Текст книги "Я была рядом"

Автор книги: Николя Фарг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Почему я все время позволяю так с собой поступать? Почему я все ей спускаю с рук? Хороший вопрос, да? Я не знаю на него ответа. Я был измотан и подавлен, но, как всегда, не знал, что делать. Я всегда считал, что, не сопротивляясь, идя на уступки, угождая, я избегу конфликтов и Алекс отплатит мне любовью и лаской. Честное слово, я думал именно так. Я не отрицаю, что, возможно, корни проблемы моего хронического бессилия надо искать в детстве, в каком-то моем поступке, за который я до сих пор чувствую себя обязанным расплачиваться. Однако же ты не мой психоаналитик, и мы тут не собираемся изучать историю моей жизни. В каком-то смысле я в своем амплуа подкаблучника выступаю в защиту всех несчастных женщин, избиваемых парнями и не имеющих сил с ними расстаться. Обычно, глядя на таких женщин, принято говорить: «Они сумасшедшие! Как они могут терпеть это, почему не уходят?» Сегодня я готов ответить на этот вопрос: можно быть самым несчастным человеком на земле, можно чудовищно страдать, но не признаваться себе в этом. Ибо человек способен всю жизнь прожить с надеждой на избавление от боли и обретение любви. Можно годами перед самим собой симулировать слепоту, наотрез отказываясь замечать очевидное, и вместо любви довольствоваться ее иллюзией. Как говорится, можно любить своего палача. Хотя, разумеется, в нашей с Алекс совместной жизни было и много хорошего, даже очень много, мы испытали много счастливых моментов, это правда, я не хочу показаться несправедливым. Просто мне чаще вспоминается плохое, но это от боли, сейчас я не вполне в состоянии понять, что к чему. И все-таки я постараюсь внести ясность: нет, я не люблю страдать, я не люблю, когда на меня бросаются с электрическим проводом от лампы, – да, я люблю ласку и спокойствие, короче, я не мазохист!

Ну вот, значит, Алекс решила ничего не писать Алисе. Но я не осел, я довольно подозрителен, и у меня есть на то основание. На следующий день, после обеда, Алекс без предупреждения врывается в офис, отрывает меня от работы и приказывает мне освободить место у компьютера, она сейчас у меня на глазах напишет Алисе письмо, которым поставит девушку на место, я смогу прочитать это письмо, а потом мы вместе его отправим. В течение следующих полутора часов Алекс составляет текст, вылизывая каждую фразу и подбирая наиболее удачные английские обороты. Я наблюдаю ее эйфорию в бессилии ничтожного мужа и подлого любовника. В результате получается лицемерно-искреннее и лицемерно-великодушное послание глумливой желчной самки. Роли в этом письме распределены так: я маленький ветреный мальчик, капризный и безответственный, заслуживающий хорошей порки, но по-прежнему любимый доброй мамочкой. Алиса изображена в роли юной неопытной девицы, на свой страх и риск зашедшей во взрослую песочницу. «Дорогуша, не западай на женатых мужчин – это абсолютно дохлый номер. Лучше поищи себе парня своего возраста». Алекс же предстает в роли оскорбленной, но достойной женщины. Она так довольна своим письмом, что на целых полтора часа забывает о своей ненависти ко мне. Прежде чем отсылать, она спрашивает моего мнения. И я, как последний трус, как наивный идиот, в тысячный раз думающий, что теперь-то он точно освободит себя и жену от тяжелого груза измены, очертя голову бросаюсь в бездну: «Хорошо, хорошо, отправляй, она поймет». Еще ни разу в жизни мне не было так погано: я чувствовал себя жалким и униженным, маленьким, которым жена попользовалась как игрушкой, словно play-mobil, посмешищем, ставкой на карточном столе, предметом борьбы двух женщин, которые одинаково презирают меня, недостойным даже