Текст книги "Я была рядом"

Автор книги: Николя Фарг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Знаешь, что я ей сказал накануне ее отлета в Кодонг – я ведь заранее интуитивно чувствовал грядущий удар? Мы были в ванной, в нашем доме в Танамбо, я сидел на полу и смотрел, как она собирается, сидя на полу, и весь дрожал от страсти, да, я как осел до последних минут нашей совместной жизни дрожал от страсти к ней. Она только что сделала себе бразильский ваксинг у косметолога – знаешь, это эпиляция в области лобка и половых губ, не знаешь? Я, разумеется, счел это подозрительным: она уезжала в отпуск совсем одна. Ясно, что она прихорашивалась не для меня – на протяжении трех месяцев после эпизода с певичкой она мне даже дотрагиваться до себя не давала. Мне стало неприятно, и знаешь, что я ей сказал? Я сказал: «Алекс, если бы после того, что я тебе причинил, ты изменила бы мне в Кодонге, я бы простил, я бы понял тебя, это было бы самым безобидным из возможных мщений». Я тебе уже говорил, что в тот момент я был готов на все, лишь бы искупить удар, который я нанес ей ножом в спину. Я был готов на все, лишь бы она перестала день за днем разжигать во мне невыносимое чувство вины. Но ведь между словом и действием, между представлением о реальности и реальностью – целый мир. Я прекрасно знаю о себе, что я болтун, но, клянусь, никогда в жизни я не чувствовал такой боли, какую ощутил в тот августовский день, через неделю после ее возвращения из Кодонга, когда обнаружил, копаясь в ее личном дневнике, что она воспылала страстью к другому, к кому-то, кто говорил с ней по-английски, кто был атлетически сложен, чье тело, губы и пенис сводили ее с ума, кто равнодушно играл с ней, заставлял ее ждать свидания ночи напролет, кто настолько снес ей крышу, что она могла целыми днями бегать по Кодонгу, надеясь на встречу. Дрожащими руками я открыл этот дневник, который лежал прямо на столе, в нашем дворе, где играли дети, лежал на всеобщем обозрении. Я заранее знал, что обнаружу в нем именно то, что издалека чуял тонким собачьим нюхом всю неделю, – слова любви к другому мужчине, о которых я не должен был узнать; от них веяло равнодушием, отчуждением по отношению ко мне, в них была паранойя обиженной женщины, которая не ест и не спит, потому что влюблена. Я прочитал эти слова, и они разрушили меня, клянусь тебе, иного глагола не найти – они разрушилименя. Словно внезапный взрыв в грудной клетке, а потом волна электрошока, прокатившаяся по всему телу, от корней волос до пят, и оставившая вместо меня безжизненное тело, развалину, словно вырубающая доза коварного морфия, который ослепил, оглушил, наполнил ядом кровь. Вот так за одну секунду я стал больным, я стал несчастным: голубое небо, банановые деревья в саду, крики ребятишек на улице – огромное пространство слилось воедино, чтобы пульсировать, пульсировать, пульсировать в моих висках. Или, наоборот, это я разлетелся на мелкие кусочки по всей планете, а она предательски продолжала следовать намеченной траектории – небо все такое же голубое, банановые деревья все так же тихо покачиваются на ветру, детишки играют в футбол. Но я-то больше не могу играть, я готов схватиться за голову и орать на всю округу, вопить от боли, броситься под колеса первой подъехавшей тачки – внезапно я осознаю, что подобное сумасшествие находит на людей не только в кино, но и в жизни, фильмы не врут. Ты открываешь в себе острое чувство боли, которое как бы роднит тебя с человечеством, ты осознаешь, что такой же, как все, – хрупкий, беззащитный, живой. И тут ты забываешь о своей иронии, о своем остранении,о том, как сомневался в существовании депрессии. Теперь ты ее хлебнешь сполна. Я был один с детьми, садилось солнце, небо смотрело воспаленными красными глазами заката, легкий сумрак окутывал все вокруг. Александрина пошла за чем-то в магазин, а я, как зомби, вернулся к игре в футбол и в классики, лишь бы только не поддаться искушению, не лечь на кафельный пол в ванной и не застыть в этой позе навсегда. У меня талант: я могу запросто слиться с полом и часами камнем лежать, не двигаясь с места. Я как безумный весь вечер прыгал под баскетбольными корзинами, веселился как пьяный, аплодировал всякий раз, когда сын попадал в сетку или когда дочке удавалось пропрыгать по начерченным