Текст книги "Лидия и другие"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Вот так же Надька толкнула Шиманова, как шар толкает шар, с бездушным костяным стуком. Она без всяких мыслей это сделала, лишь бы самой остановиться. А то, что он покатился к обрыву, так это уж его дело. Почему бы ему не затормозиться еще об кого-нибудь? Ума – что ли – не хватило!
...А Витька Шиманов покончил с собой. Он бросился под электричку. На похоронах, казалось, еще никто не понимал, что случилось безвозвратное. Все были заняты печальной обрядовой суетой и вообще об этом не думали.
Лидия подошла к Инне:
– Князь Мышкин тоже боялся кого-либо обидеть, огорчить, не знал, на ком жениться: то ли на Аглае, то ли на Настасье Филипповне. Лучше б он кого-то сознательно обидел, но сделал решительный шаг. А то... Витька тоже – побоялся обидеть Надьку...
– Ох, некстати ты долбанула своим идиотом-князем, – оборвала Лидию Инна. – Нашла время для изасканий!
8
Но с Надькой, к счастью, после смерти мужа ничего плохого не случилось.
Инна же поспорила на кафедре (на вечеринке по поводу 8 марта), что профессор С. – не такой уж убежденный семьянин, как все думают. На бутылку коньяка. На самом деле спор был только поводом, чтобы резко изменить, переломить свою жизнь. О цене этой ломки она не думала.
Так вот Инна разделась донага и села к профессору С. на колени, чтобы добыть наркотик власти над ним. Это напоминало разом всю западную литературу, где героиня без признаков одежды неизбежно и регулярно, как дождь, падает на колени герою. Но западный писатель встал бы в тупик от такого понимания свободы, какое было у Инны.
Когда Лидия узнала о выходке Инны, в памяти всплыл эпизод со столяром, который ремонтировал балконную дверь. Проходя через комнату, где Лидия как раз поила чаем Егора Крутывуса, столяр с одобрением сказал:
– Книг-то у вас много. У меня тоже дома есть книги – одна полка, за ними можно только одну чекушку спрятать, – он замолчал и еще раз влажным взглядом посмотрел на книги Льва Ароныча. – А в ваших шкафах сколько бутылок можно запрятать!
Когда работа приближалась к концу, Лидия понесла столяру водочки. А Егор, видя, как бутылка уплывает мимо, вскричал:
– Сейчас он выпьет, а ты ему скажи, чтобы он разломал дверь. И снова пообещай водки за ремонт. Думаешь что – не разломает, что ли?!
– Ты о чем, Егор?
– О том. Скажи столяру, чтобы все разломал, снова сделал – тогда снова ты ему стакан водки поднесешь. И он сделает! Да как миленький...
О чем он, не поняла Лидия. Неужели в самом деле Егор имеет в виду поставить эксперимент над живым человеком?
– Бога ради, Егор! Больше никогда ничего мне такого не говори! Ты что, задумал приобщить меня к чувству власти над людьми?!
– Ну, прости меня, дурака! Лидия, не сердись. Я просто сегодня сон такой видел, что снова женат...
Егора давно оставила Фая, и он жил с родителями. И вот во сне снова женат. Полнота жизни поразила его так сильно, что он поплелся в гости к Лидии. Хотелось обсудить:
– Главное, новая жена не красавица, а обыкновенная женщина. Но мы с ней все время смеемся: купили какой-то ерундовый шкаф и счастливы. Еще чего-то купили, снова смех... Я проснулся, стал вспоминать ее лицо. Ты? Нет, не ты? Да и вообще никто из знакомых... Простая женщина, понимаешь, но я был совершенно полон ею! Что за сон, к чему, а, Лидия?
...Сейчас, вспоминая эту сцену и сравнивая ее с поступком Инны, решившей доказать, что все мужики – скоты, Лидия думала: власть над мужиком имеет ли отношение к эросу? Или к политике?
Что касается Егора, его несчастий в семейной жизни, то тут была своя история. По распределению он работал в Узбекистане. Как-то вместо диктанта читал ученикам Пастернака. Потом, не стесняясь и даже хвастая, рассказывал Лидии: эти "чурки", мол, столько ошибок наделали смешных! "А ты в Навои бы ошибок не наделал, конечно", – удрученно ответила Лидия. Именно тогда Фая что-то поняла окончательно, подхватила дочь и уехала к родителям. Через некоторое время она вышла замуж за одного из братьев Черепановых.
