Текст книги "Я была рядом"

Автор книги: Николя Фарг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Николя Фарг
Я была рядом

Эмилии

«Ero dietro di te». Знаешь, как это переводится с итальянского? «Я была за тобой» или «Я была рядом». Она и вправду на протяжении всего ужина сидела за столиком позади нас и все смотрела на меня, а я и не подозревал. Забавно, но теперь я понимаю, что эта фраза очень символична. А может быть, я слишком многое додумываю. Но ведь эта фраза почти говорит: «Все это время, все эти годы я была рядом, совсем близко, но ты меня не заметил. Хотя было очевидно, что мы – это я и ты – судьба. Но судьба каждый раз давала осечку. Теперь я здесь, вот и я. Я хочу, чтобы ты это знал, потому что настала твоя очередь действовать. И ты не сможешь сказать, что не был предупрежден и потому упустил главный шанс своей жизни». Правда?

После ужина официант принес мне вместе со счетом маленькую карточку. Ну ты знаешь, в ресторанах всегда выдают такие визитки с названием заведения, логотипом, адресом, телефоном и всем остальным. А в Италии – не знаю, заметил ты или нет, – они просто помешаны на подобных штуках: хорошая бумага, красивый шрифт, изысканная картинка, – в общем, эти карточки всегда подчеркивают индивидуальность ресторана, не зря они уделяют им такое внимание, не то что наши. На обороте карточки было написано: «Ero dietro di te – Alice», по-итальянски это имя произносится Аличе, а дальше номер телефона, как обычно в Италии начинающийся на 33 или 34. Официант с улыбкой протянул мне карточку и принялся по-итальянски объяснять, в чем дело. Я в ответ кивал, хотя на самом деле понимал примерно одно слово из пяти, однако, будучи неисправимо гордым, категорически отказывался признать свое полное незнание итальянского. Мне было страшно обидно, но я упорно продолжал кивать. Дурацкое поведение, да? Просто идиотское!

Заметив наконец, что я совершенно не врубаюсь, он повернулся к моему отцу и к мачехе – они говорят по-итальянски – и объяснил, что за столиком позади нас сидела девушка, которая непременно хотела оставить мне свой номер телефона. Официант явно находил ситуацию забавной и улыбался не переставая. Его улыбка была не насмешливой, не скептической. Наоборот, это была робкая улыбка, я бы даже сказал, взволнованно-робкая, удивленная. Он был воодушевлен и удивлен, он краснел от смущения – настолько нелепой и романтической ему показалась идея вот так запросто оставить мне свой телефон. В общем-то, конечно, такие штуки обычно проделывают в кино или в книжках, официанта вполне можно понять, вряд ли у него в ресторанчике такое случается каждый день. Сказать по правде, я не совсем отдавал себе отчет в происходящем, ведь это происходило со мной, записка предназначалась мне. Но я представляю, как странно это выглядело со стороны, да? И тогда я спросил у официанта, на этот раз по-английски, – ты, кстати, не замечал, что итальянцы, когда у них спрашиваешь: «Do you speak English?» – отвечают обычно: «Just a little bit» (« Джестэлительбит») – с таким жалким-жалким видом и со страшным акцентом: при этом большим и указательным пальцами делают такой жест. Они почему-то всегда отвечают: «Just a little bit», хотя на самом деле понимают английский и говорят в сто раз лучше, чем мы. Нет, не замечал? Ну так вот, вернемся к официанту. Я спрашиваю у него по-английски, изо всех сил стараясь сгладить французский акцент, – ведь это прямо стыд – слушать, как французы говорят по-английски, правда? – ну так вот, я спрашиваю у него, не ушла ли еще та девушка, красива ли она, потом прошу ее описать, ну и все такое. Я просто так спрашивал, забавы ради, хотел немного повеселить отца, мачеху и маленького братика. Просто из задора, чтобы переключиться, поболтать о глупостях, развеяться.

