Текст книги "Лидия и другие"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Под высокой лампочкой стояли Надя Бахметьева и Витька Шиманов, они курили, причем Витька выпускал дым боковиной рта, стараясь не попасть на собеседницу. Надька говорила, окутываясь дешевым болгарским дымом:
– Мы здесь стоим, а где-то в это время есть такая любовь, перед которой все наши чувства – просто пыль...
Ей хотелось, чтобы ей возразили: нет, не пыль; хоть бы кто-то возразил: у нас тоже что-то есть-будет необыкновенное.
Они зашли в свой жилой сарай, нашли "полбанки", и тут Бояршинов произнес:
– Выпьем за виллы в Ницце, которые у нас еще будут!
Лидия поддержала:
– Да что там виллы, я верю, что у нас будет целый квартал свой в Ницце!
Обида винтом прошла вдоль всего тела Жени: вон оно что – Лидия поняла, что для меня это серьезно, и решила вышутить. Это за то, что я не смог поднять ее с телеги на колокольню... Теперь так будет все время... Неужели им вокруг не ясно, что он, Евгений Бояршинов – единственный, и – конечно у него есть недостатки, но о них могут судить только люди того же разряда? А таких еще поискать.
А Лидия поняла вдруг, что Ницца – не шутка. Цели-то у него все – мимо нее. Но желание выше понимания, и она с новой жадностью слушала Женю. Он говорил:
– Жизнь-это болото, и мы идем по кочкам. Трясине доверять нельзя и кочкам доверять нельзя.
Шиманов поинтересовался: как же каждую кочку можно допросить на предмет надежности?
– Я к человеку отношусь так: жду плохого, пока он не докажет обратное...
– Как кочка докажет, если ты не наступишь на нее?.. Так и человек: сначала поверим друг другу, – Шиманов не сдавался, – что мы друг другу опора. На пять лет хотя бы, университетских.
Бояршинов уже второй раз за этот вечер с хрустом вывернул разговор:
– Смотрите, а в Шиманове что-то есть такое помидорно-здоровое. Ха-ха-ха (красивым баритоном). Но помидор ведь тонкокожий овощ. Тонкокожее здоровье такое. Но помидор ведь может лопнуть, вот и все.
Все время мигало электричество. И в этом вибрирующем свете Лидии показалось, что смоляные кудри Жени вьются, как реденькие облачка в жаркий день. Но шевелюра не виновата, что она похожа на крученые мысли и поступки хозяина. Не виновата, а отвечать придется все равно: через двадцать лет она вся уже сойдет. Но Лидии не важны волосы, ей хочется с ним быть...и через двадцать лет.
– Зло, в котором я подозреваю человека, оно ведь и во мне, – усложнил картину мира Женя.
– Ты, как следователь НКВД, – те тоже говорили, что можно каждого посадить в лагерь, – громко заявила Надька.
Лидия растерялась: начался не спор, а какая-то свара. Она стала лихорадочно думать: что бы тут Пушкин сделал? Или Чехов? Что бы сейчас сделал Хемингуэй? Ремарк бы, ясное дело, сейчас бы как плеснул всем кальвадоса.
А Бояршинов сказал задумчиво и по-отечески Шиманову:
– Старик, ты еще поймешь, что человек – загадка с несколькими отгадками...сложный узор красивее простого, понял? – и хитрая пьянца играла в его глазах.
...Засыпая, Надька решила: надо завтра посмотреть, какие тут местные механизаторы водятся.
Лидия всю жизнь засыпала поздно, поэтому в час ночи она поставила перед собой зеркало, которое они купили в складчину в сельмаге. Оно было в грубой пластмассовой оправе под цвет красного дерева – с грубыми выпуклостями, под резьбу. Не выпуклости, а гребни. Эти гребни навевали Лидии мысли о червяках, змеях, драконах. И в этом обрамлении показались ее лицо... "Себе-то я нравлюсь. И почему я больше никому не нужна? Жить дальше так невозможно! Надо, чтоб срочно кто-то это понял, но не будешь же объяснять направо и налево, тут как раз понимание и закончится."
