Текст книги "Лидия и другие"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
2
– Здравствуй, Алеша, как тут тебе? Ты уж извини: я зашел тут в забегаловку, выпил.
– Зашел, но не выпил, дорогой Егор Егорыч!
– Завтра снова к тебе зайду.
– Нет, не завтра, а сейчас – еще раз зайдите.
– Сегодня вечером твоя мама приедет.
Алеша твердо знал, как выразить, чтобы мама сразу появилась:
– Скажите маме: мне нужны теплые носки для ног.
Он чувствовал, что его мучает не телесный холод.
Выйдя из больницы, Егор понял, что надо еще отдохнуть. Но отдохнуть было не на что. Он вдруг сообразил, что Лидия вот-вот вернется...
Дома Лидию ожидали известие о болезни Алеши и письмо от мужа. Володя страшно тревожился, что уже три месяца не получает никаких писем. "Может быть, Лидия, до тебя дошли какие-то слухи, так кругом полно кишит завистников, ведь мне предложили продлить контракт". Это был какой-то чужой язык, к тому же Володя никаких завистников раньше не замечал.
Лидия открыла дверь Егору и поспешно сказала:
– Извини, не приглашаю. Я только с поезда и сразу собираюсь в больницу.
В это время ожил телефон. Анна Лукьяновна послушала, выронила трубку, побежала по всем комнатам искать ручку. Лидия подхватила трубку, и врач повторил ей список необходимых лекарств, потому что Алеша только что доставлен в реанимацию.
– Генерализванная нейроинфекция...
– Как же так?! – воскликнул Егор. – Я ведь только что от Алеши. Он, правда, жаловался на головную боль, так у меня ведь тоже часто голова болит.
Он хотел продолжать любимую тему, но Лидия заорала "Перестань!" и топнула ногой. "Как она сдала, – с сожалением подумал Егор. – Что осталось от фундаментальной фаюмской красоты? Хлопотливая, дрожащая, растерянная..." Тем временем Лидия обзванивала аптеки в поисках лекарств, которые могли спасти сына. Везде было пусто. Она набрала московский номер брата.
Егор уже понял, что сегодня она не собирается ни общаться, ни кормить его.
– Лидия, – сказал он, – давай пятьдесят тысяч, и я достану тебе хотя бы одно лекарство, у маня сосед дилер Пермфармации.
Из скомканного вороха оставшихся мелких купюр Лидия дрожащими руками вытянула пять десяток.
– Да успокойся ты, сейчас все побежим-сделаем... – властно и тяжело проговорил Егор.
На минуту ей стало легче. Она только неуверенно бормотала: "Может, этого мало? Может, надо еще?" Егор сейчас был в образе благородного человека, который диктует свои – благородные – условия поведения: в случае чего он сам добавит денег, да и сосед может подождать, у него миллионы из кармана в карман пересыпаются.
– Это у него, помнишь, я рассказывал: захожу – на полу валяются доллары вперемешку с крупой.
– Записать названия лекарств?
– Да ты что! Если у меня что и есть, так это тренированная память!
Еще на минуту Лидии стало легче. Хотя деньги угрожающе стремились к нулю, она бормотала:
– Возьми еще хоть двадцать...
Егор круто развернулся и сказал оскорбленно:
– Я же обещал: в случае чего добавлю! Мы с соседом...
И вот Егор уже стоит во дворе, где живут братья Ч., а во рту приятно переливается и горит недопроглоченная водка. С тех пор, как Фая вышла замуж за одного из братьев Черепановых, Егор часто заходил сюда повидать дочь. И хотя дочь уже несколько лет назад вышла замуж и уехала в Челябинск, он заходил уже без повода. У него с братьями сложились взаимно-покровительственные отношения. Он считал себя их духовным гуру, а они часто помогали ему сохраниться как физически целому (давали поесть). Егор поднимался по лестнице, все время чуя аромат коронного Фаиного блюда: чахохбили. Вот она – бездуховность, горько улыбался Егор, они все время играют на понижение: вкусно едят, опустились, не читают ничего. Но зато Егор у них возьмет кое-что для сохранения своих высших потребностей, потому что оставшиеся тысячи долго в его кармане не продержатся. Егор горько вздохнул уже не по поводу денег, а по адресу братьев Ч. Что с ними стало?! Раньше могли в любую авантюру пуститься, а теперь трясутся над детьми да внуками. И сейчас его встретил какой-то таинственный внук:
– Дядя Егор пришел, – сказал он. – Крутывус! Но вы будете на кухне, мы здесь видак крутим.