Мне было очень плохо в тот вечер, ты даже не представляешь себе, как плохо, клянусь! С тех пор как Александрина мне изменила, прошло уже больше месяца, но я все не мог прийти в себя, это было ужасно. Я вспоминал об этом каждый раз, когда видел ее, я пытался не думать, но ничего не получалось, наоборот, эти мысли стали преследовать меня, превратились в настоящую паранойю, у меня было чувство, будто меня поджаривают на медленном огне и огонь этот горит в моей собственной голове. Я был опустошен, обессилен, словно из меня высосали кровь, а в животе тяжелым грузом лежали гири, обычно если они появляются, то уже больше не отпускают, это физическое воплощение душевной боли – ты понимаешь, что я имею в виду? В таких случаях обычно прописывают антидепрессанты – прозак [1]1
  Прозак– антидепрессант, широко используемый при бессоннице.


[Закрыть], в общем, всякую дребедень. Раньше я знать не знал, что это еще за прозак такой, я считал делом чести не признавать, что у меня не все в полном порядке. И надо сказать, мне удавалось убедить себя в том, что моя жизнь прекрасна, я был этаким «месье нет проблем»и, ежедневно вбивая себе в голову, что я счастлив, совершенно не понимал, для чего нужна вся эта химия. Когда кто-то рассказывал о депрессии, о боли, это представлялось мне какой-то абстракцией, я думал, что таблетки, психоаналитики и душеспасительные разговоры – для слабаков. Я становился высокомерным, презрительным, короче, нетерпимым. Я не верил, что можно быть несчастным и беспомощным перед печалью, я не понимал, как сильно можно тосковать, как можно за один день постареть на десять лет и как однажды можно перестать улыбаться. Мне казалось, что те, кому плохо, просто смирились с тем, что им плохо, и вообще, они не должны чувствовать себя так уж плохо, даже если у них и правда не все в порядке, – понимаешь?

Так вот, я, естественно, никогда и не помышлял о том, чтобы взять рецепт на прозак, мое обласканное эго как-то позволяло мне держать нос по ветру в любой ситуации, а при падении приземляться на батут. Но сейчас я в полной мере ощутил, какой разрушительной может быть душевная боль, какой нестерпимой и как она в конце концов может лишить тебя прежней хватки. Против этой боли наша медицина напридумывала кучу разных молекул, чье назначение – сделать твою жизнь менее непереносимой. Так с какой стати людям отказывать себе в помощи, если она действительно необходима, если становится слишком тяжело и нет никакого света в конце туннеля, почему не принять то, что сделает тебя менее несчастным? В этом нет ничего постыдного. Нет, я больше не смотрю свысока на тех, кто сидит на таблетках и не скрывает своего горя, – это было слишком примитивным подходом к жизни. Каждый просто делает что может. Я это понял. Потому что теперь я знаю: даже бедняки, которых жизнь приперла к стене, оказались в этом отчаянном положении из-за кромешного депрессняка. Я понял, что можно страдать и не знать, как с этим страданием жить. Я больше никого не презираю. Эта история сделала меня более человечным. Я дожил до тридцати лет и только теперь понял: я такой же, как остальные, мы все в одном дерьме и я был чертовым кретином, рассчитывая подняться над толпой. По крайней мере, именно это сказала моя психиаторша на первом сеансе в июне: «Теперь вы больше ничем не отличаетесь от других, вы средидругих». Она сделала ударение на слове среди.Раньше мне было абсолютно нечего сказать этим другим, среди которых я очутился. Но теперь я был счастлив их обнаружить и поговорить с ними. Знаешь, раньше я вообще не говорил. Потому что зачем месье нет проблемговорить? А сейчас, уверяю тебя, именно благодаря тому, что я часами говорил и внимательные уши других (а иногда невнимательные, какая разница!) меня слушали, я смог выкарабкаться. Да-да, я скажу громко и уверенно: «Спасибо ушам других, спасибо! Вы спасли мне жизнь, и простите меня за то, что так долго относился к вам свысока, я прекрасно усвоил урок, это больше не повторится!» Я даже научился спокойно, не смущаясь, отвечать на вопрос: «Как дела?» – «Плохо, все очень плохо, мне нужно с кем-нибудь поговорить, у тебя есть минутка?» И, ничуть не смущаясь, рассказываю о своих проблемах, вываливаю свои мысли, часами бесстыдно загружаю чужие головы, так же как порой грузили меня, когда я говорил, что у меня все отлично и что я могу внимать жалобам посторонних, как они теперь внимают моим. Отныне окружающим приходилось выслушивать хныканье человека, больше всего на свете боявшегося испортить свой безупречный имидж. Раньше у меня так правдоподобно получалось улыбаться, скрывая свое раздражение, когда на меня вываливали чужие проблемы, а теперь я сам стал занудой и допекаю каждого встречного. Среди людей, с которыми я сейчас общаюсь, есть два или три человека, которых я уже окончательно добил своей вселенской тоской! Ты, кстати, пока в норме? Еще можешь слушать? Уверен? Хотя на самом деле мне до фонаря, слушают меня или нет. Теперь я просто говорю, и все. Когда ты говоришь, всегда что-то происходит. И вообще, я наконец просек, в чем фишка. Фишка в том, что люди вовсе не желают, чтобы у тебя все было хорошо и чтобы ты избавил их от своих проблем. Наоборот, они хотят, чтобы ты сбросил маску и предстал обычным человеком, такой же половой тряпкой, как они, погрязшим в том же дерьме. В этом-то и заключается взаимопонимание, человечность. Пока у тебя все прекрасно, пока ты держишь свои проблемы при себе, окружающие восхищаются тобой, но чувствуют, что ты другой, что ты не там, где они, – может быть, слишком высоко в облаках, может быть, слишком счастлив. Твоя радость держит людей на расстоянии, раздражает их, просто бесит. Но стоит тебе снять маску – тебе, так долго морочившему всем головы своим парением над бездной, как люди начинают сочувствовать, жалеть, внимательно выслушивать, потому что они только этого и ждали. Они ждали, затаив дыхание, когда же ты наконец примкнешь к остальным – сломаешься, оступишься и упадешь.

