Текст книги "Я была рядом"

Автор книги: Николя Фарг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Вот в таком состоянии, как будто в голове у меня пронесся ураган, я сошел с самолета в первую субботу сентября в Романце. Александрина с самого начала не собиралась ехать со мной, во-первых, потому, что она не особенно жаждала увидеться с моим папой и его женой, во-вторых, она хотела воспользоваться нашим уик-эндом в Париже как передышкой, отдыхом от детей и пообщаться с сестрой, с подружками. В общем, я и сам предложил ей поехать со мной в Романце чисто формально, просто чтобы она не злилась, а так я прекрасно знал, что она совершенно не хочет туда тащиться. Смотри-ка, это еще один пример слома наших ненормальных отношений: я предложил ей поехать со мной только потому, что боялся ее обиды, если бы не предложил. Я не могу чувствовать себя легко в ее присутствии. У меня всегда было ощущение, что я делаю что-то не то. Но и этого я не мог ей сказать – она начинала нападать, как только я начинал жаловаться. Не думай, пожалуйста, что я эгоист. Этот пример с Романце, может быть, не самый удачный. Клянусь тебе, я отнюдь не эгоист, честно, никакого хвастовства: на протяжении всей нашей супружеской жизни я совсем не думал о себе, чтобы не причинить боли Алекс. Я был безумно в нее влюблен. С ума сходил. Я был совсем ку-ку, до самого конца. Так что насчет моей любви, что бы она там тебе ни говорила – а она наверняка говорила, ну признайся, говорила, что я никогда ее по-настоящему не любил? – не важно, здесь мне не в чем оправдываться, уж прости. Да она и сама прекрасно знает, что я любил ее, любил как безумный.

То, что я предложил ей поехать со мной в Романце, в глубине души того не желая, ясно отражает сущность наших отношений в последнее время: я должен был постоянно отдуваться за все. На то было много причин, я не собираюсь сейчас их перечислять, боюсь, мои доводы покажутся однобокими – это ведь будет только моя точка зрения. Не хочу плохо говорить об Александрине. Я отдувался по разным причинам, чаще всего вполне обоснованным, но, главное, я не мог откровенно поговорить с Алекс, я боялся ущемить ее гордость, вызвать обиду, гнев. В конце концов я начал врать, делать то, чего не хотел, и говорить то, чего не думал. Александрина, разумеется, это чувствовала, подозревала, что я лгу ей, я отнекивался, чтобы избежать конфликта, она начинала беситься, я вел себя как ни в чем не бывало, пел сладкие песни: «Никаких проблем, дорогая моя, уверяю тебя, это доставит мне огромное удовольствие». Ей на это было нечего сказать, и она приходила в ярость, обвиняла меня в лицемерии, а я терпел ее грубость, ее бешеные взгляды, я копил их в себе, я все держал в себе. Разве это не полный облом в любовных отношениях? И кто виноват? Я, сладкоголосый лицемер, раздражающий Александрину? Или она, фурия, гарпия, терроризирующая мужа? Сложно разобраться, правда? Прямо как в истории о курице и яйце. Непростая штука. Хотя я – уж прости меня – один-единственный раз выскажусь однобоко, но зато откровенно: я думаю, что с более мягким человеком, чем Алекс, я смог бы быть более честным и открытым, самим собой короче. Ну ладно. На самом деле, чтобы во всем этом разобраться, нужны детали. Надо окунуться с головой в личную историю каждого из нас, поговорить о детстве, об образовании, о психологических потрясениях. Но сейчас не время и не место.

Итак, я, совершенно разбитый и в полном одиночестве, приезжаю в Романце. На дворе начало сентября. Я чувствую страшную вину из-за того, что изменил, и одновременно пребываю в наивном неведении относительно того, что мне тоже изменили. Потому что месяц назад Александрина из банального чувства мести, из желания отыграться и, конечно же, из страха подохнуть с тоски изменила мне с мобалийцем в своем трахательном номере в отеле Кодонга. Ручаюсь за то, что она не только целовала его, этого своего мобалийца, во всяком случае не только в губы, уж будь уверен. Прости меня, все это так мерзко – я не хотел оскорбить мобалийца… Э-хе-хе! Я просто жалок, не знаю, что со мной творится, это даже не смешно, я не контролирую свой язык. Мне просто надо позлословить, понимаешь? И потом, немного злости вовсе не мешает умению над всем посмеяться, правда?

