Текст книги "Богомолец"
Автор книги: Нина Пицык
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Он не побоялся «занести руку» на самого Мечникова – учителя своих учителей, не согласившись с некоторыми его утверждениями о сути механизмов, лежащих в основе иммунитета.
Позже по этому поводу он записал: «Как известно, развитие науки совершается диалектически, и для мечниковского учения об иммунитете также настала переходная пора появления антитез, столь необходимых для научного синтеза… Справедливая критика нисколько не умаляет значения работ великого ученого. Наоборот: разъяснение и устранение некоторых неправильных положений только выявляет яркие зерна истины в работах основоположников современной медицины, одним из которых был Мечников, и способствует торжеству истины».
Тогда же высказал оригинальное предположение, что разнообразные реакции иммунитета представляют лишь различные в зависимости от природы агрессивных агентов свойства веществ ферментативного характера.
Отцу он в то время писал: «Тебе не стоит повторять аксиому: в здоровом организме господствует суровая гармония физико-химических преобразований. Болезнетворные агенты ее нарушают. Каждая болезнь – это борьба за преодоление химических пертурбаций, химического хаоса. Перипетии этой борьбы определяют исключительно резервные силы организма. Не предоставлять же им свободу действий! Нужно подстегивать! Только надежные средства изменят потенциал неполноценной реактивности, существенно помогут людям».
Но управление химическими процессами в желанном для человека направлении станет возможным после проникновения в их сущность. Пока же на пути исследователя непреодолимые преграды.
Анафилаксия – парадоксальное явление, противоположное иммунитету. При повторном введении в организм чужеродного белка (антигена), когда согласно общепринятым схемам следует ожидать наступления иммунитета, иногда вдруг наблюдается повышенная чувствительность. Это явление недавно обратило на себя внимание ученых. Исследования постепенно проливали свет на ее загадочные и часто грозные явления. Но наряду с полным значения и интереса фактическим материалом сообщались и недостаточно проверенные данные. Вот почему, принимаясь за углубление проблемы, Богомолец намерен по достоинству оценить уже известное и в этой критической оценке искать указание путей дальнейших поисков.
Повышенную чувствительность организма к повторному введению в него чужеродного белка, оказывается, наблюдал еще Мажанди в 1839 году, заметивший, что кролики, легко переносившие двукратное введение чужеродного белка, погибли после следующих, произведенных спустя некоторое время. Но значение повышенной чувствительности в патологии во всем объеме выяснилось лишь только в начале девяностых годов прошлого столетия при массовой иммунизации животных для получения антитоксических сывороток.
В 1898 году Эрикур и Рише нашли, что собаки чрезвычайно чувствительны к сыворотке угря: животные гибнут при повторном впрыскивании. Спустя четыре года Рише обобщил свои наблюдения и предложил ныне общепринятое название явления – анафилаксия.
Честь открытия так называемой сывороточной анафилаксии принадлежит М. Артюсу. В 1903 году он описал случай, когда антитоксическая лошадиная сыворотка, совершенно безвредная для кролика при первом впрыскивании, вызвала тяжелые явления при повторном. Врачи, широко применявшие сывороточное лечение дифтерии, заметили, что и оно для пациентов не всегда безразлично.
Вопрос о химической природе веществ, способных вызывать повышенную чувствительность организма, большинством авторов решался в пользу чужеродных белков.
Свою работу «Гипотезы и факты в учении об анафилаксии» Богомолец заключил выводом о том, что оно «находится в зачаточном периоде своего развития. Но и того, что уже стало известным, достаточно, чтобы побудить к глубокому и всестороннему изучению явлений повышенной чувствительности».
Он тут же принялся за опыты. Шесть месяцев изо дня в день экспериментировал на морских свинках. Одним животным вводил в брюшину необработанное вещество яичного желтка, другим – тоже желток, только после удаления жироподобных веществ – липоидов.
В первом случае обязательно развивалось состояние анафилактического шока: сначала у свинок проявлялось сильное беспокойство, быстро сменявшееся изнеможением, затем наступали удушье и смерть. Во второй же серии опытов все животные остались здоровыми.