Короче, ты понял: я дождался, когда мне стукнет тридцатник, и начал страдать. Вернее, осознал свою способность к страданию. И понял, что моя так называемая сила духа, мое так называемое утонченное безразличие, моя так называемая отстраненность были чистой теорией, чистым идеализмом, чистой поэзией, которую я сам выдумал и которая ни на йоту не могла защитить от настоящего удара судьбы, тяжелого, бьющего наотмашь. Мне понадобилось тридцать лет, чтобы повзрослеть. Так-то вот. Знаешь, на самом деле у меня ведь никогда раньше не было серьезных проблем. Ничто никогда не травмировало мою хрупкую психику. Не припомню ни одной драмы в своей жизни. Меня никогда не бросали, не насиловали, не били, мои родители не ссорились, мой отец никого не убил, не сидел в тюрьме, не пил, мать не работала проституткой, чтобы меня прокормить, на моих глазах никогда не происходило ужасов, убийств, геноцидов, арестов, – в общем, ничего такого не было. У меня совершенно банальная биография, я бы сказал обывательская: младшая сестренка, папа-мама, любящие и уважающие друг друга, которые однажды приходят к обоюдному решению, что дальше так дело не пойдет, и разводятся, быстро разводятся, и точка. Каждый берет себе по ребенку, и на том вполне дружественно расстаются, помня, что дети любят друг друга и надо заботиться об их спокойствии. Вот и все. Небольшая банальная ранка из-за пустякового развода, из-за рядового случая распада семьи, всего лишь легкая хандра избалованного вниманием ребенка, но жизнь продолжалась, и я скоро перестал париться.

Я понимаю, что все когда-нибудь кончается и однажды, обратив взгляд внутрь самого себя и на ту дурацкую историю, которая случилась со мной и Александриной, я, возможно, посмеюсь. Но сейчас это трагедия. И самое обидное, что трагедия совершенно обыкновенная, повседневная, примитивная, ее, наверное, переживал любой взрослый человек. Се ля ви,как говорится. Неплохое выражение, правда? Такова жизнь.Зато у моей истории есть пролог и эпилог. Слушай, тебе не кажется, что я немного изменился? Не совсем, разумеется, только чуть-чуть. Не знаю, мне кажется, у меня появилась какая-то особенная грусть в глазах, глубоко в зрачках, внешне она почти незаметна, но изнутри ты ее чувствуешь и уже не можешь оставаться прежним, ведь теперь ты хранишь в себе новый опыт, новое знание. Нет? Ты не заметил?