Так вот, я приезжаю в Романце совершенно разбитый, однако смена культурного контекста – всегда благо. Понимаешь, я очень чуток к разного рода деталям, они кажутся не важными, но, вообще-то, в них все дело. Когда я кому-нибудь рассказываю о стране, в которой побывал, меня не понимают – всегда принимают или за чересчур наивного парня, или за сноба. И вот я в очередной раз извиняюсь за свое наивное восприятие, но Италия – это полный улет! Поверь, я не преувеличиваю. И вообще, если у тебя есть глаза, то далеко ходить не надо, чтобы со мной согласиться. Часто говорят, что Франция и Италия – близняшки. Чушь! Это дети разных родителей! Не хочу показаться провокатором, но дело не в музеях и памятниках. Достопримечательности меня не колышут даже в Италии. Да, даже в Италии, говорю тебе это без всякого снобизма и апломба, клянусь. Я не отношусь плохо к музеям, напротив, я все это бесконечно уважаю и умом понимаю, что это потрясающе. Я даже не совсем дубинноголовый по части архитектуры, живописи и всякого такого. Я имею кое-какое представление об истории искусств, знаю основные периоды, могу приблизительно сказать, что к какому периоду относится, могу назвать стиль, знаю термины. Но когда я прихожу в музей, где надо со священным чувством рассматривать все эти экспонаты (не дай бог дунуть – растают) и бесшумно семенить по залам, чтобы не помешать другим посетителям, останавливаясь перед каждой картиной не меньше чем на три минуты, чтобы разглядеть микроскопическую муху, иначе прослывешь невеждой, – такие церемонии меня просто в ступор вгоняют. Идиотский регламент, чертова обязаловка. Меня от этого наизнанку выворачивает. Вообще, все эти Джотто, Фрамашины, базилики, палаццо делла Регина, Альто, Ла Белла Кроче, Голиаф, барельефы не знаю чьей работы, плафоны кисти Рафаэля и компании – красиво, конечно, но мне быстро осточертевает. Я люблю Италию не за это. Когда я первый раз приехал в Италию десять лет назад, то сразу же в иллюминатор увидел то, что потом полюбил. Я увидел итальянские деревья, итальянские поля, итальянские дороги, итальянские заводы – там, далеко внизу, и подумал тогда: «Я скоро приземлюсь в Италии и проведу там два с половиной дня. Я развеюсь, переключусь, внесу беспорядок в свой обыденный распорядок. В моем списке путешествий появится еще одно – какая удача! У меня есть целых два дня, в течение которых я буду ловить кайф от бесчисленного множества деталей; они, эти детали, не интересуют никого, кроме меня, а мне только они и нужны, чтобы обрести твердую почву под ногами». Что бы там ни говорили, я чувствовал, что Италия коренным образом отличается от Франции, и уже одно это сулило мне приключение. Знаешь, мне ведь много не надо, чтобы возбудить любопытство и оживить воображение. Я прост – и это здорово. Может, я чересчур наивен и легко прихожу в восторг, может, я слишком впечатлителен, но я такой, какой есть.

В общем, ты понял, что значили для меня слова «Я приезжаю в Италию» и все ощущения, с ними связанные, потому что Италия – это тебе не баран чихнул, так ведь? Да и вообще, чего стоит один только факт путешествия в другие края! Когда ты путешествуешь, то на каждом шагу удивляешься совершенно незначительным вещам, и так называемые обыденности, так называемые безликости оживают в твоих глазах, превращаются в непрерывное кино. Цвет взлетной полосы в аэропорту, солнце, вкус воздуха, первые встречные итальянцы, итальянцы в Италии, названия итальянских предприятий на уличных вывесках, итальянские национальные марки, машины, автоматы, всякие штуки, свидетельствующие об экономической и творческой самостоятельности страны, электрички, курсирующие из аэропорта в аэропорт, аэродинамические очки водителя, преспокойно болтающего с коллегой. То, как шофер держит руль, как поглядывает в смотровое зеркало, как нажимает на кнопки приборной панели, как вальяжно и расслабленно устраивается на своем месте – все отличает его от французского аналога. И в неспешных, но точных движениях шофера, в его идеальных очках, в его ритмичной спокойной работе – словом, именно в банальном облике обычного итальянского шофера ты улавливаешь те самые культурные особенности, в поисках которых туристы обшаривают музеи и прутся черт знает куда, в какую-нибудь сицилийскую деревеньку. Тут-то и начинаешь понимать: итальянцы не такие зажатые, как мы, они более непосредственные, более здравомыслящие, более основательные, они в большей степени осознают свою принадлежность к римской культуре. Их называют выпендрежниками, но на самом деле они просто получают от жизни удовольствие, не заботясь, как мы, о том, что подумают окружающие, какое поведение назовут «чересчур», «через край», – короче, они не притворяются, не сидят на двух стульях одновременно. И вот ты начинаешь думать – я, по крайней мере, начал думать, – что, несмотря на наше желание выставить итальянцев в карикатурном виде: выпендреж, чача, мафия, Берлускони, отвратительная инфраструктура, дебильное телевидение, Эрос Рамазотти, расистские выпады на футбольном поле, – так вот, несмотря на все это, я утверждаю, что у них более сильный характер, чем у нас, они обладают более яркой индивидуальностью, в них больше шарма и они комфортнее чувствуют себя в своей шкуре, чем мы в своей. Ты только представь, какое влияние оказала итальянская культура на мировую и какое французская. Я даже не имею в виду Кватроченто, или Данте, или оперу. Тут они, конечно, обогнали нас лет этак на сто пятьдесят по всем параметрам. Ведь если честно, за исключением импрессионистов и наших философов, мы всегда были надутыми мегаломанами, тщательно копирующими итальянское искусство, правда? Опять же я не имею в виду римлян. Римляне оказали влияние на культуру всего мира – эта римская наследственность всегда и везде будет чувствоваться, согласен? Я говорю о повседневной бытовой культуре народа: паста, «Веспа» [2]2
  « Becna»– марка мотороллера в Италии.