«Вопрос переходит, – заключил молодой ученый в своей очередной работе – «О липоидной анафилаксии», – в область физиологической и, быть может, также физической химии. Но какое бы решение ни получил он впоследствии, значение липоидов в проявлении повышенной чувствительности нисколько этим не умалится.
В липоидной анафилаксии мы имеем новое проявление той громадной роли, которая принадлежит липоидам в биологических реакциях организма и, в частности, в так называемых иммунных реакциях».
Открытие, бесспорно, большое, весьма ценное для практической медицины. Но целых десять лет оно будет оставаться без внимания.
В 1922 году Богомолец опубликует еще одну работу, посвященную механизму анафилаксии, несомненно, труднейшей проблеме теории иммунитета. Несмотря на обилие гипотез, медицина не имела еще сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этого явления. Богомолец в новой работе заявит: «Никакого яда анафилаксии, по-видимому, не существует», – и объявит себя сторонником воззрения на анафилаксический шок, как на результат процессов, происходящих внутри клетки… Вся картина анафилактического шока указывает на остановку или резкое замедление физиологических процессов в клетках.
С этой точкой зрения прекрасно согласуются явления угнетения нервной системы после кратковременного ее возбуждения, падение температуры тела, понижение фагоцитарной энергии лейкоцитов.
В противоположность существовавшим взглядам на анафилаксию и некоторые родственные ей другие виды аллергической реакции организма на пищу, лекарства и т. п., как на состояния, противоположные иммунитету или даже ничего общего с ним не имеющие, Богомолец высказал мысль, что все они «весьма тесно связаны… Те и другие вытекают из одного и того же механизма борьбы организма с инфекцией или интоксикацией и представляют лишь различные стадии одного и того же процесса».
Уже в Киеве ученый выступит с работой «Сто вопросов к проблеме аллергии». Это оригинальный подход к очень важному разделу учения об иммунитете. В последовательном порядке он поставит вопросы, на которые необходимо получить точные ответы, чтобы устранить царящие в учении путаницу и неразбериху, и укажет направление будущих поисков.
Участки поверхности нашего тела, входящие в соприкосновение с микробами, обладают чисто местными приспособлениями, ведающими иммунитетом участка ткани или органа и одновременно защищающими организм в целом от проникновения микробов. Микроб, проникший в ткань, во многих случаях погибает не только потому, что подвергается активному воздействию защитных средств организма, а и по причине отсутствия на месте его появления веществ, необходимых для питания и выработки средств нападения. В этих случаях местный иммунитет называется атрептическим,
В 1915 году Богомолец взамен атрептического иммунитета вызвал у кролика, в обычных условиях невосприимчивого к газовой гангрене, трептическое заражение, всего-навсего введя культуру гангрены вместе с глюкозой. Глюкоза в этом случае явилась пищей для микробов.
В разгар империалистической войны на Севастопольской биологической станции родится экспериментальная работа Богомольца «Опыт изучения антибактериального иммунитета у митилус», которых экспериментатор заражал кишечной палочкой. Его интересовали защитительные приспособления у моллюсков, восприимчивых к инфекциям. «Быть может, явлениями иммунитета в царстве низших животных, – думал ученый, – управляют законы, менее сложные, чем те, которые установлены для высших позвоночных?»
Разрабатывая теоретические проблемы учения об инфекции, Богомолец тесно увязывал поиски с задачами практики. В 1918 году он серьезно займется вопросами профилактики и диагностики сыпного тифа.
Пока же, в ожидании решения вопроса о научной командировке за границу, Богомолец садится за литературу о диабете, пытаясь разобраться, чему принадлежит первенствующая роль в происхождении этого заболевания.
Работа еще не закончена, а декан медицинского факультета в конце февраля 1911 года сообщил, что прибыли документы на поездку в Париж.
Профессор Генри – выше среднего роста, худой, живой, как юноша, хотя борода с сильной проседью. По письмам из России профессор знает, что приезжий – человек одаренный, уже сформировавшийся ученый: он опубликовал ряд значительных работ. Докторская диссертация приезжего во всем мире принята как классическая монография по надпочечникам.
Разговор сразу принимает деловой характер. Обоих живо интересуют самые острые проблемы физиологической науки. Богомолец намерен изучать у Генри методику физической химии в ее приложении к биологии. Человек умный и образованный, Генри видит, с кем имеет дело: Богомолец – приятный собеседник, блестяще владеющий французским языком. От этого русского, пожалуй, можно и ему узнать много нового.
