руки – которые могли быть такими грубыми и такими нежными – расстегивали молнию на брюках, выпуская на свободу его член. Я открыла рот, впустила его внутрь и сжала губами так сильно, что Юханнес не выдержал и застонал. Я услышала его долгое и протяжное: «А-а-а-а…»

Мы лежали в постели. Я не еще не рассказала Юханнесу о том, что мне сообщила Эльса. Я вообще раньше не упоминала ни Сив, ни других своих родственников. И только теперь решила рассказать ему о своей семье.

– Стальная Сив? – воскликнул он, еще не дослушав мой рассказ до конца. – Она была твоей сестрой? Я и не знал, что ее фамилия Вегер.

– Ты ее знал? – Я села в кровати.

– Нет. Но когда я оказался здесь три с половиной года тому назад, я слышал разговоры о ней и Элен.

Майкен ее знала. Мне кажется, Сив была для нее тем же, чем Майкен для тебя.

– Правда? Ты не выдумал все это для того, чтобы меня утешить?

– Не глупи, Доррит! Зачем мне что-то выдумывать? Я рассказываю то, что знаю. Они с Майкен знали друг друга недолго, но достаточно для того, что бы Сив помогла Майкен приспособиться к жизни здесь.

– И у нее это получилось.

– Спасибо твоей сестре.

– Интересно, а у Сив тоже была такая подруга? – спросила я.

Юханнес ничего не ответил, только посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

– Я тебя чем-то расстроила? – спросила я.

– Не знаю, – ответил Юханнес.

Я взяла его за руку. Так мы и лежали, рука в руке, и смотрели в потолок.

– Здесь так быстро сменяются поколения, – произнесла я.

– Да, – подтвердил Юханнес. – Да.

Я поняла по его дыханию, что он борется с рыданиями. Я повернулась лицом к нему и погладила ладонью по шершавой щеке. Юханнес выключил лампу: то ли, чтобы я не видела его плачущим, то ли потому, что пора была спать, – повернулся ко мне, притянул к себе и прижал мою голову к груди. Я обхватила его руками, уткнулась лбом в грудь и закинула ногу ему на бедро, чтобы быть как можно ближе.

Утром мы проснулись в той же позе, словно двое тонущих, вцепившихся друг в друга в последней надежде на спасение – или просто для того, чтобы не умереть в одиночку.

15

Испытания антидепрессанта стали частью моей новой жизни. Три раза в день – утром, в обед и вечером – я ездила в лабораторию № 3, чтобы принять маленькую желтую таблетку. Это нарушило мое привычное расписание. Я не могла спокойно писать по утрам, зная, что между восемью и девятью часами мне придется одеться, спуститься на лифте вниз и проглотить эту чертову таблетку. Я не могла сконцентрироваться, а без этого невозможно было писать. Поэтому вместо того, чтобы сочинять дальше, я сидела и вычитывала старое, вносила исправления, дополняла и переписывала текст.

Еще больше меня раздражало то, что мне не доверяли, что меня принимали за маленького ребенка, способного на обман. Было унизительно стоять с открытым ртом перед медбратом Карлом, наивной сестрой Лиз или перед кем-то еще из медперсонала, как лошади на ярмарке, и под их пристальным взглядом глотать таблетки, чтобы потом услышать: «Молодец, Доррит! Жду тебя с двух до трех».

Мое чувство собственного достоинства съеживалось с каждой такой процедурой все больше и больше.

С другой стороны, у меня теперь было больше времени, чтобы писать или заниматься другими делами, потому что новый эксперимент отнимал всего десять минут три раза в день.

На встречах с Арнольдом я задавала вопрос о чувстве собственного достоинства и говорила, что эти унизительные процедуры не дают мне сконцентрироваться на работе. Я надеялась, что у него найдутся подходящие слова, чтобы помочь мне справиться с этой ситуацией, но их не было. Он только слушал и кивал, делал какие-то пометки у себя в журнале и задавал вопросы. Что-то вроде: «Что ты чувствуешь, когда пишешь?» или «Что ты подразумеваешь под словом „унизительный“?»

Тогда я начала говорить о страхе перед побочными явлениями.

– Ты их уже почувствовала? – спросил Арнольд.

– Нет, но и позитивного эффекта тоже не наблюдается. Напротив, я еще тревожнее, чем раньше. А ведь они должны были начать действовать сразу.

– Но ведь это эксперимент, – возразил Арнольд.

– И что?

Он ничего не ответил. Только сидел в своем кресле напротив меня, закинув ногу на ногу, с умным лицом и изучающе смотрел. Я снова сменила тему и заговорила о Сив, о том, как со мной чуть не случился нервный срыв, когда я узнала то, что уже давно знала.

