Текст книги "Последние и первые"
Автор книги: Нина Берберова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Человек, бородатый и бледный, выступил из последних рядов. В комнате становилось трудно дышать от людей, постепенно ставших вокруг Ильи и господина Расторопенко.
– А тут, дорогой, что им, деткам нашим, предстоит, знаете? – спросил бородатый, и губы его дрожали. – Учить их тут не на что: каждая копейка алтыном прибита. Коров паси – эко сказали! Тут помирать им на улице, туберкулез тут. Помилуй Бог!
Расторопенко, волнуясь, заговорил:
– Сами вы знаете, Илья Степанович, и только по щепетильности душевной хотите нас обо всем предупредить: сами вы два месяца назад из этого вот самого дома одним своим письмом девчонку вывели.
Илья смутился.
– Она теперь ходит, – сказал он тихо.
– С ним?
– С ним.
– А он как?
– Плох. Недавно виделись.
Постепенно люди отходили от двери. Был здесь и повар «Города Киева», и человек, чинивший стулья и оказавшийся без ноги. Они вытягивали шеи по направлению к Илье, но Илья терялся: он решительно не знал, что им сказать, – уж очень не приучен был говорить да и столько писал он им обо всем!
– Вот мы о детях говорим. Главное дело на земле – семейственность. Если женщина в доме – иначе все идет, если старшой есть – все спорится лучше. Казаки в Пиренеях, слух идет, сильно страдают от отсутствия хозяек: у них инвалиды посуду моют, рубахи чинят, вместо женщин.
Кое-кто улыбнулся, Илья и сам был не прочь кончить шуткой. Но, в это время, кто-то шумно взбежал по лестнице.
– Мама! – крикнул за спинами стоящих детский голос, и такая тоска, такой страх были в этом крике, что люди у двери расступились. Илья увидел, между двумя рядами их, мальчика с перочинным ножом в руке, того самого, что стоял давеча у окна. Он был так бледен, что казалось, его сейчас начнет тошнить или он упадет в обморок. Мгновение стоял он на пороге, и вдруг в судорогах, с долгим пронзительным воплем кинулся к Марине Петровне.
– Пашка помер! – закричал он и забился у нее в руках. Все бросились во двор.
Марина Петровна брызнула сыну в лицо холодной воды, мальчика сводило от рыданий, его уложили на тахту. Мамаша господина Расторопенко, крестясь, стала вновь развешивать куклы.
Илья встал. В общей суматохе его не удерживали, да и стоило ли прощаться – раньше, чем через неделю, он встретит всех на полях далекого Прованса. Правда, около четверти часа он еще проговорил с Расторопенко на лестнице. На имя Расторопенко должны были прийти прогонные. Да! Чуть не забыл: передайте всем, что они будут застрахованы на месте…
Во двор толпились любопытные; маленькая дверь в подвал была приоткрыта. Кто там убивался над трупом Пашки? Отец? Мать? Пока еще никто, пока суетились там чужие женщины. Матери и вообще-то не было, отец должен был прийти домой не раньше ночи.
Кое с кем Илья простился; Петр Иванович, сапожник, попросил у него папиросу. На ветру поймал он огонь спички в ладони Ильи. И вновь потянулся безлюдный тупик, улица, другая. Вновь загалдел, засновал народ, и вновь Илья пошел через весь город: пришло время описать нам посещение им некоего общественного деятеля.
Человек, которого решили мы иначе, как Деятелем не называть, по той причине, что он живет и действует среди нас, жил в маленькой опрятной квартире возле парка у Монсо, обставленной еще до войны, в те времена, когда сам Деятель был выслан из России за революцию 1905 года. Был он холост, жил с сестрой, старше его лет на десять. У него были книги, была собака, и в этих стенах, где когда-то щурился Виктор Чернов, где нервно поправлял манжеты Савинков, Деятель чувствовал себя спокойно и ясно. Правда, в последнее время, особенно, когда он смотрел в окно на решетку парка и на детские колясочки за нею, ему приходилось испытывать как бы некоторое беспокойство. Сам он не очень понимал, что именно с ним происходит. От себя скажем, что причин беспокойству его было три: масонство, желудок и расселение русских беженцев на французской земле.
