Текст книги "Рубиновая звезда (сборник)"

Автор книги: Николай Шагурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Но есть ли возможность задержать наступление биологической смерти?

Алмазов помолчал.

– Еще недавно я ответил бы вам – нет. Сегодня скажу вам – да! Есть. Я вспрыснул этому человеку мой новый препарат, который отодвигает гибель клеток высших отделов центральной нервной системы. Срок их обратимости удлинился. Выигрыш во времени может быть невелик, но он достаточен для того, чтобы мы успели доставить нашего пациента на операционный стол…

– Савва Никитич! – Соболь горячо сжал руку профессора. – Неужели есть надежда?

– Я хочу разделить с вами эту надежду, Виктор Михайлович! Голубчик, для меня это, пожалуй, не менее важно, чем для вас. Это первый случай, когда препарат применен в конкретных условиях. Но не обольщайтесь – это лишь начало чрезвычайно сложной работы, которая сейчас предстоит. Не забывайте, что клинок еще в теле, что сердце остановилось и не сокращается, не гонит кровь по жилам, человек – не дышит. Он еще находится – между двух смертей…

Глава V
САД ЧУДЕС

Две небольшие группы людей ходили по огромному саду. Южное солнце стояло уже высоко, время шло к обеду, а гости, сопровождаемые радушными хозяевами, как будто не чувствовали усталости. Трудно было оторваться от живой, полной красок, картины, которая развертывалась перед ними и представляла взору изумляющее богатство и оригинальность растительных форм.

Большинство гостей прибыло накануне вечером, а двое – смуглый черноусый человек, к которому относились с особым вниманием, и приехавший с ним большой, грузный мужчина по фамилии Твердохлеб – в этот день утром.

Знакомство с хозяином сада было первым впечатлением черноусого гостя. Широкая и тенистая аллея привела его и Твердохлеба к дому на центральной усадьбе. Издалека увидели они на веранде статную фигуру, одетую в просторный длиннополый пиджак из желтоватой чесучи. Приставив ладонь щитком ко лбу, человек в пиджаке всматривался в приехавших. В грузном мужчине он сразу угадал своего старого приятеля, начальника областного сельхозуправления. Второй был ему неизвестен. Большие темные очки в роговой оправе прикрывали глаза незнакомца, в руке он нес объемистый портфель.

Человек в чесучовом пиджаке легкой походкой сбежал по ступенькам им навстречу. Черноусый принял его сперва за юношу.

– Тс-с-с! – шепнул Твердохлеб спутнику. – Да это сам академик Любушко!… Павел Ефимович, – обратился он к хозяину, – разреши представить дорогого гостя: профессор Кристев из Софии.

– А! Долгожданный! – радушно сказал Любушко, крепко встряхивая руку гостя. – Ну, добро пожаловать!

Ошибку гостя, принявшего Любушко за молодого человека, нетрудно было простить: лицо академика с красивыми, правильными чертами, без единой морщинки, дышало свежестью. Это было лицо человека, отличающегося завидным здоровьем. На самый взыскательный глаз академику трудно было дать больше сорока лет. Но, когда Любушко снял свою соломенную с выгоревшей лентой шляпу, гость увидел совершенно белую шевелюру. Поразителен был этот контраст моложавого лица и седых волос, но самым удивительным на лице были глаза – тоже молодые, вдохновенные, искрящиеся умом и юмором.

И позже, присматриваясь к академику и беседуя с ним, черноусый гость только диву давался. Казалось невероятным, чтобы человек на закате жизни смог сохранить столько молодой творческой страсти, столько кипучей, неуемной энергии. Выбрав момент, Кристев наклонился к уху Твердохлеба и спросил:

– Слушайте, неужели ему 75 лет?