Генри не жалеет своего времени для русского ученого. Знакомит его с очень большой и весьма недурно оборудованной лабораторией, отбирает целую кипу трудов – своих и учеников. Стажер должен сам подобрать тему своей работы.
«Я очень доволен, что поехал к Генри, – писал Богомолец отцу. – Он рассказывает так, что с двух слов все становится понятным. И тему помог придумать совершенно новую для биологии. И методы физико-химические придется применять самые разнообразные, притом как раз те, которых приложение к биологии представляет наибольший интерес».
Увлеченный работой, он целыми днями просиживает за приборами. «Лабораторией я очень доволен» – это признание кочует из письма в письмо.
Свободные часы Богомолец посвящает Парижу. Многое привлекает его в этом городе. То он отправляется со знакомым художником на народные развлечения, то бродит по тесным переулкам предместий. Он может долго любоваться хмурой архитектурой Собора Парижской богоматери, фонтанами Версаля, картинами Лувра. «Два раза был в Лувре, – писал двоюродной сестре в Одессу. – Сегодня снова два часа бродил по галереям. Венеру Милосскую пойду смотреть еще раз. Это действительно очень красиво». В конце апреля открылась выставка независимых декадентов. «В балагане со стеклянным потолком 125 комнат, – подробно описывал выставку жене Александр Александрович. – Больше мазни, но есть и хорошие, народу – масса, настроены очень весело и очень экспансивно выражают свои чувства».
Александр Александрович по рассказам отца знает революционный Париж, овеянный славой великих слов «свобода, равенство, братство». Но то прошлое. А он замечает и настоящее.
«Сегодня Первое мая, – с восторгом писал он на родину. – По этому случаю каждый год и сегодня в этот день все улицы переполнены войсками в боевом вооружении. Масса полицейских… Говорили, что на площади Согласия должен был состояться митинг. Я хотел пойти… Но всю площадь заполнили войсками – не для избиения публики, а просто, чтобы занять место «лояльными элементами». Здесь обычно применяется такая хитрая тактика». А на следующий день дописал: «Вчерашний день прошел, оказывается, не без столкновения толпы с полицией. Два полицейских офицера и двадцать полицейских ранено. Узнал об этом из газет, которые считают, что день прошел вполне спокойно».
Богомолец в Париже всего три месяца, а из России пришла долгожданная весть от профессора Николая Григорьевича Ушинского. Он, Богомолец, утвержден экстраординарным профессором по кафедре общей патологии и бактериологии молодого Саратовского университета. Срок командировки сокращается: надо торопиться, чтобы к началу учебного года устроить хотя бы маленькую лабораторию для практических занятий со студентами. К счастью, программа научной стажировки у профессора Генри почти исчерпана.
Теперь для молодого профессора самая приятная из всех перспектив – возвращение на родину. «Не мог бы я долго жить за границей, – сознается Александр Александрович в письме к жене. – Тут лучше, чем у нас, во многом, да все чужое. Сбегу отсюда с истинным удовольствием».
Он часто вспоминает родину. «Хорошая вещь Булонский лес. Впрочем, прекрасен он только потому, что в Париже. Пырново над Десной много лучше». И снова: «В Булонском лесу недурно, но даже Ветхое лучше, а такой парк, как в Алупке, и сравнить нельзя».
Лишь об одном жалеет Богомолец. В Париже так и не удалось ему встретиться с Ильей Ильичом Мечниковым; он уже несколько, месяцев находится в научной экспедиции в Поволжье.
В САРАТОВЕ
Профессор слегка волнуется: аудитория выглядит необычно. Вперемежку со студентами сидят коллеги – вся профессорская корпорация. Богомольцу предстоит прочесть вступительную лекцию – о задачах и методах общей патологии. По существу – сдать экзамен.
Аудитория с откровенным интересом вглядывается в нового преподавателя. Внешне он неказист: высок, сухощав, слегка сутуловат, с большим лбом, волосы подстрижены «ежиком». Выглядит настолько молодо, что час назад какой-то студент, приняв его за собрата, спросил:
– Скажите, коллега, где можно видеть профессора Богомольца?
