Текст книги "Лидия и другие"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
7. Свобода
1
Рулевой кафедры марксизма-ленинизма профессор Кречетов вдруг неслыханно прославился. По всему городу он читал лекции о паранормальных способностях человека. И что поражало: компетентные органы никак не реагировали! Коммунист, материалист... Раньше он исчез бы еще до первого звука первой лекции, а сейчас собирал полные залы. И всем было интересно. И люди-то всё шли особенные. Вдруг неизвестно откуда соткалось светское общество – дамы в мехах, мужчины в свежих несгибаемых костюмах, стоически переносившие каменную духоту от набившейся по углам черни.
Даже Егор как-то уговорил Лидию зайти на лекцию Кречетова. Слушал с наливающимся интересом, что-то черкнул в одной из своих многочисленных записных книжек (единственное, что он держал в полной аккуратности). Но Лидии сказал с привычно-гордым видом:
– Ничего нового! Кречетов, по существу, занимается все тем же. Сам марксизм – вид магии. И символы все из магии взяты: пятиконечная звезда, красный цвет. А хоронят шаманов как? Поверх земли, как нашего Ильича...
"Согласно некоторым исследованиям, биополе человека имеет форму яйца", – с наработанной простотой и значительностью излагал тем временем профессор. А из зала ему присылали интересные вопросы: "Правда, что Магомаев сделал пластическую операцию?". Жизнь кипела.
2
– Мамочка, вот тебе веер, когда тебе в милом Воронеже станет жарко, ты им обмахивайся, – Алеша не знал, что такое Воронеж, и не понимал, что бумажный веер не вытащишь на научной конференции, зато он чувствовал, что Лидии веер будет нужен как часть самого Алеши.
Засидевшаяся у подруги Надька собралась уходить. Алеша встал на колени и стал помогать Надьке застегивать сапоги. Он застегнул обе молнии, потом расстегнул, снова застегнул. Надька понимала, что он уже большой мужик, и ему нужно что-то другое, и думала: "Пусть посмотрит на мои ноги". А на самом деле Алеша любовался ногами, как красивым китайским кувшином, который стоял в дедушкиной квартире.
Чтобы показать Алеше, который сейчас ждет ее в Перми, что веер пригодился, Лидия достала его и начала тихонько обмахиваться. В это время сосед слева подсунул ей лист, на котором сверху старательно было выведено: "Есть желающие поехать к домику Мандельштама? Экскурсия в три часа. Сбор возле главного входа". Подписей стояло уже более тридцати. Лидия тоже накарябала свою фамилию клиновидным почерком.
К трем часам солнце осталось на небе, только слегка перевалилось на другую сторону бездонного купола. Ветер достиг такой силы, что вымораживал всю кожу на лице. Из тридцати желающих к главному входу подошли только три красавицы со всей России: блондинка-профессор из Новосибирска, похожая на фотомодель, кандидат наук из Алма-Аты и наша Лидия. Замусоленный, но очень отважный экскурсовод-энтузиаст при виде этой тройной роскоши воспылал еще большим энтузиазмом:
– Мужики, они такие – залегли с бутылками – непогоду пережидать. Мандельштама, поди, всего вдоль и поперек обсудили. А мы сейчас сядем в трамвай и поедем к чертогам вдохновения!
Экскурсоводишка вел их по Воронежу, под степным солнцем, вцепившимся в сухую синь всеми своими лучами. И привел на край земли. Дальше не было ничего.
– Отсюда начинается улица, на которой жил Осип Эмильевич, – веско сказал энтузиаст.
Они растерянно смотрели: пустота, конец света! Обрыв вот есть. Никто из трех женщин не обладал спортивными качествами: они то и дело скользили гололед! Несмотря на свою внешнюю мощь и крепость, они были сейчас абсолютно беспомощны. Это потом вывелись породы струнных несгибаемых шейпингисток, а тогда... Но гид вдруг упруго-сильно скользнул вниз. Отдувая усы шалашом, он кричал:
– Падайте в крайнем случае прямо на мою грудь! Не бойтесь – я сильный! – и он выпячивал вперед нечто ямистое. – Тут лестница вся заледенела.