Мышь в богатой почти черной шубке вывела бесшумно трех еще не сильно одетых розовых мышат. В углу валялись брошенные Бояршиновым медовые краски. Они были вымазаны почти до конца, зато кругом висели шаржи на однокурсников. Егор был чем-то вроде робота, вырезанного из дерева, а Лидия – со здоровыми, туго набитыми щеками и непривлекательными глубоководными глазами. Лидия возмущенно сказала в зеркало: "Ну и сколько у него ума, у этого Бояршинова! Откуда он взял эти щеки?" Мышь тоже заинтересовалась работой Жени: она волочила по полу желтый брусок. Получался такой грохот, что мышь иногда останавливалась в изумлении: неужели на этот момент жизнь удалась и никто не отберет медовые краски?!
Лидия взяла химический карандаш, который на влажных местах бумаги давал фиолетовый рефлекс: "Аллочка, дорогая, сколько времени прошло, с тех пор, как я уехала в колхоз! Если б я жила в Киеве, он бы назывался "коллективнэ господарство". Все так накапливается у меня: в Киев я не съездила, родители не понимают меня совсем и никто здесь не обращает на меня внимания. На самом деле тут столько всего, что я только по пунктам намечу, о чем говорить нам с тобой.
1. Про Фаю Фуфаеву знаешь? Она и здесь ходит во всем розовом! Бледно-розовые сапоги, брюки, кофта, алая косынка, плащ серый, но подкладка в розовых прожилках.
2. Егор-маленький вчера был пьян, кричал: "Мой отец приедет – вас всех деньгами забросает!" Еще Егор носил ведро с картошкой, в первый же день вечером оказалось: вывихнул кисть руки! Я спросила: "Как рука?". "А мне это не интересно", – сухо, гордо ответил. А ночью меня будит: "Слушай, совершенно не могу спать от боли".
3. Егор – умник. Он нас называет условными обозначениями: точки А, Б, С – то есть я, Фая, Надька. Ясно, насколько мы ему все интересны. Сухарь о, как я могла это все время не замечать! У него же черный юмор!
4. Второй – Женя Бояршинов. Ты его не знаешь. Он говорит, что вырос в бараке. Но знает не меньше нас, даже где-то и больше. Рисует хорошо. Чуть ли не прямо говорит, что он гений. Я впервые встретила такого человека. Алла, я ему очень верю! В животе все вращается, как я на него посмотрю. И подкатывает... Ты меня поняла?
5. Есть еще добрый, но скучноватый Витька Шиманов. Самая высокая точка его юмора: "Я ж тебе говорил: больше ведра не пей!" (Это он Егору, который мается с похмелья). Алла, что-то я тебе уже, как старая дева, пишу злобно, а на самом деле буду рассказывать (когда встретимся), ты увидишь, как много у нас хорошего.
Очень интересно, виделась ли ты с Вадиком? Когда его заберут в армию? Он – случайно – не уговорил Гальку выйти замуж до армии? У нас тут есть Надька, она из области, будет жить в общежитии. Очень похожа на Гальку, но гораздо начитаннее. А похожа прямотой.
Как они меня – вся эта троица парней – раздражают своей однобокостью! Как они не понимают, что ум только должен быть виден на каком-то фоне. Хорошо, если ум добрый. И талант Бояршинова мог бы быть подобрее. Хотелось, чтобы добро Витьки тоже казалось поумнее. Вот так и мучаюсь с утра до вечера! Родителям об этом написать нельзя: ясно, что мама скажет – на сто лет вперед уже ясно – "Ты, как Агафья Тихоновна: "Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча..."
Ключевое слово напомни: Ницца!
Да и совсем последнее, клянусь, Аллочка! Женя считает, что у меня в голосе есть некий фермент, который сбраживает общение в веселье. Так он сказал мне. Знаешь, хоть я и из профессорской семьи, Женя настолько выше меня, что нужно для компенсации мне еще где-то дачу собственную иметь – в Крыму или на Рижском взморье, что ли. Я прямо представляю, что ты смеешься, читая письмо. На лице у него какая-то недоданность написана, и мне хочется ему все возместить. Но пора и кончать! Я скоро приеду и все тебе расскажу. А ты все, что у тебя накопилось, мне! Оставайся здоровой, попадай во всякие веселые истории и побеждай. Неизменно твоя Лидия Шахецкая.
P.S. Алла, оказывается: все пишут стихи, даже Егор-маленький. Только они у него, как у электронно-вычислительной машины, одни заумные термины (тезаурус, антиномия). Вчера он пьяный читал их:
И звуки аонид звенят,
и вопли резкие цикад...
