Текст книги "Сыновья Ананси (Дети Ананси) (Другой перевод)"

Автор книги: Нил Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Хорошая была игра, подумал Грэм Коутс, и дорисовал два глаза и парочку ушей. Теперь, решил он, более или менее похоже на кота. Довольно скоро вместо того, чтобы доить привередливых знаменитостей, он окажется под ярким солнцем, там, где плавательные бассейны, вкусная еда, хорошие вина и – не исключено – нет никаких проблем с оральным сексом. Все лучшее в жизни, считал Грэм Коутс, может быть куплено и оплачено.

Он дорисовал коту пасть и заполнил ее острыми клыками, теперь кот слегка напоминал пуму. И пока рисовал, гнусавым тенорком начал напевать:

 
Когда я был мальчишкой, мне говорила мать:
На улице прекрасно, ты выйди поиграть.
Но вырос я, и дамы – что глаз не оторвать —
Советуют ширинку всегда застегивать.
 

Моррис Ливингстон оплатил квартиру Грэма Коутса в пентхаузе в Копакабане и установку плавательного бассейна на острове Сент-Эндрюс, так что не стоит думать, будто Грэм Коутс не был ему благодарен.

 
Советуют ширинку всегда застегивать.
 

* * *

Пауку было не по себе.

С ним что-то творилось: странное чувство накрыло его жизнь туманной дымкой, – словом, день был испорчен. Он не мог понять, что это за чувство, но оно ему не нравилось.

Если было на свете чувство, которого он вовсе не испытывал, так это чувство вины. Такое было ему недоступно. Он ощущал себя превосходно. Он был крут. Он не чувствовал себя виноватым. И не почувствовал бы, даже будучи пойманным с поличным при ограблении банка.

И все же он был весь окутан слабыми миазмами беспокойства.

До последнего времени Паук был уверен, что боги людям не чета, что у них нет ни стыда, ни совести и они в том не нуждаются. Отношение бога к миру, даже тому, в котором он пребывал, было так же эмоционально окрашено, как у геймера, досконально знающего все правила игры и вооруженного полным набором кодов.

Паук постоянно развлекался. Вот в чем заключалась суть его занятий. Вот что было важно. Он не смог бы распознать чувство вины, даже имея под рукой иллюстрированный гид с четко прорисованными и обозначенными деталями. Не то чтобы он был безответственным, просто когда всех наделяли ответственностью, его поблизости не оказалось. Но что-то изменилось – внутри или снаружи, тут он не мог бы в точности сказать – и это его удручало. Он плеснул себе еще выпивки и взмахнул рукой, чтобы музыка играла громче. Заменил Майлза Девиса на Джеймса Брауна. Не помогло.

Он валялся в гамаке под тропическим солнцем, слушая музыку и грея себя мыслями о том, как невероятно круто быть таким, как он… и, впервые в жизни, даже этого как будто было недостаточно.

Он выбрался из гамака и поплелся к двери.

– Толстяк Чарли!

Никто не ответил. Квартира была пуста. За окнами было пасмурно, и шел дождь. Пауку понравился дождь. Он очень подходил к настроению.

Высоко и мелодично зазвонил телефон. Паук поднял трубку.

– Это ты? – спросила Рози.

– Привет, Рози.

– Прошлой ночью, – сказала она, помолчала и продолжила: – Для тебя это было так же чудесно, как для меня?

– Ну, не знаю, – сказал Паук. – Довольно-таки чудесно. В смысле, наверное, да.

– М-м-м, – сказала она.

Они помолчали.

– Чарли! – сказала Рози.

– Угу.

– Мне даже нравится просто знать, что ты на другом конце провода, и молчать.

– Мне тоже.

Они еще немного насладились молчанием, смакуя его, стараясь продлить это ощущение.

– Хочешь сегодня ко мне? – спросила Рози. – Мои соседи в Кернгормских горах.

– Эта фраза, – сказал Паук, – может претендовать на звание самой красивой фразы на английском языке. Мои соседи в Кернгормских горах.Чистая поэзия.

– Дурачок, – хихикнула она. – Гм. Захватишь зубную щетку?

– Да. Да. Захвачу.

Несколько минут длилось «ты повесь трубку» – «нет, ты повесь трубку», – что составило бы честь парочке пятнадцатилетних жертв гормональной интоксикации, и наконец трубку повесили.

Паук улыбался как святой. Мир, учитывая наличие в нем Рози, был лучшим из возможных. Мгла рассеялась, мир отхмурился.