...А Инна потом полюбила профессора С. Ну и хорошо ведь! Хорошо, да не очень, потому что у профессора была семья – та самая, из-за которой его и считали идеальным семьянином...
Грач толкнул Надьку, Надька – Витьку, Витька – Инну, она – жену профессора С. Каким образом? А они оба бросились на колени и умоляли отпустить его. Великая любовь, говорили. Но жена профессора каменно встала на их пути. Она сказала простые слова, которые тогда многим показались глупыми: "У нас долг – дети в переходном возрасте, без отца они могут вырасти подлецами".
Если б жена профессора С. послушно сказала: "Иди, дорогой, к своей великой любви", мы бы имели больше несчастных людей, или нет? Дети, теперь это доказано статистически, из разведенных семей живут меньше, чем дети из полных. Как сказал отец Лидии, ученые наконец-то думали-думали и додумались до необычайного открытия: папа и мама нужны ребенку для счастья (как будто человечество не знало об этом тысячу лет назад)...
Семья профессора С. не разрушилась. Страшный удар, нанесенный Инной, сотряс ее так, что прозрачный ее монолит покрылся трещинами, помутнел, но вынес. Однако трещины никогда не заросли.
6. Обыкновенные будни застоя
1
Перед распределением все боялись и за свою судьбу, и за судьбу студенческой дружбы – сохранится ли она. И только Егор ляпнул про Лидию:
– А что с тобой будет? По распределению не поедешь – папа спасет. В аспирантуру поступишь. Кооператив построишь... Детей нарожаешь кучу, у тебя бедра для этого подходящие.
Лидия тогда даже обиделась. К тому же угадал Егор только кооперативную квартиру – она и в самом деле строилась. А в остальном... По распределению Лидия поехала, как миленькая. С аспирантурой ничего не получалось: сын родился больной, не рос – Володя, как оказалось, облучился в армии... Дописывать диссертацию Лидия отказалась – малыш болел, нужно было возить его по клиникам, профессорам, бабкам, тут не до науки. Один раз – последний – ездила говорить с Риммой Васильевной Коминой, своим научным руководителем. Тяжелый получился разговор. Римма Васильевна пыталась как-то исхитриться и выкроить в жизни Лидии промежуток для поездки на предзащиту, совместив ее с обследованием мальчика. Она не видела Алешу и не понимала, что его нужно носить на руках в буквальном смысле слова. Когда Лидия уходила из дома, она укладывала сына на диван – возле телефонного аппарата, "возле нашего голубчикиного телефона", как говорил Алеша. И он ждал, когда мама позвонит.
От Риммы Васильевны она возвращалась в грозу. Ливень был такой силы, что по улицам текли настоящие реки. Транспорт встал. Лидия попыталась поймать машину: Алеша так боится грозы, лежит там у телефона и плачет, наверное: "Мама, я не умру, я дождусь тебя. Я ведь матушка". Все его выражения Лидия знала наперед. Она голосовала уже полчаса, но никто не брал ее в машину, никто даже не притормаживал. В такие минуты ей всегда вспоминались слова Анастасии Цветаевой: "Будьте мужественны!" Так много они пережили, лагерники, что даже в случайных репликах была энергия пророчества. А мужество Лидии понадобилось очень скоро...
Наконец остановилась "Волга" цвета "белая ночь" – целый квартиромобиль, показалось Лидии. Два молодых человека взяли ее в машину, и она сразу буквально вцепилась в спинку сиденья.
– В Америке, я читала, в грозу, так же вот один человек голосовал, его никто-никто не брал шесть часов, и он пошел повесился! – вместо благодарности выпалила Лидия.
– А вы сколько ждали?
– Да, наверное, полчаса!
– Вот видите, у нас не Америка: у нас все не так! Вы голосовали, мы вас взяли, и вот вы едете. У советских людей все по-другому, – говорил один из спасителей.
Лидия еще не знала, что эти два молодых человека, Боря и Веня, отныне каждый год в этот вечер будут приходить к ней домой, чтобы в память о счастливом знакомстве подарить цветы и бутылку шампанского. Лидия станет украшением их жизни.