Это, конечно, можно было назвать лестницей, потому что пара перекладин на ней была. У спутниц Лидии реакция на предложение "падать на грудь" была никакая. "Некому на грудь, что ли, падать", подумала Лидия, ковыряясь ногами вниз по склону, а скрюченными пальцами отчаянно царапая забор и обламывая маникюр.
– Падайте на меня! Я мужик сильный – удержу! – соблазнял снизу поводырь.
"Да лучше я зубами за забор, потихоньку... Вот и ладненько, медленно"... Но тут обломился последний выступ штакетины, зубец забора... и Лидия полетела в неизбежные костлявые объятия. Она удивилась, что вблизи экскурсовод пах какими-то цветами, чем-то напоминающим детский запах Аркаши. В мужичонке тем временем что-то хрустнуло, а по лицу разлилось наслаждение. Он перешел с речитатива на крик: "Ого, удержал!" Остальные женщины тоже решились броситься в объятия железного спутника. Мужик два раза крякнул, два раза спружинил, – с лица его не сходила улыбка, задирающая усы совсем уж на нос. Чувствовалась многолетняя практика. Быстро отдышавшись, он кивнул вдоль изношенной деревенской улочки: мол, здесь близко-близко. Лидия взглянула на свои изодранные перчатки: выбросить и только. Но ведь Мандельштам!
Временное пристанище великого поэта было почти не видно за забором. Дом – да помещался ли в нем Мандельштам во весь рост? – врос в землю. Пришедшие напряженно искали, что же от энергетических оболочек великого поэта зацепилось за углы этого сарая и вьется на наждачном ветру? Морозостойкие воронежские свиньи со смолянистыми красивыми пятнами, похожие по своей раскраске на лошадей, разнежено ходили среди рассыпчатого небесного сияния. Покормить их вышел благодушный мужик с сыном лет пятнадцати. Вдруг лицо свиновладельца переключилось в положение "ненависть", и он закричал на пришедших:
– Сколько вы будете тут ходить – нас мучить! Жизни нет! Всю лестницу проломили! Если вы любите своего Ёсю, – починили бы!..
– Он обещал меня зарезать, – грустно сказал экскурсовод. – За что он меня ненавидит?
– А наверно во время Мандельштама лестница целая была, – после длительного молчания сказала красавица из Алма-Аты. – Экскурсий-то не водили.
– А в лагерном бараке и эта развалюха вспоминалась ему, как золотой дворец.
Лидия подумала: Мандельштама-то мы уже все пожалели, и чем дальше, тем больше теперь будем жалеть, так что вся страна будет охвачена этим порывом, а на этих-то людей, живущих ...живут уже, может быть, третье поколение в этой хибаре, и никто их не жалеет...
В Перми Лидия горячо пересказывала друзьям эту смесь из Мандельштама, неореалистических декораций со свиньями и озлобленных полугорожан, живущих ...так нельзя жить. Осипа все жалеют, а их никто!
– Распятого Спасителя все замечают, а разбойников по бокам – тоже мало кто, – тихо сказала Галька.
– Молодец ты, не зря работаешь в книжном магазине, – сблагодушничал Бояршинов. – Лидия, давай сочиняй письмо в защиту простого человека. У него же должны быть свои радости. Я первый подпишу.
3
Лидия встретила Володю совершенно расстроенная:
– Звонила Алла !
– Да, милая Алла Романовна позвонила по нашему голубчикиному телефону, – комментировал Алеша.
– Представляешь: в Израиль уезжает!
– Не уезжает, – мягко осадил мать Алеша. – Не уезжает, нет.
Полным укоризны взглядом он показывал: сколько можно себя так глупо вести – уезжать, болеть, умирать!
– Мы без нее осиротеем, – вскинулся Володя, – возраст-то для лечения зубов подошел кардинальный!
– Не кардинальный, не кардинальный!
Володя схватил телефон: "Слушай, Романовна, мы тебе в Израиль будем присылать фотографии своих беззубых улыбок, поняла?!"
– Можете приезжать ко мне в гости, я вам буду восстанавливать ваш жевательный аппарат.