Пауку даже не пришло в голову задуматься, куда подевался Толстяк Чарли. К чему волноваться о таких пустяках? Соседи Рози в Кернгормских горах, и сегодня – о, сегодня он захватит с собой зубную щетку.

* * *

Тело Толстяка Чарли находилось в самолете, летящем во Флориду; тело впихнули в центр ряда из пяти пассажиров, где оно быстро уснуло. И к лучшему: не успел самолет подняться в воздух, как туалеты в хвостовой части сломались, и хотя бортпроводники повесили на двери таблички «не работает», это не смягчило запаха, который медленно распространялся по задней части салона, как захлебнувшаяся химическая атака. Младенцы кричали, взрослые ворчали, дети ныли. Группа пассажиров, летевшая в Диснейворлд и полагавшая, что отпуск начинается с того момента, как они оказались на борту самолета, рассевшись по местам, начала распевать. Они спели «Бибити бобити бу» [34]34
  Видимо, имеется в виду песня Крестной из диснеевского фильма про Золушку, хотя та называется «Bibbidi-Bobbidi-Boo», а не «Bibbety Bobbety Boo», как у Геймана.


[Закрыть], и «Чудесный факт о Тиграх», и «Под водой», и «Хей-хо, хей-хо, с работы мы идем» [35]35
  Все упомянутые песни из диснеевских мультфильмов. Соответственно из «Винни-пуха», «Русалочки» и «Белоснежки».


[Закрыть]и даже – полагая, что это тоже диснеевская песня, – «Мы в город изумрудный идем дорогой трудной».

Когда самолет был уже в воздухе, выяснилось, что вследствие путаницы с доставкой провизии обеды для экономкласса на борт не погрузили. Вместо них были упакованы завтраки, и теперь каждому пассажиру полагались хлопья с бананом, которые приходилось есть с помощью пластиковых ножа и вилки, потому что ложек на борту не оказалось, что, возможно, было не так уж плохо, потому что молока для хлопьев хватило не всем.

Адский был полет, а Толстяк Чарли все проспал.

Во сне Толстяк Чарли оказался в огромном зале. Он был в одежде для утренних приемов [36]36
  На утренние приемы полагается надевать однобортный сюртук, жилетку и брюки из полосатой ткани. Тот же дресс-код зачастую принят на свадьбах.


[Закрыть] . Рядом стояла Рози в белом свадебном платье, а по другую сторону от нее, на помосте, стояла мать Рози, которая, что слегка раздражало, также была в свадебном платье, хотя оно было покрыто пылью и паутиной. Далеко, у горизонта, где, собственно, и заканчивался зал, была толпа, которая стреляла из ружей и размахивала белыми флагами.

– Это как раз гости из-за столика «h», – сказала мать Рози. – Не обращайте на них внимания.

Толстяк Чарли повернулся к Рози. Она ему улыбнулась своей мягкой нежной улыбкой и облизнула губы.

– Торт, – сказала Рози из его сна.

Это послужило сигналом оркестру. Нью-Орлеанский джаз-банд затянул похоронный марш.

Помощником шеф-повара была офицер полиции, которая держала наготове пару наручников. Шеф выкатил торт на помост.

– А теперь, – с казала Рози из его сна, – разрежь торт.

Люди за столиком «b», которые были не людьми, а мультяшными мышами и крысами и прочими грызунами размером с человека, принялись весело распевать песни из диснеевских мультиков. Толстяк Чарли знал, что они хотят, чтобы он к ним присоединился. Даже во сне он паниковал при мысли, что ему придется петь на публике. Его конечности онемели, а губы сделались деревянными.

– Я не могу петь с вами, – сказал он, найдя оправдание. – Я должен разрезать торт.

При этих словах в зале воцарилась тишина. И в этой тишине вошел шеф-повар со столиком на колесах. У шеф-повара было лицо Грэма Коутса, а на столике стоял необыкновенный свадебный торт, богато украшенный и многослойный. Крохотные жених и невеста неуверенно возвышались на самой вершине торта, словно два человека, пытающихся удержать равновесие на крыше глазированного сахаром здания компании «Крайслер».

Мать Рози оказалась у стола и вытащила длинный нож с деревянной рукояткой – почти мачете – и ржавым лезвием. Она передала его Рози, которая взяла правую руку Толстяка Чарли, положила ее на свою, и вдвоем они воткнули ржавый нож в толстый белый крем наверху торта, между женихом и невестой. Торт вначале не поддавался, и Толстяк Чарли нажал посильнее, навалясь всем своим весом. Он почувствовал, как нож слегка подался, и надавил еще сильнее.