Веня Борисов и Боря Ихлинский. Они уже на следующий день рождения подарят Лидии десять пар тапочек самых разных размеров – для гостей, понимая, что хотя сама Лидия покупает тапочки часто, в большом количестве и обязательно кожаные, но из-за постоянного употребления кожа быстро превращается в замшу с ошметками из порванных кусочков.
2
Молотя в голове формулы улучшения настроения ("божественный настрой, божественный!"), Галька ехала в трамвае и ловила на себе усталые взгляды, в которых вдруг вспыхивал поиск. А я ничего еще, хорошо, что перешла в книготорговлю, столько успела прочесть для улучшения... чего? Себя? И себя тоже. Галька была вся в золоте: три кольца, две цепочки (одна с кулоном), сережки. И не хуже других, и вообще некую защищенность от жизни чувствуешь, когда все это на себя наденешь.
Правда, директриса магазина – старая дева, всех часами изводит. И покупательница сегодня устроила скандал. Но стоит только все дома Вадику пересказать... – откуда что берется. Галька потрогала сумочку, в которой лежал новый том детективов из зарубежной серии: для мужа. Вадик два дня не пьет хотя бы – читает!.. У него уже полная обувная коробка удостоверений: он может управлять всем, что движется – краном, экскаватором, катком, локомотивом. Да беда его в золотых руках: кому бы что ни отремонтировал, расплачиваются бутылкой. Дошло до того, что он стал коротко стричь волосы, чтобы Галька не ухватила! Только она скажет: "Вадюша!", он уже с испугом ждет обличения...
Сокращая дорогу к дому, Галька смело двинулась через гаражи, обросшие вокруг ивняком. Мелькая в оранжевом фонарном свете своей роскошной фигурой (грудь стала еще больше, а талия еще уже), краем глаза видела на гаражах свою легкую тень и надпись: "Убрать до 20 января 1971 года!" (давно он прошел, этот семьдесят первый!). Вдруг перед Галькой встал здоровяк. Галька всегда была неравнодушна к здоровякам, Вадик-то у нее – о! Она сделала несколько ритуальных отряхиваний, и тут мужик махнул рукой. От удара она вросла в стенку гаража, голова словно исчезла, а во рту будто захрустел разбитый аптечный пузырек. Галька услышала голос: "Я должен сегодня кого-то убить, должен!"
... Она вдруг отчетливо увидела сцену из глубокого детства: игрушечный мишка упал из рук. А в комнате никого, и она горько хнычет. Между первым и вторым ударом Галька успела вырасти, пойти в школу, подружиться с Лидией... Следующий удар был таков, что выпали зубы. Но Лидия! Так вот зачем она всплыла в памяти! Галька отчетливо услышала ее голос: "Я бы и в лагере стала со всеми разговаривать, как Анастасия Цветаева, даже с уголовниками не может быть, чтобы не договориться до какой-то человечности!" Галька отбитым языком прошептала "Лида" и в это время расстегнула обе сережки.
– Господи, – прошептала она, выплевывая зуб и щепотью снимая кольца с правой руки. – Все тебе золото, все, вот!
Она еще что-то пыталась вспомнить из слов Лидии про лагерь, но не могла, потому что все корни мыслей у нее были вышиблены. А ведь читала про какие-то контрудары при нападении. Вдруг вспомнила, как родила Миньку, Минтая: пошла утром в туалет, потужилась, и сын родился, стукнувшись головой об унитаз. Ни болей, ничего. Здоровая очень она была, Галька. А маленькая гематома на голове у Миньки быстро рассосалась. "Лида", – снова прошептала Галька. Через имя "Лида" какая-то сила протянулась к ней, Гальке, и она закричала:
– Ты будешь в аду гореть! А зачем тебе это, скажи? Ты меня отпустишь, Бог тебя простит, Бог-то все сейчас сверху видит!
Она дрожащими руками расстегивала цепочки, а мужик механически повторял: "Я должен, должен, должен, должен убить тебя сегодня! Я должен убить..."
– О душе своей подумай, – плача, Галька совала ему цепочки.