[Закрыть], пицца, эспрессо – ты знаешь хоть один уголок в мире, где этого нет, а? Еще я думаю о влиянии итальянского эмигрантского населения на США, на их кино, на актерский состав и все такое. В общем, итальянцы сыграли важную роль в американской истории и культуре. А американцы, как известно, заимствуют только универсальные штуки, приветствуют только новые идеи – всякий отстой посылают подальше. А что у нас, кроме Галереи Лафайет… Вюитона, Диора, Сен-Лорана, Бокюза и бутылок шато-марго… Но прости меня, это не массовая культура, это не считается. У нас повсюду были колонии, это правда, но что от них осталось в массовом сознании, что у нас сейчас общего? Я не хочу осуждать Францию, боже упаси! Я обожаю свою страну и счастлив быть французом – просто я критически настроен, вот и все. И мне кажется, пора уже перестать вешать друг другу лапшу на уши, рассказывая на всех перекрестках о международном значении Франции. И даже о нашей непревзойденной кухне. Извини, кажется, я начал грузить, но ты не замечал случайно, что в Италии плохие ресторанчики встречаются не просто редко, а, я бы даже сказал, редкиссимо?

По-моему, соотношение плохих и хороших ресторанов в Италии прямо противоположно тому же соотношению во Франции. В Италии тебя не только всегда хорошо обслужат – лучше, чем во Франции, – ты можешь быть почти уверен, что везде вкусно поешь. В первой попавшейся траттории будет вкусно абсолютно все: паста, выпечка, кофе, жареные отбивные, морепродукты. Не то что во Франции, где все подобные забегаловки – полнейшее надувательство, согласись. Отвратительный хлеб, салатики в пластиковых упаковках, прозрачный как вода соус, бифштекс из плохого мяса с жареной картошкой, кувшин стерилизованной жавелем воды, ледяные десерты со вкусом морозилки, дерьмовый кофеек и в придачу официант, который упорно не подходит, словно не работать пришел, а потусоваться. Ну что, неправда?

В общем, все это я к тому, что в том ресторане мне было не так уж плохо. Вечер был теплый, целый день светило солнце, а пока я ехал на такси из аэропорта, успел даже отдохнуть. Кайф, короче говоря. Дом отца меня приятно удивил. Понимаешь, я ожидал увидеть ну нормальный дом, ну на нормальной улице, с нормальным видом. Обычный небольшой дом в тени деревьев, табачный киоск внизу, красные огоньки припаркованных вдоль тротуара машин каких-нибудь соседей. Так вот – ничего подобного. Домишко оказался как в фильме «Комната с видом», ты смотрел? Ты в двух минутах от центра города, но одновременно в деревне, на природе; таксист высаживает тебя возле железной ограды, ты звонишь в звонок, прямо как в старинных замках, ворота открываются, а дальше ты идешь по дороге, по обе стороны от которой – виноградники, кипарисы, фруктовые сады, до самого дома в стиле семнадцатого века, с толстыми стенами и настоящей террасой, откуда виден весь Романце: красные черепичные крыши, рыжие фасады, купола соборов, палаццо, Главный музей, а справа вдалеке – вершины гор, залитые средиземноморским солнцем позднего лета, и ни облачка на небе. Невероятно, до сих пор не могу опомниться, удивительно, идеально! Мне нравилось ездить с отцом за продуктами в центр города на мотоциклах: prosciutto [3]3
  Свежая вяленая ветчина (ит.)


[Закрыть], фрукты, маленькие лавочки, расположенные прямо под сводами старого монастыря, булочная с позолоченным декором, ароматы, красивая упаковка, искусство жизни, ciao ciao [4]4
  Приветствие или прощание (ит.)