4
"КТО ВЫ, БОРИС ИХЛИНСКИЙ?" – визжали черные жирные буквы в газетном подвале. Володя ушибся глазами об этот заголовок. Он остановился у застекленной витрины типографии "Звезда" и стал читать. Статья с первой же фразы была удивительно мерзкая: "Помню, сидели мы с Борисом Ихлинским за столом у некогда известной Лидии Шахецкой"... Володя посмотрел на подпись: "Женя Бояршинов"! И хотя можно было ожидать, что автором окажется именно он, чувство гадливости только усилилось.
Володя как человек физически крепкий сразу захотел сделать Бояршинову очень больно. Но было раннее утро, а у него в десять лекция в политехе, и потом еще надо в лабораторию гидродинамики.
Он понял, почему все это напечатано. Боря Ихлинский во время перестройки стал очень активен. Компетентные органы хотели его скомпрометировать. Любым путем. А кого из журналистов тут нужно? Да, известное, незамаранное имя. Вероятно, Бояршинов получил солидное вознаграждение. Но эта статья поссорит его с большинством думающих пермяков.
Как он к нам теперь придет? – думал Володя, не зная, что Бояршинов уже никогда не придет: купля-продажа-то состоялась: всю жизнь Женя мечтал вырваться в столицу и теперь эта мечта становилась явью. – Лидия расстроится. Он умер для нас. Хотя я, пожалуй, должен благодарить его за то, что двадцать пять лет назад его стакан водки попал к Лидии. Коктейль мести... Впрочем, он тут ни при чем.
А Женя тем временем мчался к вокзалу, сжимая единственно верный чемодан, и внутренне прослеживал, как по всей Перми разворачивались листы газеты "Звезда". И множество разноцветных глаз бежало по строкам его статьи, и все больше и больше становилось в этом городе врагов. Но раз так, прочь из этого осажденного города!
Статья Бояршинова сыграла свою роль: все в тот же вечер сбежались к Лидии – чтоб не бояться. Казалось, перестройка вот-вот отступит; вот оно начало конца, потеря темпа, одышка общества. По тому, как горячо все кинулись защищать Борю Ихлинского, тот понял, какая он важная фигура фетиш свободы. Боря стоял, хлопал глазами и дозревал: все это так пугающе и интересно.
– Ну, если вы все всерьез, то и я тоже буду играть по-серьезному, наконец, заговорил он. – Даже не скажу, что Инна в четвертый раз выходит замуж и опять – не за меня.
Галька совершенно не удивилась, что "кислогубый" вдруг такое отмочил.
– Грехи, как соленая вода: чем больше пьешь, тем больше пить хочется, – туманно сказала она.
Весь вечер авторитет Бориса Ихлинского рос и разбухал почти неправдоподобно. Лидия же стала еще радостнее. Она безумолку говорила направо-налево:
– Мы должны сказать спасибо Бояршинову за его писанину – такой необыкновенно удачный вечер сложился.
"Оказывается, я не такой уж сильный, если Бояршинов вдруг черноту нагнал", подумал Володя, отогнал неприятные мысли рюмкой водки и двинулся на кухню делать тосты.
– Да, повезло Лидочке с мужем, – вздохнула одинокая Надька.
Веня Борисов в последний год очень изменился: пузо запузырилось через ремень, под челюстью отвис лоснящийся мешок – в общем капитализм ему даром не дался. Быть во главе первого в городе кооператива – это значит заключать много сделок, при этом выпивая и поедая много чего. Видно было, что душа его к этому не лежит, но ведь надо пробивать новые тропинки в экономике.
– Сейчас выпью и всю правду скажу, – трагически провозгласил Веня.
– Правду или истину? – возник со своим вечным вопросом Егор.
– Человеку в семье одному нельзя быть счастливым, если счастливы, то оба, – начал читать из воздуха Веня. – Не одной Лидии повезло, а им обоим.
– Ничего, подходящая истина, – похвалил Егор, и выпил, как выпал с высоты.
Володя с горой дымящихся тостов зашел в гостиную:
– В организме всегда присутствует полпроцента алкоголя!
– Что-то маловато, – ответила Лидия.
– Нет, не маловато, не маловато, – немедленно откликнулся Алеша.
– Давайте выпьем за то, что Лидия для нас – половина Перми! предложил кто-то.
– Вот это сказано! Я так ни в жизнь... – восхитилась быстро окосевшая Инна.