Братья Ч. выбрели на кухню, щедро расточая флюиды недовольства. Но Егору после выпитого особенно легко было объяснить этим братьям, в каком трудном мире мы все живем.
– Я собственно от Лидии. У нее Алеша в реанимации. Глупо было бы к вам не зайти по пути. Глупо ведь?
– Зато милосердно, – огрызнулись грубые братья. – Мы вчера после шабашки заехали сюда, поздравить маму с днем рождения. Объясняем тебе в сто двадцатый раз: мы здесь давно не живем.
Егор аристократически перебил:
– Право, это неважно. У вас после вчерашнего осталось?
– Если бы осталось, мы бы к этому времени уже встали, а то... легли в три часа, все допили.
Вышла Фая и удивленно посмотрела на мужа и деверя: сколько лет не могут отвадить ее бывшего!
Егор в ответ хрустнул вкусно рассыпающейся во рту куриной косточкой:
– У Лидии сын лежит в реанимации. На грани жизни и смерти. Она меня ждала: дверь за полчаса до прихода открыла. Я взял пятьдесят тысяч на лекарства.
– Так ты скажи уж: за два часа, – для Фаи было ясно, что сейчас Егор хочет завалить взятые у Лидии и уже пропитые деньги горами собственного благородства.
Егор и точно чувствовал: они, эти горы, лежат внутри него, невостребованные и неразработанные. Ему в самом деле не нужны были машины, дачи, бабы. Не мечтал он об этом никогда. А мечтал вот о чем: однажды с тяжелого похмелья услышит: кто-то диктует что-то – а он, Егор, мужественно, через тошноту, фиксирует каждое слово... И сразу бы грянуло: журналисты, микрофоны, телекамеры, бабы эти ненужные, черный фрак, "Белый аист" – и цветы, цветы. Простаки эти, братья Ч., трепетно спросят: "Как же ты, Егорыч, поднялся так быстро?" Я им, конечно, не скажу из жалости, что нужно поменьше внуков разводить. А смогу я для них сделать – скину им парочку своих ненужный баб. Вот тогда Фаина поймет, от кого она ушла. И к кому пришла!
3
Аркадий позвонил на другой день: лекарства он послал с "Камой", вагон пятый, проводницу зовут Катя. И уже через день Алеша был в сознании. Поскольку в реанимацию Лидию не пускали, она села писать статью о Набокове. Лидия считала, что от книг Набокова стало меньше тепла в мире, словно он забирает его, в результате – холоднее становится. Лидия хотела это показать, обобщив опыт спецкурса...
Когда она писала свои статьи, ей казалось, что она присоединяется к могучей силе, напоминавшей ей отца. В гимназии говорили: Шахецкая хочет пробиться, быть на виду, зачем ей это в такие-то годы. А на самом деле Лидия любила побыть с силой отца, спокойно посидеть, подумать. Она писала для отдыха, и ее статьи охотно брали столичные журналы "Вопросы литературы", "Литературное обозрение" и "НЛО" ("Новое литературное обозрение").
Но Лидия не могла надолго удерживать рядом эту могучую отцовскую силу. Статья, бывает, еще не кончена, а сила уже удалилась. Все равно как дорогого гостя не удержишь навсегда: рано или поздно он встает и прощается. Так и у Лидии: многие статьи были начаты, но не закончены. Она не умела копать в одну сторону, добиваясь успеха. Она копала во все стороны сразу: и повесть писала (про киевское детство), и рецензии на спектакли и книги, и научные литературоведческие статьи, и сугубо педагогические разработки, методические советы. Она копала во все стороны, еще и в небо, вверх, и круг ее интересов все расширялся.
Надька позвонила вечером:
– Привет! Ну как там Израиль? Ты почему нас не зовешь к себе? Рассказала бы все, а... Я понимаю, что Володька дурак и все такое, но мы-то тут при чем? Кстати, поздравляю тебя!