квадратам туда и обратно. Для меня такое ошалелое поведение было своего рода протестом против жестокой реальности, и я продолжал играть сам с собой как одержимый до глубокой ночи, даже когда дети пошли домой. Я размахивал руками, а краем глаза следил, не идет ли Александрина, и каждые тридцать секунд бегал к воротам с патологической надеждой мазохиста – еще раз увидеть отсутствующий взгляд изменившей мне женщины, которую я любил как больной. Думаю, это был самый ужасный час моей жизни. И самое дурацкое в том, что после всего этого я, который никогда не бывал в Кодонге и относился к нему более чем равнодушно – как к одной из столиц, куда однажды неплохо было бы съездить, – я, у которого Кодонг ассоциировался лишь с примелькавшимися пышными храмами и статуями Будды на открытках, с изысканными блюдами, вкусно пахнущими лимонной мятой, с жестокой борьбой, где не возбраняются удары ни локтями, ни коленями, – я стал шизовать по поводу этого несчастного города. Я стал ненавидеть его, как ненавидят слишком сильного конкурента, который на самом деле не желает тебе никакого зла, живет себе спокойно и знать не знает о твоей жалкой ненависти. Этот паршивый Кодонг стал моим злейшим врагом. Из моей дыры Танамбо большой город за семь тысяч километров казался монстром. Если бы мы жили в Париже, я, наверное, так бы не рассуждал. Я бы сказал, что Алекс просто удовлетворила свой маленький каприз. Но я был не в Париже, я был в Танамбо, и именно оттуда я грозил пальцем великану – Кодонгу. Я прекрасно знал большущие азиатские города: Сингапур, Джакарту, Куалу-Лумпур, – я ездил туда, иногда даже вместе с Александриной, и нас обоих они завораживали, мы их обожали. Я точно могу сказать, в чем магнетизм этих городов: они – сердце планеты. Находясь в Европе, до мозга костей проникнутой этноцентризмом, не отдаешь себе в этом отчета. Но когда приезжаешь в Азию, сразу же просекаешь, что нырнул в другое измерение, которое тебе никто до сего момента не мог правильно описать, или ты просто не воспринимал рассказы о нем, ты тотчас понимаешь, что именно в Европе был далек от настоящего мира. Огромное до опупения урбанизированное пространство: high-tech, модерниссимо, хаос, интернешнл. И публика там не пузатые дедули в маразме, приехавшие снять девочек, вовсе нет! Там полно молодых англосаксонских эмигрантов из хороших семей и веселых туристов со всех концов света, приехавших хорошенько развлечься. Там говорят на всех языках, там самая потрясающая кухня в мире, там обитает дух подлинной романтики, там необъятные пространства, которые мы видели только в кино, огромные кафе, освещенные неоновыми лампами, гигантские торговые центры, полчища людей, скопление звуков и запахов, тяжелый парной воздух, постоянно сгущающиеся грозовые тучи, массивный небосвод, увлажненный тропическими дождями и впитавший выхлопные газы роящихся, словно осы, машин; это невообразимо, это место для приключений, для неожиданных встреч, для страстей, для глубоких чувств и мимолетных увлечений, это волшебные уголки планеты, способные изменить твою жизнь, заставить на нее иначе взглянуть, это грандиозно, говорю тебе, это бесконечность, сердце вселенной, и особенно притягательно это для парня с дрянной помойки под названием Танамбо, расположенной за тридевять земель от удивительного мира, – я просто раздавлен. Клянусь тебе, поездка в одну из столиц юго-востока Азии – это мощный выброс адреналина. Надо оказаться в Кодонге, чтобы понять, насколько маленьким и беззащитным чувствуешь себя, когда узнаешь, что твоя женушка изменяла тебе именно там, в то время как ты, находясь во вселенской жопе, мучился навязчивой идеей своей вины. Подумать только – мало того что она делала это без меня, так еще в этом гигантском городе, который завораживал нас обоих. Трахнуться в Кодонге – это не баран чихнул. Они вместе ходили в клубы, в рестораны, вместе ехали на рикше, потом в метро, вместе шли по тротуару, держась за руки, и были на голову выше всех прохожих; она не спала, ожидая звонка от него, она потеряла аппетит, его отсутствие сводило ее с ума, она жила ради новой встречи с ним, она сфотографировала его голым в своей постели, она написала в дневнике, что хотела бы трахнуться с ним в туалете во время матча в шоган [5]5
  Шоган —японское спортивное состязание.