Егор презрительно скривился: мне бы вот время выбрать, собраться с мыслями и эмоциональной сферой, я бы такой тост...
Боря сходил к соседям за гитарой, загладил струны и запел:
Нынче день какой-то желторотый,
Не могу его понять...
Голос у Бори оказался таким красивым, что все опешили. Голос этот как бы жаловался, что попал не по адресу – не в ту грудь, не в то горло, но если уж очутился, то придется жить здесь до конца.
Вадик думал: как это Боря столько стихов выучил? А я две строчки запомнить не могу!
Володя думал: Боре надо было, как родился, взять гитару и сразу петь, а он вместо этого книги читал. Думает, что книги – главное. А ведь есть кривая насыщения чтением, адиабатическая кривая: чем больше читаешь, тем меньше мыслишь.
Вдруг Боря резко прижал струны, задавив звук, и сказал:
– Этот сиреневый бант на гитаре уместен... Мы привыкли считать это пошлостью. Но пошлость – это самодовольство... А этот бант еще напоминает школьные годы, но уже говорит, что вот такие искусственные цветы будут на наших могилах.
Веня пухлым кулаком колотил Володю по груди и кричал:
– Ты скажи мне: выдержит СССР перестройку, выдержит ломку, выдержит?..
Лидия думала с опаской: страна-то выдержит, а вот грудь моего мужа... Стучал бы ты в свою грудь, а не в Володину.
5
После смерти отца Лидия съехалась с матерью. Алеше сказали, что дедушка лег в больницу. А Лидия поймала себя на том, что избегает звуковых сочетаний с МР: смерч, смердеть, мрак, даже "морда" и "море" и те казались ей словами горестными, имеющими отношение к смерти. На уроках ей трудно стало искренне воспевать трепет жизни. Она заметила вдруг, что на прежде любимую тему – "Слово о полку Игореве" – говорит механически, без искренности.
Однажды Лидия остро позавидовала коллеге, у которой сын – дворник! Та жаловалась: февралик, плохо учился. А Лидия думала: счастливая: сын у нее дворником работает! Зря я с Бояршиновым смеялась тогда над безумием Ленина – после инсульта, когда он буквы забыл... Над болезнью нельзя смеяться. Алеша вон каким родился. Если б он мог учиться в школе – хотя бы и плохо, если бы мог работать!..
С другой стороны, есть слепые на свете, им, может, труднее, чем Алеше. В секонд-хэнде вчера она наблюдала, с какой ловкостью покупал одежду слепой. Он брал в руки вещь, затем ходил пальцами по всем ее закоулкам: проверял карманы, не порваны ли, обшлага – не замахрились ли. Когда вещь оправдывала себя на ощупь, он задавал вопрос в сторону ближайшего дыхания: "Цвета какого это?" – "Темно-зеленый, очень хороший", – отвечала Лидия. Но слепого темно-зеленый не удовлетворил, он бросил куртку обратно, взял другую...
Лидию снова потянуло в секонд-хэнд, кстати, он находился в Доме культуры слепых. Сам дом был весь облеплен сверкающей крошкой, и она своим отраженным от неба сиянием словно олицетворяла идею лишенности зрения. Сбоку аккуратно висела фанерка, трафаретными буквами извещающая: "Одежда из Европы и Америки! Цены ниже всякой разумности".
В бывшем гимнастическом зале пыль искрилась, как снаружи облицовка. Люди ходили от стола к столу. У них лица грибников, внезапно поняла Лидия. Вот эту куртку хорошо бы Градусову, – Лидия с десятиклассниками ставила спектакль "Суд над Бродским". Есть фотография, где Иосиф в такой же куртке...
Около Лидии примостилась женщина с пропечатавшимся пенсионным выражением во всем облике. Она достала из сумочки маникюрные ножницы и стала быстро, ловко срезать бисеринки с рваной кофты. Крупное тело Лидии, как щит прикрывало ее от взглядов двух торговцев, которые неутомимо вспахивали своим вниманием каждую линию зала. Один из продавцов держал в руке карманный англо-русский словарь. Лидия вспомнила, как в прошлом году плыли с Володей на пароходе, где-то остановились рядом с пароходом американских туристов. С нею заговорил один американец с фотоаппаратом, и она – благодаря своей раскованности – тоже по-английски отвечала: муж (хазбент) спит в каюте (слип). Американец понял, что она хочет его в мужья, забегал по палубе, замахал: согласен, да, увезет ее в Америку! Тут вышел Володя, зевнул, обнял Лидию – американец стушевался, быстро сделал вид, что просто хотел сфотографировать...