– С чем?
– Как с чем?! Ты же выиграла грант Сороса! Они там опрашивали всех пермских студиозусов: кто из школьных учителей повлиял на них, так первое место заняла Шахецкая! Тебя назвали и физики, и политехники, ну и филологи, конечно, историки...
– Ничего я этого не знала, поверь! У нас Алеша в реанимации. Только сегодня в сознание пришел.
– Вот как... я тоже с микроинсультом отлежала тут... Все расскажу! Давай завтра сходим на вечер Бояршинова!
– Кого?!
– Женьки Бояршинова, он приезжает по приглашению фонда "Татищев".
Фонд "Татищев" организовал бывший аспирант Анны Лукьяновны. Вторым браком он был женат на москвичке и, угождая жене, приглашал в Пермь лучших московских поэтов и прозаиков. Бояршинов к лучшим не относился. Правда, он усердно мелькал на страницах модных московских журналов, уверяя, каждый раз по-новому, что "зло имеет творческий характер" и все такое прочее. Раньше Лидия не пошла бы его слушать, но сейчас, когда Володя обнимается с другой, нужно как-то отвлекаться.
– Хорошо, Надь, пойдем. Спросим, есть ли у него уже вилла в Ницце...
– Жень, привет! – Надька первая подошла к Бояршинову. – Ну что: виллу-то в Ницце купил уже, нет?
– А как же! Рядом с твоей стоит – не заметила, что ли?!
Лидию прежде всего ударило, что Женю облекал громадный пиджак оттенка свернувшейся крови – как бы он тоже "новый русский", Бояршинов, но регистром покультурнее. Она не видела Женю десять лет и тотчас поняла, что он прочно ушел из области зеленого звона и теперь вокруг него какой-то пустырь заброшенный, не пустыня, нет, – пустырь. Живет в Москве, женат, говорят, на юной студентке МГУ, и все-таки на нем словно написано крупными буквами "не додано!".
– Жень, ну как, Пермь изменилась за эти годы? – спросила она.
– Как вы вообще можете жить в городе, где нет конной статуи! воскликнул он гневно, в конце переходя к интонации сочувствия.
– А как ты можешь жить в городе, где покойник на поверхности в центре города лежит? – сходу парировала Надька.
Она молодец, а Лидия ответила позже:
– Ну что такое конная статуя, Женя?! Это памятник тому, кто убивает людей... в конце-то концов...
Тема лекции Бояршинова была "Мотылькизм", и Лидия сразу прикинула: ну, начнет, конечно, с древних греков, у которых бабочка – символ души... А в это время Сережа, юродивый, похожий чем-то на Алешу (походка такая же вбок и взгляд детский), сел рядом с Лидией. Oн и в прошлый раз, когда Вознесенский приезжал в Пермь, рядом сидел.
Бояршинов начал говорить, сжимая и разжимая кулак, словно некий новый Калигула, мечтающий об одной шее для человечества. Он сравнивал стадии жизни человека с таковыми у бабочки (гусеница, куколка, мотылек).
Сережа смотрел на Бояршинова с таким видом, с каким Алеша обычно говорил: "Не, мамочка, не"... И Лидия представила, как сейчас бы Алеша ей сказал: "Нет, мамочка, не мотылькизм. Зачем он говорит, что мотылькизм?"
В этот миг Сережа, видимо, решил, что нужна встряска ситуации, переключение на более интересный канал. У него засвербело в носу, и он чихнул.
– И вот я к вам приехал, не погнушался, в провинцию, хочу открыть глаза на... – говорил Бояршинов.