Прошло несколько секунд, и лектор начал:
– На мою долю выпала честь быть первым представителем кафедры общей и экспериментальной патологии в новом университете…
Говорит негромко, без неприятных пауз и запинок, без пафоса и жестикуляции. Аудитория замерла.
– Традиция требует при открытии новой кафедры определения той науки, провозвестницей которой она становится, задач, к разрешению которых стремится, тех методов, которыми пользуется. Без знания причин болезни и условий, в которых она протекает, невозможно предупреждение заболевания и выбор лечения. Общая патология и есть наука, изучающая динамику патологических процессов, то есть тех расстройств, которые наступают в нормальной жизнедеятельности организма, и условий, определяющих их течение и исход. Короче говоря, это наука о жизни больного организма.
Ответы на множество вопросов о нем ученым могут дать только эксперименты. Но какого упорного труда, бесчисленных опытов стоит каждое новое познание!
Богомолец иллюстрирует лекцию примерами из собственной практики.
Заканчивая ее, он говорит о творческой мысли, как о путеводном огне, горящем ярким факелом в ночном сумраке, о своей вере в ее благую силу.
В коридор выходит окруженный молодежью.
В декабре 1912 года саратовский Николаевский университет праздновал вторую годовщину своего основания. В программе торжественного вечера значится речь А. А. Богомольца «О внутренних причинах смерти».
Гордящаяся великими завоеваниями последних десятилетий, медицина устами своих представителей в торжественные минуты любит говорить о достигнутых ею успехах в борьбе со страданиями и смертью, об открытых перед нею широких перспективах будущих побед. И тогда кажется – не за горами золотой век человечества, где союзу жизни с наукой не страшны станут болезни и не будет места страданиям.
«Не за горами…» А пока еще слишком тесна арена, где медицина может во всей полноте проявить свои силы. Об этом думает Богомолец, слушая славословие царю, святому синоду и правящему сенату.
Актовый зал набит до отказа. Тут и управляющие саратовскими банками, и представители страховых обществ, и мировые судьи с земцами, и мещанские старосты с нотариусами, жертвовательницы и жандармское Начальство. Душно, многих клонит ко сну. Но вот после благодарственного молебна и шестикратного «Боже, царя храни» гипнотически звонкое «Милостивые государи и государыни!» заставляет слушать молодого господина в строгом сюртуке. Это единственная традиционная фраза из университетских лекций, а дальше идет самая дерзкая из дореволюционных политических речей А. А. Богомольца. Поймут те, против кого она направлена, – прощай, университет! Последствия будут жестокими.
Голос ученого звучит все громче и громче. На кафедре – беспощадный обличитель. Он говорит о «все еще аристократической» науке и преисполненной горя и слез действительности. Богомолец знает эту русскую действительность! Она в тюрьмах, на каторге, в голоде, изнуряющем труде и преждевременных смертях. Средняя продолжительность жизни в России – двадцать восемь лет. На каждые сто человек всего лишь два умирают естественной смертью – от старости. Всех остальных уносят из жизни болезни.
Можно ли отдалить смерть, продлить человеческую жизнь?
– Медицина, – утверждает он, – располагает уже огромным запасом быстрорастущих средств борьбы с внутренним несовершенством человеческого организма. В союзе со своей младшей сестрой – гигиеной – медицина если не откроет эликсира вечной жизни, то все-таки сможет обещать людям нормальное долголетие.
Для слушателей непроницательных профессор говорит о биологическом механизме смерти. А для проницательных – о страшной виновности царского правительства перед народом.
– Пока что между возможностями, открываемыми наукой, и практическим применением их существует непроходимая пропасть. Устраните условия, благоприятствующие болезням, и человек будет жить долго, без тяжелых признаков одряхления.
– Знаете ли вы, господин Богомолец, что на основании правил для студентов стипендия предоставляется только особам безупречного поведения?
Ректор говорит глухим, бесцветным тоном.
– Не понимаю вас!
Тем же бесцветным голосом ректор предлагает:
– Потрудитесь ознакомиться!
«По имеющимся данным, в некоторых институтах казенные стипендии получают лица, заведомо неблагонадежные, – читает профессор, – ввиду чего средства казны идут в прямой ущерб государственным интересам…»
– Господин ректор, вы обращаетесь не по адресу!