Это его заинтересовало. Лицо оживилось. Психолог наклонился в кресле, начал спрашивать про Сив, про мою семью и про то, какие у нас были отношения в детстве. Я отвечала механически, излагая свою теорию, почему именно я и Сив из всех остальных братьев и сестер не смогли создать семью и выбрали профессии с нестабильным заработком.

Наверно, мне гораздо больше пользы принес бы разговор о моем повторяющемся сне с Джоком или о наших отношениях с Юханнесом – все это было новым и непонятным для меня, тогда как мое детство и моя семья были делом давно минувших дней. Но я уже не могла поменять тему и ушла из приемной Арнольда с ощущением зря потраченного времени.

16

Однажды после второго приема таблетки я поехала в библиотеку, чтобы сдать книги. За стойкой была Виви. Шелля нигде не было. Выкладывая книги, я спросила в шутку у Виви, не уволили ли его. Виви серьезно на меня посмотрела.

– Ты не слышала? – спросила он. – Он болен. Тяжелые побочные явления: потерял ориентацию во времени и пространстве, почти ничего не соображает. Не может даже встать с постели.

– Да что ты говоришь! Как давно это началось? Я тоже участвую в этом эксперименте и…

– И волнуешься, не случится ли с тобой то же самое? Не случится.

– Откуда ты…

– Если у тебя нет побочных явлений, значит, тебе дают плацебо. Не спрашивай, откуда я это знаю, потому что я не знаю. Но все указывает именно на это. Часть испытуемых сразу изменились: они то веселились как полоумные, то рыдали так, что их не возможно было унять. В первые дни Шелля как будто подменили. Я помогала разбирать старые газеты и сортировать новые фильмы. Он был в прекрасном настроении, шутил, смеялся, потом внезапно стал уставать и потерял интерес к работе. Потом стало еще хуже: он стал плохо видеть, не мог рассчитать расстояния, и все время натыкался на мебель, падал, переворачивал шкафы. И при этом все забывал. В конце концов, он перестал ходить на работу. И Шелль не единственный. Тот мужчина, такой грустный, который сидел напротив нас на празднике, он в точно таком же состоянии – не может подняться с постели.

– Эрик! – воскликнула я. – Ты об Эрике!

Сердце сжалось от резкой боли, я схватилась за стойку, чтобы не упасть.

– Откуда ты это знаешь? – спросила я.

Виви с улыбкой ответила, что, работая библиотекарем, можно много чего услышать. Она рассказала еще о паре участников эксперимента, но я уже не слушала. Все мои мысли были об Эрике. Я думала о том, каким несчастным он был после смерти Вани. Как нужна была бы она ему сейчас, как нужны были бы ему человеческая любовь и забота.

Я собрала группу друзей: Эльса, Лена, Юханнес и Педер, – и мы пошли навестить Эрика. Это было в девять вечера. Я уже успела сходить в спортзал, поужинать и принять последнюю на сегодня желтую таблетку.

Эрику было еще хуже, чем я думала. Он нас не узнал. И не только потому, что у него были проблемы со зрением и его трясло, но и потому, что у него, по всей видимости, было не все в порядке с головой. Он ничего не помнил. Он просто не помнил, кто мы такие. Даже Педера он не узнал.

– Ааа… – промычал Эрик и расплылся в улыбке, когда мы вошли в его спальню, предварительно поговорив с координатором в очках в большой черной оправе, который выполнял роль сиделки.

Его широченная улыбка говорила о том, что впервые за долгое время он был рад. Но Педера он называл дядей Юнасом, Юханесса – папой, Эльсу – мамочкой, а меня почему-то – фрекен Снорк или мадемуазель. Лене он вообще ничего не сказал, но весь покраснел и застенчиво отводил взгляд каждый раз, когда она с ним заговаривала.

Мы вышли от него в мрачном настроении. Юханнес, выбрав момент, когда никто нас не слышал, прошептал:

– Это вопрос нескольких дней.

Я посмотрела на него, но ничего не ответила. Вместо этого я подошла к медбрату, который уставился в телевизор, и просила его:

– Насколько это серьезно?

– О чем вы?

Я присела на диван рядом с ним:

– Эрик станет снова нормальным?

Медбрат с фамилией Поттер на табличке странно посмотрел на меня – одновременно сочувственно и отстраненно.

– Никто не знает наверняка. Но мне кажется, что нет.

И после паузы он добавил очень тихо:

– Я видел рентгеновские снимки.

Он наклонился вперед, прокашлялся и очень быстро и тихо проговорил – я едва успела расслышать:

– Абнормальная атрофия. – Снова сделал вид, что закашлялся, и добавил: – Мозг словно съежился внутри.