Ho что я об этом подумала, расскажу при встрече. Ну все, а теперь конец письма на самом деле! Твоя Л."
Лидия рассеянно взглянула на пол и увидела, что красок медовых уже нет и семейство мышей исчезло.
2
Октябрь был весь в легких морозных намеках – вот среди них она и летала. Лидия выучила длинные списки древнегреческих и древнеримских богов, записалась на факультет общественных профессий, чая мимоходом посвятить себя журналистике, ворвалась в редколлегию стенгазеты "Горьковец", написала юмористический рифмованный отчет о колхозных трудобуднях в многотиражку "Пермский университет", втиснулась в творческий кружок "Струны" – пришлось, потому что туда записались Женя и Егор-маленький. Не говоря уже о том, что их всех подрядили ходить по графику вечерами в народную дружину (ДНД).
В один из вечеров, где-то в самом конце октября шли пешком, разнежено плелись, точнее плыли, вычитая всякие ощущения длительности и расстояния. Были Надька, Егор, Женя, Витька Шиманов и Лидия. Неожиданно возле магазина Лидия сказала:
– Зайдем на минутку к Гальке. Я спрошу, когда она Вадика в армию провожает.
Магазин был – ничего особенного. Зато бюст у Гальки был очень особенный. Неведомая сила держала его на плаву. Сверхнаитием парни почувствовали, что этот эффект – навсегда! Через силу отводя глаза, Женя спросил:
– У вас продают жеваную рыбу?
– Ну, если ты любитель, – тебе пожуют и взвесят пару килограммчиков, Надька собралась, так что ее груди вообще чуть не взвились к потолку, и вот выдала почти гениально. Она не понимала, что никакой юмор здесь не поможет, что по сравнению с Галькиными – все остальные присутствующие пары грудей это просто плоскогорья.
Лидия почувствовала, что Гальке хочется их всех быстрее спровадить: у нее очередь. Но главное даже не в этом. Лидия еще может пять лет вести рассеянно-творческую жизнь, а ей, Гальке, нужно стоять за прилавком, каждый вечер долго смывать с себя запах рыбы, а потом еще делать контрольные. Пусть техникум, пусть торговый, но она закончит к приходу Вадика из армии. Мимо прошла завотделом в золотых сережках и с золотым кулоном в виде трилистника. "У меня это все будет, будет!" Перед Галькой встал образ кабинета с панелями под морской дуб, промелькнула цепочка событий, которая приводит к этому кабинету (продавец – завотделом – товаровед – директор магазина). И Лидия будет в кабинет к Гальке приходить – на равных. Галька всегда поможет с продуктами!
Лидия в это время увидела, что вместо рыбных консервов за спиной Гальки зеленеет рощица из свежей весенне-чистой зелени.
– Приходите послезавтра в шесть! – сказала Галька. – Сколько вам хека?
– Третий раз уже говорю: два килограмма! – почти кричал покупатель.
– Ладно, пошли! – миролюбиво всех сгреб Витька Шиманов.
Надька сразу закурила и с вызовом, на "вы", обратилась к Бояршинову:
– Женя, а почему вы спросили именно жеваную рыбу? Уж лучше было спросить про красную рыбу! Получился бы абсурдный юмор, но не унижающий!
Женя вдруг протянул ей три рубля:
– Это тебе! На развитие юмора.
Надька сделала вид, что хочет потушить сигарету об эту зеленую купюру, Женя отдернул руку с трешкой. Он, впрочем, и не рассчитывал, что Надька возьмет деньги.
– Мне хочется кинуть в тебя целой скамейкой, – Женя махнул рукой на скамейку, мимо которой они прошли. – Ты что думаешь: если надела брюки и взяла в рот эту соску (он кивнул на сигарету), то все?! Можешь всех судить?!
Надька только улыбнулась, и Лидия заметила, что видит ее то в зеленом окружении, то в желтом, словно пустыня наступала время от времени за ее спиной...
Витька Шиманов думал: сколько в Надьке такта! Не превратила в ссору этот опасный спор. Дело не в том, что Бояршинов подавляет собеседников, а в том, что он хочет подавлять. И не им его переделать!