[Закрыть]торговцев, гораздо более добродушных, чем у нас. В общем, все как-то очень неплохо начиналось. Я чувствовал это интуитивно. Я сидел в тот вечер в итальянском ресторане со своей спутницей-болью и чувствовал умиротворение, слушая говор окружающих людей, наблюдая за ними, за их лицами, – они гораздо больше внимания уделяют внешнему виду, обуви, разным там маркам, это просто невозможно не заметить, правда? Было тепло и уютно. Я долго рассматривал скатерть, тарелки, как-то по-особенному сложенные салфетки, любовался хрустящими хлебцами в бумажном саше, разглядывал этикетки на бутылках газированной минеральной воды, мясо с кровью, которое официанты подавали посетителям на деревянных дощечках. Мне казалось, что я совершенно растворился в этой живой атмосфере веселья, довольства, оптимизма, – я чувствовал себя как дома или, по крайней мере, как в гостях. Короче говоря, мне было хорошо, хоть я и не отдавал себе в этом отчета.

Итак, возвращаюсь к тому, с чего начал, – ты не стесняйся, говори, если меня слишком уведет в сторону, – в конце ужина официант кладет мне на столик визитку ресторана с номером телефона некой девушки по имени Алиса. Он совершенно не в состоянии ее четко описать, и я даже не пытаюсь предположить, кто бы это мог быть. Я помню, что позади меня был стол, где сидела целая компания, но я решительно не помню, чтобы там была девушка. Я шутливо спрашиваю, красива ли она, он опять не знает, что ответить, ходит вокруг да около. Он сам настолько взволнован из-за всей этой истории – это видно по не исчезающей с его лица улыбке, – что просто не в состоянии говорить ни о чем конкретно. Странно, но я что-то почувствовал. Я, конечно, не могу сказать, что девушки каждый день выстраиваются в очередь, дабы положить мне на стол свой номер телефона. Но я знаю, что нравлюсь девушкам и что, в общем, подобная ситуация с телефоном вполне возможна. И даже подсознательно я, наверное, жду чего-то такого, мне хочется откровенного признания, хочется иметь доказательство того, что я нравлюсь. В общем, в этой истории с номером телефона не было для меня ничего особенного. Только не считай меня зазнайкой, я просто пытаюсь все объяснить честно, без лицемерия, понимаешь? Ну, разумеется, я был польщен: подобные вещи всегда льстят. Но даже если я считаю себя достойным такой выходки со стороны незнакомки, это не значит, что я вообще нахожу такое поведение нормальным. Однако я хоть и был немного шокирован, но все же не так, как официант, отец, мачеха и младший брат. Клянусь тебе, они просто охренели! Они вылупились на меня, и в их взорах я читал: «Однако ж с тобой не соскучишься! Мы и не подозревали, что такое случается в реальной жизни». Кстати, именно в тот момент, когда официант принес визитку, разговор у нас зашел о судьбе и роли случая. Кажется, и даже наверняка, я говорил какую-нибудь банальность вроде: «Ничто не происходит просто так. Во всем есть какой-то смысл», да, клянусь тебе, именно так я и говорил, отец мне недавно об этом напомнил, я-то начисто все забыл. С ума сойти, правда? Короче, я все это говорил к тому, что каждый из нас живет в своей скорлупе. Я знаю, что нравлюсь девушкам, не прикладывая к этому особых усилий, но забываю, что другие видят в этом что-то особенное. Все смотрели на меня как на полубога, как на пришельца. А я был польщен, но спокоен, я не праздновал никакого триумфа, я просто был счастлив в очередной раз убедиться в том, что могу понравиться, не пошевелив для этого пальцем. Все. Больше я ничего себе не воображал. Поэтому я так им и ответил. Надо же было хоть что-то ответить. Вот я и сказал: «Это мило, очень даже забавно. Не представляю, какой ответ она рассчитывает получить. Бравая девчонка». На самом деле я и правда подумал, что надо обладать недюжинной смелостью, чтобы решиться на подобное. А поскольку я пребывал тогда в идеалистическом бреду, то немедленно приписал все духу Италии. Дескать, такое возможно только здесь. Я убедил себя, что это типично итальянское поведение – взять и одним махом влюбиться в парня, а потом оставить ему телефон. И это поведение показалось мне адски крутым. Я ни на секунду не подумал: «Ого, должно быть, настоящая шлюха!» – мне в голову такое не пришло. Наоборот, я находил это привлекательным, сексуальным, женственным, итальянским.Однако я был не в настроении, и, даже если живущий в глубине моей души Дон Жуан, закованный в кандалы, завидовал парням, которые просто берут и звонят, а не парятся, я решил, что не стану звонить ей ни за что. Я воспринял эту ситуацию ну как своего рода признание со стороны, оно придавало мне уверенности в непреодолимой силе моего шарма, в моей притягательности, несмотря на наставленные рога. Вот, собственно, и все – точка, баста, всего хорошего и спокойной ночи, спектакль окончен, ты должен вновь погрузиться в свою тоску, в свои семейные проблемы, в бесконечную параноидальную рефлексию, ибо сейчас совсем не время дурить, к тому же у тебя никогда не хватит смелости набрать номер. И потом, номер телефона, оставленный на столе, – это, конечно, охрененно круто, но несерьезно.