Я знаю, знаю, что мы все по-своему ранимые дети. Все. И теоретически это знание немного утешает. Но в действительности оно ранит еще больше, потому что мое страдание уникально, ему нет равных! Правда, клянусь тебе, когда Александрина мне изменила, это был настоящий кошмар. Целый месяц после ее возвращения из Кодонга мне кусок в горло не лез, я не спал ночами, не понимал, зачем с утра вставать с постели, принимать душ, зачем одеваться, смотреть на себя в зеркало, улыбаться и уверять окружающих, что все о’кей. Я продолжал жить, но не по-настоящему, а как машина, не осознавая, что происходит. Меня с головой накрыла волна шока, знаешь, так бывает с большим зданием во время сейсмического толчка: несколько секунд оно стоит на месте, а потом стремительно рушится. Или как курица с отрубленной головой: она ведь тоже еще секунд двадцать-тридцать бегает по двору, прежде чем сообразит, что бежит в никуда. А я-то думал, что я сильный, что меня не проймешь – ну как нержавеющая сталь или как вездеход. Я казался себе непробиваемым, железобетонным, слишком гордым, чтобы снизойти до страданий. И вдруг все исчезло – и гордость, и отстраненность, и даже ирония. Жизнь здорово дала мне по башке. И я, как любой человек, которого судьба долго уберегала от оплеух, сначала не мог прийти в себя. Я стал автоматом, механизмом, я делал все как обычно, но уже знал, что вот-вот сойду с рельсов. Я был раздавлен, в моей голове то и дело возникала картинка: моя жена входит в свой номер, в свою чертову трахательную комнату в отеле Кодонга, вместе с тем парнем, высоким темнокожим мускулистым бугаем, по сравнению с которым я просто бледная немощь. Он говорит с ней по-английски, а потом они, без лишних слов, предаются наслаждениям. Это был кошмар, клянусь тебе, на людях я старался держаться и улыбался во весь рот, чтобы только никто не догадался, как меня обвели вокруг пальца. Но внутри я был уничтожен, мою душу словно пропустили через мясорубку, мне казалось, что никто на свете никогда столь отчетливо не чувствовал, как земля уходит из-под ног.

Вот в таком состоянии я пребывал, когда со мной заговорил официант в ресторанчике в Романце. Я ощущал тогда такую странную эйфорию, когда от отчаяния тебе становится на все плевать. Понимаешь, о чем я? Хотя если уж быть до конца честным, надо сказать, что приезд в Италию оказал на меня скорее благотворное влияние. Я прилетел из Парижа тем утром и собирался провести итальянский уик-энд, впрочем, учитывая мое состояние, совершенно не надеясь ни на какой моральный подъем.

И именно потому, что я ничего не ждал, со мной могло случиться что угодно. Да-да, именно потому, что я был полностью уверен, что никакие земные силы не способны вывести меня из транса, из моего черного-черного транса. Мой отец, которого я не видел уже год, предложил мне воспользоваться шансом, раз уж я все равно собрался в Европу, и сделать на выходных марш-бросок в Романце, ибо он как раз недавно обосновался там с семьей в новой квартире. Он написал мне за два или три месяца по электронке, чтобы точно запланировать мой приезд, ибо он прекрасно осознавал трудности путешествия по Европе: тысячи вещей, которые ты давно хотел сделать, и тысячи людей, которых сто лет не видел, – все это за каких-нибудь несколько дней, и ноль времени на семью. Он знал, что у меня не ладится с женой, и написал: «Когда вы с Александриной в начале сентября будете в Париже, приезжай на выходные к нам в Романце, тебе пойдет на пользу проветриться, а я к тому времени все обустрою в новом доме на холмах, оттуда открывается прекрасный вид».