Лезвие вонзилось в свадебный торт и опускалось все ниже, раз резая слои теста и крема, а когда дошло до самого низа, торт раскрылся…

Во сне Толстяк Чарли предположил, что торт начинен черными бусинами, бусинами из черного стекла или полированного гагата, но когда те стали выкатываться из торта, он понял, что у бусин есть лапки, у каждой – по восемь проворных лап, и они высыпались из торта черной волной. Пауки покрыли белую скатерть; они облепили мать Рози и саму Рози, превратив их белые платья в черные как смоль; а затем, словно направляемые неким злобным разумом, сотнями двинулись к Толстяку Чарли. Он развернулся, чтобы бежать, но оказалось, что его ноги увязли в чем-то липком, и он упал.

И вот они уже ползут по нему, и их маленькие лапки карабкаются по его коже, а он пытается встать, но тонет в этом полчище пауков.

Толстяк Чарли хотел закричать, но рот его был забит пауками. Они покрыли его глаза, и он погрузился во тьму…

Толстяк Чарли открыл глаза и не увидел абсолютно ничего. И тогда он закричал, и кричал долго и протяжно, пока не понял, что в салоне выключен свет, а шторки на иллюминаторах опущены, и пассажиры смотрят кино.

Это и без того был адский полет. И Толстяк Чарли просто сделал его немного более болезненным для окружающих.

Он поднялся и попытался выйти в проход, наталкиваясь на пассажиров, а когда почти достиг прохода распрямился и с грохотом врезался лбом в верхнюю полку. Полка открылась, чья-то ручная кладь упала прямо ему на голову.

Те, кто сидел поблизости и видел это, рассмеялись. Это была классическая сценка из комедии положений, и он бесконечно всех насмешил.

Глава 7
в которой Толстяк Чарли заходит очень далеко [37]37
  «…в которой Толстяк Чарли заходит очень далеко». Точный перевод названия главы невозможен. Goes a long way отсылает к множеству английских присказок и поговорок, которые на русский язык переводятся, как правило, без обращения к образу «пути» или «дороги» (a little sympathy goes a long way – «доброе слово и кошке приятно»).


[Закрыть]

Сотрудница иммиграционной службы так покосилась на американский паспорт Толстяка Чарли, будто была разочарована, что он не иностранец, которому она могла бы запретить въезд, а потом со вздохом махнула: проходи.

Он раздумывал, что ему делать после прохождения таможни. Взять в аренду автомобиль, предположил он. И поесть.

Он прошел через ворота безопасности в обширный вестибюль аэропорта Орландо со множеством магазинчиков и нисколько не удивился, увидев миссис Хигглер, которая, крепко сжимая в руке свою огромную чашку, сканировала лица прибывающих. Они увидели друг друга более или менее одновременно, и она направилась к нему.

– Ты голоден? – спросила она.

Он кивнул.

– Ну, – сказала она, – надеюсь, ты любишь индейку.

* * *

Толстяк Чарли не знал, был ли бордовый «универсал» миссис Хигглер тем же самым, который он помнил с детства. Но предполагал, что это так. Должно быть, когда-то автомобиль был новым, это ясно. В конце концов, все когда-то было новым. Но теперь кожа на сиденьях потрескалась и шелушилась, а приборный щиток был облицован пыльной фанерой.

На сиденье стояла матерчатая хозяйственная сумка.

Держателя для чашки в древней машине миссис Хигглер не было, и она рулила, зажав свою джамбо-кружку между ног. Автомобиль явно предвосхитил эру кондиционеров, так что стекла в машине были опущены. Толстяк Чарли ничего не имел против. После промозглого английского холода он был рад флоридской жаре. Миссис Хигглер свернула на юг, к платной дороге. По пути она говорила: рассказала о последнем урагане, о том, как возила племянника Бенджамина в «Морской мир» и «Диснейуорлд», и что эти излюбленные туристами места уже не те, что прежде; о строительных нормах, цене на бензин, о том, что она сказала врачу, который предложил ей протезирование шейки бедра, о том, что туристы продолжают кормить аллигаторов, а приезжие строят дома на пляже, и потом удивляются, когда пляж или дом смывает во время урагана, а аллигаторы сжирают их собак.

Толстяк Чарли пропускал все мимо ушей. Обычное дело.

Миссис Хигглер притормозила и взяла карточку для проезда по платной дороге. Она умолкла и, казалось, о чем-то задумалась.

– Значит, – сказала она, – ты встретился с братом.