Первые две причины мы оставим: желудок Деятеля был, конечно, не слишком хорош, и однако у многих в пятьдесят лет желудок бывает значительно хуже. О масонстве тоже не место говорить, да оно нас и не касается. Скажем только, что в последнее время Деятель несколько отошел от него, как говорится «уснул». Окончательно, нет ли, неизвестно, и любопытствовать об этом – дело праздное.
Что касается расселения русских беженцев на французской земле, то этим он увлекся внезапно, увлекся всем своим добрейшим сердцем. Он ездил под Тулузу, comme un prostoi moujik походил по казачьим фермам, был летом в Провансе (вообще он Прованса терпеть не мог и всему предпочитал Швейцарию) и там попал к Илье. Илья внезапно научил его некоей ревности: он стал ревновать русских хлеборобов к Канаде и Аргентине (куда тоже ехали некоторые «садиться на землю»); он свел знакомство с влиятельным членом парламента из левых, вернее, возобновил его и принял участие в деятельности Земельной Комиссии, создавшейся в Париже еще в 1926 году.
У него была внешность русского интеллигента, то есть человека смешанных кровей. Он был худ, бородка его была значительно светлее усов, а усы – светлее шевелюры, не обильной, но несколько встрепанной. В неправильных и даже просто уродливых пальцах жили живость и страсть необычайные. Он, не стесняясь собеседника и на виду у всех, мог ковырнуть в носу или в ухе, но надо сказать правду, – любили его чрезвычайно. И верно: было в нем что-то донельзя приятное.
В бытность свою в Провансе он в несколько часов сошелся с Ильей благодаря пламенной и необычайно искренней беседе; он понял, что Илья оценил в нем и приятность его никогда ему не изменявшую, и добрейшее сердце. Для него самого Илья оказывался неким «вещественным доказательством» его теории. О теории этой пока никто не знал, кроме престарелой сестры Деятеля: теория была плодом его, правда, несколько праздного, воображения; Деятель хотел во что бы то ни стало дать этой теорией некоторый поэтический ответ на, как случалось ему выражаться, вопросы, поставленные семнадцатым годом. И вещественные доказательства были ему крайне необходимы.
Прощаясь с Ильей после первой их встречи и ощущая в сердце род влюбленности к нему, которая, впрочем, весьма часто охватывала его при расставании со знакомыми, он взял с Ильи слово, что при первой же поездке в Париж Илья навестит его. Илья и сам хорошо не знал, что пленяет его в этом высоком, костлявом человеке: он даже задал себе этот вопрос, звоня у дверей Дятеля, но никакого ответа найти не мог, кроме того, что всегда испытывает нежность к породе людей неповторимых – к каким справедливо причислял он и случайного провансальского дачника.
Для Деятеля не существовало ни московского мошенника Степана Васильевича, ни потерявшегося в подлунном мире Васи – он знал одного Илью, называл его по фамилии, не заботясь об его имени, представляя его себе как некоторую симпатичную ему самостоятельную единицу, отвлеченно и оптимистически. Он провел Илью в комнату, где стояла узкая, покрытая пикейным одеялом кровать, по стенам – полки с книгами, у окна – письменный стол. Огромный ньюфаундленд лежал перед жарким камином и в истоме бил хвостом о разогретый, темный паркет.
Илья искоса полюбовался им – уж очень тот был хорош; но сделал усилие и не протянул руки к его несравненной шерсти: Деятель мог принять такое движение за ребячество, а Илья имел основание этого бояться.
– Вы, может быть, забыли, кто я? – спросил он, переступая с ноги на ногу, пока Деятель снимал и надевал пенснэ, восклицая приветствия.