3
На проводах Вадика Лидия читала собственную поэму "Рыцарь веселого образа". Голос ее был полон лицейско-дружественных интонаций.
– Зае..ли совсем своими стихами, – пьяно комментировал дядя Вадика.-Давайте лучше выпьем за корочки – шоферские – Вадика! Шофер в армии – это король! Калыму некуда будет складывать – я тебе обещаю...
Вадику вдруг стало очень хорошо. Искосившись, он наблюдал быстрые и растерянно-прозрачные движения Лидии. Поэма его растрогала, он толкнул в бок Гальку, та – Аллу Рибарбар. Толчок привел Аллу в действие, и она быстро и чинно предложила тост за родителей.
Дядя Вадика начал было свой универсальный афоризм: "Зае..ли со своими родителями...", но его никто не слушал.
Лидия подняла свой бокал:
– За любовь Вадика и Галины!
Дядя Вадика очень обрадовался: "зае...ли совсем со своей любовью", и с торжеством обвел всех красными глазами.
Лидия резко выбрасывала вперед бокал, так что всем было страшновато за хрусталь, но она же все-таки была одаренная и в движениях – всегда тормозила, когда нужно. Так что слышался только тихий стеклянный щелчок. "Значит, это не настоящий хрусталь, а чешский", – думала Галька про бокалы. А вот Лидия такая настоящая, даже жутко. Этим и всех парней отпугивает.
– Ты печалишься? – спросила Лидия.
– С чего? В армии все вырастают, – в голосе Гальки сквозила святая убежденность, что ее Вадик подрастет и через три года приедет уже готовым мужем.
– А как тебе Женя Бояршинов? – спросила Лидия.
– Кислогубый он какой-то у тебя, – с простого народного сердца ответила Галька.
– Люди творческие – они вообще странные, – с облегчением сказала Лидия, потому что Галька сказала не самое худшее, что от нее ожидалось.
Между тем Егор крепко ударил по выпивке. Он уплыл сначала куда-то к мужской части компании, потерявшись среди винегрета и дымных волокон. А потом подсел к Лидии и гаркнул ей в ухо:
– Из этого можно – нет извлечь каплю истины?.. Ты сочинила поэму, а они... – он в указательном жесте сбил со стола стакан с морсом. – Я разочаро-о-ван в русском народе!
Тут самогон дошел до его голосовых связок и отключил их. Егор замолк, выразительно глядя на всех.
– Это загадочная русская душа смотрит из него, – сказала вдруг Фая Фуфаева.
Алла подержала Егора за запястье, никакого пульса не нащупала, но все же всем своим видом показала, что опасности для существования нет. Ровным голосом она произнесла диагноз:
– Он успевает создать максимум проблем вокруг собственной особы на минимальном отрезке времени.
– Я увезу его на тачке, – надежно завершила ситуацию Фая. – Он буквально за меня написал вступительное сочинение, а я что – брошу его, что ли...
Егор охотно подчинялся приказам Фаи: поднялся, просунул руки в рукава пальто, бормоча: "Какая женщина...о-пер-деленно – одна на полконтинента". Уже нельзя было понять: юмор у него такой с "о-пер-деленно", или от выпитого подводит артикуляция...
Фая с Егором ушли, и в наступившей на какое-то время тишине все услышали благозвучный храп. Дядя Вадика лежал, хорошо утвердившись на хозяйской кровати, и на лице его как бы глубоким резцом было высечено: "Зае..ли вы меня со всем вашим миром!"
На следующий день Лидия проснулась, когда из репродуктора со слабоумным оптимизмом неслось: "Руки за голову, ноги на ширине плеч...". Лидия лежала в постели и хотела заплакать: никогда не будет по радио такой трансляции, нет таких движений, чтоб она, Лидия, стала заметной для Жени Бояршинова. Не будет и не может быть. Репродуктор заголосил: "Переходим к водным процедурам". Сколько раз говорила брату Аркаше: не включай рано репродуктор или выключай хотя бы, когда уйдешь в школу. Он учится с утра, а Лидия – во вторую смену. Она встала и выключила радио. Наступившая тишина походила на удар об стенку. Лидия с шумом обрушилась в ванну, зашептав: "У Гальки Вадик, у Егора – Фая, за Надькой бродит Шиманов". Включенная вода подстраховывала ее от всякого подслушивания: "Только мы с Аллой, как два саксаула... или аксакала...".