сильной ненависти, – в общем, куском дерьма, поверь. Я словно не существую. Вся эта ситуация обратилась в столкновение двух женщин, в схватку – единственный вид соперничества, который внушает им чувство страха и уважения, прости меня за такой женоненавистнический выпад, но ведь я говорю правду, правда? Впрочем, Алиса не стала тянуть с ответом. От нее пришло письмо, полное боли, гнева и жестокости. На следующий же день, зайдя по дороге в интернет-кафе, Алекс приносит мне распечатанное письмо: «Во-первых, я тебе не „дорогуша“. Во-вторых, мне не нужен твой рехнувшийся муженек, спасибо, но оставь его себе. Разбирайся сама с его проблемами». Операция Алекс удалась: она вызвала у Алисы отвращение ко мне. Мне хочется сдохнуть. Думаю, в этот момент я разом постарел на десять лет. Ничего не поделаешь, видимо, судьба обозлилась на меня, видимо, я не создан для счастья. И если я не умру от горя до конца этого года, то, скорее всего, закончу свою жизнь депрессивным, несчастным, сухим, уродливым и злым. В письме Алисы я наткнулся на одну очень хитрую и коварную фразу, от которой на меня повеяло могильным холодом, но ее подтекст не до конца уловила Александрина: «Ты производишь впечатление очень уверенной в себе женщины. Именно поэтому когда-нибудь я перешлю тебе письма, которые он мне писал». Когда во время нашей перепалки в субботу вечером я рассказал Александрине о своих письмах к Алисе, то значительно сократил их содержание. Я прекрасно понял, на что Алиса намекает этой фразой. Я чувствовал потребность кому-то довериться и поведал Алисе о вещах, никому не известных. Не хочу углубляться в эту тему, но речь идет об очень личном – об анализе супружеских отношений. Я говорил Алисе, что задыхаюсь в этом браке, что чувствую себя тюремным заключенным, но осознаю свою ответственность во всех смыслах слова. Я говорил, что отношения с женой изматывают меня и что мне не хватает смелости объяснить это Алекс, потому что это убьет ее, а она и так понимает, что у нас не все гладко, но я ни в коем случае не должен усугублять ее ситуацию. Алекс отвечает на письмо короткой самодовольной репликой: «Давай пришли мне его письма. Хотя я вряд ли узнаю из них что-то такое, чего еще не знаю, но ты пришли, если тебе это доставит удовольствие». Похоже, Алекс совершенно не заинтригована существованием каких-то писем, но, ежели Алиса их пришлет, мне крышка. Следующие два дня я провожу в страхе, что Алиса реализует свою угрозу. Я начинаю думать, что все женщины отвратительны, рядом с ними я ощущаю себя маленьким и беззащитным, мне вспоминается чья-то гениальная цитата: «Мне не выпало удачи быть педиком». Однако ничего не происходит, кажется, шторм затих. Звонить Алисе и умолять ее в память о нашей сказочной истории не посылать жене письма было бы верхом моего ничтожества, так что это исключено. На третий вечер после ссоры мы с Алекс сидим на диване и смотрим «Солярис», на экране тот эпизод, когда Джордж Клуни и Наташа Мак-Элхоун собираются заняться любовью (любовные парочки в фильмах сводят с ума нас обоих), Алекс хватает пульт, нажимает на паузу, поворачивается ко мне и, глядя прямо в глаза, спрашивает: «Что конкретно ты писал Алисе в этих письмах? Я уверена, что ты писал про меня гадости. Ты писал ей обо мне? Да? Ты ответишь? Что ты ей писал? Ты немедленно расскажешь мне, о чем писал!» Я трепещу, я вздыхаю, я покрываюсь потом, я поворачиваюсь так, чтобы сидеть прямо напротив Алекс, моя жизнь стала беспробудным кошмаром. Далее следует еще одна бессонная ночь. Проев мне плешь, добившись своего угрозами и шантажом, Алекс узнает правду о содержании писем. Она орет, мечет гром и молнии, сыплет оскорблениями, крушит все в доме, но на меня руки не поднимает.