– Я забыл вас, Горбатов? Да вы меня за какого-то рамоли принимаете, право! Садитесь. Вас при всем желании забыть нельзя, о вас говорит весь город.
– Обо мне?
– Не пугайтесь. Вы приехали как нельзя более вовремя, вы выступите на нашем диспуте. О вас говорят, будто вы у себя на юге нечто вроде народного героя стали, будто вы уже, в некотором роде, существо мифологическое…
Илья изо всей силы стиснул зубы и как-то даже скрипнул ими.
– Вас коробит? Но, Боже мой, какое вы еще дитя! – продолжал Деятель, поместившись поперек дивана в чрезвычайно неудобной позе (он в меру любил неудобства). – О вас говорит весь русский Париж – и это необходимо использовать. Слух идет, что вы не только с безработными возитесь (между нами говоря, конкуренцию Земельной Комиссии делаете), вы, говорят, целый дом здесь в Париже с места снимаете, вы из Болгарии партию людей выудили! Вы прямо знаменитостью стали, с тех пор, как я вас не видел…
– Нет, все это, право, не совсем так…
– Ну, не сердитесь на меня, это все от вашей юности. Лучше дайте сегодня же интервью «Новым Мыслям» – я еду сейчас в редакцию, поедем вместе. На вас там посмотрят, как на живого героя Кнута Гамсуна, и обласкают уже за одно это.
– Нет, нет, прошу вас не водить со мною таких разговоров, – вскричал смутившись Илья. – Никаких диспутов, никаких интервью, газет я боюсь, с публикой вести себя не умею. Я пришел, если вы разрешите, дружески поговорить с вами, иначе я уйду, если вы будете продолжать меня пугать.
Он говорил совершенно искренне, и Деятель не мог этого не заметить.
– Дружески поговорить с вами, Горбатов, для меня одно удовольствие, но я, признаюсь, не понимаю: скромник вы или только капризник? Я выведу вас в нашем диспуте – нам чрезвычайно любопытно знать ваше отношение к денационализации, вопрос этот ужасно важный, прямо, можно сказать, вопрос важнейший. Вам, конечно, известно, что за последнее время количество людей, заключающих смешанные браки, (а отсюда, имейте в виду, один шаг до принятия французского подданства), количество этих людей, хотя и медленно, но неуклонно возрастает. И вот здесь, по нашим наблюдениям, происходит что-то загадочное: в городах процент натурализовавшихся русских гораздо выше, чем среди тех, что «сели на землю», хотя, казалось бы, связь с Россией у последних окончательно оборвана. Эти люди не только не переходят во французское подданство: даже заключая смешанные браки, они остаются русскими внутренне, понимаете? И получается, что среди тех, что «сидят на земле», смешанные браки не только не ведут к денационализации, но не ведут и к утрате русского начала в семьях, в то время, как в городе…
– Откуда вы это взяли? – с забившимся сердцем спросил Илья.
– Это – результат обследования нашей комиссии; не правда ли, довольно неожиданный результат?
– Для меня не неожиданный, – ответил Илья переводя дыхание, – я всегда так думал, но не умел сказать; таков и мой личный опыт.
Деятель с любопытством наблюдал за ним.
– Я ждал этих слов, признаюсь, – сказал он с лукавством, – еще вчера передавал мне ваши мысли по этому вопросу один мой друг и удивлялся вам.
– Но позвольте, вчера еще мне самому все это не было окончательно ясно, и я почти никому об этом не говорил!
– Почти! Поздравляю вас! и однако ваши мысли успели проникнуть в Марокко: мне о них говорил давний мой друг, Алексей Иванович Шайбин, только что вернувшийся из Африки.
Илье в это мгновение показалось, что он ослышался, что у него начинается слуховой бред. Дыхание остановилось у него в груди, сердце забилось тяжелыми, душными ударами. Было от чего! Шайбин ходит по городу и говорит о нем! Шайбин помнит о нем! Шайбин повторяет его слова!