Вчера Женя сказал с огромной искренностью: "Того, кто меня ругал, для меня больше не существует". Как это бывает: никто не понял, все стали резки с ним. А ведь он хотел... хотел сказать... что внутри-то он гораздо лучше, у него только... выражения хромают. Надо с ним еще плотнее общаться, обхватнее. Хотелось отношений тесных, плечом к плечу.
Лидия закончила мыть голову и протянула, как сеть, волосы поверх грудей: так красиво, а куда все это, кому? Одиночество настолько изглодало Лидию изнутри, что она все бы отдала, чтоб стать как все. В юности ведь мечешься между двумя ужасными мыслями: "А вдруг я – не как все?" и "А вдруг я – как все?"
Лидия смотрела на свое отражение в зеркале ванной и с горечью думала: вот-вот старость наступит, а ничего не меняется, никто меня не полюбит, не поцелует! Никогда! Морщины уже скоро появятся вот в этом месте. Тут она со страхом отошла от зеркала, чтобы не указать случайно, конкретно, где этим морщинам появиться. Какие глупые эти...мужской пол! Почему Женя не ходит в библиотеку, где мог бы со мной увидеться! Но сегодня мы все будем на творческом кружке! А скоро у Аллы день рождения, там можно познакомиться с медиком и даже выйти за него замуж, за постылого. Лидия сушила волосы полотенцем и жалела себя. Потом она вспомнила, что еще никакого медика и в округе нет, можно идти на кухню и спокойно завтракать. Родители уже заканчивали пить чай. Заметив красные глаза дочери, Анна Лукьяновна сразу начала:
– И у Аллы никого нет! А у Аллы есть кто-нибудь? Видишь, и у Аллы нет пары. Первый же курс только...
– Зато у Гальки и Вадика что-то невозможное, сказочное, – жуя, бормотала Лидия.
– А сказки нужны, чтоб люди не пали духом, – заметил Лев Ароныч.
4
"Дорогая Юля, сейчас два часа ночи – только что меня проводил Женя Бояршинов. У меня к нему такое чувство, только не смейся, словно мы уже двадцать лет женаты, и у нас восемь детей! Правда, Галька сказала, что Женя – "кислогубый"! А он как раз болеет за народ, но я все по порядку начну. Да, Юля, я надеюсь, что ты тоже испытываешь такие полновесные переживания (знаю из письма) и поймешь! Может, тебе покажется смешно на твой столичный пошиб, но у нас есть творческий кружок "Струны" – туда все ходят избавиться от своих творческих напряжений. Его ведет Солодкевич. Леонид Григорьевич. Он такую привычку имеет – плавно дирижировать руками. Впрочем, у него тик. И он так – дирижируя – рваные движения превращает в плавные. Солодкевич на себе тянет весь юмор университета, а иногда кажется, что и весь город спасается его умным весельем, Есть еще такой театр студенческих миниатюр, им тоже Солодкевич руководит. "Шип". "Што изволите показать" – так Леонид Григорьевич расшифровывает "ШИП". Мы сейчас переделываем для студенческой самодеятельности пьесу Горького "На дне". В разоблачительном духе. Еще "Мертвые души".
Но это впереди. А сегодня второй частью повестки был разбор рассказа Жени Бояршинова "На рыбалке". Taкое название, да, словно простой рабочий парень написал. Надька-змея слушала-слушала, а потом сказала: "Что-то я не дождалась коровы, которую кто-то рядом доит". А рассказ вот о чем: там мужик на рыбалке намазывает дождевых червей на кусок хлеба и ест такой бутерброд. Конечно, углубленно описаны все переживания героя. Этот герой не сам автор. Женя не стал бы есть червей, конечно, что ты! Этот рассказ протест против того, что в Перми нет мяса. Сочувствие к маленькому человеку, понимаешь? Вообще, Женя – мастер, играет всеми средствами. Солодкевич Женю не понял и еще во время чтения мне два раза подмигнул, и я не смогла слушать рассказ, как нужно бы! Но я думаю: может, эти подмигивания у Солодкевича – продолжение тика? Опросить бы всех девушек, подмигивает ли он им!