Когда я получил это письмо, я находился на другом конце планеты, в своем офисе в Танамбо, голова моя была занята тысячью других забот, к тому же меня переполняло чувство вины. Было начало июня, и кривая моих отношений с Александриной достигла кризисной точки. На самом деле это я был во всем виноват. Я после долгих-долгих лет взаимной верности и рождения двоих детей вдруг в середине мая совершенно спятил на почве некой Гасси, певички, которая была в городе проездом. Она завлекла меня с помощью каких-то чуть ли не колдовских методов, которым обучилась в своей родной деревне у ведьмы. Видимо, ее заклинания подействовали, раз я до сих пор не понимаю, что такого особенного умудрился в ней найти. Это же абсурд – попасться на крючок какой-то певицы. Короче, однажды утром, когда моя жена и дети, ничего не подозревая, отправились в зоопарк, я, едва знакомый с этой чертовой ворожеей, уже кувыркался с ней в отеле на другом конце города. Но беда была не в том, что я поставил пару засосов другой женщине, и даже не в том, что я ласкал ее грудь и вагину. Ты ведь знаешь, как все было, я это рассказывал сто раз: когда через два дня я признался Александрине, то заодно объявил, что ухожу от нее. Господи, я произнес эти слова, но ведь через двадцать минут одумался и стал молить о прощении! Прости, я слишком тараторю и все упрощаю. Знаешь, я никогда не забуду, в каком состоянии тогда была Александрина. Она словно сдулась, осела, в ее глазах и во всем лице отразился живой, говорящий ужас, мне он показался почти осязаемым. Все происходило на кухне, она как раз собиралась ставить в духовку пирог. Не знаю, как тебе передать мое чувство. В какой-то момент мне захотелось просто удавиться, разделаться с собой за то, что я привел ее в такое состояние. У меня было чувство, будто я в одну секунду нарушил равновесие планеты и она накренилась под ногами; я понимал, что совершил непоправимую ошибку, кощунство, навсегда лишился доверия, приблизил апокалипсис, добровольно бросился в адское пламя. Вряд ли найдутся более подходящие образы, чтобы описать этот живой ужас, эти пять секунд, за которые я успел произнести свои безумные слова, эти судьбоносные пять секунд, которые ты так хотел бы отмотать назад, чтобы стать прежним, чтобы все случившееся оказалось дурным сном. Кстати, насчет снов. Недели за две или за три до моей семейной драмы я видел сон. Вообще, сны – это нечто непостижимое. В этом сне мы с Алекс орем друг на друга, одновременно, стоя лицом к лицу, но с закрытыми глазами, зажмуренными, словно в истерической судороге; мы вопим, все в слезах, мы совершенно глухи, мы смертельно ненавидим друг друга, за что – неясно, за что-то ужасное, в чем я виноват; мы орем, и вокруг гремит, дребезжит, создавая непереносимую какофонию, оркестр наших воплей, возвещающий конец света; мы сжимаем друг друга в объятиях, крепко, словно двое сирот, пораженных страхом неминуемой смерти. Я отлично помню этот сон, я его не выдумал, клянусь, я даже вскочил в холодном поту среди ночи в супружеской постели. Это был невероятно реалистичный, прочувствованный почти на физическом уровне сон. Я трепетал от ужаса до самого утра, клянусь тебе. Я рассказываю тебе все это в той самой последовательности, в какой развивались события, ты не против? Если тебе кажется, что я скрываю какую-то деталь, о которой ты слышал от других, и думаешь, я специально недоговариваю, дабы представить свою собственную, приукрашенную версию, скажи. Не смущайся, я меньше всего стараюсь произвести на тебя впечатление.