– Могли бы и предупредить, – сказал Толстяк Чарли.

– Я предупреждала тебя, что он бог.

– Но даже не упомянули о том, что это просто гвоздь в заднице!

Миссис Хигглер фыркнула и сделала большой глоток.

– Мы можем где-нибудь остановиться и перекусить? – спросил Толстяк Чарли. – В самолете были только хлопья с бананом. И без ложек. А пока дошли до моего ряда, закончилось молоко. Перед нами извинились и дали всем талончики на питание.

Миссис Хигглер покачала головой.

– Я бы на этот талончик мог взять гамбургер в аэропорту.

– Я тебе уже сказала, – сказала миссис Хигглер, – Луэлла Данвидди готовит для тебя индейку. Каково ей будет, если мы приедем, а ты уже набил желудок в Макдональдсе и вообще не хочешь есть? А?

– Но я умираюс голоду. А ехать больше двух часов.

– Ты не берешь в расчет, кто за рулем! – решительно сказала она и утопила педаль в пол. И пока бордовый «универсал» громыхал по скоростной автостраде, Толстяк Чарли то и дело крепко зажмуривался, давя ногой воображаемую педаль тормоза. Это занятие порядком изматывало.

Прошло заметно меньше двух часов, а они уже съехали на местную дорогу, повернули в город, проехали мимо «Барнс энд Ноубл» и «Офис депо», мимо окруженных высокими заборами домов с охраной и добрались до улиц с жилыми домами, которые, когда Толстяк Чарли был маленьким, выглядели куда опрятнее. Они проехали мимо вестиндского ресторанчика, торгующего на вынос, и ресторана с флагом Ямайки в окне и написанными от руки объявлениями, в которых рекламировалось блюдо дня – воловьи хвосты с рисом, а также домашнее имбирное пиво и курица в карри.

Рот Толстяка Чарли наполнился слюной, в животе заурчало.

Машину тряхнуло и повело. Теперь дома были совсем старые, зато все было знакомо.

На лужайке миссис Данвидди все так же стояли розовые пластиковые фламинго в невероятных позах, хотя за прошедшие годы птицы выгорели на солнце добела. На месте оказался и зеркальный шар для гадания – и когда Толстяк Чарли заметил его, то на секунду испугался как никогда.

– Тяжко пришлось с Пауком? – поинтересовалась миссис Хигглер, когда они шли к входной двери.

– Скажем так, – сказал Толстяк Чарли, – я думаю, он спит с моей невестой. А такого даже я себе не позволял.

– Ах, – сказала миссис Хигглер, а потом добавила: – Тсс.

* * *

Да это просто «Макбет» какой-то, подумал Толстяк Чарли через час; в самом деле, если бы в «Макбете» ведьмами были четыре маленькие старушки и если бы вместо того, чтобы помешивать варево в кипящих котлах и нараспев читать страшные заклинания, они поприветствовали Макбета и накормили его индейкой, и рисом, и горохом, рассыпанным по белым фарфоровым тарелкам, что стояли на красно-белой узорчатой пластиковой скатерти, не говоря уже о пудинге из батата и пряной капусты, и если бы они уговаривали его взять добавки, а потом еще и еще, а когда Макбет объявил бы, что такому не бывать, что еще немного и он лопнет, и что он дал зарок: ни крошки больше, ведьмы заставили бы его отведать особенного пудинга из островного риса и большой кусок знаменитого «перевернутого» ананасового пирога, тогда получилось бы в точности как в «Макбете».

– Итак, – сказала миссис Данвидди, смахивая крошку ананасового пирога из уголка рта, – как я понимаю, брат у тебя гостит.

– Да. Я поговорил с пауком. Думаю, я сам во всем виноват. Я не ожидал, что это сработает.

Над столом хором пронеслось «ах ты ж», «ай-яй-яй» и «вот оно как»; миссис Хигглер, миссис Данвидди, миссис Бустамонте и мисс Ноулз цокали языками и качали головами.

– Он всегда говорил, что ты у них дурачок, – сказала мисс Ноулз. – Твой отец. А я ему не верила.

– Ну откуда мне было знать?! – запротестовал Толстяк Чарли. – Мои родители никогда мне не говорили: «Кстати, сынок, у тебя есть брат, о котором ты ничего не знаешь. Впусти его в свою жизнь – и сразу попадешь под следствие, а он переспит с твоей невестой и не только переедет в твой дом, но и заведет в твоей кладовке еще один, великолепный дом. А еще промоет тебе мозги и заставит торчать в кинотеатре и потратить целую ночь на то, чтобы вернуться домой…»

Он умолк, увидев, как они на него смотрят.