Наконец от ее слов что-то заело в его механизме, и в эту техническую остановку Галька достала из сумки бумажник и тыкала им в грудь мужика: "Все, все бери! Разве мало я тебе дала?!"
Ей казалось, что она очень много говорила и убедительно, а потом могла вспомнить лишь несколько фраз:
– Господи, ты видишь все это? Помоги, Господи!
И тут пришла другая сила, похожая на Лидину, но уже не тонкой ниткой, а как бы из огромной двери. Такое ощущение, что, несомая этой силой, Галька не только может вырваться и убежать, но и что не может остановиться! Дом-то был в пятидесяти метрах! Эта сила, которая ее вырвала из рук мужика, обожгла его, и он закричал: "Ой, чё, мать твою так...!" А больше Галька про него никогда ничего не чувствовала.
Неожиданно она вспомнила самый счастливый день в их с Вадиком семейной жизни. В то время муж работал шофером на пятнадцатом автобусном маршруте. Галька пошла на обед в "Пирожковую", а Вадик стоит, колесо – запаску меняет. Она побежала в пельменную, купила три порции, соус прямо в стакане утащила и вилку. Вадик работает, а она макает пельмени в соус и в рот ему вилкой... А по выходным горячие пирожки со сковородки таскала на остановку – под мышкой, чтоб не остыли. Вадик любил все мясное и горячее.
И Галька влетела домой – счастливая – без зубов, с лопнувшей губой и быстро отекающим лицом, а еще – с жужжанием где-то в затылке. Но совсем высоко над всем этим летало ликование. А ведь всего несколько минут назад она была счастлива, что вся в золоте, но сейчас была еще счастливее! Все отпало, как шелуха.
– Удача, редкая удача! – из-за выбитых зубов и распухших губ крик ее получился неразборчивым.
– Какая дача? – спросил из своей комнаты сын.
– Надо "скорую" вызвать? – кинулся к ней Вадик.
Он был трезвый! Галька настолько ошалела, что даже сказала: нет, не надо "скорую".
– А с тобой-то что, Вадик?
Муж рассказал: на работе был сегодня медосмотр – нашли какую-то болезнь печени, чуть ли не цирроз. Сказали: будешь пить – через три года умрешь, а не будешь – всю жизнь проживешь.
– Ну а ты?
– Я им говорю: у меня жена вот с такими титьками – не хочу, чтобы она кому-то еще досталась! Завяжу я.
И за те секунды, пока они проговаривали все насчет печени, им передалось успокоение – неизвестно чье – вне слов.
А еще перед краешком ее внимания вдруг явилась вся ее семейная жизнь сразу в виде холмистой местности. Слева был луг, и одновременно это был Вадик, разглядывающий в лупу ее гладкую кожу на колене; ивняк, кивающий пушистыми колобками по сторонам многолетней реки, – это проводы Вадика в армию и свадьба одновременно; и тут сразу потянулся пустырь дней без него; рядом, справа, весь дерн жизни перекопан и пахнет водкой и блевотиной.
...Лицо ее быстро уподоблялось пузырю. Вадик достал из морозильника полиэтиленовый пакет с пельменями и стал прикладывать к ее щекам.
Все случилось по-простому: Галька чувствовала благодарность и хотела ее как-то Кому-то выразить. Она окрестилась через неделю. Чтобы не смеялись, она ходила в Слудскую церковь к заутрене по воскресеньям, совсем затемно.
3
К лету восьмидесятого Алла перестала быть Рибарбар, и в качестве Аллы Розен вместе с мужем что-то на кухне у Лидии нарезала, шинковала, солила, перчила. И тихой сапой свершалось чудо возникновения праздничного стола. Лидия и Володя предупреждали прибывающие толпы:
– Об олимпиаде ни слова! Бьем штрафом в один рубль.
– Три штрафа – вот уже и бутылка хереса, – потирал руки Веня Борисов.
Лев Ароныч говорил с нервной веселостью:
– Да разве это толпы! О князе Куракине писали, что он приглашал на бал по пятисот человек.
– Ну, тогда у нас почти пусто, – ответил Володя, окинув взглядом пятидесятиголовую ораву.
Вошел Боря Ихлинский и сразу закричал:
– Алла Рибарбар вместо того, чтобы полюбить меня, вышла за своего Розена! Розен, почему ты бил меня в третьем классе каждый день? – плаксиво вопрошал он, нависая над сухоньким Розеном всей своей спортивной громадой.