[Закрыть], – это все ее возбуждало, она всюду бывала с этим парнем, он стал для нее воплощением Кодонга; в течение недели, проведенной там, они вытворяли то, что позволяло им ощущать себя королями вселенной. Она пережила без меня историю бешеной страсти, в своем выстуженном кондиционером номере отеля она сходила с ума по идеальному телу и равнодушному взгляду этого парня, в то время как снаружи билось сердце планеты. Поэтому впредь не стоит упоминать при мне Кодонг, договорились? Не надо рассказывать мне о последних фильмах, вышедших в Европе, которые ты можешь записать там на DVD на какой-нибудь улице за пятнадцать минут и заплатить всего пять долларов. И еще не надо говорить о суперских подделках, которые не отличить от оригинала. Теперь Кодонг для меня – это Александрина, трахающаяся с англоговорящим мобалийцем, два бога секса в самом сердце планеты.

Я страшно парился по поводу Кодонга, по поводу мобалийца, который не желал причинить мне решительно никакого зла и которому вообще было на меня насрать. Единственное, что нас несколько роднило, так это его связь с моей женой, которую он три ночи подряд трахал в номере отеля. Меня стало тошнить от одного только упоминания страны Мобали, тоже, кстати, не имеющей со мной никаких счетов, от здоровенных красивых черных англоговорящих парней, от музыки R’n’B, которую двое любовников слушали, под которую танцевали и целовались в ночных клубах, и особенно от песни «Spinning 2gether» «Марониз Панкерс», которую Алекс поставила на нашем проигрывателе сразу по приезде, даже не распаковав чемоданы; она сделала это с отсутствующим, равнодушным взглядом, словно была все еще там, с отчужденной, но сочувственной улыбкой, с беспомощными раздраженными вздохами, будто в этот момент вспоминала волшебные минуты, когда он так ловко двигался, кружился с ней на танцполе адски крутого ночного клуба в Кодонге, мать его. Я заговорил об этой песне «Марониз Панкерс», под которую она, пританцовывая, распаковывала чемоданы, потому что я тоже пытался танцевать вместе с ней, я был в одних трусах, и мне хотелось устроить ей маленький праздник, я изо всех сил старался улыбаться, хотя я еще не видел дневника, но уже догадывался, что она думает о другом мужчине, что все ее загадочные полуулыбки и рассекающий пространство взгляд обращены не ко мне. Все стало для меня очевидным, когда, поставив песню «Spinning 2gether» и видя, как жалкий рогоносец в трусах в лепешку разбивается, подпрыгивая на кафельном полу гостиной в надежде ей понравиться, безуспешно подражая шикарным чернокожим танцорам R’n’B, на которых она часами пялится в телевизор по Brozasound TV, видя, как я выпрыгиваю из штанов, которых на мне и так не было, дабы показаться секси, в то время как жестокое предчувствие уже начинало потихоньку разрушать меня изнутри, а я все еще скрывал его под маской широкой улыбки, словно застывшей на лице, – так вот, видя все это, она наконец подошла ко мне и сказала, разумеется из жалости: «Потанцуй со мной». И я, тут же уловив в ее голосе интонацию вызова, дрожа как последняя тряпка, все уже зная наперед, с острым животным инстинктом угадывая ее ностальгические взгляды и улыбки, обращенные к другому, понимая, что я могу рискнуть, сыграть в рулетку и все потерять, заранее чувствуя, что именно так и будет, – я все же решился, я даже осмелился подойти к ней, взял ее за руку и, продолжая улыбаться, как безумный закружил ее в танце. Ровно через пятнадцать секунд – могу сказать точно, часы были у меня на руке – знаешь, что она мне сказала? Она аккуратно, но решительно высвободилась из моих рук, горько, разочарованно ухмыльнулась и сказала: «Ладно, забей». И знаешь, в чем был весь ужас происходящего? В том, что, хоть я и чувствовал себя раздавленным, униженным, жалким, я не остановился, я продолжал танцевать. Я был ничтожным белокожим парнем очень среднего роста и веса, виновным и рогатым, прыгающим на кафельном полу гостиной в одних трусах, точь-в-точь как обезглавленная