Сережа чихнул еще раз, и Бояршинов прервался, вставив фразу: "Я значит – правильно говорю!". А Лидия думала: почему это правильно, нет, не так все... в стадии куколки другой раз такое сообразишь, что... она вот в шесть лет поняла, что красоту надо спасать и лишь потом красота мир спасет! В это время Сережа, чувствуя себя обязанным вымешивать общественное тесто, чихнул снова, ибо тело послушно выполняло его заказ. "Я опять верно говорю", – откликнулся Бояршинов. Но тут Сережа начал чихать все громче и чаще. Бояршинов еще пару раз произнес: "Вот еще правду сказал", а потом уж чего там правду – он ничего вообще не мог сказать, ни правду, ни неправду. Апчхи-апчхи, все ждали: продемонстрирует ли выступающий мотыльково-легкое отношение. Но Бояршинов посерел, посуровел, показал пример обратного превращения бабочки в куколку. Закуклился в суровости и молчании. Прошло две минуты беспрерывного чихания, и вот Сережа бессильно откинулся головой на спинку стула. Между тем Бояршинов решил повторить все: в детстве – гусеница, ползает ребенок, потом он – куколка, стеснительный отрок, наконец – мотылек, настоящий гедонист, комплексы отпали, и он наслаждается жизнью, красотой! В это время в зале появился Егор Крутывус и сходу размахнулся интеллектом:
– Какое сходство может быть, если насекомое элементарно не чувствует боли, можно разрезать осу пополам, а она как пила нектар с цветка, так и продолжает пить. А у человека боли ого сколько!
Лидия предвкушала, как сейчас трудно будет отшутиться Жене, но он даже не пытался отшучиваться. "Я над этим подумаю", – сказал он.
– Еще вопрос! – не унимался Егор.
– Э, нет! Что же это: мы с тобой – что ли – будем разговаривать! Тут есть и другие люди!
– А почему бы не разговаривать нам? Ведь ты приехал для...
– Можно мне спросить? – Лидия хотела прийти на помощь Жене и сгладить шероховатость его общения с залом. – Вот как объяснить, что иногда, наоборот, к зрелости люди закукливаются в быт, хотя в юности порхали среди высоких материй? Почему они сворачиваются вдруг во что-то невыразимо серое?
Бояршинов тут захотел, чтобы Сережа снова начал чихать, а он бы за это время нашел ответ. Он уже забыл, что сам напросился на это выступление (чтобы "Татищев" оплатил приезд к матери, в Пермь), теперь ему казалось, что его заманили. Зачем он звонил, дурак, договаривался?! Ну, ничего, он приедет в столицу и всем расскажет, как его хорошо принимали! От этой мысли ему стало легче, он порозовел и даже похорошел. И тут-то в центр его красоты и розовости угодил следующий вопрос:
– Бояршинов, скажите, почему вы написали статью "С кем вы, Борис Ихлинский?" – по заданию коммунистов или КГБ?
– Ну, нет, это вас неправильно информировали, я сам тогда пострадал и вынужден был уехать из Перми...
– Нет, вы подробно расскажите, как это вы пострадали тогда?!
Лидия подумала, ведь человек этот прав: зачем Бояршинов приехал в Пермь после того, как нагадил тогда... и как ни в чем ни бывало – о мотыльках! Тот, кто спрашивал, видимо, знал правду про тот поступок Бояршинова. Он только не знал, что правда без любви – ложь. Как и любовь без правды...
– Так как же вы пострадали, Бояршинов? И кто устроил вам прописку в столице нашей родины?! Не КГБ ли?
Жена директора фонда "Татищев" тем временем успела присесть ко многим и попросить: "Человек издалека ехал – задавайте вопросы в письменном виде, чтоб он сам выбирал, на что ответить".
Но в первой же записке, которую получил Бояршинов, было просто крупно написано: "жопа". Женя, глазом не моргнув, громко прочел слово вслух, заметив:
– Странные у вас в Перми обычаи: автор подписался, но ничего не спросил!
Реакция зала была разнообразная, но в целом одобрительная: зашумели, захихикали, захлопали.
Чтобы хоть как-то благопристойно завершить вечер, Лидия решила задать нейтральный вопрос:
– Как ты, Женя, относишься к Пелевину? – спросила она с места.
– Всегда я рад заметить разность между Пелевиным и мной...
Егор, услышав голос Лидии, рассердился: сын в реанимации, а она прибежала на модного автора, нет, сто раз прав Шопенгауэр! Сейчас еще увидит меня и спросит про пятьдесят тысяч. Обложили! И он поспешил из зала.
После того как директор "Татищева" с облегчением объявил о завершении вечера (никогда такого скандала не было), к Лидии подошел Бояршинов.
– Егор-то смылся. Должен мне деньги, – растерянно сообщила Лидия.