Впрочем, о причинах моей связи с певичкой я, пожалуй, все-таки не стану говорить. Во-первых, это слишком личное и займет много времени, а во-вторых, я не хочу, так сказать, перетягивать тебя на мою сторону: я знаю, что ты любишь Алекс, что вы с ней хорошо понимаете друг друга и что она рассказывает тебе все то же самое со своего угла зрения. Так что это было бы слишком неделикатно. Единственное, что я могу сказать – хотя тебе от этого ни жарко ни холодно, – причины у меня были. Правда были. Я, может, и хотел бы быть заурядным козлом, который сам все разрушил, сам во всем виноват, но это не так. Все не так просто. Больше я ничего не могу тебе сказать. Если я и совершил ошибку, то сделал это под давлением обстоятельств, а человек, заметь, не всегда виноват в том, как складываются обстоятельства. Правда? Хотя, увидев, в каком состоянии Александрина, я так остро почувствовал свою вину, что уже никакими причинами и обстоятельствами не мог себя оправдать. В общем, все было ужасно, я чувствовал себя адски виноватым в том, что лгал, в том, что намеревался бросить ее ради какой-то любовницы, хотя, ложась с ней в постель, испытывал смехотворные приступы смущения, ибо был женат. Я чувствовал себя адски виноватым в том, что потерял чувство реальности, заглючил, завис и в пять секунд умудрился перечеркнуть долгие годы счастливого брака, рождение двоих прелестных ребятишек, короче говоря, прекрасные отношения, в которых ничто не предвещало бури. Я провел бессонную ночь у ног Александрины, умоляя простить меня и снова впустить в свою жизнь. Она плакала, кричала от отчаяния, выбросила в мусорное ведро обручальное кольцо и запретила мне доставать его. После этого я десять дней не появлялся на работе – не отходил от нее ни на шаг. День и ночь я проводил возле нее, свернувшись калачиком на полу рядом с ее кроватью в гостевой комнате, куда она перетащила все свои вещи; я не спал, пока она спала, я ловил малейшее ее движение во сне, а когда она просыпалась, я вскакивал с места, словно пружина, и ждал, что она скажет, я смотрел на нее снизу вверх и опускал глаза, стоило ей бросить на меня взгляд, в знак согласия я просто кивал, боясь, что звук моего голоса может быть ей неприятен; если я и заговаривал, то сперва просил на это разрешения, я выходил, если она просила меня уйти, а когда она просила меня остаться и составить ей компанию, я не осмеливался выразить мою величайшую радость, я покорно ожидал ее приказаний, прохаживаясь взад-вперед по коридору, я не осмеливался прилечь на диван в гостиной, не осмеливался включить телевизор, открыть книгу, не осмеливался ни на секунду подумать о себе, не позволял себе даже посмотреться в зеркало – настолько мерзкой, поганой казалась мне рожа человека, предавшего жену и мать, я был как Макбет после убийства короля, я убил верность и теперь дорого расплачивался за это, очень дорого, клянусь тебе, я не преувеличиваю, с того момента я целых два с половиной месяца прожил в полном самоотречении. Единственное, что я себе позволял, – мазохизм, я не позволял себе ни плакать, ни смеяться в ее присутствии и считал это нормальным, я был дерьмом, поэтому и терпел, я не мог пойти и броситься под колеса первого попавшегося драндулета, я должен был все вытерпеть, даже ее слова: «Есть только одна вещь, которая могла бы изгадить тебе жизнь так, как ты изгадил ее мне, – мое самоубийство. Но я не доставлю тебе такого удовольствия». Эти слова были для меня непереносимы, мне казалось, она считает меня последней тварью, я не представлял себе, что делать дальше, она вела себя словно хозяйка, покусанная собственным псом, которым был я; я слышал, как она плакала, шмыгала носом за закрытой дверью, и от этих звуков мне хотелось сдохнуть, я был готов на любые унижения, на любые жертвы, лишь бы вновь ощутить ее ласковую руку на своих волосах, на своей щеке, лишь бы вновь увидеть улыбку на ее губах. И действительно, в первый же вечер она заставила меня, на полном серьезе угрожая кухонным ножом, позвонить моей певичке и наговорить какой-то чепухи. Она грозила