курица на заднем дворе. Александрина раз двадцать ставила одну и ту же песню, их песню. И каждый раз я прятал глаза, чтобы не видеть ее взглядов, и затыкал уши, чтобы не слышать ее вздохов, чтобы не броситься к ее ногам, не закричать, не заставить ее признаться, что у нее был кто-то другой, ведь я за километр чувствовал, что она влюбилась и что она злится на меня, ибо по моей вине ей пришлось вернуться домой, в эту дыру в Тонамбо, – я заметил это, еще когда она выходила из самолета, а я как идиот всматривался в ее походку, стоя за стеклянной стеной аэропорта. В черных очках, высокомерная, сексуальная, холодная, непреклонная, заметно постройневшая, в модных шмотках, которых я на ней никогда раньше не видел, с меланхолическим капризным видом какой-нибудь звезды R’n’B, с непроницаемым лицом, она спустилась по лесенке гораздо медленнее, чем обычно, опустив глаза и даже ни разу не взглянув туда, где мы с детьми ждали ее; казалось, она не спешила ни с кем встретиться, а шла так медленно, потому что вообще хотела остаться в самолете, улететь обратно, вновь окунуться в пьянящую атмосферу города, где она покупала сексуальное нижнее белье, чтобы понравиться ему, где позволяла целовать себя с языком, сосать свою грудь, засовывать пальцы себе во влагалище, входить в себя по-английски, во всех возможных позах в этом сраном проветренном номере этого сраного отеля, – три ночи подряд мобалийцу, который одевается и танцует, как Р. Келли, было позволено все, но ведь и она сама его трогала, целовала, сосала! То, что я испытал во время этого «Потанцуй со мной» и во время футбола с детьми, – худшие мгновения в моей жизни. Даже хуже, чем когда я пел ей песню все в тот же злосчастный день ее приезда. Я заранее прорепетировал эту песню, чтобы в энный раз попросить прощения за мой гнусный поступок, который я совершил три месяца назад, но который все еще неотступно преследовал меня, внушая нестерпимое чувство вины. Я заранее всю неделю как идиот тренировал португальское произношение, повторял слова этой прекрасной песни о любви, учил мелодию, запершись у себя в комнате. Я спел эту песню вечером в день ее приезда, в ванной, стараясь изо всех сил как дурак, я поздравлял ее с возвращением, я пел специально для нее, пытаясь как можно чище взять все ноты, подхватывая дыхание, глядя прямо ей в глаза и еле удерживаясь от слез, вспоминая, как кошмарно я с ней поступил. Я пел очень высоким голосом, а-ля Кертис Мэйфилд, потому что однажды она сказала, что ей бы хотелось послушать, как я пою высоким голосом. Но в этот вечер ей, разумеется, не хотелось меня слушать. У нее в ушах все еще звучал низкий голос мобалийца, о котором она написала в дневнике, что сходит с ума от тембра «черных». А я, наверное, совсем не был похож на Кертиса Мэйфилда. В общем, мой высокий голос ей не понравился. Когда я закончил, она широко и снисходительно, но как-то фальшиво улыбнулась и сказала: «Очень хорошо, спасибо, ты очень мил, узнаю тебя. Но попробуй петь пониже, так будет лучше». Еще хуже было в следующий вечер, когда я решил сводить ее в ресторан, как будто мы любовники, выпить, потанцевать, я хотел показать ей, как я ею дорожу, как я хочу сделать нас счастливыми, как хочу снова поверить в наш брак. После этого в полночь, увидев, как я тихо роняю слезы, вспоминая, какую боль ей причинил, она молча, не глядя на меня, протянула мне носовой платок через маленький низкий столик, на котором стояли мой пунш коко и ее капиринья. Еще хуже был момент, когда мы вышли из бара и по дороге на дискотеку, в машине, я, в тысячный раз томясь ее молчанием, ее отсутствующим видом, ее загадочными вздохами, я в третий или четвертый раз за вечер тихим, нежным голосом лопоухого рогоносца спросил, все ли у нее в порядке. Я достал ее до такой степени, что в конце концов она повернула ко мне свое холодное лицо, посмотрела на меня уничижительным взглядом, от которого я всегда чувствовал себя последним дерьмом, и буквально припечатала меня