– У-у, деньги – это вам не всеобщий Марксов эквивалент труда, деньги это энигма! Мистика! Я вот тоже приехал на деньги этого фонда, чтобы сэкономить на подарок маме.
Да, думала Лидия, он уже не изменится. А вот о маме заботится. Словно капля чего-то прозрачного на этой страшноватой глыбе. И ведь глыба эта все равно, несмотря на свою прочность, отпадет, осыпется. И сколько труда было потрачено на наращивание темного себя, а останется только одна эта почти неразличимая вечная капля...
До остановки они шли втроем: Лидия, Женя и Надька. Вдруг с той стороны улицы, едва не погибая под колесами автомобилей, к ним бросился какой-то дылда, который оказался просто здоровенным одиннадцатиклассником:
– Лидия Львовна! Я вас увидел с той стороны! – хвастаясь своей зоркостью, трещал он без умолку. – Вы куда?
Надька и Женя уже забыли, какая бывает радость в юности: она наполняет тебя всего, и чувствуешь, что уже захлебываешься, а она все прибывает и прибывает, толкая на опасные приключения и тут же спасая.
– Мне по пути с вами, – радостно сказал юноша.
– Да нет, вот мы уже здесь садимся, – ответила Лидия.
Юноша разочарованно отстал, радость мгновенно сменилась выражением "Весь мир меня не понимает".
– Это кто такой? – спросила Надька.
– Да просто из моего класса.
– Здорово любят они тебя, не то что мои неандертальцы.
– Да он, этот Носков, со мной всегда спорит – измучил меня спорами на каждом уроке, – взорвалась Лидия. – Задала сочинение "Мой Пушкин", а он написал знаешь что? – "Ваш Пушкин".
Женя сказал:
– Если этот твой Носков одаренный, то ты с ним все равно скоро расстанешься. Они все, одаренные, уедут в Москву и бросят тебя здесь.
... В это время Алеша вышел прогуляться, он захотел на воздух – трудно дышать в милой реанимации. Навстречу ему выбежала Дженни, и стало вдруг больше слов в голове. Да и где эта голова?
4
Когда все робко вошли во двор психиатрической больницы и побрели к моргу, подошел горбатенький высохший подросток, попросил у Егора закурить, выдохнул две дымные струи и сказал горестно:
– Жалко Алешу, это был настоящий друг.
– Послали Володе телеграмму? – спросил кто-то у Лидии.
Она рассеянно ответила:
– Да не имеет значения, – и грузно отошла, ведомая под руки Анной Лукьяновной и Борей Ихлинским.
Рядом прихрамывал Веня Борисов. Он стыдился своей тросточки как знака циничной силы жизни: Алешу хоронят, а тут с каждым днем легче ходить – нога отлично срослась.
Лидия думала: ну, меня ведь не могут обмануть! Начнем с того, что обмануть не могут. Подала записку в Стену Плача, чтобы Алеше было лучше. Значит, стало ему лучше. Начнем с того, что меня не обманули. Все время казалось: Алеша не умер. И Лидия гнала мысль о смерти, боясь, что разум совсем помутится: "Его же вскрыли, видела я – швы на черепе и на груди... Нет, живой!"
В реанимации Алеша очень похудел, выступили мощные отцовские кости и красивые плиты лица. Все-таки от Володи никуда не уйти, с отупением думала Лидия, мысли были как будто отсиженные .
Егор, как раненый нетопырь, дергался среди толпы, не зная, что делать с принесенными деньгами. Наконец он косо подлетел к Надьке, сунул смятые пятьдесят тысяч и попросил, чуть ли не слезно, чтобы она передала Лидии. Потом, на поминках, он внутренне резко повеселел, но внешне сохранял благопристойную угрюмость. Зато когда Егор стал звонить Надьке и узнавать, во сколько собираются на девять дней, он услышал:
– Лидия просила, чтобы ты хоть месяц не заходил. Ты вообще не понимаешь... ты хоть что-нибудь понимаешь?!
Егор обиделся: он все понимал.
Через два месяца, когда Лидия уже лежала в психосоматике, Егор написал ей письмо.