– Хорош? – также шопотом ответил Твердохлеб слегка толкая гостя локтем. – Коллеги его до сих пор вспоминают, каким он в молодости был. Точь-в-точь, как красный молодец из былины. Идет по улице -

Где девушки глядят -

Заборы трещат;

Где молодушки глядят -

Оконницы звенят…

Что говорить, и сейчас заглядишься. А красота душевная, а талант, а знания? Этому человеку, батенька, цены нет. Не подумайте только, что это какой-нибудь баловень счастья, которому все само в руки валится. Ему, конечно, большие возможности предоставлены. Да зато и работает он за десятерых! Сколько научных работников вырастил, скольких мастеров плодоводства!…

Сразу после завтрака отправились осматривать сад. Переднюю группу составляли Любушко, Твердохлеб и профессор Кристев. Во второй группе, следом, шли: помощник и правая рука академика, молодой ученый-селекционер Олег Константинович Костров, порывистый брюнет, со сросшимися на переносице бровями, затем научный сотрудник с корзинкой и несколько колхозных садоводов, приехавших из Саратовской области и с Алтая.

Самые разнообразные фруктовые деревья и кустарники пестрой толпой теснились перед посетителями. Здесь были яблони, груши, абрикосы, сливы, вишня, черешня, винная ягода, малина, заморские гости – авокадо и фейхоа и еще множество других фруктов и ягод. Ветви гнулись под тяжестью плодов. На фоне темно-зеленой, узорно вырезанной листвы были щедро рассыпаны фрукты: то палевые с тончайшим матовым пушком и нежным девичьим румянцем, то расписанные кармином по глянцевому шафранному колеру, то густо-фиолетовые, то янтарно-прозрачные… И все это было совершенно необычайно по форме и размерам.

Некоторые плоды гости затруднялись определить и назвать. Они останавливались перед ними, затаив дыхание, как остановились бы перед какой-нибудь новой изумительной машиной. Да, именно так: они восхищались не творчеством природы. Природа дала только материал, а творцом был человек, в талантливых, умных руках которого природа становилась податливой как воск. Человек заставил здесь персик побрататься с миндалем, лимон, выращенный в открытом грунте, – с мандарином, сладкий каштан – с грецким орехом. Любушко и его сотрудникам удалось скрестить растения, бесконечно далекие друг от друга, сама мысль о возможности скрещивания которых казалась, на первый взгляд, невероятной.

…Удивителен был сад. Не менее любопытна была история его возникновения.

«Сад чудес» раскинулся на берегу моря, обширной водной поверхности в две с половиной тысячи квадратных километров. Но это было совсем не такое море, какое привыкли представлять себе гости. Здесь не было голубого простора, ласкового в штиль и грозного в непогоду, ни дымков пароходов, ни белых парусов рыбачьих судов.

Сивашский водоем, расположенный у ворот Крыма, не бороздят корабли, он слишком мелок для этого, глубины здесь не превышают полутора-двух метров. Его бесчисленные заливы так тесно переплелись с сушей, так густо изрезано это море островками и мелями, что порой трудно определить – где же кончается вода и начинается берег. А когда разгулявшийся западный ветер сгоняет воду Сиваша в Азовское море, открываются далеко уходящие тинистые отмели и тогда не в шутку, а впрямь становится это странное море даже трезвому по колено. И рыбакам здесь делать нечего – в Сиваше нет жизни, слишком солоны его невеселые, свинцовые воды. Даже водоросли, занесенные из Азовья, не выживают тут и в жару огромными массами гибнут у берегов, распространяя тягостный запах тлена. Потому и прозвали Сиваш «Гнилым морем».

По южную сторону Сиваша лежит цветущий Крым с его виноградниками, садами и плодородными равнинами, по северную – степи Присивашья. Соленое царство! Выпаренная солнцем самосадочная соль пластами отлагается на отмелях. Сиваш просолил землю вокруг, обесплодил северное Присивашье. Даже стебли травы на его берегах кажутся серыми от покрывающих их крупинок соли. На солонцах северного берега Сиваша, за чумацким шляхом, по которому скрипели воза с крымской солью, еще полтора века назад возникло несколько селений. Люди пришли сюда не своей волей; по указу Екатерины второй на эти безводные земли были выселены крестьяне украинского села Турбаи за бунт против помещика. Тут, по мысли императрицы, мятежники были обречены на медленное вымирание.