словами: «Слушай, прекрати каждые пять минут спрашивать у меня, все ли в порядке. Я могу не выдержать и выйти из себя. Это плохо кончится. Пожалуйста, не надо все портить. Если я говорю, что все нормально, значит, все нормально». А еще хуже был субботний полдень, когда я сидел рядом с ней на краю нашей кровати, где не спал уже целую неделю, с тех пор как обнаружил в голубеньком дневнике мобалийца. Уж лучше подыхать в одиночестве – во-первых, чтобы не смущать ее, во-вторых, я понял, что она чувствовала из-за моей связи с певичкой, и теперь она никогда не сможет простить меня до конца. Итак, сидя на кровати, я решил вымолить у нее правду, заставить честно сказать мне, что у нее есть кто-то другой. Я нуждался в том, чтобы она сама сказала мне правду, потому что я не мог до конца поверить, несмотря на доказательства, несмотря на предчувствие. Сомнение мучило меня еще больше, чем голая правда. Однако она все отрицала, да еще с таким садистским апломбом злобной мстительницы, что мне казалось, будто каждое ее слово отсекает от меня кусок и я превращаюсь в некую слезную, больную субстанцию – в лохмотья искромсанного страданием человека. И тогда я решился пустить в ход беспроигрышное оружие – я знаю, это оружие не используют в честной игре. Я сказал ей: «Поклянись жизнями наших детей, что у тебя никого нет». Наступила двух– или трехсекундная пауза, которой, собственно, все было сказано, она даже не смогла сдержать облегченную улыбку – первую настоящую улыбку с момента ее приезда, улыбку, вернувшую ее в прекрасный мир к мобалийцу, – и ответила: «Нет, поклясться детьми я не могу. Да, у меня кто-то был». Когда я услышал это робкое признание и увидел лукавую улыбку облегчения, мне в сердце словно выстрелили прямо из пушки. Я упал с кровати и, весь в слезах, заорал, обращаясь к потолку: «Нееееееет!» Я проорал это два или три раза, стиснув голову застывшими в нервной судороге пальцами, будто несчастная жертва в какой-нибудь театральной постановке. Но в тот момент я вел себя совершенно естественно, мне тогда и в голову не пришло бы, что все это напоминает плохо сыгранную сцену из плохой мыльной оперы. Я лежал на полу и орал, мне хотелось расцарапать себе лицо, вырвать волосы, я чувствовал, что от лица у меня отхлынула кровь. Мне слишком больно об этом говорить, но в этих маленьких дурацких деталях квинтэссенция душевной боли. Я и рад бы их выкинуть из памяти, но они вцепились в меня мертвой хваткой и не отпускают.

Теперь ты более или менее представляешь, в каком состоянии я находился, стоя на террасе в доме моего отца после депрессивного разговора с Александриной. Я смотрю сверху вниз на Романце, на кипарисовые деревья, стараясь ни о чем не думать, иначе мне захочется броситься в темные воды Фиуме. И сразу после этого происходит кое-что, лишний раз доказывающее правдивость телесериалов. Клянусь тебе, все было именно так, как я говорю, я ни капли не преувеличиваю. Итак, я на террасе, уже больше часа ночи, наконец я решаю пойти поспать, встаю, в одной руке у меня телефон отца, а другую руку я машинально кладу в карман, где нащупываю вещицу, о которой совершенно забыл: визитка ресторана. Прости меня за банальность, но жизнь все-таки чертовски диковинная штука, прости, но я хочу повторить это еще раз: в жизни не бывает случайностей. Нет, ну правда! Если ты на две минутки отвлечешься от всего и понаблюдаешь за ходом событий, то поймешь, что тут есть отчего увлечься астрологией, магией, детерминистической философией, оккультными науками и всем прочим. Ты только представь, что все случившееся со мной произошло за два дня! То есть еще вчера вечером я был с Александриной в Париже и через полтора дня я снова буду там, чтобы вновь возвратиться в Танамбо, к детям и привычному образу жизни. Это был единственный момент за весь год, исключая конец июля в Кодонге, когда ее со мной не было. И надо же, именно в первый за год холостяцкий вечер я получаю эту записку. Рехнуться можно! Ты так не считаешь?