– Внучка у меня фенички делает, – шептала женщина, протягиваясь к уху Лидии. – Набор искусственного жемчуга – три тысячи, – как буханка хлеба. Государство обворовало нас, а мне нельзя? Пенсии не хватает на прожитье.
Сияющие ножницы, совсем вросшие в пальцы, не вдавались в лишние размышления, они работали, не давая бисеру ни одного шанса укрыться.
Лидия вдруг подумала: "Я вчера купила Алеше куртку – без одной пуговицы. Завтра этот секонд-хэнд последний день торгует. Значит, эти двести курток они уже не продадут. Я возьму вот эту пуговицу". Двумя скрюченными пальцами она схватилась за пуговицу, и вдруг словно обезумела. Как бы со стороны Лидия увидела собственные руки, когтящие тисненый кругляш: к куртке злосчастная пуговица была намертво прикручена стальной проволокой. Пальцы крутили и дергали добычу, действовали совершенно самостоятельно... Лидии казалось, что ее глаза превратились в телекамеры и снимают эпизод, к которому она сама не имеет ни малейшего отношения...
Внезапная боль вернула Лидии чувство самое себя. Проволока в последнем отчаянии выставила раскрутившиеся от дерганий твердые усы – вцепилась, как верный пес собственности, вонзилась глубоко в тело, до самой кости! Лидия вернулась в себя еще раз, потерялась, снова нашлась. Гневно отшвырнув пуговицу, она принялась зажимать пульсирующий красный фонтанчик. Наконец, ей удалось соорудить на иссеченных пальцах корявый узел из носового платка и, забыв про куртку для Градусова-Бродского, Лидия двинулась к выходу. В голове стучало: " Как это я могла?! Я, человек, ставящий спектакль по суду над Бродским?!" Казалось, чернота, поселившаяся в душе, останется теперь в ней навсегда.
В первую очередь о случившемся она рассказала сыну.
– Нет, не украла, мамочка, и палец не разрезала, и кровь не полилась. Мамочка, нет! – Алеша хотел сделать все бывшее не бывшим и испуганно уговаривал ее успокоиться.
Друзьям Лидин рассказ пришлось слушать снова и снова. Володя, которому Лидия каялась чаще других, в конце концов назвал эту историю "похищением века". А Егор примерно на восьмой раз посоветовал:
– Ну, украла пуговицу, и ладно. Больше месяца переживать не стоит!
Володя сорвал уже три листовки русских неофашистов с броскими заголовками: "Россия ждет твою волю!" Он бормотал: "Уже дождались – вот она, моя воля". Они ходили с Лидией по магазинам и то и дело натыкались на эту пакость. Одна листовка была приклеена очень прочно, как-то не по-русски, хотя звала русских быть еще более русскими. Даже изображенный на ней молодой сердитый красавец с мечом был какого-то эсэсовско-нордического типа.
– Если б они поразмыслили хоть на атом, – сказала Лидия, – то нарисовали бы что-то более курносое, конопатое.
Листовка никак не отрывалась. Лидия достала из сумочки ключи и стала часто-часто зачеркивать острой бородкой.
– Помнишь, я писала в одной статье: "Вы против охаивания истории? Опровергните хоть один факт из "Архипелага"!"
– А молодежь выражается гораздо сильнее! – сказал Володя. – Просто пишут поверх листовок: "Пидоры спирохетные".
Они проходили мимо Дома культуры слепых. И Володя объявил приготовленную приятную весть:
– Ты больше не будешь бегать по секонд-хэндам. Мне предложили читать гидродинамику в Париже. На полгода!
Лидия почувствовала, что сердце ее затопило радостью. И в этот самый миг палец, который давно зажил, вдруг задергало, будто кто-то потянул за вросшую в него невидимую нитку. Но Лидия не обратила на это никакого внимания.