После этого эпизода тучи не рассеиваются – все оставшиеся дни ноября проходят под знаком конфликта. От перспективы провести Рождество во Франции с детьми меня бросает в дрожь; Алекс снова спит отдельно, ведет дневник, часами говорит по телефону, смотрит на меня с ненавистью, отнимает все мои личные записи, а я рву себе душу, постоянно вспоминая об Алисе. В отличие от певички, ее нельзя забыть. Я умираю от горя. По совету Люка я сжег визитку ресторана с ее номером, а также удалил все письма и фотографии из компьютера, чтобы доказать самому себе наличие у меня силы воли и благородных чувств. Я все еще не могу спокойно смотреть матчи с участием команды Монте по «Евроспорту». Причем мне больно от мысли не только об Италии, но и обо всех романских странах, об оливковом масле, о сальсе, сандалиях, море, лете, цикадах и кипарисах. А мысль о том, что я потерял Алису, и вовсе сводит меня с ума, причем с каждым днем все больше. Меня почти не беспокоит вопрос ее отношения ко мне после всего, что произошло, но отсутствие между нами какой-либо связи страшно угнетает. Несмотря на суровый поворот событий в моей жизни, на возмущение и боль, испытываемые Алисой, на профессию палача, которой виртуозно овладела Александрина, Алиса продолжает символизировать для меня мир, счастье, ясность и равновесие. Я чувствую то же, что в день нашего прощания в скверике в Романце, когда, вопреки всякой логике, слова о вечной разлуке звучали фальшиво. Единственное, в чем я уверен, так это в моей привязанности к Алисе. Она притягивает меня в прямом смысле слова, будто между нами действует особый физический закон. Я чувствую это притяжение, несмотря на его абсурдность. Алиса притягивает меня просто потому, что она – это она, а я – это я. Я имею в виду, что она не только мой итальянский ангел, она особенная, в чувственном плане тонко организованная, глубокая, она создана для удивительных переживаний, для необыкновенных событий. Я не хочу показаться мистиком, но какой-то внутренний голос, возможно голос разума, инстинкта самосохранения, выживания, обновления, голос надежды и веры – не знаю, как еще определить его, – говорит мне, что я должен идти к ней без страха и сомнений, ибо она мой свет, мой белый парус. Постепенно потребность думать об Алисе восторжествовала над тяжелой армией Александрины. С каждым днем мое отчаяние росло, но вместе с ним почему-то росла и вера в себя. Парадокс. В общем, однажды утром я нахожу в себе силы и отправляю ей электронное письмо, где прошу прощения, говорю о данном жене обещании не искать ее, о моем жалком положении, о наших прекрасных воспоминаниях, которые я не хотел портить, но испортил. На следующий же день она отвечает мне, что я сделал ей больно, что она старается меня забыть и начать нормальную жизнь, и если я буду вновь ей писать, то она свяжется с моей женой, как бы это ни было подло с ее стороны. В конце письма она цитирует сентиментальное и довольно пессимистическое стихотворение Назыма Хикмета, ты его знаешь? Безумие заключается в том, что этой же ночью, а именно в три часа, в комнату врывается Алекс и грубейшим образом нарушает мой сон. Глаза ее искрятся причудливым огненным коктейлем, в котором намешаны гнев, паника и женская, почти сверхъестественная, интуиция. Она говорит: «Поклянись мне, что ты не входил с ней в контакт с тех пор, как отправил эту эсэмэску. Сейчас же поклянись жизнью наших детей». Я спрашиваю: «Ты для этого меня разбудила?» – а потом даю ей кощунственную клятву. Она уходит, а я, эмоционально изможденный, засыпаю с чувством отвращения к самому себе, но без малейшего намека на страх или волнение.