Я знала, что такое абнормальная атрофия мозга: мозг все уменьшается и уменьшается внутри черепа, пока от него ничего не останется. Это характерно для болезни Альцгеймера и ничем не лечится. Я видела множество пациентов с такой болезнью, когда подрабатывала в больнице.

Поттер положил руку мне на плечо и уже обычным тоном сказал:

– Вам не стоит волноваться. За ним хорошо ухаживают. И сами видите – ему весело.

Я кивнула, хотя прекрасно знала, что пациенты с болезнью Альцгеймера чаще бывают несчастными, чем счастливыми. Словно прочитав ее мысли, Поттер добавил:

– Он все время рад. Поразительно.

Мне показалось, что он просто хочет утешить меня.

– Они прекратили эксперимент? – спросила я.

– Нет, эксперимент продолжается.

– И что, Эрик тоже продолжает принимать по три таблетки в день?

– Конечно, я же сказал, что эксперимент продолжается.

Поттер улыбнулся, но как-то отстранений, и я поняла, что пора уходить. Я поднялась, попросила как следует заботиться об Эрике и вышла в гостиную, где меня ждали остальные.

– Что тебе сказали? – спросил бледный как мел Педер.

– Он ничего не знает, – солгала я, зная, что мне нельзя выдавать медбрата, который сильно рисковал, рассказав мне правду, и добавила: – Но его состояние внушает мне опасение.

Вернувшись домой вместе с Юханнесом, я притянула его к себе и начала целовать и ласкать. Пока он нарочито громко стонал, я прошептала ему на ухо все, что мне удалось узнать.

17

Эрика, Шелля и еще тринадцать участников эксперимента сдали на органы. Это была официальная информация, неофициальная же – та, что шепталась, кашлялась, распространялась в виде шифровок и туманных сообщений, – была настолько сумбурной, что трудно было распознать, где правда, а где вымысел. Из всей этой каши можно было выудить только следующее: при изготовлении препарата была допущена ошибка, и вместо одной составляющей была добавлена другая, обычно использующаяся при изготовлении химического оружия. Обнаружив это, руководство фармацевтической компании немедленно уведомило Резервный банк, чье руководство в свою очередь приняло решение сдать на органы всех пятнадцать пострадавших участников эксперимента, так как процессы, прошедшие с их мозгом, были необратимыми. Они сработали быстро и эффективно: спасли то, что можно было еще спасти в телах пострадавших, и предотвратили панику в коллективе.

История умалчивала о том, откуда они вдруг взяли столько нуждающихся в пересадке органов, чтобы такое щедрое предложение могло удовлетворить спрос, но я знала, что многие ткани и органы можно заморозить и пересадить, когда возникнет такая потребность. К тому же мертвые тела тоже требуются для проведения разных исследований и экспериментов. По крайней мере, я надеюсь, что Эрик и другие умерли не напрасно.

Оставшихся пятнадцать человек позвали на собрание, которое вела сама Петра Рунхеде – начальник отделения. Обведя аудиторию серьезным взглядом, она сообщила о случившемся и подтвердила то, что мне сказала Виви, что мы, остальные, не испытавшие на себе никаких побочных эффектов, принимали плацебо – сахарные таблетки.

– Разумеется, эксперимент прерывается, – продолжила она. – Вам предложат участие в других исследованиях.

Мы испытывали противоречивые чувства. Это свойственно человеку – испытывать противоречивые чувства, особенно когда выясняется, что ты обязан своей жизнью счастливому случаю: ведь только по случайности мы попали в группу, принимавшую плацебо. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то просто сидел в оцепенении, других трясло, они стучали зубами, тупо уставившись в пространство под воздействием шока. Им, разумеется, оказали помощь. У кого-то случилась истерика, и их немедленно отправили к психологам. Мы с Леной сидели спокойно, крепко держась за руки. Только это помогало нам сохранять присутствие духа.

После смерти Шелля шефство над библиотекой взяла на себя Виви. Она была довольна, и не она одна: мало кто скучал по угрюмому Шеллю. Он вечно ныл и жаловался, почти не имел друзей, и его быстро забыли. Тем более что Виви так уверенно держалась в библиотеке, словно она всю жизнь там проработала, расставляя книги и диски по полкам, принимая заказы, выдавая ноутбуки, скачивая электронные книги и болтая с посетителями. Через пару недель все вообще забыли о том, что Шелль когда-то существовал, и не умри он при таких скандальных и трагических обстоятельствах, вряд ли кому-нибудь вообще пришло в голову его оплакивать.