6
В первом письме из Парижа Володя зачем-то много написал про отсутствие красивых женщин: мол, любую пермскую работницу одень по-европейски – и она засияет на пол-Парижа. Лидия только на секунду встала в тупик от такой озабоченности, потом вспомнила, что и сама в командировках, не видя мужа какое-то время, начинала внимательно смотреть на красивых мужиков, опять-таки напоминающих ее мужа.
Веня, обыкновенно любивший и умевший истощать себя работой, пришел необычно рано – в пять вечера. Он только что купил "вольво", но знал, что Лидии об этом лучше не говорить, а то увязнешь в объяснениях, чем нехороша была "ауди".
– Поедем в какой-нибудь бар, посидим! – предложил он.
– Представляешь, – собираясь, рассказывала Лидия, – Володя пишет, что во Франции нет красивых женщин, зато одних литературных премий больше тысячи!..
Она могла говорить что угодно, у Вени все равно было ощущение, что невидимый кондиционер очищает воздух.
Некоторое время ехали молча. Лидии показалось странным, что Веня рулит рассеянно, словно вот-вот бросит руль. Наконец, как бы между прочим он спросил:
– Помнишь Наташу Пермякову? Ты должна ее знать.
Лидия вспомнила: бегущее вдоль ряда цифр и букв блюдечко, тьма, Галька, снимающая крестик, пламя свечки, сухонькие прямые пальчики точеные такие... Это и была она, Ната.
Лидия вдруг испугалась спросить, почему Веня вдруг заговорил о Наташе. Они промолчали весь остаток пути. Лидия смотрела за окно и вспоминала, как Володя говорил ей: "В детском саду я был влюблен в одну девочку, которая писалась в постель и все над ней смеялись". А Наташа Пермякова еще в школе страдала почками. Ну и что?
В ресторане Веня заказал коньяк "хенесси", салат из креветок, жюльен и по европейской котлете. Он не спрашивал у спутницы, что именно она хочет, потому что видел: Лидии не до этого, она уже набирает обороты...
Она выпила, совсем даже не соблюдая рекомендаций: погреть коньяк в руках, подержать во рту. Она его хлобыстнула прямо в рот и жадно, без тонкостей, набросилась на закуску, чтобы хоть на секунду оттянуть предстоящий разговор.
Вене хотелось вдеть в уши Лидии – смуглые и отливающие изнутри атласом – сережки с бриллиантами, которые лежали в коробочке. Эту коробочку он терзал в кармане, не решаясь достать. Так и не смог решиться.
– Надо же, нищие ездят за границу, а мне некогда выбраться! неожиданно ляпнул Веня.
Но Лидия никогда не считала себя и Володю нищими... Она ждала начала настоящего разговора. И дождалась.
– По Интернету сообщили, – осторожно проговорил Веня, – что видели твоего Володю в Париже.
Лидия молчала, и он поспешил пройти самое тяжелое место разговора:
– Странно, что для встречи с Пермяковой ему надо было уехать во Францию.
Внутри у Лидии росло ощущение, что она Володю никогда в жизни не видела – не было его ни в кругу друзей на фоне зеленой рощицы, ни в пустынном пейзаже зимней улицы, ни все эти долгие годы. А Веня говорил, говорил: Наташа приехала работать гувернанткой... "О пэр" – вот как это называется... Можно бы отправить Алешу в Европу... Там уже разработаны компьютеризированные способы лечения... Исправляют катастрофы интеллекта... Веня делал рассчитанные паузы для ответных реплик. Но Лидия молчала.
Она не заметила, как оказалась дома. Ей хотелось замереть, ничего не испытывать, не чувствовать. Ощущение жизни больно обдирало изнутри.
Она набрала номер переговорной станции и заказала Израиль.
– Ты размахнулась, Лида, – сказала испуганно Анна Лукьяновна. – Володя оставил нам не так много денег.
– Сейчас, мама, ты все узнаешь, о своем Володе!
– Может быть, все-таки он наш, – пыталась образумить ее Анна Лукьяновна.
– Был наш! – скандально закричала Лидия.
Лидия обрушила на Аллу: спиритический сеанс, Париж, Володя, Наташа Пермякова, ночное недержание (Алеша и Анна Лукьяновна терпеливо слушали все это), Веня Борисов, Интернет...