В общем, я какое-то время еще отпускал шуточки, потом сменил тему разговора, а визитку машинально опустил в карман – скорее из-за нарциссического рефлекса, нежели из-за обдуманного намерения позвонить этой девушке.

Я просто хотел самого себя убедить в том, что здесь, в Романце, в течение сорока восьми часов я смогу оторваться, внести спонтанность в свою жизнь – жизнь верного мужа, потом, однажды, через много лет, – изменщика, потом виновника, потом преданного, но не прощенного убийцы любви, отчаянно пытающегося искупить свой грех перед женщиной, которая отныне никогда больше не будет ему доверять. Мы быстро расплатились, поблагодарили официанта и пешком вернулись домой, где депрессия не замедлила взять надо мной верх. Я не переставая думал об Александрине, о нашей последней ссоре перед моим отъездом в аэропорт. Я ничего не скажу тебе о причине этой ссоры. Назовем это моей попыткой вновь почувствовать себя мужчиной и завоевать ее, моей жалкой потугой изобразить мобалийца, чтобы хоть как-то подкормить уязвленное самолюбие. Впрочем, не важно, в любом случае ничего не вышло – я остался в дерьме. Никаких физических действий я, конечно, не совершал, нет, я только говорил, произносил слова с жестким непроницаемым лицом, но и это мне аукнулось, потому что все это было деланым, неискренним. Кстати, тут тоже целая подоплека. Мы тогда остановились у друзей, и я как-то раз не выдержал – сорвался перед Грегуаром, расплакался. Я стоял на балконе весь в слезах, когда Алекс и Лу возвратились к ужину. Они пришли чуть раньше, чем собирались. А я был в истерике, я не собирался себя сдерживать перед Грегуаром, потому что только слезы могли облегчить мое страдание. В общем, когда девушки вернулись, я тоже отнюдь не стремился скрыть мокрые глаза, наоборот, я при свидетелях посылал Александрине своего рода сигнал, говоривший: помоги мне, верни меня, я уже сполна заплатил, чертов мобалиец меня добил, ты взяла реванш, пора завязывать с жестокостями и переходить на нежность. Но пока я утирал слезы, она испепеляла меня гневным взглядом и даже не думала смягчаться. Мое откровенное поведение ее рассердило. Чтобы как-то разрулить неловкую ситуацию, Лу пригласила Алекс поужинать в ресторанчике недалеко от дома.

Я же остался на весь вечер с Грегуаром. Время от времени, то погружаясь в депрессию, то выплывая из нее, я спрашивал себя, в каком состоянии застанет меня Алекс по возвращении. Чтобы не испортить все окончательно, я решил лечь спать, не дожидаясь, когда она вернется. Зато на следующее утро, полный сил и энергии, я устроил ей скандал. Я испробовал новый метод – пошел в атаку. Алекс очень не понравилось, что я строю из себя крутого. Мы поругались, поорали друг на друга, я как мог изображал мобалийца, этакого твердолобого парня, и в результате, пытаясь подкрепить свои эмоции действиями, я хлопнул дверью и укатил в аэропорт не попрощавшись, оставив за собой последнее слово, оставив Алекс в слезах в пустой квартире, кругом виноватый и окончательно задолбанный. Короче, все получилось абсолютно не так, как я рассчитывал. И это в очередной раз высветило нашу главную проблему – неродство характеров, хроническую взаимную глухоту. Из-за этого мне тоже было очень-очень плохо в Романце, мне хотелось попросить у нее прощения за свое жалкое бегство в аэропорт, хотелось рассказать ей, что в тот же день после обеда я купил для нее супердорогой крем для лица в бутике «Фрати Артиджани», что я скверно себя вел, но я продолжаю безумно ее любить, что я постараюсь стать образцовым мужем, что я даже прекращу, если она так настойчиво просит, хныкать и переживать как ребенок из-за ее измены в отеле Кодонга с тем шикарным парнем-атлетом, – при мысли о нем я чувствую себя еще более ничтожным, ибо он просто развлекся с ней на полную катушку, и дело с концом. Я не стану больше плакать из-за этого, я обмозгую все как взрослый человек и заставлю ее вновь поверить в меня и в нашу будущую счастливую жизнь. В общем, в порыве эмоций, сгорая от нетерпения излить ей свои чувства, я прошу у отца, который как раз собирался спать, его мобильный, желаю всем спокойной ночи и уединяюсь на террасе. Вокруг меня, в темноте, вырисовываются макушки кипарисов, подо мной светится огоньками Романце. Я звоню в Париж и попадаю прямо на Александрину. Она предельно холодна, и это ужасно, но отступать уже поздно, поэтому я провожу два часа на телефоне, тщетно оправдываясь перед ней. Она с ледяным спокойствием разоблачает каждый мой аргумент, называет меня лгуном, уверяет меня при помощи своего чертовски хорошо подвешенного языка в том, что я чудовище, а я, как обычно, в конце концов с ней соглашаюсь, мне становится еще хуже. Смерть видится мне единственным избавлением от давящего чувства вины, и я с головой погружаюсь в болотную трясину. Потом она говорит, что ей больше нечего мне сказать, что ей надо подумать, что она вовсе не уверена в своей любви ко мне и в существовании какой-либо связи между нами. Потом мы вешаем трубку. На самом деле я знаю, что она говорит не то, что думает. Я знаю, что она меня любит, что мы не можем просто так расстаться, но я все равно начинаю рыдать, ибо мне слишком больно. В течение трех с половиной месяцев она заставляет меня искупать вину, страдать из-за нее и этого мобалийца, просить ее о пощаде, о капле ласки, которая помогла бы мне выдержать боль. За неделю до моего отлета в ответ на мои стенания, когда я молил ее о крупице нежности, она сказала: «Справляйся сам как хочешь. Я тебе не мать и не нянька». Я никогда еще не чувствовал такого одиночества и такой безысходности, как от этих ее слов. Я рыдал наедине с самим собой, неслышно, чтобы чуточку облегчить боль, потому что я в конце концов понял: когда нет выхода, когда терпеть боль уже невозможно, а шанс избавиться от нее равен нулю – тогда не остается лекарства, кроме слез. Мне пришлось дожить до тридцати лет, чтобы снова научиться плакать, как в детстве. Я плачу, глядя на огни Романце внизу, на кипарисы, устремляя взгляд в темноту. Я понимаю, как глупо – не уметь уладить отношения с женщиной, которую любишь, и даже благоприятный итальянский пейзаж не в силах тебе помочь.