Ну, там, конечно, был наш Егор Крутывус. Как я могла его раньше ценить, сама не понимаю. По сравнению с Женей это как Азовское и Черное моря! Глубина, она у Жени, конечно, хотя Егор тоже не дурак, он много знает. Мол, черви не заменяют мяса: в них нет гемоглобина, один белок! Гемоглобин лишь в хордовых. "А мы все тут хордовые", – радостно заметил Солодкевич и снова мне подмигнул: "Правда, Шахецкая?". А я вижу: все к Жене несправедливо настроены. И тут меня осенило: в "Евгении Онегине" – во вступлении, к Плетневу, что читаем? "Хотел бы я тебе представить" то-то и то-то, а вышло "собранье пестрых глав... небрежный плод моих забав". В общем, что вышло, то и осталось. Мало ли чего художник хочет создать образец поэзии , "живой и ясной", но "так и быть рукой пристрастной прими". Даже у Пушкина! И читатель должен это понимать. И критик. А Солодкевич ходит, дирижирует и посмеивается: "Молодец, Шахецкая, хорошо выступила".
Сам Женя тоже выступал: дескать – эстетика безобразного – она всюду, у Толстого "Смерть Ивана Ильича"... Знаешь, Юля, что это с мужским полом творится? То Егор спрашивал у духов, когда умрет, то Женя о смерти рассуждает, словно они боятся, что смерть мимо пройдет. Такие хлопоты, что ты! Но если снисходительно на все смотреть, то можно протерпеть их всю жизнь, правда? То есть – одного Женю. Солодкевич слушал, усмехаясь, нашу ползунковую критику и на прощанье промолвил:
Пошел Гаврила на рыбалку,
Он хлеб с червями уминал...
Такой смех на нас почему-то напал тут, но мы его отразили. Хохотала только я одна, еще Женя хохотнул, чтоб показать, что не обижен. Но всем хотелось посмеяться – по завистливым взглядам я это поняла.
Дорогой мы шли сначала впятером: я, Женя, Егор с Фаей и еще одно студенческое существо, такой женственный мальчик Миша, он со второго курса. Егор завлекал, конечно, Фаю, своим умом "ее стращая": "Червь кишечно-полостное, в нем гемоглобина нет". И тут Женя ответил ему на языке врага: "A ты, Егор, напиши крупными буквами "ГЕМОГЛОБИН" и оклей всю свою комнату вместо обоев, и у тебя будет, на что равняться в жизни". Он вообще говорил что-то не то. Даже когда мы остались вдвоем на пустой улице Ленина. Ты помнишь улицу Ленина? Идет от университета к Центру. И Женя говорил не то, и погода была не та какая-то. С неба мерзкий студень посыпался. Женя все: троп, синекдоха. А тут шел какой-то дежурный полуночный пьяница и говорит: "3а эту синекдоху тебя надо отмудохать!" (Извини за точность цитирования!) Конечно, мне дорога любая мелочь: все, что относится к Жене, становится нашей общей биографией? Так ведь? Прости, ради тропа!.. Через двадцать лет, когда мы с Женей будем праздновать юбилей знакомства, этого мужика грубого, может быть, будем вспоминать, как ангела с небес. Мы еще долго с Женей хохотали над его словами. И тут Женя даже взял меня под руку и перевел через полузамерзшую лужу. Мы еще долго говорили в подъезде и возле лифта, потом – возле нашей двери, а потом он повернулся и ушел. А пока мы говорили, мы часто приближались лицами друг к другу, потом снова откидывались. У меня началась антиперистальтика. Это уж как водится. Рифма: антиперистальтика – перестаньте-ка! Надо бы написать на эту тему. Но не могла же я первая его поцеловать? Какие у вас в столице веяния в этой области? Напиши! Просто голова не на месте. Он повернулся и ушел. Но все-таки он бродил со мною три часа, правда? Не зря же? А Солодкевич, кстати, разводится с женой, поэтому ему сейчас подмигивать как бы разрешено, что ему после развода – монашествовать что ли? Он – молодой кандидат, ему всего тридцать лет..."
На следующий день Женя и Егор не пошли на лекцию по истории партии. Они разговаривали как ни в чем ни бывало:
– Егор, ты что – уже выпил сегодня?
– Нет. Я просто... недоспал.