А теперь я вот что хочу сказать, хоть это и глупо звучит: то, что я сделал, было не вполне моим решением. Ибо за все эти годы супружеской жизни я ни разу не обманул жену, более того, я так далеко запрятал свои мужские инстинкты, что ни одна девушка не осмеливалась шага сделать в мою сторону. Хотя, поверь, возможностей изменить у меня было предостаточно. Поэтому я просто ума не приложу, какие такие энергетические волны исходили от меня в тот вечер, чтобы кто-то осмелился прислать мне эту карточку. И я понятия не имею, что заставило меня позвонить этой девушке. Тот случай с певичкой из Танамбо? Серия вторая – «Один раз попробовал запретный плод, попробую еще раз»? Инстинкт самозащиты? Прикосновение ангела-хранителя? Чувство мести? Гордость? Все вместе? Отныне я ничего не исключаю, ты же знаешь. Точно могу сказать лишь одно: я не долго раздумывал, прежде чем взял телефон, зашел в дом и, чтобы никого не разбудить, закрылся в ванной комнате среди порошков, стиральной машины, гладильной доски и пластмассовых тазиков. Знаешь, сегодня эта ванная комната без окна, освещенная одной голой лампочкой, – дивное воспоминание. Ну так вот, там я спокойно набрал номер, записанный на куске картона.

Я прождал пять или шесть гудков, прежде чем она сняла трубку. Я думал, что девушка, оставившая свой номер на столике у незнакомого парня, не должна спать в час ночи в субботу и что даже ночь, скорее всего, для нее только началась. Мне казалось, что она, наверное, будет в каком-нибудь ночном клубе с кучей друзей и едва расслышит мои слова. Вообще-то, я никогда не клеился к девушкам, но на этот раз отчаяние придало мне решимости. Я внезапно почувствовал, что готов столкнуться с кем угодно на другом конце провода, ни с того ни с сего начать выпендриваться, играть, непристойно изображать из себя Дон Жуана и все такое. Итак, телефон звонит пять или шесть раз, я думаю, что она не слышит из-за громкой музыки или оттого, что напилась, жду, пока сработает автоответчик, чтобы окончательно плюнуть на это дело, и тут кто-то снимает трубку. Ни ритма техно на заднем плане, ни клаксонов, ни громкого смеха веселой компании, ничего, ни малейшего шума, только одно слово: pronto? – тревожный женский голос, очень глубокий, хрипловатый, – стало быть, я ее разбудил. Я вполне владею собой, остаюсь вальяжным, настраиваю интонацию на волну «спокойного парня» и говорю: «Алиса? Do you speak english?» Она мне отвечает: «Just a little bit», без акцента, но мне почему-то в этот момент приходит в голову, что «bite» по-французски означает пенис; потом я объясняю, что я тот самый парень из ресторана, которому она оставила свой номер пару-тройку часов назад. В ответ она удивленно молчит, я угадываю на другом конце провода широкую, немного смущенную улыбку и начинаю разговор первым, спрашивая, не разбудил ли ее. Она отвечает утвердительно, я извиняюсь, она просит меня не извиняться, говорит, что очень крепко спала и думала, что телефонный звонок ей снится, и до сих пор ей кажется, будто все происходит в ее воображении, поскольку, вернувшись из ресторана, она сразу же заснула и теперь мой звонок среди ночи воспринимает как абсолютно нереальный. Знаешь, все всегда так и начинается: на другом конце провода возникает кто-то, ты ощущаешь чье-то присутствие, наличие потенциального собеседника. Она сразу же признается мне, что чувствует себя неловко и, смеясь, говорит: «Не знаю, какой черт меня дернул, понимаешь, обычно я так не поступаю». Я, окончательно перевоплотившись в «нежного соблазнителя», отвечаю, что вовсе не шокирован, скорее наоборот, заинтригован. Не хочу пересказывать тебе весь разговор, но в общем он длился примерно двадцать – двадцать пять минут, в течение которых мы без малейшего стеснения, очень открыто, с юмором, испытывая друг к другу сильнейшее любопытство, обменялись самой основной информацией: она оказалась гораздо моложе меня, монтанезийкой, приехавшей на год изучать нейропсихологию в университете Романце. Она ни слова не знала по-французски, у нее был приятель в Монте, куда она и собиралась окончательно перебраться через несколько дней. О себе я рассказал, что я француз, на десять лет старше ее – впервые в жизни почувствовал себя старым, это довольно забавное ощущение, поверь, кроме того, я женат, у меня двое детей, я живу и работаю на другом конце планеты, а в Романце я проездом на пару дней – навещаю отца, мачеху и младшего брата, которого обычно вижу раз в год, и по иронии судьбы именно с ними она видела меня в ресторане. Она не может поверить в то, что я женат, и