Ну вот, я сижу около получаса на террасе в прострации, словно окаменев, не могу ни о чем думать, да и не хочу, пусть моя измученная голова отдохнет. Передо мной то и дело сменяются кадры: холодные, ненавидящие глаза Александрины, когда она смотрит на меня, а потом эти же глаза, когда ее трахает мобалиец в отеле Кодонга, а она стонет от наслаждения. Так себе и представляю – его, спокойного, уверенного, точного во всех движениях, почти равнодушного, и ее, завороженную новым ощущением, будто парализованную прикосновением мускулистых рук и идеального торса. Я уже месяц по сорок раз на дню повторяю себе, что это банальнейшая жизненная ситуация, что каждый день на разных концах земного шара жены обманывают мужей и что в конечном счете это всего лишь проявление нашей животной сущности. Я пытаюсь здраво рассуждать, говоря себе, что это не более чем соприкосновение двух частей тела, кожных покровов, слияние плоти, смешение крови и слизи. Я пытаюсь себе представить эту сцену под рентгеновскими лучами: два скелета, обтянутые красными кусками теплого мяса, лихорадочно дрыгаются один на другом, при этом хорошо видны корни зубов, сами зубы, болезненный оскал челюстей, глазные впадины. Я убеждаю себя в том, что никакой драмы не произошло, более того – впору посмотреть на все с юмором. Я говорю себе, что Александрина – обычный человек из плоти и крови, а отнюдь не божество, не самая красивая женщина на планете и даже не самая сексуальная и, кроме нее, на земле полным-полно точно таких же женщин, а она просто одна из миллиарда. Я уговариваю себя: «Да кто она такая, чтобы доводить меня до ручки?» – и еще: «Почему я должен чувствовать себя таким жалким, черт ее дери, я ведь не кусок дерьма!» Потом я начинаю промывать себе мозги: «Спусти ее с пьедестала, она не святая», я ищу у нее недостатки, но все напрасно: Александрина слишком много для меня значит, она слишком высокая, слишком женственная, слишком холодная, слишком отстраненная, слишком суровая, слишком высокомерная, слишком умная, слишком требовательная, слишком непредсказуемая, слишком ослепительная, слишком беспощадная, слишком зажатая, слишком резкая, всегда всем недовольная, слишком гордая, слишком агрессивная, не слишком благородная, одновременно и горячая и ледяная, я слишком много лет провел, ожидая от нее хоть капли спасительной нежности и мягкости, я слишком долго желал ее, тосковал по ней, мучился, сходил с ума, она была слишком далека от меня, и то, что теперь произошло с нами, – не буффонада, это драма, трагедия, вектор абсолютной безнадежности, а отнюдь не повод для шуток. Александрина не шутила, она никогда так не шутила, она никогда так все не обрывала. Я представляю себе ее влагалище, которое знаю наизусть и люблю больше всего на свете. Я представляю, как в него входит кто-то другой, внезапно, без предупреждения, после долгих-долгих лет моего единоличного господства. Все эти годы я и вообразить себе не мог, что ее влагалище может принадлежать кому-то, кроме меня, пусть даже всего на три ночи. Только не оно! Please, только не оно! Что угодно, о’кей, я потерплю, но только не оно – с этим она бы не стала шутить. Именно это меня и угнетало больше всего, потрясало, я был просто раздавлен сознанием того, что так она шутить не стала бы.