– Нет, мамочка, – строго откорректировал Алеша. – Не интер-нет, а интер-да.
И тут он очень испугался, потому что мама жестом руки от него отмахнулась. Такого в его жизни не было никогда. Он встал в угол между книжным шкафом и тумбочкой и завыл, призывая на помощь покойную овчарку Дженни.
– Не помню я никакой Наташи, – сердито говорила Алла. – Кто такая?
– Да какая разница! Вене по сетям сообщили, что в Париже она гувернантка.
Анна Лукьяновна заметила нервно: эти мужики так любят прогресс Интернет, виртуал! Не видят дураки, что от прогресса мир стал, как большая деревня, – не спрячешься: не успели Ванька с Манькой загулять на том конце села, а здесь уже знают...
Из Израиля прозвучало:
– Лидия, ты же сама говорила: Цветаеву бросали, Ахматову... А мы-то чем лучше?
– Оставить меня одну с Алешей! – кричала Лидия. – А от кого я родила?! Из-за сына я не защитилась, работаю на полставки, денег нет... Даже Веня сказал, что мы нищие!
– Какой негодяй, – воскликнула Анна Лукьяновна. – А еще старый друг!
– Ну, Лидочка, давай сосредоточимся на хорошем: приезжай ко мне в гости, в Иерусалим, я тут тебя сосватаю – есть несколько кандидатур.
– Так они у тебя все в кипах, наверное, – попробовала пошутить Лидия, – мне придется гиюр принимать. Я же не могу считаться еврейкой: у меня мама русская!
Тут русская мама вмешалась не хуже экономной еврейской:
– Лидия! Время! Мы так до Володиного приезда не дотянем ...
– Завтра я тебе сама позвоню, – стала прощаться Алла, – а там уже не беспокойся! Знаешь, сколько здесь стоматологи получают!
Мир с Интернетом, конечно, стал, как одна деревня, но рядом-то с нею, деревней, течет речка, ледоход идет, и грязные тяжелые льдины разъезжаются под ногами у Лидии. И впервые за всю жизнь – никакой опоры.
Тут своим умом, невозможным, не встречающимся нигде больше, всем своим телом Алеша понял, что поступление сил от мамы прекратилось. И что ей же хуже, а она какая-то сейчас глупая, не понимает: теперь он ослабеет, сляжет и ей еще больше придется отдавать, отрывать от себя. Но есть еще милые лекарства, может, они помогут.
– Мама, дай мне аспаркам, комплевит, циннаризин и гефефитин! А главное: пантогам, – он произносил эти слова, выпрямившись на время, торжественным голосом, словно считал, что без этой звучности названий лекарства сами по себе не много стоят.
– Подойди к бабушке, мне нужно написать письмо Юле, – сказала Лидия.
– Нашей дорогой Юле из столицы Москвы, – понимающе кивнул Алеша.
Анна Лукьяновна дала внуку все его лекарства, а дочери предложила обычное лекарство для взрослых: стопку водки.
– Ладно, найдем денег, поезжай в Израиль, развейся, раз так... А мы... Ничего, моя пенсия есть да Лешина... проживем!
8. Предварительные итоги
1
Пермь осиротела без Лидии.
Конечно, она уезжала и раньше. Но, уезжая, всё равно краешком себя захватывала Пермь. Лидия как бы присутствовала тут вместе со своими мыслями, смехом и телеграммами. Телеграммы были всякие: поздравительные, юмористические, просто дружеские. Во время перестройки они приобрели общественно-трибунный характер – во "Взгляд", в поддержку Бакланова на XIX партконференции, в защиту Сахарова и Ельцина, в поддержку Горбачева после распада СССР (Лидия считала, что Михалсергеичу сейчас плохо и надо, чтобы они с Раисмаксимной не ожесточились). На стихи к юбилею Окуджавы телеграфистка вообще смотрела как на безнадежную патологию: все сейчас деньги зарабатывают, а эта тратит неизвестно на что...
Но теперь, уехав на полтора месяца в Израиль, Лидия словно оказалась на другой планете.
– Ну все, для нас она пропала в своей Палестине, – с отчаянием говорил Боря Ихлинский.
Если Лидия выйдет там замуж, думала Галька, мы все здесь погибнем.
В общем, все без Лидии ослабели и начали как-то осыпаться...