Насильственным образом я изгнал из своей головы мысли об Алисе – в отместку в ней тотчас же засели мысли о мобалийце. Что касается его отношений с моей женой, Алекс держит их в секрете. Впрочем, она совершенно спокойно признается мне, что недавно все-таки позвонила ему, ибо влюблена в него и сходит с ума по его телу. Потом они обменялись несколькими письмами. А я за это время похудел на три килограмма, я не сплю, жена не хочет со мной трахаться, духи «Шанс» от Шанель, которые Алекс привезла из поездки и которыми пользовалась в постели с любовником, кажутся мне воплощением женской иронии и жестокости, доступным обонянию. Я разучился смеяться, я не улыбаюсь, я не чувствую легкости. Парень из прошлого, которому всегда давали не больше двадцати семи, состарился вместе с остальными, и на его лице теперь печать горя. Я объясняю Алекс, что до сих пор не могу успокоиться по поводу истории с Кодонгом, и она, то ли ловя кайф от подобного извращения, то ли пытаясь меня утешить, любезно предлагает мне электронный адрес любовника, чтобы я ему написал. «Держи, тебе это поможет, напиши ему». В глубине души я не испытываю ни малейшего желания связываться с этим типом, однако я настолько привык во всем слушаться Алекс и брать с нее пример, словно с образцовой мамочки, что и на этот раз я следую ее совету, не прислушиваясь к своему внутреннему голосу. В общем, пожалуй, это неплохой шанс превратить героя-любовника из легенды в реального человека, поставить его на место, отомстить, перегнать страх и боль в письменный текст. Итак, я составляю послание. Оно убийственно вежливо, уважительно и даже самокритично, но написано с расчетом. Я здороваюсь, говорю, что раз моя жена его выбрала, значит, он хороший парень, объясняю, что сделал ей больно, что она была в отчаянии, что разрушитель брака я, а не он, что он сделал Алекс много добра и я, конечно, не могу на это сердиться; и в общем, что бы они ни планировали вместе, какие бы чувства ни испытывали друг к другу, я люблю ее больше всех на свете. Я с удовольствием отправляю это письмо, не показав его предварительно Алекс, на что она немного сердится. Этот обмен корреспонденцией между мужем и любовником возбуждает и тревожит Алекс. Для нее в подобном спектакле как-никак кроется возможность проверить степень моей искренности и любви к ней, а через меня разузнать о чувствах мобалийца. На следующий день он отвечает мне парой фраз: мол, привет, nice to get news from you, я совершенно не намерен вставать между тобой и Алекс и с этого дня обещаю относиться к ней как к старой доброй приятельнице. Алекс, которая еще накануне не знала, как реагировать на мое письмо, теперь поняла, что окончательно потеряла любовника. Я замечаю ее грусть и разочарование, хотя она довольно ловко их скрывает и только дуется на меня: «Зачем ты ему это написал?» Про себя я думаю, что она не осмеливается добавить: «Теперь я его потеряла. Ты доволен? Ты этого хотел?»

На другой день в состоянии полного бессилия, готовый на что угодно, только бы положить конец вселенскому страданию, я случайно встречаю швейцарского рэйкиста, который оказался в Танамбо проездом. Ты знаешь, что такое рэйки? Это такой метод лечения путем наложения рук, индийский кажется. Мы долго разговариваем у меня в офисе. Он производит впечатление фантазера, но в целом очень приятного, человечного, открытого, мягкого и проницательного парня. Я рассказываю ему о своих проблемах с Алекс, объясняю, что совершенно незнаком с восточными медицинскими техниками и всегда обращался к традиционному лечению, но уважал и альтернативное, поэтому готов полностью ему довериться, если он чувствует себя в силах хоть немного облегчить мою хроническую душевную боль. Его глаза наполняются слезами, он говорит, что моя надежда его трогает и что он с удовольствием попробует мне помочь: предстоит сеанс в пятьдесят пять минут, никакой платы, он «чувствует» меня, и это для него вопрос этики. Я предлагаю ему встретиться на следующий день у меня в офисе во время обеда. Он говорит, что лучше делать это