– Простите, по адресу! Из ста девяноста четырех учащихся нашего университета, освобожденных от платы за обучение, пятая часть скомпрометирована в политическом отношении. Департамент полиции мне заметил, что значительная часть их имеет похвальные отзывы за вашей подписью. Вы не боитесь этого?
– Боюсь? – На лице Богомольца появляется усмешка. – Настолько не боюсь, что вам и не понять!
Ректор переходит на фальцет:
– Подписать представление на золотую медаль Федору Данскому! А понимаете ли вы, господин профессор, что этим надели на свою шею петлю? Биография смутьяна, полагаю, вам хорошо известна? Он судился по политическим мотивам, сидел два года в тюрьме!
– Милостивый государь! Я знаю одно: Данский – превосходный студент. Все остальное меня не касается.
Взаимная неприязнь молодого ученого и нового ректора для университета не секрет. Первый презирает второго за тупость и карьеризм. Второй как огня боится острого языка Богомольца. Естественно, объяснение для обоих не обещает быть приятным.
– Ах, так! – шепотом, с угрозой произносит ректор. – Я приложу все усилия, чтобы этим заинтересовались!
Но у Богомольца на лице маска непроницаемости. Он, не торопясь, подымается и, склонив голову, заглядывает под стол. Профессор уверен, что ректор по привычке сидит босой. В таком виде он осмеливается появляться и перед студентами. Уже у дверей Александр Александрович бросает:
– Когда понесете донос, не забудьте обуться!
По приезде в Саратов Богомолец задался целью доказать, что и в провинции можно вести первоклассную научную работу. У молодого ученого недюжинный талант организатора: он уже заказал лабораторную мебель, собрал приличную библиотеку, на собственные средства выписал приборы и даже кое-что сконструировал.
Устал, похудел, но всюду поспевает: кроме общей патологии и бактериологии, читает еще фармакологию. Порядочно работы и в лаборатории. А тут еще и эти домогательства полицейских ищеек.
Пока ректором был выдающийся хирург профессор Разумовский, Богомолец чувствовал себя под надежной защитой. Этот старик, в суховатом облике которого было что-то придававшее ему сходство с богословом, умел находить талантливую молодежь и помогать ей. Но министру народного просвещения Разумовский пришелся не по душе. А на поддержку ставленников Кассо Богомолец рассчитывать не может.
Неприятности начались в конце февраля, когда в Саратове был задержан друг детства Александра Александровича – младший из братьев Левчановских, замешанный в студенческих беспорядках в Петербургском электротехническом институте. В его записной книжке жандармы обнаружили адрес Богомольца. В марте профессора видели в народной аудитории на благотворительном концерте. Что привело его сюда? Только ли любовь к музыке? Большая часть собранных в тот день денег была отослана за границу, ленинцам. Теперь уже доподлинно известно, что это дело рук проживающей с недавних пор в Саратове Марии Ильиничны Ульяновой. Не она ли вручила билет Богомольцу? Вот что интересует полицмейстера.
Скоро студенты заметили, что равнодушие к политике у Богомольца внешнее, показное. Недавно студенческая делегация обратилась в правление университета за разрешением повесить в библиотеке портрет Льва Толстого. Попечитель учебного округа ответил отказом – «до переезда университета в собственное здание».
Богомолец посоветовал молодым людям:
– А вы попросите разрешение водрузить портрет Столыпина!
На это, естественно, согласие дали без промедления. С этого часа за молодым ученым укрепилась кличка – «мудрый змий». Под подозрение были взяты даже врачи, посещавшие лабораторию Богомольца. Донос направлен самому директору департамента полиции. «В Саратовском университете, – писал осведомитель № 520, – допускается совершенно незаконное посещение вольнопрактикующими врачами университетских лабораторий, особенно часто руководимой профессором Богомольцем. Поскольку за редким исключением саратовские врачи отличаются своим левым направлением, близкое соприкосновение их со студентами и преподавателями является совершенно нежелательным».
Департамент внутренних дел давно удостаивал Богомольца своими «почестями», а тут затребовал данные о местожительстве за последние шесть лет.