Раздался всеобщий вздох: от миссис Хигглер к мисс Ноулз, от нее к миссис Бустамонте и миссис Данвидди. Вздох получился чрезвычайно тревожным и даже жутким, но миссис Бустамонте рыгнула и все испортила.

– Так чего ты хочешь? – спросила миссис Данвидди. – Скажи, чего хочешь.

Толстяк Чарли думал, чего хочет, в маленькой столовой миссис Данвидди. Снаружи день выцветал в тихие сумерки.

– Он мне жизнь испортил, – сказал Толстяк Чарли. – Я хочу, чтобы вы помогли его прогнать. Просто прогнать. Это вы можете?

Три женщины помоложе ничего не ответили. Они смотрели на миссис Данвидди.

– Мы не можем его прогнать, – сказала миссис Данвидди. – Мы уже… – тут она оборвала себя и продолжила: – Видишь ли, мы уже сделали все, что могли.

К чести Толстяка Чарли, он не разразился, как, возможно, хотел в глубине души, слезами и не завыл, и не рухнул, как опавшее суфле. Он просто кивнул.

– Ну ладно, – сказал он. – Извините за беспокойство. Спасибо за ужин.

– Мы не можем его прогнать, – сказала миссис Данвидди, и ее старые карие глаза за толстенными линзами казались черными. – Но мы отправим тебя к тому, кто может.

* * *

Во Флориде начинало вечереть, а это означало, что в Лондоне стояла глубокая ночь. В большой кровати Рози, где никогда не был Толстяк Чарли, лежал Паук, и его трясло.

Рози сильнее прижалась к нему, каждой клеточкой своего тела.

– Чарльз, – сказала она. – Что с тобой?

Она чувствовала, как его руки покрылись гусиной кожей.

– Все нормально, – сказал Паук. – Бросило в дрожь, вот и все.

– Кто-то прошелся по твоей могиле [38]38
  Someone is walking over my grave («Кто-то прошелся по моей могиле») говорят, когда человек внезапно вздрагивает. Эта английская поговорка произошла от старинного поверья, согласно которому человеку становится холодно, если кто-то прошел по месту, где будет находиться его могила.


[Закрыть].

Он притянул ее к себе и поцеловал.

А Дейзи сидела в маленькой гостиной в Хендоне в ярко-зеленой ночной рубашке и пушистых ярко-розовых тапочках. Она сидела перед экраном компьютера, качая головой и кликая мышкой.

– Ты долго еще? – спросила Кэрол. – Этим вообще компьютерный отдел должен заниматься, а не ты.

Дейзи что-то буркнула, что означало ни «да», ни «нет», а скорее «я знаю, кто-то мне сейчас что-то сказал, но если я буркну в ответ, может, этот кто-то от меня отстанет».

Кэрол доводилось слышать такое прежде.

– Эй, – сказала она. – Толстая задница. Ты долго еще? Мне нужно заняться моим блогом.

Дейзи обработала услышанное, и до ее сознания дошли только два слова.

– Ты хочешь сказать, что у меня толстая задница?

– Нет, – сказала Кэрол. – Я хочу сказать, что уже поздно, а мне еще блогом нужно заняться. Он у меня сегодня трахнет супермодель в сортире неопознанного лондонского клуба.

– Ладно, – сказала Дейзи. – Хотя все это подозрительно.

– Что тебе подозрительно?

– Растрата. Так мне кажется. Ладно, я выхожу. Компьютер в твоем распоряжении. Но ты можешь нарваться на неприятности, выдавая себя за члена королевского семейства.

– Отвали.

Кэрол вела блог от лица отбившегося от рук юного члена британского королевского семейства. В прессе спорили, настоящий это блог или нет; многие из спорщиков подчеркивали: то, о чем там говорилось, мог знать лишь настоящий член британской королевской семьи – или читатель глянцевых журналов.

Дейзи встала из-за компьютера, все еще погруженная в финансовые дела агентства Грэма Коутса.

Без задних ног в своей спальне, в большом, но без показной роскоши доме в Перли, спал Грэм Коутс. Будь в мире хоть немного справедливости, он бы покрывался испариной и стонал во сне, мучимый кошмарами, а фурии совести хлестали бы его скорпионами [39]39
  У древнеримских фурий были для таких целей заготовлены специальные плети из живых скорпионов.


[Закрыть]. Тем больнее мне признавать, что Грэм Коутс спал как откормленный, пахнущий молоком младенец, и спал он совсем без снов.