дома, в привычной обстановке, в привычной ауре. Я звоню Алекс и спрашиваю, не будет ли она против, если завтра в полдень к нам домой придет человек, проведет сеанс рэйки в моей комнате, а потом останется пообедать. Она любезно отвечает, что это мои «бараны» и мой дом, за который я плачу аренду и в котором могу делать что хочу, как, впрочем, я обычно и поступаю независимо от ее пожеланий. Она добавляет: «Лично мне абсолютно все равно, так что не морочь мне голову. Что касается обеда, то тоже поступай как знаешь: я не в курсе кулинарных планов нашей домработницы». Итак, на следующий день во время обеда мы со швейцарским рэйкистом оказываемся в гостиной моего дома. Усталая Алекс едва отвечает на его приветствие и отправляется на кухню вытирать посуду и успокаивать нервы домашним хозяйством. Мой новый знакомый, искренне желающий помочь мне с семейными проблемами и вовсе не склонный нарываться, присоединяется к Алекс на кухне, начинает беседу и, увы, попадает под горячую руку. Через несколько минут на пороге гостиной появляется моя дражайшая супруга с выражением крайнего возмущения на лице и, указывая пальцем на нового знакомого, вопит: «Какого черта парень, которого я первый раз в жизни вижу, заявляется в наш дом и еще осмеливается учить меня?!» В течение нескольких секунд я мысленно прикидываю, насколько визит швейцарца может быть истолкован в качестве одного из отягчающих обстоятельств при вынесении супружеского приговора в личном суде Алекс. Я перевожу взгляд то на Алекс, то на рэйкиста: «Ну что? Что будет дальше?» Алекс возобновляет свою тираду: «Я очень вежливо разговаривала с этим господином, и вдруг он ни с того ни с сего говорит мне: „Если мужчины и совершают иногда ошибки, не надо на них злиться – они так по-дурацки устроены“.Нет, ну какого черта! Я что, вмешиваюсь в его личную жизнь? А, милейший?» – обращается она к рэйкисту, все больше заводясь. Я перевожу взгляд на пораженного швейцарца в белом кимоно. «Я не хотел вас рассердить, прошу прощения, если шокировал вас своими словами. Я пытался немного поработать адвокатом вашего мужа, это правда. Возможно, я поступил не вполне корректно, но я не хотел вас задеть. Мне больно смотреть на то, как вы оба несчастны. Я просто хотел вам помочь». Лысый швейцарец немного напоминает мне в этот момент бретонского спаниеля. Вид у него чрезвычайно доблестный, кстати. «Ну же, Алекс, успокойся, что случилось? Должно быть, произошло недоразумение». Но она отвечает мне с угрозой в голосе: «Сейчас я тебе расскажу, что произошло! Недоразумение тут ни при чем! Этот господин проявил по отношению ко мне хамство! И ты собираешься терпеть его в нашем доме?» – «Алекс, подожди, успокойся». – «Нет! Никаких „подожди!“» Она почти рычит. Потом неожиданно произносит: «Ты наконец признаешь передо мной и перед этим господином, что он только что нахамил мне в моем собственном доме?» Так как я, по ее мнению, не в состоянии здраво оценить ситуацию, Алекс обращается к радикальным мерам. Она хватает салатник из толстого жаростойкого стекла и швыряет его об пол. Дети, испуганные грохотом, сбегаются в гостиную. Впервые в жизни она так ведет себя в их присутствии. Я стараюсь успокоить детей и взглядом умоляю Алекс остановиться, но все напрасно. Она орет, что мне должно быть стыдно, ибо я позволил непонятно кому ее оскорблять, и что лечиться от страданий надо ей, а не мне. В конце она говорит, что я самый большой эгоист на свете и вдобавок чудовище. Клянусь тебе, все было именно так, я ничего не придумал и ничего не опустил. Надо признать, что Алекс была не так уж и не права. И все-таки это было ужасно. В конце концов мы все-таки провели сеанс рэйки, но можешь себе представить, с каким трудом я расслабился? Парень потом предложил в знак примирения поработать с Алекс, но она, естественно, отказалась. Уходя, швейцарец не сказал мне ни единого дурного слова об Алекс, он вообще предпочел не делать никаких умозаключений и скрыть свое личное мнение. Однако его тревожный и сочувствующий взгляд выдавал его эмоциональный шок.