Казалось: будущее прекрасно в любом случае – пьешь ты или нет. Будущее казалось уже забронированным. Поэтому Женя сегодня разговаривал с Егором, хотя вчера они перебросились парой обижающих реплик. Да и не обижающих: все были так близки друг другу, что могли говорить все, что угодно. И вообще в свете нависающего прекрасного будущего невозможно было сердиться друг на друга. Тем более, что в настоящем многое не нравилось...
– Эта история КПСС никому ведь не интересна, правда, Егор!
– Почему... Если б всю правду о Троцком. О Сталине. О лагерях. Это было, было бы всем интересно!
– Ну, кто ж тебе ее даст – всю правду! Они о себе никогда этого не расскажут... А Шахецкая-то! Помнишь, как вчера встала на защиту моего рассказа? Так трогательно-неудачно – как из детсада...
Егор сразу:
– Так из нее вообще выйдет хорошая жена, кроткая.
В глазах Жени добродушие сменилось агрессией, как будто свет в светофоре переключили.
– Ты что! Мне не нужна кроткая жена! Я не хочу потерять форму!
Егор пошел еще раз навстречу: значит, Надька подойдет, она резкая.
Но Женя и тут возмутился: как можно – он, Бояршинов, никогда не женится на общежитской!
"Пижон", – подумал Егор. Но в чем-то Бояршинов и прав. Лидия, она, как сестра... на всю жизнь.
Женя открыл папку и достал свой новый коллаж. Одна из купальщиц Дейнеки вырезана и любовно приклеена к ватманскому листу. А на причинном месте у девушки точно приклеена дверца с никелированной ручкой. Судя по суховатой графике – дверца вырезана из какого-то руководства по механизмам.
– Дашь перефоткать? – спросил Егор.
Бояршинов сказал резко: дескать, хитрый – хочешь разбогатеть на мне, ведь через двадцать лет это сколько будет стоить – такой коллаж, роскошь! Здесь цветение форм просто, монтаж выявляет скрытые сущности, как от столкновения двух элементарных частиц рождаются миры-при огромных скоростях.
Сказал и огорчился: Егор подумает, что я жадный, а ведь это все во имя прекрасного будущего, чтоб оно было еще прекраснее, не распыляясь в настоящем.
На самом деле Егор совсем не обиделся. Его-то будущее было еще прекраснее – даже без всяких коллажей.
5
На фольклорную практику их повез Солодкевич. Из вагона в Соликамске пересели в автобус и запели: "В первые минуты Бог создал институты, и Адам студентом первым был"... Они хотели сильнее обозначить свое присутствие здесь, в этом месте, и вообще – в эпохе. Казалось, что от слов песни, от выкриков Надьки и дирижирования Леонида Григорьевича они становятся еще студентистее. Потом пересели в тракторный прицеп, уже подверженный колхозной коррозии, и замолчали. Только хватались друг за друга во время резких бросков прицепа, скачущего по рытвинам. Лидии показалось, что Леонид Григорьевич слишком сильно прижался к ней, но тут их бросило в другую сторону, и она сама ударилась о Женю. Но в этом возрасте юноши не возражают, когда на них сваливаются фигуристые девушки.
На колхозной конторе висела цветная потрескавшаяся фанера: хохочущая женщина откинула голову под натиском чугунно прорисованных букв: "ЗДЕСЬ ШЬЮТ ИЗ КОЖИ". Ее немой смех словно означал: какое там шьют, но если уж шьют, то бегите отсюда ради всего святого! Мимо шел мужчина, слегка обглоданный местной жизнью: на закорках он нес старушку, глаза ее были закрыты. Лидия сразу спросила у проходящей мимо женщины: "Что-плохо ей?" "Нет, хорошо, – откликнулась собеседница. – Сын со свадьбы несет... гуляли два дня. Петровна вам потом попоет знаете как – вы ей только выпить поднесите".
Побросав рюкзаки и сумки в клубе, в комнате для кружковой работы, они бросились к речке. Вода в Вишере бежала так быстро, что это казалось неестественным. Бояршинов подумал, что, как в коллаже, река методом наложения втиснута в общий простодушный пейзаж. В воздухе чувствовалась вибрация силы и угроза от движения водяных мускулов.
К берегу неподалеку причалил плот, какие-то люди стали выгружать с него рюкзаки и походное снаряжение.