18

После инцидента со смертельным лекарственным препаратом нам с Эльсой в первый и последний раз представилась возможность участвовать в исследовании вместе. Это был психологический эксперимент, с помощью которого требовалось выяснить, существует ли природный, генетически заложенный родительский инстинкт, и если да, то одинаков ли он у мужчин и у женщин. «Ненужные» прекрасно подходили для этого эксперимента, поскольку ни у кого из нас не было опыта рождения или воспитания ребенка.

Первые дни мы сидели в специальных аппаратах, сканирующих мозг, которые измеряли наши реакции, пока на нас опробовали разные вещи, имеющие отношения к детям. Сначала нам показывали фотографии детей разного возраста, потом включали записи с детским смехом, звоном погремушек, плачем младенцев. Затем к носу подносили губки с искусственно созданными запахами каши, детского талька, грязных пеленок и отрыжки. Дальше шли картинки, сопровождавшиеся запахами и звуками, представляющие собой различные угрозы: раскаленную плиту, пожар, дым, бассейн, крутые лестницы, ос, рычащих собак, острые предметы, оружие, ядовитые вещества, неприятных мужчин, предлагающих детям конфеты, детское порно и тому подобное.

Нам пришлось заполнять бесчисленные анкеты и разыгрывать разные сценки. Нас разбивали на группы, чтобы обсуждать различные проблемы. Это продолжалось две недели, но самый настоящий шок мы испытали в предпоследний день, когда вошли в лабораторию № 2, где проходил эксперимент, и обнаружили там целую кучу самых настоящих детей. Их было штук двадцать, самых разных возрастов: от восемнадцати месяцев до шести лет, – и мы должны были играть с ними, разговаривать с ними, кормить их, менять им пеленки и переодевать.

Мы с Эльсой несколько часов играли с четырехлетней девочкой и полуторагодовалым мальчиком. Построили домик из стола, подушек и покрывала и там организовали прием с тортом для кукол, но потом на нас напали террористы, которые всех поубивали. Затем девочке пришла в голову идея, что мы были только ранены, поэтому пришлось поиграть в больницу, где нам наложили пластыри и повязки, и мы снова продолжили игру в куклы. Но тут нам понадобилось прерваться, потому что мальчику вдруг срочно захотелось в туалет. До туалета мы добежать не успели, и нам пришлось переодеть его из красных штанишек, которые ему так нравились, в зеленые, которые он терпеть не мог. Ребенок начал вопить – и вопил, пока Эльсе не пришло в голову, что это же военные брюки и что как раз пора снова играть в войнушку, и мальчик, которого звали Улав, мигом успокоился. Девочку звали Кристина, и я просто в нее влюбилась.

На следующий день нас развели по маленьким комнаткам, где по одному расспрашивали о том, что мы чувствовали, оказавшись наедине детьми. В комнатке были только стол, два стула, записывающее устройство и телевизор с проигрывателем. Меня интервьюировала женщина одного со мной возраста, полноватая, со спокойным, уверенным взглядом. В другой ситуации она бы мне понравилась, но не в это утро.

Весь прошлый вечер и всю ночь меня не отпускала ноющая боль в груди и в животе, которую я обычно испытывала, когда думала о Джоке. Борясь со слезами, я отвернулась от Юханнеса в постели, но он, разумеется, понял, что что-то не так, и безуспешно пытался меня утешить. Я не хотела говорить об этом, но у всех врачей был доступ к нашим медицинским картам, и эта женщина знала, что в юности я сделала аборт. Поэтому у нее хватило совести спросить, как я отношусь к детям, принимая во внимание тот факт, что я сделала аборт. Я отказалась отвечать, и тогда она включила проигрыватель:

– Посмотрите на это, Доррит!

На экране появилась зеленая картинка, словно снятая подводной камерой. Я уже ожидала увидеть рыб, морские звезды, водоросли и кораллы и, наверно, водолаза с кислородной трубкой, но через пару секунд поняла, что это не морское дно и не аквариум, а комната, зеленая спальня с зелеными людьми в зеленой двуспальной постели, заснятая на специальную камеру. Сначала они лежали тихо, один на спине, другой – на боку, потом раздались всхлипывания и за ними шепот; «Доррит?.. Любимая, что случилось?»

И я увидела, как Юханнес насильно заставил меня повернуться к нему и как мои всхлипы перешли в слова и предложения, сперва неразборчивые и отрывистые, потом вполне различимые. Я была поражена качеством звукозаписи.

Женщина нажала на паузу, повернулась и внимательно посмотрела на меня. Мы сидели молча. Она – с руками, сложенными на коленях, и взглядом, направленным прямо на меня, я – застыв как труп. Я сидела так долго, что все внутри меня словно опустело, мне стало абсолютно все равно, и когда меня спросили, я механически начала пересказывать все события вчерашнего дня, все мои мысли и чувства…