Короче говоря, жизнь становится совершенно беспросветной и я брожу в темноте в тщетных поисках фонарика. Тридцатого ноября я встречаюсь в ресторане с Иваном. С тех пор как мы два с половиной месяца назад вернулись из Парижа, я впервые выхожу из дому один. За неделю я предупредил Алекс об ужине, а потом еще позвонил накануне вечером и утром. В то время как мы с Иваном задушевно болтаем за утиным филе и картофельными крокетами и я доверяю ему свое горе – рассказываю о своих сложных отношениях с Алекс, о том, что совершенно сбился с пути, потерял веру в себя и благодарю его за то, что он меня внимательно слушает, – вдруг совершенно неожиданно звонит Алекс. У нее дрожит голос, и по интонации я легко представляю себе ее разъяренный взгляд. Не дав мне вымолвить ни слова, она заводит свою шарманку: «Ты считаешь нормальным развлекаться с другом, после того как дважды пытался бросить жену?» В ответ я мямлю какие-то вялые возражения, на что она просто вешает трубку. Я смотрю на Ивана, вкратце пересказываю диалог. Он совершенно ошарашен, но из уважения к Алекс ничего не говорит, а только недоуменно смотрит на меня, и в его глазах, как и в глазах рэйкиста, я угадываю шок. В эту минуту у меня внезапно случается проблеск в сознании и я понимаю, насколько нелеп, абсурден и в конечном счете ошибочен мой брак. Это надо немедленно прекратить, сколько можно усложнять себе жизнь! Раньше я встал бы, не доев ужина, не заказав десерта, попрощался бы с Иваном, умоляя простить и понять меня, оплатил бы счет и пулей примчался бы домой только для того, чтобы спросить у Алекс: «Что случилось? В чем проблема, дорогая? Я всего лишь ужинал и болтал с Иваном. Мы просто общались, поверь. Хочешь об этом поговорить?» Однако в тот раз я надеваю на себя спокойную, мягкую улыбку и говорю уверенным тоном, который звучит словно сигнал к финальной схватке: «Послушай, Иван, послушай меня внимательно, сегодня я не побегу домой. Мы не торопясь закончим ужин, спокойно поболтаем о том о сем, допьем вино, закажем десерт, выпьем еще ликеру – почему бы и нет, в конце концов? И только после этот мы расстанемся, пожелаем друг другу спокойной ночи и я вернусь домой, ведя машину на самой медленной скорости. О’кей?» Итак, мы доедаем утиное филе, впервые в жизни я чувствую, что буду действовать так, как сказал. После того как мы попрощались, я сажусь в машину и, забыв о печалях, спокойно еду домой. По дороге я решаю, что у меня не будет колотиться сердце, когда я окажусь перед дверью, что я пройду по двору с гордо поднятой головой и что я войду в дом так же уверенно, как на постоялый двор. Я сам хозяин своей судьбы, я не должен быть несчастным, с меня довольно страданий, и отныне я буду заботиться прежде всего о себе. Я открываю дверь и, как всегда, сразу вижу Алекс, которая сидит на диване и в миллионный раз за нашу супружескую жизнь ждет объяснений. Правда, она еще не знает, что на этот раз я не стану оправдываться. Она не просит меня сесть, я же использую этот шанс, чтобы не оставаться с ней наедине. Видимо, по моему взгляду или по походке она чувствует, что со мной не все в порядке. А именно что я избавился от аномальной покладистости. Я, ни слова не говоря, направляюсь прямиком в ванную – надо же, опять эта чертова ванная! Хотя я и не смотрю на Алекс, я чувствую, что она молча дуется за моей спиной. Ну и пусть, мне плевать. Итак, ванная: я совершенно спокоен, все делаю медленно и аккуратно, включаю только маленький светильник над раковиной – не хочу, чтобы мне резал глаза яркий свет, – потом открываю краны над ванной, медленно раздеваюсь, бросаю в теплую воду горстку шариков с маслами для тела. Они пузырятся на поверхности. Я слушаю журчание воды, восстанавливаю силы, мне хорошо. Я лежу на спине в ванной около десяти минут, обдумывая свое решение, как вдруг дверь открывается. Это Алекс. Разумеется, я ожидал такого поворота событий. Впервые за всю нашу супружескую жизнь я смущенно прикрываю член рукой так, будто мы никогда не спали вместе. Я даже не поворачиваюсь к ней. «Ты что-то хотела?» – «Да. Узнать, в какую игру ты тут играешь». Ее слова ударяются о стену, встретив гробовое молчание. Алекс в этот момент похожа на монстра, потерпевшего поражение, на непреклонного тирана в состоянии паники – смехотворное зрелище. «Я ни во что не играю. Я ухожу от тебя». Я в третий раз за семь месяцев говорю ей одно и то же с той только разницей, что теперь мы оба понимаем серьезность моего решения. «Ты от меня уходишь?» – «Да. И будь так любезна, выйди отсюда, закрой дверь с той стороны, чтобы я мог спокойно принять ванну. Спасибо».