Где-то в доме Грэма Коутса часы его деда учтиво пробили двенадцать раз. В Лондоне наступила полночь. Во Флориде было семь вечера.

А это значит, настало время колдовства.

* * *

Миссис Данвидди сняла со стола пластиковую в красно-белых шашечках скатерть и убрала ее подальше.

– Кто прихватил черные свечи? – спросила она.

– Я, – сказала мисс Ноулз.

Она порылась в стоявшей у ее ног хозяйственной сумке и извлекла четыре свечи. Свечи были главным образом черные. Одна – длинная и совсем обычная. Остальные три представляли собой мультяшных черно-желтых пингвинов, из голов которых торчали фитили.

– Других не было, – сказала мисс Ноулз, извиняющимся тоном. – Мне и так в три магазина пришлось зайти, пока эти нашла.

Миссис Данвидди промолчала, но покачала головой. Она расставила четыре свечи по четырем краям стола так, что единственная свеча не-пингвин осталась во главе стола, там же, где сидела миссис Данвидди. Каждая свеча стояла на одноразовой пластиковой тарелке. Миссис Данвидди взяла большую коробку кошерной соли [40]40
  Кошерная соль, вопреки названию, прямого отношения к указаниям Торы не имеет. От обычной соли отличается, как правило, размером кристаллов (у кошерной соли они крупнее, чем у обычной столовой) и отсутствием химических добавок (например, йодида).


[Закрыть], открыла ее и высыпала кристаллы на стол. Затем, не отрывая взгляда от соли, иссохшим указательным пальцем распределила ее на кучки.

Из кухни вернулась мисс Ноулз с большой стеклянной чашей, которую она поставила в центре стола. Отвинтив крышку на бутылке хереса, она щедро плеснула в чашу вина.

– Теперь, – сказала миссис Данвидди, – добавь дьявольской травы, корень святого Иоанна Завоевателя [41]41
  Интересно, что святой Иоанн Завоеватель– вовсе не христианский святой, не святой вообще (и честно говоря, не завоеватель). Святой Иоанн Завоеватель – это выдуманный народный герой, принц по крови, которого, согласно легендам, работорговцы вывезли из Африки в Америку. Что касается корня с таким названием, то он, как считается, обладает многими чудесными свойствами. У исследователей фольклора пока нет согласия относительно того, какое именно растение следует называть корнем святого Иоанна Завоевателя.


[Закрыть]и амарант.

Миссис Бустамонте порылась в своей сумке снова и достала стеклянную баночку.

– Это сбор, – объяснила она. – Думала, подойдет.

– Сбор! – сказала миссис Данвидди. – Сбор!

– Разве это не годится? – спросила миссис Бустамонте. – Я всегда сбор использую, когда в рецепте говорится базилик туда, орегано сюда. Я без него как без рук. По мне, так они все равно окажутся в сборе.

Миссис Данвидди вздохнула.

– Высыпай, – сказала она.

Полбанки сбора были высыпаны в херес. На поверхности плавали сушеные листья.

– Теперь, – сказала миссис Данвидди, – четыре земли. Надеюсь, – сказала она, тщательно подбирая слова, – никто не собирается сообщить мне, что не смог достать четырех земель и нам придется обойтись камушком, дохлой медузой, магнитом для ходильника и куском мыла.

– Я принесла, – сказала миссис Хигглер. Она предъявила коричневый бумажный пакет и достала из него четыре пластиковых пакета с застежкой, в каждом из пакетов было что-то вроде песка или засохшей глины, все разного цвета. Она высыпала содержимое пакетов по четырем углам стола.

– Рада, что хоть кто-то меня слушает, – сказала миссис Данвидди.

Мисс Ноулз зажгла свечи, не забыв отметить вслух, как замечательно горят пингвины, как они красивы и забавны.

Миссис Бустамонте разлила оставшийся херес – каждой по бокалу.

– А мне? – спросил Толстяк Чарли, хотя ему вовсе и не хотелось. Он не любил херес.

– Нет, – твердо сказала миссис Данвидди, – ты не получишь. Тебе расслабляться рановато.

Она достала из дамской сумочки маленькую золотистую коробочку для таблеток.

Миссис Хигглер выключила свет.

Они впятером сидели за столом при свечах.

– А теперь что? – спросил Толстяк Чарли. – Возьмемся за руки и вызовем чей-то дух?

– Не возьмемся, – прошептала миссис Данвидди. – А от тебя я больше ни слова слышать не хочу.

– Извините, – сказал Толстяк Чарли, сразу же пожалев об этом.