"Здравствуй, Лидия! Как у тебя дела, как у тебя все? У меня неважно: теща умерла, давление прыгает – двести десять на сто пятьдесят! Ссориться с тобой, конечно, не входило в мои планы. Возможно, в этом странном происшествии сказываются какие-то твои комплексы. Я уж знаю, чем я всем надоел и даю отчет перед собой, но перед Алешей я абсолютно чист. Деньги лежали у соседа, он все обещал достать лекарство, а я надеялся. Я Алешу навещал, даже сумел его развлечь, как раз перед его уходом! Я был последним знакомым лицом, которое он увидел в своей жизни..."
Жизнь продувала ее даже сквозь эти надежные стены психосоматики. Лидия очень удивилась, что захворал Боря Ихлинский. Ей почему-то казалось, что Боря только тогда слегка занеможет, если его уронить с большой высоты. А вот вернулся из Англии со съезда социал-демократов и не выдержал перепадов климата. Плеврит! Он лежал в этой же, кстати, больнице, на Героев Хасана, этажом ниже. От шумного дыхания у Бори катался живот – прибывший, налившийся солидностью в последнее время.
– Лидия, выходи за меня замуж! – слезливо-энергично говорил он. – У меня такое ощущение, что тогда все проблемы кончатся.
– Боря, ну ты, конечно, демократ, – начала Лидия трудную задачу разминирования ситуации. – Сколько ты сделал для Перми во время перестройки...
– Не надо! Я все понял, – грустно оборвал ее Боря, еще тяжелее задышав, показывая, что вот-вот умрет от судьбоносного плеврита (впрочем, через три дня он выписался абсолютно здоровым).
Как только Володя вошел в больницу, в глаза ему бросилось произведение живописи – какой-то винегрет из красок. Картина висела в холле на стене. Сначала даже не понять: пейзаж или натюрморт. Художник тщательно разламывал формы, выгибал их, раскрашивал. При мысленном складывании Володя в итоге с трудом получил две бутылки и одно яблоко. Значит, это натюрморт. Володя подумал: был бы врачом, ни за что такую картину в психосоматике не повесил бы...
Володю охватило странное чувство. На улице впечатление прибавлялось к впечатлению – голоса людей, цвет неба. Здесь же, в больнице, вдруг появилось труднообъяснимое ощущение какого-то тотального вычитания – всего из всего, даже воздух словно бы вычитался из пространства. Мысли, забыв многолетнюю дисциплину, забегали в беспорядке. В памяти отчетливо всплыла плас дю Руай, где он встретил Наташу. Да, это было затмение... Но оно показалось озарением... Склеивать ничего нельзя, если только само не склеится...
Володя шагнул в палату.
Первое, что сказала Лидия, донеслось до него как будто сквозь паутину:
– Если бы я была такая уж хорошая, то ты бы не сблядовал.
Она говорила каким-то кукольным голосом (он не знал, что так все говорят после нейролептиков), и от этого голоса Володя вдруг пришел в себя и ему захотелось скорее забрать ее отсюда, пока она сама себя не измучила окончательно. На тумбочке Лидии лежало письмо, написанное полумужским-полудетским почерком.
– Так вот что Егор-то пишет: оказывается, мы все в комплексах! изумился Володя. – Представляешь: мы лежим уже в старческом расслаблении, а Егор – бодро заспиртованный – бродит по нашей квартире, все фамильные драгоценности сгребает в торбу...
– В какую торбу? – спросила Лидия.
– В любую сумку. И уговаривает нас: "Да будьте вы поспокойнее, не комплексуйте вы так!"
– Ой, ой! – захохотала Лидия, искосившись с кровати и загребая рукой по полу. – Иди ты!
Тут она подумала: он же может принять это как примирение! Надо было опять отступить в угрюмую скорлупу, но было уже поздно. Володя уже понимал: они примирились, но начерно – под влиянием тех гадостей, которых она здесь наглоталась. Надо готовиться к беловому сценарию, а это гораздо серьезнее.
Эпилог
Новые друзья не воспринимаются как новые – они словно сразу вделываются в твою биографию на много лет назад.