На следующее утро я первым делом отправляю сообщение Алисе, я не могу терять ни минуты, я исцелен, я готов к новой жизни: «Ме and my wife are separated since yesterday. I want to be in contact with you again» [8]8
  «Мы с женой вчера расстались. Я снова хочу быть с тобой» (англ.).


[Закрыть]. Через полчаса я подкрепляю свое сообщение электронным письмом: «Можешь переслать это письмо моей жене, мне абсолютно все равно. Я скучаю по тебе, я больше так не могу, на протяжении всего этого месяца мне хотелось кричать о том, как я скучаю и как сожалею о своем поступке». Еще через час я окончательно теряю контроль над своими эмоциями и звоню в Монте. Она снимает трубку. «Ты получила мою эсэмэску? Ты получила мое письмо? Прости, прости, вернись ко мне, умоляю, если ты вернешься, я больше никогда не причиню тебе боли, клянусь, ты не пожалеешь, я действительно не ангел, но я и не последний кретин, я все тебе объясню, только прости, прости, ты нужна мне, я вижу тебя во сне, я живу тобой, у меня, конечно, много проблем, но они не смертельны, их можно преодолеть, я просто хочу быть счастливым, а для этого мне нужна только ты, прости, прости меня!» Я чувствую, как на другом конце провода она вся светится от радости. Мои слова вернули в ее жизнь солнце так же, как и в мою. «Подожди, успокойся, – говорит она с достоинством. – Подожди немного, я скоро тебе перезвоню, обещаю, успокойся, мне надо немного подумать, только не беспокойся, я все знаю, я все поняла, обнимаю тебя». В общем, через три-четыре дня все возобновилось: welcome back письма, полные нежности эсэмэски, Романце, Италия, сладкие воспоминания, обещания новых ночей любви.

Как-то в один из таких дней Алекс упала передо мной на колени. Это было впервые за всю нашу совместную жизнь. В слезах она умоляла меня остаться, она унижалась как последняя тряпка, клялась, что понимает мой гнев, что полностью изменится, что никогда больше не будет обращаться со мной как со своей вещью, что никогда не станет меня терроризировать. Она признала, что и впрямь долгое время вымещала на мне свою депрессию, но что она любит меня больше всех на свете, что всегда считала меня самым красивым, самым умным, неподражаемым, просто не знала, как об этом сказать, и что она умрет, если потеряет меня. За два дня ее чувство паники перешло всякие границы, и она написала мне целых три длинных письма. Видимо, ее бумагой и пером, как и моим умом, завладел жестокий амур – прости за плохой каламбур. Алекс совершенно искренна, в этом нет сомнений, но, увы, теперь слишком поздно. У меня нет времени прислушиваться к своей нечистой совести и к чувству сострадания. Хотя я и мог бы. Я мог бы сломаться в энный раз и сказать себе, что не имею права бросать депрессивного ребенка, плачущего над сломанной игрушкой, что я должен ей помочь, спасти ее, ибо не так раздираем противоречиями, как она. Я мог бы упасть к ее ногам и остаться с ней, в который раз отдавшись на растерзание волку. Но все кончено. Мир перевернулся, жизнь жестока, она как ванна с ледяной водой, в которую тебя окунают с головой, пока ты позволяешь это делать, но надо сопротивляться, на войне как на войне, никакой пощады, никаких чувств. Она разбивает мне сердце, но отныне я должен думать о себе – это вопрос жизни и смерти. Она или я? Я выбираю себя. Это решение убивает меня, но так надо, выбора нет. Как говорится, из всех зол надо выбирать наименьшее. Вместо привычных «дорогая», «любовь моя», «никаких проблем», «как пожелаешь», я снимаю с безымянного пальца обручальное кольцо и впервые за нашу совместную