– А чтобы Аллу отбить, – безмятежно говорил Юра Розен. – Я ведь знал, чем все может кончиться.
Но гостям Лидии веселье казалось ползущим вполсилы, пока не появлялся Алеша. К тринадцати годам он резко вырос и ходил немного искосясь, так и не приспособившись к удлинившемуся костяку.
– Милые гости! Оказывается, у собаки четыре ноги. Мы ведь взяли собаку Дженни у милого Александра Ивановича, папиного начальника. Лаборатории. Он же лег в больницу.
Егор Крутывус, надежно опередивший всех по части застолья, бесконтрольно ляпнул:
– Брунов-то? Да какое там в больнице, он же умер.
Алеша с жалостью посмотрел на Егора, как на человека, который не все понимает:
– Не умер, нет, не умер, милый Егор Егорович.
Егор побурел и убежал на площадку курить. А Алеша сказал:
– Но мы-то, милая мамочка, вместе с голубчикиным папочкой никогда не умрем!
– Да ты не обращай на Егора внимания, Леш, – загорячился Бояршинов. Егор ведь немного глухой к языку.
– Не глухой, нет, нисколько не глухой, что вы, дорогой Евгений Бояршинов.
Алеша назвал Женю так торжественно, потому что, медленно обчитывая пермские газеты, он часто встречал подпись "Евгений Бояршинов". Женя писал о выставках, книжках местных авторов и прочих культурных происшествиях.
Забегая вперед, скажем, что во время перестройки он стал подписываться по-свойски: "Женя Бояршинов".
Вбрела почтенная Дженни, овчарка со спиной широкой, как стол.
– Дженнястик, – окликнул ее Алеша, – почему ты сегодня не такая... Ты куда подушку понесла с дивана? Она для милых гостей. И эту не бери, на которую облокачивается наша царственная Галина Васильевна. Ты ведь еще не знаешь, что много лет наша Галина Васильевна дает нам милые книжки. Из магазина.
Тут Веня обиделся, что Алеша давно на него не обращает внимания, и сказал:
– У меня, Алеша, знаешь ли, есть дог, зовут его Приск. Ох, он не любит, когда на улице наметет снега по яйца ему.
– Не по яйца, нет, не по яйца, дорогой Вениамин Георгиевич, испуганно и громко возразил Алеша, желая, чтобы все было чинно.
Надька пьяно и растроганно посмотрела на Алешу и обратилась ко всем: мол, господа, помните, как Алеша сказал, когда его возили к экстрасенсу: "Мамочка, дай милому экстрасенсу денег!"
– Нет, не так, – сказал Алеша. – Я говорил: "Мамочка, милый экстрасенс хочет денег, дай ему, чтобы нас отпустил!"
Аркадий подходил к дому, расстроенный тем, что без него прошел кусок дня рождения, который уже ничем не возвратить. И все из-за поезда, который опоздал! На площадке ему кивнул куривший Егор. По всей кубатуре квартиры висел мельчайший пух. А в углу прихожей возле вешалки стоял Алеша, повторяя остатки своей последней реплики из беседы с Бояршиновым:
– Нет, не улитка вечности. Не вечности, нет.
Тут Алеша увидел гостя, но для себя он не расставался с ним, и не было никакого зазора между прошлогодним походом в зоопарк и этой встречей:
– Дядя Аркадий, пойдем кормить верблюда! Верблюд ведь матушка?
И тогда на Аркадия обрушилась вся родственная масса: Лидия, Володя, Анна Лукьяновна, Лев Ароныч, Евгения Яковлевна – мама Володи. Отгоняя руками пух, они обнимали, целовали и мяли его. А он только все спрашивал: чего это у вас в воздухе поразвешено? Да это Котя у нас рожает, кошка, втолковывали ему, не отменять же праздник и веселье. Дженнястик разорвала две подушки, гнездо помогает вить подружке своей.
– С каждым годом ты все больше красавец, – сказала Анна Лукьяновна.
– Седею, – отвечал Аркадий, самодовольно глянув в зеркало. – Укатали сивку крутые горки.