тем более в то, что у меня двое детей, говорит, что на вид мне не больше двадцати семи, хоть ты тресни. Я говорю ей, что очень хотел бы увидеться до отъезда, но с моей стороны эти слова скорее вежливость, ибо в ту же секунду я задаюсь вопросом, так ли уж я жажду встречи. Она спрашивает, что я буду делать на следующий день, я отвечаю, что мы с родителями собираемся погулять в окрестностях Романце, но я, быть может, смогу позвонить ей по возвращении; я выражаюсь очень расплывчато, поскольку в действительности сам не знаю, чего хочу. Пожалуй, я хотел бы поспать, но я не в настроении ложиться, о чем я ей в конце концов и сообщаю; я прошу ее не ждать моего звонка, говорю, что еще подумаю и, может быть, мы увидимся в понедельник, перед моим отлетом. Мы прощаемся, веселые, взбудораженные, завершив разговор смутным обещанием, которое может исполниться как предсказания коварной золотой рыбки, вообще не исполниться, короче. Что-то я невольно заигрался словами – золотые рыбки, смутные обещания – прости, пожалуйста. Итак, я иду к себе в комнату, где нахожу едва распакованные вещи, частично разбросанные на кровати. Я ложусь и закрываю глаза. Впервые в жизни неясность выступает в положительной роли – она запутывает, мешает мысли в голове, убаюкивает, и я засыпаю.

На следующий день опять прекрасная погода и над головой – синее августовское небо цвета неспелой черники. На улице тепло, и эта теплота греет душу. Я просыпаюсь, принимаю душ, приветствую утренний город, завтракаю на террасе, любуюсь на тосканские кипарисы, на фасады домов охрового цвета и красные черепичные крыши, пью кофе, намазываю джем на тосты, как в настоящем итальянском кафе, например в Рикоре. За завтраком я рассказываю, что все-таки позвонил той девушке, что хочу поразвлечься, расслабиться, пытаюсь представить ситуацию несерьезной, объясняю, что собираюсь только немного позабавиться, что все будет под контролем, я всего лишь чуть-чуть поиграю в безжалостного обольстителя женских сердец. Никто не показывает виду, что что-то не так. Ни отец, ни мачеха ничего не отвечают. Они прекрасно понимают, что я отнюдь не в норме и что от меня можно ожидать любых странностей. Они так обеспокоены, что смотрят на меня, затаив дыхание. Ничего удивительного, от меня за километр веет нервным расстройством, черной депрессией. Все мне сочувствуют, но помочь не могут, поэтому сочувствуют молча, и это максимум, на что они способны, и я благодарен им, я говорю им спасибо за то, что они выслушали меня. Мы решаем поменять культурную программу этого воскресенья и, вместо прогулки по Романце, идем в олимпийский бассейн рядом с университетским кампусом. И тут, кстати, еще одна особенность Италии. Спортивные комплексы для итальянцев – дело нешуточное. Для них спорт чертовски важен, ты замечал? По количеству медалей на Олимпийских играх мы всегда на одну-две стоим впереди их, но не будем забывать, что большинство наших классных спортсменов не чистокровные французы, я имею в виду, не белые. А вот в Италии все спортсмены белые, причем во всех видах спорта. Только взгляни на их футбольную сборную: одиннадцать игроков, одиннадцать итальянцев, одиннадцать белых жителей материковой Италии. Во Франции из одиннадцати игроков максимум четверо белые. Только не подумай, что у меня расистские настроения, мне плевать, белые футболисты или черные, я считаю, что французские мастера футбола – большая гордость для страны, даже черные. То есть нет, нет, я не то хотел сказать, просто хотел подчеркнуть, что итальянские белые футболисты сильнее французских белых. Просто Италия не та страна, которую хлебом не корми – дай приютить иностранцев, это не совсем в их стиле. В бассейне, например, не встретишь черных. И низы общества в Италии не иммигранты, как у нас, а белые итальянцы, как в Англии, не индийцы, не ямайцы, а белые молодые люди из бедных кварталов. Во Франции все устроено наоборот, структура общества абсолютно съехала, и я не понимаю, почему эта тема табу, ведь все так и есть. Кроме того, мне кажется, итальянцы не питают неприязни к своим иммигрантам, просто они четко обозначили пределы расизма, очертили его территорию, при этом им часто приходится прибегать к методам запугивания, что, разумеется, не очень-то здорово. Но главное в том, что у них отвращение к иммигрантам не так закреплено в сознании, как у нас. Только, пожалуйста, не ищи в моих словах скрытого подтекста, я всего лишь делаю наблюдения, я только говорю то, что вижу, честно выявляю разницу, я не занимаюсь политикой, я просто называю вещи своими именами.