Я был в полном нокауте, меня вгоняла в транс именно серьезность случившегося. Как будто все напряжение, копившееся между нами на протяжении лет, единожды материализовалось в ее поступке. Это меня убило, особенно когда я узнал, насколько взбудоражил ее перепих с этим сраным мобалийцем и как ей хотелось, чтобы у них все повторилось. На самом деле она, конечно, потом призналась, может, чтобы сделать мне приятное, что он был в постели не лучше меня, но ее опьянила новизна ощущений, сам факт того, что с ней был не я. Господи, только не это, это слишком жестоко! А главное – еще куда ни шло, если бы это заставило ее проявить ко мне сочувствие, если бы измена сделала ее нежнее, легче, если бы она отвела душу и повернулась ко мне своей кроткой стороной! Если бы это ее утихомирило! Если бы возродило ее любовь ко мне! Так нет же! Она принялась долбать меня пуще прежнего! Теперь она не прощала мне не только поползновения бросить ее три месяца назад, не только того, что своими постоянными стенаниями я отравил ей ее «чудный зигзаг», как она выражалась, но и того, что я не был тем парнем. Меня убивало именно то, что она поставила на мне крест. Она больше меня не любит. То есть весь головокружительный ужас был не в самом акте измены, а в том, как в нем проявлялась личность Александрины. Именно то, что она смогла дойти до конца, полизаться и потрахаться с этим парнем, сделало ее в моих глазах психологически сильнее. Я понимаю, что супружеская измена – это не смертельно. Но в данном конкретном случае, уверяю тебя, это было смертельно. И дело тут не в моей сверхъестественной чувствительности. Будь на ее месте какая-то другая женщина, более ординарная, веселая, менее склонная к депрессии, более раскрепощенная, – короче, нормальнаятелка, мне было бы менее больно. Я знаю, что говорю глупости, но это правда. Я, разумеется, в любом случае считал бы себя жертвой, подыхал бы с тоски, поорал бы, наверное, может быть похныкал. Но потом мы объяснились бы, она не стала бы утруждать себя извинениями, а просто сказала бы, что любит меня, приласкала, и в заключение мы занялись бы беспечным сексом. Но Александрина отнюдь не была заядлой шутницей, к тому же она обладала абсолютной психологической властью надо мной. Именно поэтому банальный, в сущности, эпизод случайной измены разросся в моей голове до размеров вопроса жизни и смерти. На самом-то деле все зависит от точки зрения, от игры воображения, от ощущения самого себя по отношению к другому. Невероятно, что Александрина – воплощение женственности, зрелости, холодности, суровости, вспыльчивости, требовательности, принципиальности, притягательности и заразительной меланхолии – смогла приручить и бросить к своим ногам меня, такого твердого и гордого человека. Я был у ее ног на протяжении многих лет – это я-то, которого не удавалось приручить никому ни до, ни после нее. Она прекрасно знала, что может помыкать мною как угодно. И в этом тоже была некоторая ущербность наших отношений: она делала со мной все, что хотела, а я позволял ей это, боясь, как бы она не возненавидела меня за самозащиту, я пытался угодить ей своим послушанием, и это просто бесило ее. Моя слабость, раболепство, неспособность быть собой – все это выводило ее из себя. У нас с Александриной всегда были страстные, наэлектризованные отношения, но никогда между нами не было равнодушия. Я ни разу за все эти годы не чувствовал пресыщения или усталости от нашего брака. Даже дети в каком-то смысле отступали на второй план. Потому что она была для меня самым главным. Она, она, она, всегда только она. Время шло, а я продолжал смотреть на нее подобно ребенку, который смотрит на свою мать снизу вверх. Я испытывал гордость, когда шел рядом с ней по улице, мне казались воплощением грации все ее жесты и движения, я следил за малейшим поворотом ее головы, не переставая восхищаться ее неземной красотой: она казалась мне самой стильной, самой аккуратной, самой шикарной, ее вкус представлялся мне самым безупречным, мне казалось, что она умеет красиво жить, что она лучше всех способна принять гостей, создать в доме уют, что у нее самый прекрасный голос на свете и гениально подвешенный язык, что она самая умная из всех, кого я знаю, самая здравомыслящая и при этом у нее самое буйное воображение. Я чувствовал, что от нее исходит сексуальная энергия, и считал, что она лучше всех в постели – кстати, чем меньше она меня любила, тем больше я ее идеализировал: она была в моих глазах лучшей танцовщицей, лучшим поваром и лучшей матерью на планете, хотя мне и трудно было воспринимать