Прибыв в Присивашье, переселенцы увидали, что здесь так же, как и в Крыму, благодатно сияет солнце. Но взор почти не встречал зелени: кругом расстилалась плоская, как гигантский стол, равнина, покрытая серовато-бурой скатертью низкорослых, чахлых кустарников и выжженной травы.

Оказалось, однако, что можно прижиться и на этой суровой земле. История здешних поселений составила бы интереснейшую книгу о двух эпохах в истории присивашской степи – до Октября и после, повесть о том, как люди одолели-таки природу. Эта победа связана со второй эпохой. Волей и усилиями советских людей был возвращен к жизни огромный кусок гиблой земли. Советские люди добыли и дали жаждущей степи воду – не горькую, соленую воду лиманов, а пресную, «сладкую» воду земных недр. Они напоили этой живой водой землю, на которую столетиями падали слезы и проклятия земледельца, и на ней зацвели сады и виноградники, огороды и бахчи. Украина узнала, что на берегах «Гнилого моря» пасутся стада отменного скота, что здесь колышутся тысячегектарные посевы колхозной пшеницы.

И, наконец, на бесплодных прежде солонцах возник чудесный сад мичуринца Любушко. Носил он скромное название: «Плодово-ягодная и овощная опытная станция имени И. В. Мичурина».

– Я встречал немало людей, у которых сложилось представление, что Мичурин целиком якобы был поглощен «осеверением» южных сортов, – рассказывал гостям Любушко. – Это неверно. Иван Владимирович очень интересовался также вопросом развития и обогащения южной флоры. Он завещал нам обшарить все тропики и субтропики земного шара, чтобы взять и перенести все лучшее на землю советского юга, создать у нас лучшее в мире субтропическое хозяйство. Мы имеем здесь благоприятнейшие условия для этой работы.

Гости попали в сад в счастливую пору созревания плодов. Они могли не только видеть и осязать, но и отведывать их. Каждой пробе предшествовала коротенькая процедура – научный сотрудник, срезав гроздь ягод, взвешивал ее на маленьких весах и записывал данные в толстую книгу.

– Мы работаем не только с южными культурами, – продолжал Любушко, – но привлекаем и некоторые ценные, интересные сорта плодов и ягод из средней полосы России, с Дальнего Востока, скрещиваем их с уроженцами субтропиков. Обе стороны вносят свою долю в этот брак: субтропики – богатство и пышность форм, сладость и аромат, северные сорта – выносливость и неприхотливость. Возьмите рябину – растение это не южное, а представляет большой интерес. Однако оно не использовалось раньше как следует человеком для своих нужд.

Мичурин много работал над рябиной. Он вывел такие замечательные сорта, как Десертная и Ликерная, а ягоды сорта Гранатная довел до размеров вишни. Он мечтал о рябине величиной с небольшое яблоко. Нам удалось добиться этого путем отдаленной гибридизации с некоторыми сортами южных яблок. Да что говорить, попробуйте сами! – и Любушко, проворно поднявшись на лесенку, пригнул книзу ветку с тяжелой кистью огромных коричневых ягод.

– А вот результат скрещивания тропического банана с Тладиантой, многолетним тыквенным растением, детищем южно-уссурийской тайги.

Он подвел гостей к низкорослому дереву, сплошь увешанному гроздьями ярко-алых продолговатых плодов, величиной со средний огурец. Мякоть их имела привкус ананаса.

– А об этом фрукте что вы скажете?

Гости увидели незнакомые, страстные плоды в темно-зеленой оболочке, усеянной шипами.

– Это – русский дуриан. Родной папаша его произрастает в малоисследованных лесных дебрях Малайского полуострова. Вкусно?