– До самого Ледовитого океана уже поселений нет, – сказал Солодкевич. – Откуда же эти приплыли, если в верховьях нет никого.
– Пойду выясню, – отозвался Егор.
Видимо, выяснение было настолько захватывающим, что он погрузился вместе с туристами на плот и исчез.
Ночевать отправились в клуб, а Солодкевич, отвечавший за жизнь и здоровье студентов, пошел на поиски Егора. Все уже улеглись вповалку на постеленное на полу сено, а комары вылетели на еженощный промысел, когда с берега Вишеры вернулся Леонид Григорьевич. Он был один и – судя по дыханию – опечален. Но печаль не могла до конца вытеснить его живость. Он чуть ли не с размаху упал рядом с Лидией, то есть с самого краю. И сначала затих. Только она начала всплывать к какой-то сияющей поверхности – привалился! И как-то всё молча, как бы нечаянно. Лидия очумела от перепада реальностей и тоже как бы нечаянно выставила локоть: "Надька, ну что ты – душно!" Солодкевич, несмотря на локоть, прижался еще плотнее. Тогда Лидия увесистой ручкой резко отмахнулась.
Утром Солодкевич встал свежий, первозданный. Губа, правда, у него была сильно разбита и распухла. Но он весело объяснял всем: Шахецкая как-то беспокойно очень спит, зовет Надьку, вот на губе и отразилась ее бурная внутренняя жизнь.
Егор появился как ни в чем ни бывало, но с огромной щетиной. Фая Фуфаева как-то даже величественно смотрела на подбредающего Егора. Она спала прекрасно. В свете обязательного сияющего будущего Егор напрасно что-то там такое исчезал, появлялся, выпивал, словно пытался уклониться от гарантированного счастья.
Солодкевич был человек мудрый. А мудрость всегда ведь выглядит просто: пять-шесть движений и семь-восемь слов. Он послал Егора в магазин – дал три рубля на вдохновляющую влагу. Остальным сказал:
– Работать будете вместе: Егор – для затравки фольклорной ситуации выпивать с бабушками, а вы все в это время не зевайте-записывайте.
Витька Шиманов от Аграфены Петровны с трепетом записывал: "Полный колос клонится к земле, а пустой свою голову к небу топорщит". Ему казалось, что перед ним раскидывается вечная мудрость, залог всего самого лучшего на земле. Вот оно добро народное!
Лидия карябала своими клиновидными рунами: "на розову траву, ой да на розову траву". И этот формализм ее мучил и опустошал. Розовая трава какая-то инопланетная, откуда это залетело, раздраженно думала Лидия. Народ... Он сплошь окружен всякой зеленью – хвоей, листвой, травой... Куда его тянет на декаданс?!
Фая величаво запечатлевала: "Девки молоденьки – глаза-смородинки", убеждаясь: сама-то она полностью соответствует этому определению. Гарантия светлого будущего крепла в ней с каждым записанным словом.
Надька у пожилых сестер Отеевых услышала:
Девки, пойте, девки, пойте,
Я старуха, да пою.
Девки, дайте по платочку,
Я старуха, да даю.
Пропев, бабки смущенно потупились.
– А вы не стесняйтесь, – подбодрила их Надька, ощущая, как от спорящейся работы по всему телу разливается уют.
– А вы нам плесните, – с безучастным видом сказала старшая сестра, словно это взбрело ей в голову только что, а так-то ничего, вроде, и не хочется.
– Егорушка! – крикнула в окно Надька. – Иди сюда!
Егор прибежал со скляницей от Аграфены Петровны – разделил остатки всем, включая себя. Ожившие сестры дружно запели:
Девки, дайте, девки, дайте
я старуха, да даю!
А Женя Бояршинов в это время лежал на солнечной полянке и сочинял по поручению Солодкевича программу отвального концерта. В знак благодарности нужно было подарить колхозникам прозрачное веселье, показать, что ученые люди тоже могут веселиться. Однако муравьи залезли Жене в нежные складки тела, а оводы пытались отсосать его кровь. Насекомые были на стороне фольклора. Не вынеся этой пытки, Женя бросился бежать. Налетел на Солодкевича и неожиданно заметил, что тот похож на шмеля или другое опыляющее насекомое: полосатый свитер и рыжие кудри просто жужжат в глаза.