– Надо сказать правду – друг мой человек весьма скептический, но вы можете гордиться: он на расстоянии проникся вашими идеалами. Он, правда, немного демодэ, но ведь и я, если пристально вглядеться, тоже слегка демодэ. – Ньюфаундленд пошевелил ушами и заворчал. – И вот оба эти самые демодэ теперь ждут от вас, человека нового, вашего нового слова. Если не хотите участвовать в диспуте – Бог с вами! Но откройте мне хотя бы тайну вашего отношения к вопросу, который так нас всех сейчас интересует.
Опять – клубы дыма, высоко вскинутая нога в вытянутой коленом штанине. Пора было Илье заговорить; он едва мог собраться с мыслями.
– Вы знаете, что я совсем не умею говорить, как вы, – начал он, припомнив Келлермана, который так ловко умел думать зараз о сотне вещей. – Я вам просто скажу, что мне в последние дни пришло в голову. Простите, я объясню: в последние дни выяснилось, что моя сестра Марьянна, ей шестнадцать лет исполнилось, впрочем, это совсем не важно, выходит замуж за сына хозяина «Конского Рая», то есть мясной конской, это такое название, и он, конечно, француз.
– «Конский Рай» – это конская мясная? – ужаснулся Деятель.
– Да, «Aux Paradis des Cheveaux»… Так видя все это, я стал думать и пришел к заключению – только это звучит немножко смешно и даже как-то совсем «не научно», вы не удивляйтесь, – что единственный случай, когда смешанный брак не ведет к денационализации русских, это смешанный брак людей, севших на землю. Соединяются люди разной культуры, разной веры, разного языка вне условных рамок современного европейского города, с его силой подчинения себе всякой культуры, всякой веры, всякого языка. Это оставляет людей в национальном отношении свободными. И придя к такому заключению, мне оставалось только сказать: если это так, и если смешанные браки неизбежность для слишком многих из нас заграницей, то нужно как можно большему количеству людей сесть на землю. Вот видите, как это просто и кратко.
– Нет, Горбатов, вы кажется открыли свою маленькую Америку, – медленно и неуверенно сказал Деятель. – И пусть это просто и кратко – это убедительно. Но подождите, почему же это все-таки именно так? Какое же этому объяснение?
– Ох, с объяснениями труднее всего, – улыбнулся вдруг Илья и, наконец, потянулся к ньюфаундленду. – Ведь мы говорим исключительно о нас, русских и, значит, объяснение надо искать в самой нашей русской породе. Здесь, вероятно, играет роль то, что земля – самая близкая нам стихия, что мы на земле всегда «у себя». Да, русским одно спасение <от> денационализации – это земля.
– Да, да, почти это самое и передавал мне Шайбин вчера, – воскликнул Деятель, кивнув головой. – Он сказал мне: если мы не пойдем за этим субъектом (это он вас назвал субъектом), мы, кажется, погибнем. Заметьте, что он сказал «кажется», он любит вообще это слово.
– Он сказал вам это? – переспросил Илья, все не веря.
– Да, Горбатов, и это знаменательно. Я спросил его: а как же ваши белые ручки, Алеша? Это рассердило его… Но довольно о нем.
Илья был в таком волнении, что начал бояться, как бы не упустить самого себя, свои слова, движения. Нет, положительно Шайбин сошел с ума!
Некоторое время Деятель размышлял, опять изогнувшись на диване.
– Значит, для вас вопрос «иностранной опасности», – заговорил он снова, – исчерпывается вопросом о «сидении на земле»? Значит по-вашему, надо «садиться на землю» не только ради интересов так сказать карманных, но и для того чтобы русским сохранить себя русскими?
– Да.
– Позвольте, но тут еще одна деталь: если все «сядут», то кто же вернется в Россию? Ведь вы, конечно, из тех, которые думают, что мы вернемся?