– Не укатали, не сивку, не крутые, не горки! – поспешно спас жизнь от распада Алеша. (Все слова были для него с большой буквы и имели свойство все удерживать. А вот такие, которые сказал дядя Аркадий, и на них похожие, сухие-больные – "смерть", "вечность", "укатали" – останавливают жизнь).
С самого рождения Алеша страдал аллергией, и у него было некрасивое красноватое лицо, слегка опухший нос. Но все, не сговариваясь, были уверены, что все это пройдет, как случайная царапина или синяк под глазом.
Забегая вперед, скажем, что во время перестройки, когда предыдущее время уже называли застоем, Алеша всегда говорил: "Не застой, нет, не застой!".
Веселье было настолько полное, что было невозможно вытерпеть его во всем объеме. Коньяк "Наполеон", привезенный Аркадием, включил какие-то резервные подъемные механизмы души, и вся обстановка начала покачиваться и возноситься навстречу спускающемуся пуху. Внутри этого подъемно-вращательного юза росли кристаллы табачного дыма.
– Там я наткнулся на стопку рефератов... – гудело среди дымных столбов.
– Лучше б ты наткнулся на стопку как таковую.
– Достоевский говорил, – поднялся Аркадий, – что... Позвольте мне тост!.. Что для счастья нужно столько же несчастья...
– А это мы пожалуйста, – блаженно сказала Лидия.
Дженни что-то с грохотом проволокла по коридору, и это было как бы сигналом, по которому веселье, переполненное самим собой, разветвилось на несколько компаний.
Егору было досадно, что все женщины друг на друга не похожи и надо каждый раз их расшифровывать, а еще – придумывать заново, о чем бы поговорить. Почему же только здесь, у Лидии в квартире, они все объявились такими красавицами? – встал в тупик Егор. – Все эти солувии... сослуживы... сослувижи... сослуживые? "Сослуживицы!" – выговорил наконец. Ну, предположим, что вот эта – самая красивая, дай-ка я ее чем-нибудь удивлю.
– У меня мама такая странная, говорит: я ей всю жизнь заел, я жизнь ее укорачиваю! А ведь жизнь не такая уж ценность, чтобы о ней заботиться, беречь! – и сквозь слой водочного наркоза удивился, что она с легкой гримасой, слегка замаскированной светскостью, отошла от него, Егора, и стала говорить с этой гнидой Бояршиновым.
Егор попытался ту же тему развить с другой, третьей, но они все реагировали не оригинально. В самом деле они из себя представляют один и тот же женский проект. Прав был Шопенгауэр со своей ненавистью к ним... Егор уже начинал понимать к этому времени, что – вместо того, чтобы набираться от него ума, все хотят его побыстрее спровадить. Хотя он и был прогрессистом, в последнее время готов был поверить, что мир постепенно ухудшается. Девушки, которые недавно ему улыбались и чуть ли не смотрели в рот, теперь глядели кисло, а в глазах их едва ли не читалось: "Пошел прочь, старый козел".
Бояршинов шел рядом с Галькой и Вадимом, наблюдая, как алкогольный лак тонко покрывает все окружающие предметы. Уже вспыхнули фонари, и вот если бы Галькину грудь аэростатную можно было воспринимать отдельно от нее самой и от ее шоферюги-мужа, то...
– На конечке пятнадцатого подождал старушку: видел в зеркало – бежит, – говорил Вадик. – А потом на Перми-второй вышла она, руки в боки и стоит, будто меня фотографирует!.. Или я дверью ее прижал? Или опоздала она на электричку и сейчас все мне выскажет. Ну, я высунулся, спрашиваю: "Что?" "Запоминаю тебя, сын! Первые пионы пойдут у меня на даче – букет принесу!" И гляжу: через неделю в самом деле принесла охапку целую. Я с ними целый день ездил: положил на колени и ездил. Пассажиры в этот день как-то по-особенному взбесились. А с меня все, как с гуся...
– А моя мама хорошо поет, – сказал Бояршинов (он чувствовал, что переход к истине надо проводить на мягкой ноте, чтобы эта истина впиталась собеседником безболезненно). – А твоя бабка с пионами... наверно, всю родню свою разогнала и теперь ездит по всем автобусам – кому попало пионы дарит. С чужими мы всегда можем хорошими быть. А вот смотрите кругом: какая благодать разлита – каждая травинка уважает другую. И нет у них скучных поисков какого-то добра особого, да!..