Ну так вот, бассейн. Любители поплавать сидят под тентами, в солнечных очках, с пляжными хлопушками, в цветастых шортах, с невообразимыми стрижками, такими, которых ты не встретишь во Франции, знаешь, похожие на те, что были у телохранителей наркодилеров в фильме «Два копа в Майами», смотрел? Полная расслабуха, но при этом ощущение, что ты на публике, ибо все выпендриваются как могут. Кстати, ты замечал, насколько в Италии все общительны? Клиенты и официанты в ресторанах, пассажиры и водители автобусов, полицейские и автомобилисты – люди гораздо более открыто обращаются друг к другу, почти как в странах третьего мира, вежливо и с уважением, без подозрительности и страха. Люди говорят друг с другом как родственники, не стремясь сохранить дистанцию. Мой отец, мачеха и брат пошли поплавать, а я остался и с любопытством, как десятилетний ребенок, посматривал на глубокий бассейн для прыжков с трамплина. Вообще-то, стоит мне где-нибудь увидеть бассейн для прыжков, я тут же впадаю в детство. А если меня зовут куда-нибудь искупаться, я всегда спрашиваю: «А там есть скалы, чтобы прыгать в воду?» Обожаю бассейны с трамплинами в два, пять, семь, десять метров. При виде их у меня появляется чувство вседозволенности, я становлюсь лихачом. На этот раз никто не прыгал, бассейн с чистой голубой водой был совершенно свободен. Я забрался сразу на пятиметровую высоту и, расставив руки, прыгнул. Я сделал сальто, потом сальто назад, потом двойное сальто. Я чувствовал на себе взгляды молодых парней, нежившихся на своих полотенцах. Опытные пловцы одобрительно покивали. Короче, я был горд, поскольку мне весьма успешно удалось выпендриться в стране тотального выпендрежа. Понимаешь, во Франции я бы заслужил такого рода комплименты: «Во выделывается! Да кем он себя возомнил?» – а в Италии нет. За это я их уважаю, за это я снимаю перед ними шляпу, у них очень силен дух состязательности. Через пятнадцать минут, на протяжении которых я с самым непринужденным видом прыгал с трамплина, один из парней поднялся с лежака. Он снял солнечные очки и направился к бассейну. Словно раздосадованный петух, он поднялся на семиметровую высоту. Знаешь, семь метров – это не шутки. Причем на вид парень не был любителем таких развлечений. Это было заметно хотя бы по взгляду, который он бросал вниз, заставляя себя быть храбрым. Парень встал на край трамплина спиной к бассейну, повернул голову, чтобы оценить высоту, и заодно беглым взглядом окинул выжидающую публику, особенно меня, потом пару секунд еще постоял и сделал сальто назад, дебил. С такой высоты надо прыгать солдатиком, прямо, и все, не пытаясь сделать финт ушами, потому что, если допустить промах и грохнуться с семи метров вниз, можно раздолбать позвоночник. В общем, хреновое было сальто, но все-таки он его сделал. И для чего, спрашивается, он из кожи вон лез? Чтобы потом снова улечься с сознанием того, что поставил на место парня, который в течение пятнадцати минут без передышки делал виртуознейшие прыжки. Обожаю подобную реакцию. Знаешь, некоторые считают такое поведение дебильным, но мне кажется, в этом образе взбешенного быка есть определенный шарм.