Кожура плода легко отделялась, обнажая розоватую, мягкую массу. Она таяла во рту, напоминая сливочное мороженое.

– Никогда не едал ничего подобного, – признался Кристев. – По нежности и тонкости вкуса это превосходит все европейские лакомства.

– Вполне согласен с вами, – сказал Любушко. – Но, заметьте, что в первобытном своем виде дуриан имел крупнейший недостаток. Каприз природы: в бочку меда она добавила солидную ложку дегтя, наделив этот замечательный фрукт отвратительным запахом трупа. Нам удалось не только акклиматизировать дуриан здесь, но и избавить его от этого недостатка. Но это пока только полдела. По вкусовым достоинствам дуриан заслуживает тонкого, изысканного аромата. Он получит его, и тогда радость человека от этого плода будет полной.

– Что до меня, то я всем экзотам предпочитаю хорошее антоновское яблоко, – заметил Твердохлеб.

– Ну, – сказал Кристев, – я полагаю, что наш уважаемый Павел Ефимович может предложить вам нечто лучшее…

Любушко понял намек. Лукаво улыбаясь, он взглянул на гостя.

– Вы имеете в виду?…

– Ну, конечно, «рубиновую звезду», – отозвался Кристев. – Я так много наслышан о ней. Если это не облечено секретностью…

– Помилуйте, – сказал Любушко, – какие же могут быть от друзей секреты? Немножко терпенья, дойдет очередь и до того, что вас так интересует. Я приберегал это на десерт, в буквальном смысле слова…

Из глубины сада донеслись протяжные удары гонга.

– А теперь – обедать! – скомандовал Любушко. – Профессор! Товарищи алтайцы и саратовцы! Прошу перекусить, чем богаты… Пойдем с нами, Иван Иванович! – обратился академик к одному из спутников, который присоединился к ним с полчаса назад.

Тот, кого Любушко назвал Иваном Ивановичем, был коренастым пожилым человеком с наголо выбритой головой и очень простым добродушным и загорелым лицом в коротенькой сивой бородке. На лацкане его простенького пиджака поблескивали золотом и эмалью два боевых ордена – Красного Знамени и Отечественной войны.

Он почему-то очень внимательно приглядывался к Кристеву. Снимая очки, чтобы вытереть катящийся с лица пот, профессор каждый раз встречался с ним взглядом. Нельзя сказать, чтобы это непрошеное внимание доставляло Кристеву удовольствие.

Хозяева и гости направились на центральную усадьбу. Кристев, несколько отстав, взял под руку Кострова и, кивнув на Ивана Ивановича, спросил вполголоса;

– Кто это?

– Это? Дед Савчук. Интереснейший человек, колхозник из Строгановки – есть тут неподалеку такое село. Историческое, можно сказать, лицо, герой двух войн – гражданской и Отечественной.

Он с увлечением принялся рассказывать о деде Савчуке.

Биография рядового крестьянина Ивана Ивановича Савчука была, действительно, весьма примечательна. Немалая доля густой и горячей запорожской крови бежала в его жилах. Предок Ивана Ивановича – Демьян Савчук числился «паньским», то есть крепостным, и вместе с другими турбаевскими повстанцами был водворен на присивашские земли.

Сам дед Савчук был старым солдатом и в первую мировую войну воевал в Карпатах. Как и большинство жителей северного Присивашья, Иван Иванович до революции своей земли не имел. Уходя на заработки в Крым, он выучился садоводству и полюбил это дело. А на Сиваше он промышлял добычей соли. Не одну тысячу пудов ее вынес он с отмелей Гнилого моря «на собственном горбу» и для него не было на Сиваше тайн. Он знал все его закоулки, его нрав, причуды, капризы. А деда Савчука хорошо знало и уважало все окрестное население: сам легендарный полководец гражданской войны Михаил Васильевич Фрунзе прислал ему орден Красного Знамени.