Теперь эта история с Федором Данским. Нет, он будет непреклонен! Молодому человеку, отбывшему двухлетнее заключение в крепости за хранение оружия в 1905 году, очень важно получить за научную работу золотую медаль. Это даст ему козырь при решении вопроса о зачислении на кафедру и заграничной командировке.
– Медаль Данский получит, – твердо решает Богомолец.
Война застала Богомольцев в Крыму, во время отдыха.
Сообщения из Петербурга печатались под крикливыми заголовками: «Без маски», «Перчатка брошена», «Германия мечтает стать властелином Европы…»
Хозяйка дачи мадам Боброва приглашает жильцов на молебствие о ниспослании победы русскому оружию. Об этом одновременно молятся в крохотной алуштинской церквушке и в Зимнем дворце. С одной только разницей: здесь бьют поклоны завтрашние вдовы-солдатки и только что надевшие на сыновей-новобранцев ладанки и нательные кресты матери, а в Петербурге – холеные, пышные статс-дамы, камер-фрейлины и гофмейстерины.
Между тем с моря надвинулись грозовые тучи: яростные раскаты грома предвещали ливень – хороший предлог, чтобы в церковь не идти.
– Слышали? – окликнул Александра Александровича с соседнего балкона адвокат Бердников. Тюремщики отбили ему правое легкое, и адвокату не дожить до следующего года. Он знает это и потому ничего не боится: – Петербургское купечество расщедрилось – приступило к оборудованию двух лазаретов и пекарен! Теперь победа обеспечена!
Ему в тон Богомолец язвит:
– Знаете, я встретил саратовскую помещицу Арцыбашеву. На военные нужды она отвалила целых пять рублей! Что хныкать! Воевать так воевать!
…Даже из окон вагона, увозившего из Крыма в Саратов Богомольца с женой и крохотным сыном, война предстала великим народным горем. Забитые беженцами вокзалы, плачущие крестьянки, облака ныли, в которых двигаются к сборным пунктам колонны мобилизованных. За Москвой навстречу пошли переполненные новобранцами товарные составы с трафаретными надписями: «Сорок человек или восемь лошадей».
В Саратове пыльно. Земля усыпана сухой листвой. Перрон, обычно безлюдный, на этот раз запружен народом: одновременно с пассажирским поездом, которым возвратилась в Саратов семья профессора, прибыл состав с первыми ранеными. Губернатор, полиция, нарядные дамы и щеголи оживлены, как на ярмарочном зрелище. Богомолец слышал, как навстречу носилкам кто-то одиноко крикнул «ура» и тут же осекся. Дамы стали бросать на носилки цветы, конфеты, деньги, но вдруг произошло замешательство.
– Откупаетесь? – приподнял голову раненый с землисто-серым лицом. В сухих воспаленных глазах его Богомолец увидел нескрываемую ненависть.
Богомольцу пришлось взять на себя чтение лекций и ведение практических занятий по экспериментальной патологии, фармакологии, бактериологии и микробиологии и в университете и на Высших сельскохозяйственных курсах, а также специализацию врачей по бактериологии. Как и в прежние годы, он сам производит сложные исследования для клиник. И только ночами удается готовить к печати работы лаборатории.
В бассейне Буга неожиданно вспыхнула эпидемия холеры. Это поразило Богомольца. «Как-то слишком неожиданно вспыхнула она в необычном для холеры, но очень удобном для Австрии месте, – писал в Одессу своим близким Александр Александрович. – Не хочется верить, однако, в возможность подобной мерзости…
Что за время мы переживаем! Сколько крови, сколько страданий… Я много работаю, читаю без конца лекции. Впрочем, все это внешнее, а мысли, чувства – все на войне».
В связи с отменой мобилизационных льгот для студентов положение с подготовкой столь необходимых стране врачей оказалось тревожным – факультет, и без того ни разу не набиравший установленного числа слушателей, совсем опустел. Совет Николаевского университета уже несколько лет упорно добивается разрешения принимать женщин. С таким же упорством министерство просвещения каждый раз отказывает в этом. Правда, обстановка военного времени вынудила правительство пойти на уступки, но при этом чиновники придумали новое препятствие: отказали женщинам в отсрочке представления аттестатов зрелости. Александр Александрович с восемнадцатью другими профессорами опубликовал обращение «О судьбе женщин, оставшихся за стенами университета». И тут же принялся за организацию Высших женских медицинских курсов.