Егор, прогуливаясь ночью в приятном водочном подъеме и размышляя в очередной раз об антиномиях Канта, был избит и попал в реанимацию. Он временно потерял речь и говорил только три слова: "да", "спасибо" и "простите".
Веня, выбегая из городской Думы, упал и получил закрытый перелом голени.
У Надьки произошел микроинсульт, и она все глаголы стала употреблять строго в инфинитиве: "Я идти на лекцию. Студенты совсем обнаглеть".
В тот самый момент, когда Надька выписывалась из больницы на Грачевке, Лидия в последний раз загорала на побережье возле Хайфы и из Средиземного моря возле нее вынырнул необыкновенно застенчивый американец. Ей сразу бросилась в глаза обширная лысина, как у Розенбаума. Он заговорил с ней сначала на корявом иврите: "Эйфо коним по мэй-газ?" (где здесь покупают газированную воду?) По англосаксонским громыхающим шумам его голоса она поняла, что можно говорить по-английски.
– Ай донт спик джюиш.
Полчаса они выясняли, из какой части мировой деревни они происходят и на каких завалинках сидели их предки, – все это под пылающим пристальным взглядом солнца. Но американец так и не пошел за газировкой.
Джекоб (так его звали) пророкотал два раза полупонятную фразу, и Лидия предположила, что ее смысл таков: "У вас прекрасное плачущее лицо".
После таких слов ей захотелось поместить Джекоба в зеленую рощицу внутри себя, но там ветвились, как погибшие кораллы, только пересохшие бодучие сучья. На миг у Лидии появилась вера, что все это вновь зазеленеет. А вера не имеет ни цвета, ни запаха, ни образа, она только чувствуется. Дело в том, что за прошедшие полтора месяца в Израиле вся пермская колония, разбросанная по кибуцам и машавам, пыталась знакомить Лидию с одинокими евреями от тридцати до семидесяти лет (последние были чуть ли не бойчее первых), но все внутри Лидии оставалось в оцепенелой неподвижности. Только однажды, у Стены Плача, когда Лидия положила между двумя камнями записку и еще долго стояла, что-то возникло, промерцало над всеми мыслями и воспоминаниями далеко вверху. Но это кончилось раньше, чем она успела осознать (так бывает, когда блеснет в грозу молния, а ты хочешь рассмотреть ее красоту, – и вот нет ее, а лишь на том месте плавает комок темноты). Но она твердо была уверена, что все будет так, как она попросила: Алеше будет лучше. Ну и за себя она попросила, чтобы у нее тоже все было нормально. Личного счастья она не просила, но чтобы нормально-то было, ведь если она совсем развалится, то что же будет дальше с сыном...
Лия Фельд, троюродная сестра Аллы, кропотливо посвящала Лидию в тайны эротики:
– Купи в Ришон-ле-Ционе гипюровые черные шорты – у мертвого встанет. А упавшая как бы нечаянно бретелька комбинации действует безукоризненно, я сама проверяла – и не только на муже.
Что касается Джекоба, то если б не завтрашний отлет на Родину... Никакого "если" и никакого "то"! Все можно решить за пять минут, если бы было такое знание, что этот человек тебе нужен. На самом деле все было очень просто: пока ей не нужен никто.
Лидия уже решила, что Джекоб ей не нужен, но поскольку она явно была нужна ему, она решила некоторое время еще потерпеть, присоединив его голос к шуму хайфского прибоя и оставив на лице внимание. "Ну, выслушаю его еще пять минут... нет, пятнадцать, ведь после того, как он вынырнул из моря, во мне появилась уверенность..."
А ведь князь Лев Николаевич Мышкин тоже колебался, утонченная натура... Аглаю не хотел обидеть, и Настасье Филипповне авансы слал. Лучше бы обидел кого-нибудь своим выбором сразу. Чего бы и своему мужу пожелала.
Для того, чтобы не думать о Володе, она думала о литературе, и в конце концов получалось, что Лев Николаевич Мышкин – это Володя, а Стива Облонский – тем более Володя, ну и литература русская... Ну, а что милый Джекоб? Ты не понял, что ли, хворостиной тебя гнать? Полезай снова, ныряй, бросайся в свое Средиземное море!