жизнь отчитываю Алекс. Я ору, гримасничаю, жестикулирую, еле удерживаюсь от того, чтобы не показаться в своем гневе смешным, еле удерживаюсь, чтобы сохранить внушительный, а не истерический вид, я стараюсь на публику, стараюсь, чтобы уйти, и мне становится легче. «Мне надоело терпеть, что ты плюешь на меня с высокой горы. Ты страшно достала меня, ты меня измотала, забила, я так больше не могу. Можешь спать с кем хочешь, хоть с первыми красавцами Галактики, меня это больше не волнует, я сваливаю. Я больше не хочу тебя, тебе удалось довести меня до того, что один твой вид вызывает у меня отвращение. И вот еще что. Если ты ко мне притронешься, если ты вновь распустишь руки, я врежу тебе так, что ты отлетишь на два метра и разобьешь башку. Надеюсь, ты внимательно меня выслушала, ибо, если ты надумаешь вновь меня отлупить, я в буквальном смысле выбью из тебя дерьмо». Язык грубости Алекс понимает отлично. Хуже того – он ей нравится. Честное слово, она смотрит на меня почти страстно и со слезами говорит: «Как мне нравится, когда ты бесишься». До меня начинает доходить, что я потратил уйму лет, пытаясь быть легким и нежным с женщиной, которая считает меня слишком мягким, недостаточно мужественным. Парадокс! До меня доходит и то, что она преследовала меня все эти годы из боязни потерять. При этом она была совершенно уверена, что я не оставлю ее никогда, но продолжала этого бояться. Она держала меня под каблуком, чтобы я не сбежал. Как и ее тетушка, Алекс считала, что только затравленный мужчина может быть образцовым семьянином. Мне вспоминаются некоторые из ее фраз: «В постели ты должен обращаться со мной как футболисты команды Камеруна со своими противниками во время матча. Я как-то раз слышала по радио интервью с ними. Они тогда выиграли и, страшно потешаясь, рассказывали журналистам: „Наши жены от этого просто голову потеряли“». Вот и выходит, что брак – это бой. Я думаю, что наш разрыв в какой-то степени еще и результат скрытого конфликта между двумя культурами. Как-то вечером Алекс сама сформулировала проблему: «Твоя история с Алисой ранит меня еще и потому, что, мне кажется, вы лучше друг друга понимали, раз вы белые». Даже сейчас, когда я думаю об этом, глядя на события с высоты прожитых лет, я не могу не испытывать нежность, доверие и родственные чувства к белым женщинам. Я понимаю, это наивно, но это мои ощущения. Мне вспоминается забавная фраза из последнего романа Жан-Поля Дюбуа: «Знаешь, что говорила Луиза Брукс? Что невозможно влюбиться в милого, доброго человека. Так уж мир устроен, что любим мы только козлов». Интересно, на мужчин это правило тоже распространяется? Когда я думаю о мобалийце, мне вспоминаются слова романистки Фабьен Канор: «Мужчина, о котором ты мечтаешь, – черный. Твое тело, твоя кожа, все твое женское начало жаждет именно его». Иногда мне кажется, что Алекс никогда меня не любила. А иногда я думаю, что она меня обожала, но не осознавала, как я ее люблю, ибо в глубине души чувствовала, что не заслуживает такой любви. Мне на ум приходят рефрены известных песен: «Хоть ты меня не любишь, я тебя люблю. Так берегись любви моей», «Я тебя люблю, я тебя тоже нет». Я вспоминаю о том, что предсказывала мне Алекс в минуты особенного бешенства: «Однажды ты бросишь меня ради девчонки, которая будет внешне походить на тебя. Вот увидишь, я уверена». Думаю, она ненавидела меня за то, что я был менее несчастен, чем она. Она спросила: «Ты больше меня не любишь?» – «Нет». – «Ты меня ненавидишь?» – «Нет». Сумасшествие какое-то: наконец-то я принадлежу себе. Но я другой.