Деятель вздернул плечами, сощурился. Илья опять улыбнулся.
– Да, конечно, из тех… Но вы ошибаетесь: все вернутся, только с этим и едут садиться. Неужели вы по своему, по кабинетному, думаете, что раз кто куда сел, тот там и останется? И почему столяр, открывший мастерскую и нашедший работе своей сбыт или подмастерье его – вернутся по-вашему обязательно, а те, что на земле – не захотят?
– Суровый вы человек, Горбатов, и просто прелесть, как это все в вас умещается! Если не хотите выступить на нашем диспуте, то хоть помогите нам, примите участие в выработке тезисов, ну что вам стоит?
– Я завтра уезжаю.
– Завтра! Нет, это невозможно.
– Не могу иначе: у меня семейное дело, то есть не очень семейное, а может быть и совсем не семейное… Мой брат в Россию возвращается, и мне надо попытаться его удержать.
– Так вы думаете, что это дело общественное?
– Не смейтесь надо мною и поверьте мне, – это почти так, – сказал Илья, поймав под усами Деятеля улыбку. – Он нечто вроде приманки… Им занята целая организация, уловляющая людей, возвращающая людей отсюда в Россию.
– Вам это доподлинно известно? – спросил Деятель с живостью.
– Да, но только со вчерашнего утра.
– От кого? Не от Расторопенко? Илья насторожился.
– Нет, Расторопенко мне ничего не говорил, я виделся с ним сегодня утром; правда, мы и вообще-то с ним мало говорили, я был у него при таких странных обстоятельствах…
– Вам, однако, известно, что он приходит ко мне?
– Я об этом догадывался: он мог познакомиться с вами в Земельной Комиссии, и кроме того это единственный человек в Париже, кто знает про мое участие в деле болгарской партии переселенцев.
– Так Расторопенко вам ничего не говорил? – спросил Деятель, видимо не желая прервать любопытного разговора.
– Нет. А ему известно что-нибудь?
– Ему пришлось иметь дело с одним человеком. О, тот случай обошелся ему не дорого! Представьте, месяца три назад Расторопенко подобрал в какой-то трущобе русскую девочку, сироту. Он обогрел ее, накормил, но у них самих ничего нет, и им пришлось отдать ее куда-то на юг, не могу вам точно сказать, куда именно, только знаю, что девочку они спасли. Представьте, через некоторое время является к ним молодая женщина весьма недвусмысленного вида, говорит, что приходится девочке теткой и требует племянницу себе. Он и так и эдак – девочке лет двенадцать, через года два тетка ее на улицу выпустит, знаем мы этих теток! С большим трудом и скандалами уговорили ее оставить девочку на юге. Но женщина не отставала, приходила к ним, говорила, что скоро в Россию уедет и девочку с собой возьмет. Одним словом Расторопенко ее прогнал. Говорят у нее связь с одной организацией, и она на жаловании.
– Насколько мне известно, – сказал Илья, крепко сжав ручки кресла, – во главе организации стоит человек, приехавший сюда с неделю назад.
– Вы думаете?
– Да, я не только думаю, я вчера был у него.
Деятель привскочил на диванных пружинах.
– Как, вы и тут поспели! – закричал он так, что ньюфаундленд на этот раз вздрогнул, и уши его поднялись. – За вами не угонишься и вас ничем не удивишь, а сами вы полны каких-то сенсаций, которые приберегаете для одного себя. Что же сказал вам этот приехавший, кто он такой?
Нет, о Келлермане Илья упрямо решил ничего не открывать: это пришло ему в голову в то мгновение, когда он сжал ручки кресла, или еще немного ранее – он уже не мог припомнить, когда именно.
– Я еще раз удивлю вас, – сказал он, сдерживаясь: – я знаю женщину, которая ходила к Расторопенко. Но я ничего не могу вам сказать о приехавшем из Москвы человеке.