отправиться ночью в отель и раздробить ей конечности железным молотом. И она бы действительно сделала это, если бы та еще была в городе. На следующее утро она до крови прокусила мне ладонь, когда я вырывал у нее изо рта горсть таблеток, – она тайком пыталась отравиться. А еще через полчаса она у меня на глазах побросала в огонь все наши любовные письма, накопившиеся за эти годы, – от меня, от нее, и все наши общие фотографии – сотни фотографий и негативов. Я смотрел на это молча – у меня не было права голоса. А через день она стала доставать нашу шестилетнюю дочку, ничего не знавшую о случившемся, и минут двадцать грузила ее сообщениями, которые надо было передать мне: «Папа, мама просит у тебя спросить, как поживает Гасси», «Папа, мама спрашивает, когда ты собираешься избавиться от приставучих липучек, чтобы полностью посвятить себя Гасси?», «Что такое избавиться от приставучих липучек, папа?», «И вообще, пап, кто такая Гасси?» А в следующую субботу, после обеда, проведенного в абсолютном молчании, под звуки песни «Как ты со мной поступил», – очень грустной песни, в которой рассказывается история девушки, обманутой парнем, – так вот, часов около двенадцати она позвонила своей подружке, чтобы та пришла забрать детей, и когда мы наконец остались одни, она выключила долбаный компакт-диск и принялась яростно барабанить в дверь туалета, где я сидел. Она вопила как резаная, чтобы я немедленно встал со своего трона, хотя я там еще не закончил, и открыл дверь. И я открыл эту несчастную дверь, хотя еще не закончил, открыл, потому что был не в состоянии ей перечить и потому что я вообще никогда не перечил ей, даже до апокалипсиса. Ну так вот, я, в расстегнутых штанах, открыл дверь, пытаясь понять, что вообще происходит. И тут я увидел ее. За то время, что я сидел в туалете, она чертовски преобразилась. Ее лицо было искажено ненавистью, а в руках она держала алюминиевую палку от метлы, которую, видимо, специально открутила от щетки. Голосом девушки из той песни, которую успела раз сорок прослушать между девятью часами утра и полуднем, она произнесла: «Приготовься, теперь ты за все заплатишь»; Алекс вытаращила глаза и скривила рот, так что, глядя на нее, я думал: «Кажется, ты до сих пор совершенно не знал свою жену, перед тобой сейчас чужой человек». После ее слов я сразу понял, что меня ожидает, сердце перестало бешено стучать, может быть, потому, что в глубине души я предчувствовал подобный исход, мне даже следовало бы к нему морально подготовиться, ибо сцена у туалета явилась реализованной формулой наших супружеских отношений от начала до конца: ранимость ее жестокого сердца против моего трусливого чувства вины. Поэтому я даже не думал идти на попятную, прятать глаза, я не задал ни единого вопроса, только застегнул штаны, сделал шаг ей навстречу, тихо произнес: «Я готов», стиснул зубы, и она стала колотить меня своим железным ломом, который сжимала в руках так сильно, что у нее вздулись вены. Все происходило на пороге ванной. Сперва она с размаху треснула меня по затылку и по шее, потом, не переводя дыхания и приняв боевую позу пловчихи на соревнованиях, врезала мне по ногам, по бедрам, по спине. Она дубасила меня с яростью фурии, целясь то в лицо, то в пах, с каждым ударом обрушивая на меня тонны ругательств: «дрянь», «мерзавец протухший», «кучка дерьма», «говнюк», «гнойная язва», «чтоб ты сдох, как последнее говно, – это все, чего ты заслуживаешь», «чтоб тебе насрали на голову, ничтожество». Я позволял ей это, ибо меня страшно заело чувство вины и не было сил обращать внимание на удары и оскорбления. Я прислушивался к свисту, который издавала металлическая труба, рассекая воздух. И каждый раз, предчувствуя боль и за секунду до удара встречаясь глазами с глазами жены, когда та, замахиваясь, отводила оружие от лица, я повторял про себя: «Ты женился на сумасшедшей». Минуты через три-четыре непрерывного боя с моими относительно твердыми костями алюминиевая палка согнулась пополам. Тогда Алекс, недолго думая, просто швырнула ее мне в лицо. Затем схватила