Андрей Шубин, директор фонда "Татищев", пришел к Лидии со своей Леной и уже на правах древнего друга привел писателя О.П., очередного гостя из Москвы. Ввалившись в обширную прихожую и заполнив ее своим тоже обширным телом, О.П. загудел:
– А в бане-то сейчас – даже никто друг друга не просит спину потереть! То ли дело раньше... – но тут Шубин его прервал и стал знакомить, как это бывает у нас, беспорядочно, со всеми. От рукопожатий сделалось жарко, и О.П. стал шаркать толстыми мускулистыми ногами, гудеть в разные стороны комплименты – всем дамам подряд без зазрения.
Тут вошел Боря Ихлинский и по-приятельски сообщил новому гостю:
– Ленка Шубина вместо того, чтобы выйти замуж за меня, ты представляешь! Вышла за своего Андрея! – это он говорил с запанибратски-скучающим видом, как будто их отношения с О.П. уже поистерлись за протекшее десятилетие.
Женщины радостно закричали: "Знаем, знаем, все мы дуры – пропустили такого жениха!". Боря сиял и раскланивался, окруженный всеобщей любовью.
– Кексик, – позвала его нежно студенческой кличкой Надька, – пойдем на кухню, помоги мне разрезать торты! Аллы нет, придется эту часть работы делать нам с тобой!
Надька единственная из женщин рискнула в этом возрасте прийти в полупрозрачной индийской юбке, но на самом деле никакого риска здесь не было, потому что ноги у нее оставались очень красивые. Солнце пронизывало роскошную профессорскую квартиру, и Надька несколько раз грациозно пробегала с сигаретой в разных направлениях – солнечная материя наполняла юбку изнутри, и Надькины ноги светились. В общем, это напоминало последний решительный бой, прорыв из окружения.
А Боря завладел гитарой и замурлыкал:
Под зубом золотым
Есть корень весь гнилой...
– потом решительно притиснул струны своим фирменным вкрадчивым жестом и сказал: – Так и пропадут наши зубы без материнского присмотра Аллочки Рибарбар!
У Надьки слегка сбилось дыхание, когда она представила, что он так же может притиснуть кого-нибудь, но по своей дурости навряд ли это делает.
– А у нас в роду и Цветковы есть, в восемнадцатом веке породнились Цветковы и Бахметьевы... Я списалась со своим родственником из Швейцарии все забыли о своем происхождении, – довольно сказала Надька.
Все знали о ее подвихнутости в последнее время – она восстанавливала свою дворянскую родословную. Поэтому Боря сказал:
– Очень тебя поздравляю! И ноги у тебя тоже красивые. А у меня двое сыновей растут в Екатеринбурге...
Володя вспомнил: вчера по телефону Боря упоминал только об одном ребенке.
Аркадий пришел с тихим солидным сыном, которому еще предстояло дорасти до мысли, что иногда нужно быть ребенком. Он дергал отца за брючный ремень и повторял с расстановкой: "Папа, расскажи про поезд, папа, расскажи про поезд!"
– Заказ принят, – сказал Аркадий. – Так вот, мы ехали в купе, а соседи все с золотой грустью вспоминали время застоя. Не мог же я им сказать, что у них действует мифологема золотого века, который всегда в прошлом.
– Ну а коммунисты помещали золотой век в будущем...
Принесли телеграмму от киевского дяди Миши: "Твой день рожденья я с восторгом вспоминаю, и вот пишу, как я тебе кохаю. Кто участи хлебнул космополита, не скажет уж, что дольче очень вита".
– Удивительно, что еще на Украине терпят само слово "украина" – это же ведь значит "окраина". Назвали бы "центровина", они ведь пуп земли, или "сэрэдина"!
– Да, окраина, но какая окраина! – воскликнула Лидия. – Все садимся. Веня, ты рядом с Галькой, Вадик справа...
Надька сказала:
– Недавно на кафедре я по дурости ляпнула: "Лидия – наш нравственный идеал". "Да? – удивились некоторые кафедралы, – теперь будем за ней следить!"
– На что ты меня обрекла?! – крикнула Лидия. – Меня КГБ не трогало, а теперь вот будут следить, и не погляди пристально на кого-нибудь красивого, лишнюю рюмку не опрокинь!
Все зашумели: ну, здесь мы тебе позволяем все, мы никому не скажем! Смотри на нас, мы красивые!
Тут явился незваный Егор. Он пришел выпить, но чтобы никто об этом не догадался, выстроил тщательный сценарий – сыграть роль всеобщей больной совести:
– Отец меня не прописывает, – пожаловался он Вадику. – И вообще все катится куда-то...