Для Вадика в рассуждениях Жени были такие повороты и зигзаги, что была бы такая картина местности – даже у такого, как он, шофера, машина бы не вписалась.
Галька неуверенно подумала: женился бы ты, Женя, а потом спохватилась: так он бы каждый день такие слова на плечи жены нагружал. Бог с тобой, живи, как можешь.
4
– Лидия, это Егор Антоныч Крутывус вам звонит. Вы когда в последний раз видели Егора-маленького?
Лидия схватилась за голову: покойная мамаша звала сына "Егор-маленький", теперь отец внушает седому мужику, что тот еще маленький ребенок!..
– На прошлой неделе заходил. Трезвый, – сказала Лидия.
– А вы почему говорите: трезвый? Я же не спрашивал, в каком состоянии он был... Вы что, выгораживаете его?
– Ну что вы, нам просто было приятно видеть Егора трезвым. – Он же у вас умница...
Егор Антоныч властно перебил Лидию: "умница" – а знает ли она, что семьдесят – нет, девяносто процентов того, что говорит Егор, взято из общения с отцом?!
– Да, конечно, – Лидия начала уставать от этого бессмысленного разговора. Тем более, что Алеша в этот миг лег на край гладильной доски (он считал себя все еще маленьким, хотя весил семьдесят килограммов). Доска треснула
– Алеша, ты сломал доску! – сказал Володя. – Неси эпоксидку, я сразу склею.
– Не сломал, нет, милый папочка, я не сломал, я не хотел, она сама.
– Лидия! – говорил тем временем Егор Антоныч. – Вам легко советовать! А Егор два часа назад звонил мне из вытрезвителя. Но его не было двое суток, и я заглянул в его дневник. Наверное, вам будет любопытно...
Володя, который уже держал возле уха параллельную трубку, шепнул Лидии: "Говори, что очень любопытно, пусть скорее выговорится".
– Да-да, конечно, очень любопытно.
Тут Алеша решил на замерзшем окне написать несколько раз свое имя, заклиная таким образом смерть и холод. Иногда он впадал в отчаяние: слишком сильно время все портит и разрушает, никаких слов не хватает, чтобы его остановить. Вот состарился дедушка Лева, стал болеть, нет, нет, не болеть, нет, лежать просто...
– Вот читаю, – Егор Антоныч на том краю провода что-то листал, "целый день был занят с больным отцом". Якобы и в аптеку сходил, и на прием к врачу меня записал. А сам на диване неделю пьяный валялся! Нет, Лидия, вы поняли?! Он наврал все! Подчищает свой образ в дневнике. В глазах потомков! А как закончил писать в дневник о себе, золотом, украл у меня денег... не скажу, сколько... и исчез. До сего момента...
– Мама, – жалобно позвал Алеша, – отойди от нашего голубчикиного телефона, посиди со мной! Сегодня холодно, как парашют.
– Алеша не позволяет больше говорить, – не удержавшись, ляпнул в трубку Володя.
– Это, наверно, Володя, да? Здравствуйте, Володя. Вот вы как человек с сильной волей уж могли бы повлиять на Егора, но не хотите, а предпочитаете смотреть, как он гибнет. Гибнет!!! И при этом вы считаете себя хорошим человеком, да?
Алеша не любил, когда родители накалялись от раздражения, а по их лицам он уже видел, что дело плохо.
– Голубчикин телефон устал, – мягко заявил Алеша. – Хватит.
Но Егор Антоныч на том конце провода быстро стал бросать в телефон такие слова: "Я. Начинаю. Вам. Завидовать. Что. У вас! Такой Алеша. Никогда не сопьется".
– Все, Егор Антоныч, пирог подгорел, я вешаю трубку, извините!
5
Конечно, в доме Лидии водилась и запрещенная литература. Сама хозяйка привозила из Москвы то от брата, то от Юли и слепые машинописные "Воспоминания" Надежды Мандельштам, и поэму Самойлова "Крылатый Струфиан", которую она переписала в тетрадку. Несколько раз Лидию спрашивали, знает ли она, кто у нее в компании стукач. Не хочу знать, отвечала Лидия. И доброжелатель смотрел на нее с сожалением: прячется от реального мира. Даже сама Римма Васильевна Комина сказала ей однажды:
– Возможно, Лидочка, ваш салон санкционирован КГБ! Им же удобно, когда не нужно гоняться за каждым мыслящим.