с моего письменного стола маленький деревянный светильник и саданула меня им по голове. Удар был таким сильным, что лампа под абажуром тут же разбилась, а я даже не почувствовал боли, настолько все быстро произошло. В состоянии маниакального бешенства она схватила шнур с вилкой на конце, валявшийся среди осколков, и принялась меня хлестать. Она хлестала меня еще добрых три минуты, пока от шнура не отскочила вилка. Тогда она решила, что самым подходящим в данной ситуации будет изуродовать мне физиономию проводом. При этом она орала, что я не имею права защищаться и что она непременно подпортит мое ангельское личико, чтобы девушки больше на него не пялились. Видишь шрам у меня на виске? Приглядись, его хорошо видно при свете. Этот след оставило ласковое прикосновение электрического провода. Я ходил с раной целый месяц, рассказывая всем, что случайно напоролся в саду на торчащую ветку. Я так говорил, чтобы выгородить Алекс. В конце концов все зажило благодаря алоэ вера, знаешь такое средство? Алоэ вера – мегалекарство от шрамов. Ну так вот, когда провод обагрился кровью и стал выскальзывать у нее из рук, она пустила в ход кулаки. Сперва я получил два оглушительных удара в челюсть правым кулаком, как в боксе, а потом один мощный удар в живот. После этого я в изнеможении упал на пол и она еще долго пинала меня ногами в подбородок, спину, голову. Я сознательно не защищался, как последнее дерьмо. Она хотела меня изуродовать, убить, а я, согнувшись в три погибели на кафельной плитке, не в силах вздохнуть после удара в живот, с раздутым, расцарапанным лицом, с лопнувшим правым веком, в разодранной, мокрой от крови футболке, растерянно разглядывал свое обручальное кольцо на левом безымянном пальце и думал: поделом мне. Я был уверен, что она имела право наказать такого дерьмового человека, как я, поэтому я и был готов умереть, отдав на растерзание свою ангельскую физиономию. Через семь-восемь минут она прекратила пытку и с удовлетворением отметила, что теперь мое лицо уже не будет ангельским и что я получил по заслугам. Закончив избиение, она глубоко вздохнула и через тридцать-сорок секунд спокойно проговорила, видимо осознав, что зашла слишком далеко: «Теперь мы квиты. Иди прими горячую ванну и приведи себя в порядок». Ты себе не представляешь, как я был счастлив, что она стала ласково со мной разговаривать и сама потом намылила меня в ванне, протерла мои кровоточащие ранки тампоном с бетадином и перекисью водорода, а ушибы смазала биафином. Ты себе не представляешь, как я был ей благодарен, когда она сказала, что мы квиты. Я даже подумал, что мне удалось немного загладить свой гнусный поступок и что я, возможно, еще пару раз от души пораспутничал бы, если бы наказание осталось прежним. Вот каково было мое состояние духа, вот все, что я чувствовал. Клянусь тебе, я ни на йоту не преувеличил, ни на йоту не приукрасил.

Следующие два месяца я прожил честно, ни шагу налево, – в этом я тоже тебе клянусь. Я был тише воды, ниже травы, я был послушным, как несчастная драная собака, жалким, кротким, и все ради нее. Однако на другой день после наших кровавых разборок все ее «теперь мы квиты» забылись: она вновь не удостаивала меня ни ласковым прикосновением руки к щеке или к волосам, ни милосердной улыбкой. Я наблюдал за ней, надеясь, что она смягчится, простит, но она не прощала – не прощала моего минутного порыва бросить ее ради посредственной певички, вот так просто. И она нуждалась во мне как в свидетеле ее страдания и одновременно как в козле отпущения. Каждый день она изобретала новый способ заставить меня заплатить по всем счетам за ее боль – ну, ты знаешь Алекс. И тогда я наплевал на себя, на гостеприимный домик отца на холмах, на Романце, на Италию. Я стал уговаривать себя, убеждать в том, что видел отца, мачеху и младшего братика не так-то уж давно и лучше бы они жили во Франции, а то с миллиардом моих встреч и деловых обедов в Париже я едва ли выкрою время на уик-энд в Италии. Разумеется, тогда я не предполагал, что поездка туда резко изменит мою жизнь.