А Вадик, глотнув газировки, вежливо подхватил тему:
– Вчера в пять утра выезжаем на линию, а по разметочной полосе навстречу идет совсем голая баба, только срам прикрывает рукой, прикрывает, значит, не до бессознательности пьяная. И почему церковь не борется с пьянством?!
– Если бы вино было совсем не нужно, – сказала Галька, – тогда Христос превратил бы вино обратно в воду. А это было первое Его чудо, – и Галька под столом рукой погладила колено мужа, показывая: "доберемся до дома, я тебе вдвое возмещу отказ от водки".
Прошло несколько стопок времени. Боря вскрикнул:
– Общаться, общаться и еще раз общаться, товарищи!
Он вызвал этим бурю восторгов. Вино лилось, как время, как вино. И разница божественно терялась.
Боря встал чинно, на себя не похожий, очевидно, примерял на себя какую-то неведомую роль:
– Я хочу начать свою речь с небольшого сюрприза: меня утвердили на должность директора музея политических репрессий!.. Он организуется на базе небезызвестной зоны, где сидели всеми сейчас уважаемые Буковский, Щаранский, Ковалев...
Веня перебил его:
– Будем надеяться, что наши имена в этот достойный список не войдут!
– Там же погиб гениальный украинский поэт Стус, – невозмутимо продолжал Боря.
– Боря, мы к этому относимся, как к святыне, – пробовала остановить его Лидия, – но здесь же сейчас гости, мы все выпили...
Но Боре это только добавило азарту:
– Скажу несколько слов об организации охраны зоны: там использовались новейшие электронные средства, в частности, емкостные индикаторы... Было четыре рубежа охраны, контролеры проходили тщательный инструктаж!
– Как ни расхваливай, не пойдем все равно, – сказала Надька.
– За время существования лагеря не было ни одного побега! – в слегка рассеянном после выпивки сознании Бори путались тяжесть и ужас лагерной организации с тяжкой важностью его нового демократического поприща. Кое-кому подумалось: если завтра все перевернется, Боря из директора музея безболезненно превратился в образцового начальника лагеря.
– Приглашаю всех посетить наш музей, автобусы отходят каждый день от здания областной администрации в пятнадцать ноль-ноль, для вас я это сделаю бесплатно!
– Как для Щаранского?
Конечно, выпили тут больше, чем обычно, чтобы угрюмость ушла, и даже Вадик с трудом удержался – вернее, Галька удержала его с трудом.
Московский писатель О.П., чтобы перебить впечатление, начал свой рассказ, забасил:
– Приехали японцы ко мне как лауреату премии Акутагавы с телекамерой миниатюрной, чуть ли не в моем кулаке помещается, – тут все посмотрели на его кулак, в таком и наша, русская, камера почти поместится. – Купили они водки и, что меня удивило: повели на улицу! Говорят: вы же про бомжей пишете, идите со своими героями выпейте, а мы заснимем... Японцы любят показывать, как плохо все другие живут...
– Ну, а ты что?
– Отказался я – не пошел! СПИД там можно из стакана подхватить. Это они, самураи, любят опасности...
– А я бы пошел! – сказал вдруг Веня. – Да вот я прямо сейчас пойду, пол-ларька скуплю и на вокзал, там бомжей всегда много! Куплю им всем билеты...
– Пиджак от Версаче снимут, – продолжил Егор. – Печатку вместе с пальцем утащат, дадут по голове. В общем, ты хорошо им пригодишься!
Веню сейчас ничего не страшило: Лидия за него не идет...
О.П. изумился: сказано, что широк человек, выходит, что пермяки-то еще шире.
– Хочу с наследником престола встретиться, – озабоченно говорила Надька. – В Москву к вам поеду скоро. Это ведь будет уже новая династия! Князь Владимир Кириллович был женат на княгине из рода Багратидов, а это неравноправный брак...
Надька говорила все это Боре Ихлинскому, и он наконец-то понял: она, как бешеный штурмующий бомбардировщик, делает очередной заход, чтобы обстрелять эротическими ракетами именно его. И поступил традиционно, по-русски: бежал на кухню покурить.