С работниками этой конторы Лидия общалась всего один раз. Как-то она была дома. В дверь позвонили.
– Наверно, царственная Галина Васильевна принесла хорошую сказку "Аленький цветочек"! И тебе, мамочка, тоже – свои книжки, – нараспев сказал Алеша, прикидывая, где будет прятать свою книжку от Коти.
Он еще продолжал говорить Коте: "не дам тебе рвать эту книжку на гнездо для милых котят...", и вдруг вошли движущиеся теплые вещи. Алеша застыл: он раньше понимал, что есть люди и есть предметы, от которых не дождешься, чтобы они заговорили. Он с ними много раз пытался общаться говорил – говорил, нет, не отвечают. "Милая струбцина, научи меня делать цепочку, как у соседа Генки". В общем, предметы все ему разрешали, но молча. И он их легко понимал. А здесь зашли двое... нечто среднее, похожее на людей, и даже начали говорить. Алеша не знал, как обращаться с гостями.
А они, следуя своим представлениям о деликатности, как бы невзначай показали свои красные твердые книжечки.
– Вчера вы тут, Лидия Львовна, читали нескольким друзьям Солженицына...
– Да-а, а вы что – не знаете – его на Ленинскую премию в свое время выдвигали!
Они скучными усталыми глазами посмотрели на нее:
– Но потом-то Солженицын изменился, он написал антисоветское произведение "Архипелаг Гулаг"!
– Да что вы, ребята! Дайте почитать! У вас ведь есть! Я думаю: наверняка у вас есть!
Леше не понравилось, что мама делает вид, будто она веселая, а на самом деле ей очень грустно. И он закричал загробным голосом:
– Все болит! Дай лекарство, дай, дай, дай!
– Ну, Лидия Львовна, вы очень заняты, мы вас предупредили, до свидания!
– А при чем тут предупредили! Дайте "Архипелаг"-то почитать – на ночь. Я никому не покажу! Ребята!
Гости поспешно заскользили вниз по лестнице. Их предупреждали, что эта дама не средне-статистически реагирует. Так вот как это выглядит! Хорошо, что таких мало: пока одна попалась такая. Надорвешься тут с ними, до пенсии не дотянешь!..
Через несколько дней Лидия увидела недавних визитеров в оперном театре. Оба беседовали с известной балериной. Лидия бросилась к ним с радостным криком:
– Ну что вы – не забыли о моей просьбе? Вижу не помните (они уже бежали) ...я просила в библиотеке КГБ выписать мне Солженицына...
Любители балета на миг застыли вокруг. Лидия еще рвалась догонять, упрашивать, но двое в штатском буквально растворились среди блестящего паркета, не оставив даже запаха сероводорода. Может, они воспользовались подземным ходом, который, по преданию, шел от буфета к банку?
6
Однажды встретились Надька, Грач и Фая, которая стала работать в "Вечорке". Грач подошел к Надьке и по-старому мягко и нежно взял ее под руку: "Надюш, – сказал он глубоким голосом, – я давно тебе хотел предложить – хочешь под моим руководством написать кандидатскую?" Надька почувствовала, что все кости ее превратились в теплое ничто, но грубо ответила: "Не только руководством, но и членоводством". – "Ну, не будем торопить события", – браво ответил ее уже научный руководитель.
Грач помог написать диссертации всем своим бывшим пассиям, при этом каждая требовала возврата отношений в полном объеме. Может быть, именно это ускорило его кончину. Он умер в конце 1997-го, и на его похоронах громче всех плакала сестра из реабилитационного центра, Лиля. Лежа на спине после инфаркта, он успел ее обольстить словами – такими, которых вообще быть не может. Все плакали по Грачу – но не так горько, как Лиля: ведь им всё удалось с ним в огромном объеме. А она разговаривала с Сашей несколько дней, а потом... И теперь уже не прижаться к нему, не слиться и придется делать это с другими.