Ансамбль новых университетских зданий собирались воздвигнуть на склоне Соколовой горы, господствующей над Саратовом, но помешали оползни. Тогда архитектору приглянулась обширная и ровная Московская площадь. Устраивала она и городскую думу. Как писал фельетонист либерального журнала «Саратовец», она была отменной в стратегическом отношении: с одной стороны теснились казармы, с другой – арестантские роты и тюрьма. В случае студенческих беспорядков все эти «казенные места» могли пригодиться.
Но как бы там ни было, у профессора Богомольца теперь, по его собственному выражению, целый дворец.
Аудитория, где читает Александр Александрович, никогда не пустует. Его лекции студенты слушают охотно.
Они ценят богатство мыслей профессора, его умение самые сложные вещи объяснять очень просто. Острый ум, неотразимая логика производят гипнотическое действие. Профессор часто обращает внимание слушателей на то, что в науке только представляется решенным, а на самом деле остается «белым пятном».
К путаникам Богомолец не знает пощады. Его речь блестящего полемиста наполнена то гневом и сарказмом, то насмешкой и издевкой. Студенты на лекциях Богомольца испытывают чувство, к которому не подобрать другого определения, как интеллектуальное наслаждение.
Рядом с аудиторией расположилась и лаборатория экспериментальной патологии, по своему оборудованию едва ли не лучшая в то время в Европе. У ученого полная возможность работать «вовсю… по вопросам, которые при прежней обстановке нельзя было и трогать», – писал Александр Александрович В. П. Филатову.
Репутация человека с ярко выраженным дарованием привлекает к Богомольцу и студентов и врачей. В общем едином увлечении живет коллектив лаборатории. Каждый сотрудник имеет свою тему, а руководитель – свою программу исследований. На всех работах, официально не относящихся к имени профессора, но выходящих из его лаборатории, лежит печать его ума и прозорливости.
Ученики в восторге от великолепной способности Александра Александровича разбираться в самых запутанных клубках гипотез. Мозг его чудесно приспособлен для выискивания среди уймы фактов самого существенного. Удивительнее же всего для окружающих – его сила предвосхищения, умение, по словам Павлова, «обгонять экспериментальные данные».
«Крупицу золота можно найти, крупицу времени – никогда». Эта китайская поговорка высечена на богомольцевском пресс-папье. Очевидно, руководствуясь ею, профессор из университета уходит последним. Спит он не больше шести часов в сутки. «Действительно, у меня столько работы, что редкий день ложусь раньше трех часов. Устал ужасно, так что валюсь с ног».
На первый взгляд лаборатория Богомольца занята случайными экспериментами: то действием мочегонных, то всасыванием бактерий из брюшной полости, то третьим элементом крови – кровяными пластинками. Опыты с вытяжкой из мозгового придатка сменяются наблюдениями за проходимостью печени для бактерий. На самом деле это – поиски путей к золотоносному массиву приумножения защитных сил организма в борьбе с недугами, на роль которых впервые указал И. И. Мечников. Богомолец вновь обращается к его трудам.
Мечников для него – учитель, живой пример мужественного служения науке. Еще в 1888 году выдающийся микробиолог вынужден был оставить родину. Но и за границей он горячо борется за престиж русской науки.
Часть взглядов Мечникова Богомолец принял без оговорок. Еще для одной части у него готовы опровержения, а остальное он возьмет за основу и будет развивать совершенно самостоятельно. Позже он напишет: «От школы Мечникова я воспринял убеждение в реальности и познаваемости окружающего мира, стремление рассматривать организм как единое целое в его развитии и связях с окружающей средой, эволюционный подход к анализу патологических процессов, идею о значении реактивности организма в развитии их, а позже – интерес к соединительной ткани, проблеме старения организма, мысль о возможности. стимуляции функций организма с помощью специальных цитотоксических сывороток, но не пассивно воспринял, а творчески их переработал».
Русское правительство прилагает все усилия к тому, чтобы имя Мечникова на родине было забыто. Тех же, кто не боится сказать доброе слово об изгнаннике, механически зачисляют в неблагонадежные. Но Богомолец все-таки добьется согласия членов Совета университета на посылку поздравления Мечникову в день его семидесятилетия.