– Слушай, – сказала миссис Данвидди. – Ты пойдешь туда, где тебе могут помочь. Несмотря на это, никому ничего не отдавай и никому ничего не обещай. Понял? А если тебе придется кому-то что-то отдать, удостоверься, что взамен получишь что-то равноценное. Понял?

Толстяк Чарли хотел было сказать «понял», но вовремя спохватился и просто кивнул.

– Это хорошо.

С этими словами миссис Данвидди начала немелодично напевать своим старым-престарым голосом, надтреснутым и дрожащим.

Мисс Ноулз вторила чуть мелодичней. Ее голос был выше и сильнее.

Миссис Бустамонте не напевала. Она шипела, прерывисто, словно змея, которая обнаружила в напеве ритм, вплелась в него и тащилась чуть позади.

Вступила и миссис Хигглер, но она не напевала и не шипела. Она гудела, как муха у стекла, производя языком и зубами звук такой странный и неправдоподобный, будто у нее во рту, за зубами, жужжала, пытаясь выбраться, горстка злобных пчел.

Толстяк Чарли не знал, должен ли и он присоединиться, понятия не имея, какой звук ему издавать, поэтому сосредоточился на том, чтобы просто сидеть и не слететь с катушек от этого шума.

Миссис Хигглер швырнула в чашу с хересом и травами щепотку красной земли. Миссис Бустамонте швырнула щепотку желтой.

Мисс Ноулз – коричневой, а миссис Данвидди мучительно медленно наклонилась и бросила туда комок черной грязи.

Миссис Данвидди отхлебнула немного хереса. Затем, нащупав и выдавив артрозными пальцами, что-то достала из коробочки для таблеток и бросила в огонь свечи. На миг в комнате запахло лимонами, а затем, почти сразу, – горелым.

Мисс Ноулз, не переставая напевать, забарабанила по столешнице. Пламя свечей стало мерцать, на стенах заплясали громадные тени. Миссис Хигглер тоже начала отстукивать по столу, ее пальцы следовали другому ритму, более быстрому и ударному; два ударных рисунка сплелись, образовывая новый ритм.

В голове Толстяка Чарли все эти звуки смешались в один странный звук: гудение, шипение, жужжание и ударные. Голова закружилась. Стало смешно и неправдоподобно. В звуках, которые производили женщины, ему слышался звук дикой природы, треск гигантских костров. Пальцы растянулись как резиновые, ноги ушли так далеко, что и не догонишь.

Казалось, он парит над ними, надо всем, а внизу, за столом, попрежнему сидят пятеро. Одна из женщин махнула рукой и бросила что-то в чашу в центре стола, и вспыхнуло так ярко, что Толстяк Чарли на мгновение ослеп. Он закрыл глаза, но тут же понял, что толку от этого немного – даже с закрытыми глазами все вокруг было слишком ярким.

Жмурясь, Толстяк Чарли потер глаза и осмотрелся.

За его спиной скребла небо отвесная скала, часть горного склона. Перед ним столь же отвесный спуск: крутые склоны, обрыв. Он подошел к краю и осторожно глянул вниз. Он увидел что-то белое, и поначалу подумал, что это овцы, пока не понял, что это облака; большие белые пушистые облака, очень далеко под ним. Под облаками не было ничего: он видел голубое небо и, казалось, если продолжит всматриваться, увидит тьму космоса, а дальше – ничего, кроме холодного мерцания звезд.

Он отступил назад.

Затем повернулся и направился обратно к горам, которые делались все выше и выше, и были так высоки, что он не видел вершин, так высоки, что ему казалось, будто они падают на него, что они обрушатся на него и погребут навсегда. Он заставил себя опустить взгляд, не отрывать глаз от земли, и благодаря этому заметил отверстия в скалах, совсем близко от поверхности, дыры, напоминающие пещеры.

Пространство между горным склоном и обрывом – где он сейчас стоял – было, по его предположениям, не больше четверти мили в ширину: между каменными глыбами петляла песчаная тропинка с зелеными заплатками и – то там, то здесь – блекло-коричневыми деревьями. Тропинка шла вдоль горного склона, исчезая в далекой дымке.

Кто-то за мной наблюдает, подумал Толстяк Чарли.

– Эй, – крикнул он, запрокинув голову. – Есть здесь кто-нибудь?

Лицо человека, выступившего из ближайшего входа в пещеру, было гораздо смуглее, чем у Толстяка Чарли, смуглее даже, чем у Паука, зато его длинные волосы были темно-желтыми, и они обрамляли лицо, как грива. Вокруг талии он носил грубую львиную шкуру, так что со спины свисал львиный хвост, хвост рассек воздух и согнал муху с его плеча.