Он сказал это и смолк, и ни подвижные руки Деятеля, ни ньюфаундленд уже не могли рассеять его на этот раз. Последними словами он словно оттолкнул от себя все, что было вокруг него, всю эту комфортабельную, немного скопческую комнату, с камином, кроватью, книгами, вероятно, превосходными книгами, стоявшими на страже вокруг Деятеля, оцепившими его со всеми его мыслями и словами.
Он сам отодвинулся куда-то далеко. В мыслях Ильи внезапно вовсе не нашлось ему места.
– Покорюсь! – воскликнул Деятель с коротким смехом. – Но чем больше смотрю на вас, тем более утверждаюсь в прежнем своем мнении: хотите вы того или нет, вы герой ненаписанного романа, который непременно будет когда-нибудь написан. Вы в одной из будущих книг займете почетное место «положительного героя», но это случится не скоро, это будет, когда все уляжется. Но, постойте, когда же, наконец, все уляжется?..
– Ужасно полюбились вы мне прошлым летом, – сказал Илья смущенно, – и я так рад, что опять увидел вас. Но только ошибаетесь вы, не герой я романа, и книгу обо мне никто не напишет. Я слишком мало рассуждаю для героя и слишком просто, даже примитивно действую. Вот Шайбин, ваш друг, тот, наверное, герой, потому что связан с постоянной, непреходящей Россией, а я, как бы это выразиться лучше? связан с Россией временной, и я поэтому случайный человек для нее. Меня создала катастрофическая необходимость, если будет много таких, как я, – мы что-то сделаем; но мы не органичны для России, мы на корабле кладем и убираем сходни – плавают другие. Сестра моя и брат плавают, плаваете вы, Шайбин, ваш друг, тоже, и его-то плавание и есть самое важное в наше время. И еще плавают те, что поедут в конце этой недели к нам, туда, и плавает, ох, как плавает эта женщина, про которую вы сейчас рассказывали. А мы только ставим и убираем сходни.
– Но вами сейчас что-то движется, вы материально и морально оберегаете кого-то от погибели. Да, вы конкретно кого-то за уши вытаскиваете из болота, такие, как вы – это, может быть лучшие наши люди. Какие там сходни! Все это совершенно неверно. Вы капитан, к вам, если бы вы только захотели, стали бы прислушиваться наши теоретики. Я сам…
– Ничего этого быть не может, – вставая, сказал Илья, – потому что не живу я, как герои романов, потому что нет во мне честолюбия, нет ни капли этого, во многих случаях священного, чувства, а без него не бывает капитана. Есть на свете мачеха моя – расскажу вам когда-нибудь о ней, – она тоже не годится в героини романа, она тоже ставит и убирает сходни, когда нужно… Кстати, она хочет начать на юге передвижную школу.
Деятель тоже встал. Видно было по всему, что он не прочь, чтобы Илья оставался у него для подобных разговоров сутки, а то и двое.
– Почему вы спешите ехать?
– Мне надо навоз возить.
С минуту оба молчали.
– Скажите мне, пожалуйста, Горбатов, – сказал вдруг Деятель, – что это за юродивый у вас там ходить? Мне рассказывали знакомые, он и к ним заходил в Д. Ходит, говорят, старик, чуть ли не слепой, песни сочиняет, поет их. В чем дело?
Лицо Ильи стало почти жестким.
– Не знаю, не слыхал, – сказал он. – Юродивых не видал. Вряд ли вам верно передали.
– Странно, что вы не знаете; у нас тут один молодой литератор даже ехать хотел, записывать эти песни. Сознайтесь, довольно курьезное творчество, а? Народное творчество в двух тысячах километрах от России, правда?
Илья промолчал. Время было ему идти. Пора было и Деятелю, оставшись наедине, записать кое-что в записную книжку из этого разговора. Там мелким, болезненным почерком была уже начата страница: «К диспуту о судьбах эмиграции» – значилось на ней.