ее как мать, потому что слишком уж она меня возбуждала, а после долгих лет совместной жизни возбуждала едва ли не сильнее, чем в первый день знакомства, именно благодаря зрелости и твердости, ведь она всегда принимала сама важные решения, и я всегда уступая ей право голоса, потому что ей было виднее, – короче, я был безмерно горд, что рядом со мной такая девушка. А все ее промахи, все то, чего она не сделала, чтобы доказать мне свою любовь, все ее ошибки, все ее огромные недостатки, проявившиеся с первого дня, – она орала на меня двадцать часов в сутки, по любому поводу читала мне нотации, как никто, умела создать ощущение неудобства, напряжения, конфликта, усложнить отношения, вогнать в краску, свалить на меня всю вину, оскорбить без причины, обдать холодом, сделать больно, неприятно покоситься, дать понять, что я вечно во всем не прав, быть постоянно недовольной, неудовлетворенной, слишком требовательной, совсем неласковой, никогда не произносить теплых слов, никогда не бросать влюбленных взглядов, каждые пять минут меняться в лице, иметь семь пятниц на неделе, дурацкие амбиции, впадать в черный пессимизм, демонстрировать надменность, жестокость, гнев, угрожать, – короче, все то, что я о ней думал, оставалось у меня внутри, никогда не выходило наружу. Еще бы! Я боялся указать ей на ее недостатки, заранее зная, что она начнет с пеной у рта доказывать свою правоту, а затем станет вопить, как она устала от конфликтов. В общем, чтобы не связываться, я просто успокаивал себя, повторяя мысленно и вслух: «Ты права», «Она нрава». В результате, каким бы гордым и эгоцентричным я ни был, я подчинялся ей, словно дитя матери. И понимаешь, через какое-то время это меня доконало, добило, хотя, конечно, я не смел ни себе, ни кому-либо еще признаться в том, что несчастен. Тогда-то я и решил изображать из себя совершенно счастливого человека, даже не давая себе труда задуматься о том, какое оно, счастье, в моем случае. Я даже не пытался разобраться, что происходит с моим внутренним миром и душевным равновесием. Нет проблем – и все тут, понимаешь? Все супружеские пары, которые я знал, казались мне убогими, бледными, тусклыми, менее страстными, менее необузданными, менее красивыми, чем мы с Алекс, но зато они были гораздо более уравновешенными, терпеливыми и, по всей видимости, более спокойными в сексуальном плане – о господи, теперь я это понимаю! Если перефразировать сказанное героем «Платформы» Уэльбека, то, глядя на некоторых наших женатых друзей, я осознавал, какой у них должен быть счастливый, пламенный секс. Я бы даже добавил – «беззаботный». Тут ты можешь у меня спросить: «Тебя-то кто заставлял впадать в депрессию? За что ты сам себя наказал? За что обрек себя на тоску и одиночество?» Ты бы мог мне сказать, что я сам личность и не было ни малейшего повода уменьшаться до размеров ноготка. Но я отвечу тебе: да, ты прав, ты очень прав, но, чтобы до конца распутать клубок наших отношений и все тебе объяснить, мне бы пришлось обратиться к истории Алекс. Мне бы пришлось рассказывать тебе, как я в какой-то момент захватил над нею власть и как она была зависима от меня, а потому настроена ко мне агрессивно, как сам я чувствовал необходимость уменьшиться в ее глазах, чтобы ослабить то самое ощущение зависимости, которое она испытывала. Однако из уважения к Александрине я не стану рассказывать тебе то, что она бы, несомненно, предпочла скрыть. Наша история совершенно безумна и очень запутанна. Мы любили друг друга как сумасшедшие, но слишком все усложняли, и любовь причиняла огромную боль нам обоим. Клянусь тебе, я был на грани садомазохизма, и кому-то из нас надо было разорвать это адское кольцо. Мой психотерапевт недавно очень точно сказала о наших отношениях: «Каждый из вас как бы был рядом с человеком, который его превосходил». Поэтому вполне естественно, что нам захотелось изменить друг другу с кем-то нормальным, обыкновенным, простым. Я не очень ясно выражаюсь и еще больше все запутываю. Но повторяю, я не могу детально разбирать наши отношения, иначе мы никогда из этого не вылезем. Понимаешь, моя проблема в том, что я ненавижу разборки. У меня нет плана действий на случай конфликта в семье. Я теряюсь в подобных ситуациях именно потому, что отказываюсь воспринимать отношения между людьми как поле битвы, как борьбу за власть. А отношения с Александриной были состязанием за главный приз, конкуренцией, особенно в любви. Понимаешь, я никогда не воспринимал нашу любовь как войну, а она, наверное, как раз этого-то и ждала: чтобы я сражался как мужчина.