Человек прищурил свои золотистые глаза.

– Кто ты? – прогремел он. – И кто разрешил тебе здесь находиться?

– Я Толстяк Чарли Нанси, – сказал Толстяк Чарли. – Ананси-Паук был моим отцом.

Тяжелая голова кивнула.

– И зачем ты пришел сюда, дитя Компе [42]42
  Компе (Compе́) Ананси– одно из имен Ананси.


[Закрыть] Ананси?

Кроме них и камней, насколько видел Толстяк Чарли, здесь больше никого не было, и все же он чувствовал, что их слушает много людей; многочисленные голоса умолкли, многочисленные уши навострились. Толстяк Чарли отвечал громко, чтобы каждый, кто слушает, услышал.

– Из-за моего брата. Мне от него житья нет. И у меня нет власти его прогнать.

– Значит, тебе нужна наша помощь? – спросил Лев.

– Да.

– А твой брат… Он, как и ты, крови Ананси?

– У меня с ним ничего общего, – сказал Толстяк Чарли. – Он из ваших.

Плавное золотое движение; человеко-лев небрежно и лениво спрыгнул со входа в пещеру, покрыв за секунду пятьдесят ярдов серых камней. Теперь он стоял рядом с Толстяком Чарли, нетерпеливо размахивая хвостом. Скрестив руки, он посмотрел на Толстяка Чарли сверху вниз и сказал:

– А почему же ты сам с этим не разберешься?

Во рту у Толстяка Чарли пересохло. В горло как песка насыпали. Существо, которое стояло перед ним, было выше любого человека, но пахло иначе. Острия его клыков покоились на нижней губе.

– Не могу, – пискнул Толстяк Чарли.

От зева следующей пещеры отделился огромный человек. У него была коричневато-серая мятая морщинистая кожа, а ноги – круглые-прекруглые.

– Если ты и твой брат ссоритесь, – сказал он, – ты должен попросить отца вас рассудить. И подчиниться воле главы семьи. Таков закон.

Он запрокинул голову и из носоглотки вырвался звук, такой мощный трубный звук, что Толстяк Чарли понял, что перед ним Слон.

Толстяк Чарли сглотнул.

– Мой отец мертв, – сказал он, и голос его был снова чист, чище и громче, чем он ожидал. Голос отразился от скалы, оттолкнулся от сотни входов в пещеры и каменных выступов.

Мертв мертвмертв мертвмертв, сказало эхо.

– Вот почему я здесь.

Лев сказал:

– Я не испытываю любви к Пауку Ананси. Однажды, давным-давно, он привязал меня к бревну, и осел тащил меня по пыли к трону Маву, который создал все сущее.

Вспомнив об этом, он зарычал, и Толстяку Чарли захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

– Иди дальше, – сказал Лев. – Может, кто-то тебе и поможет, но не я.

– И не я, – сказал Слон. – Твой отец обманул меня и съел жир с моего живота. Он говорил, что сделает мне ботинки, а сам приготовил меня, и смеялся надо мной, набивая свое брюхо. Я этого не забуду.

Толстяк Чарли пошел дальше.

У следующего входа в пещеру стоял человек в изящном зеленом костюме и остроконечной шляпе с лентой из змеиной кожи. На нем были ботинки и пояс из змеиной кожи. Когда Толстяк Чарли проходил мимо, он зашипел.

– Иди дальше, сын Ананси, – сказал человек голосом гремучей змеи. – От твоей чертовой семейки одни неприятности. Я в ваши проблемы лезть не буду.

Женщина у следующей пещеры была очень красива, с глазами черными, как капли нефти, и белоснежными кошачьими усами. На груди у нее было два ряда сосков.

– Я была знакома с твоим отцом, – сказала она. – Очень давно. У-р-р-р.

Она качала головой, вспоминая, и Толстяк Чарли почувствовал себя так, словно читает чужое письмо. Она послала Толстяку Чарли воздушный поцелуй, но отрицательно помотала головой, когда он попытался подойти ближе.

Он двинулся дальше. Перед ним, словно груда старых костей, поднималось из земли мертвое дерево. Тени становились длиннее по мере того как солнце медленно опускалось по бесконечному небу к скалам, накренившимся в сторону конца мира; глаз солнца превратился в исполинский золотисто-оранжевый шар, и все маленькие белые облачка под ним отливали золотом и багрянцем.