– У Сиваша, видите ли, есть важная географическая особенность, – объяснял Костров профессору. – Он прилегает к воротам Крыма – Перекопскому перешейку. Но если перешеек запереть железным замком укреплений, то взять его лобовым ударом чрезвычайно трудно. Тогда единственным возможным путем в Крым становится путь через Сиваш. Дорога эта нелегкая: Гнилое море изменчиво, коварно. Несколько километров, которые отделяют северное Присивашье от Крыма, легко могут стать могилой для смельчаков. Сиваш грозит им внезапным подъемом воды, которую нагоняет восточный ветер из Азовья. Тогда мгновенно меняется карта Сиваша. Он расставляет путнику тысячи ловушек, глубоких ям, затянутых зыбучим илом. По-местному эти трясины называют «чаклаками» или «прогноинами». Поэтому путь через Сиваш долгое время считался для групповых переправ неодолимым.

– Считался?

– Я говорю «считался», потому что советские воины дважды форсировали Гнилое море, чтобы нанести смертельный удар врагу – в ноябре 1920 года и в ноябре 1943 года. Во время гражданской войны дед Савчук был одним из тех, кто провел дивизия Фрунзе через Сиваш в тыл перекопских позиций «черного барона» Врангеля…

– Почему вы называете его дедом?

– А как же – ему, пожалуй, скоро все девяносто стукнет!

«Чорт побери, что за старики в этой стране! – подумал Кристев. – Какова же тогда должна быть молодежь?».

– А что он у Любушко делает?

– Работает по виноградарству. Раньше садоводом к колхозе был, а недавно к нам на станцию перешел. Павел Ефимович его очень любит. Да и как не любить, – закончил Костров с какой-то особенно теплой ноткой в голосе, – вон он какой у нас – дед Савчук!

Глава VI
ЯБЛОКО ЖИЗНИ

Гости оживленно располагались за столом, сервированным с большим уменьем и вкусом. Любушко усадил Кристева по правую руку от себя, Твердохлеба – по левую. Иван Иванович, случайно или намеренно – трудно сказать, оказался за столом прямо напротив Кристева.

Костров, взявший на себя роль тамады, разлил по бокалам крымский «Педро», вино душистое, цвета старого золота. Иван Иванович отказался от этого напитка.

– Не в коня корм, Олег Константинович! (Он говорил с сильным украинским акцентом: «Олэг»). Я уж лучше беленькой…

– Как хочешь, Иван Иванович! – и Костров налили ему стопку «московской».

Весело, непринужденно пролетал обеденный час. Только Кристев почти не принимал участия в застольной беседе, говорил мало и неохотно, хмурился, ссылаясь на то, что у него «начинает побаливать голова». Ему и в самом деле было не по себе, но причина тут была совсем иная. Теперь за столом, как и в саду, Иван Иванович продолжал досаждать ему своим неотступным молчаливым наблюдением. Поднимая голову от тарелки, Кристев неизменно ловил на себе пристальный, изучающий и как бы вспоминающий, что-то, взгляд выцветших голубых глаз.

Принесли десерт. Недостатка во фруктах здесь, разумеется, не было. Стол украсили лучшие произведения чудесного сада. Наконец, Костров принес и не без торжественности водрузил посредине стола большую серебряную вазу с яблоками. Но с какими яблоками! Гости, как завороженные, глядели на эти плоды – необыкновенно-крупных размеров, покрытые темно-красной сверкающей кожицей. И цветом, и чуть выпуклыми гранями каждый из них напоминал гигантский рубин.

– Прошу отведать! – пригласил Любушко.

Раздался хруст надкусываемых яблок и затем восхищенные голоса:

– Царь плодов!

– Да-а-а!

– Куда там ананасу или дуриану…

Действительно, и дуриан, и «сивашский банан», и груши величиной с кулак – все меркло, казалось пресным перед этим плодом. Мякоть его, цвета сливочного масла, с характерным запахом яблока, сквозь который пробивался аромат каких-то неведомых цветов, была обильно насыщена пряным и сладким соком. Сок этот, с легкой приятной кислотцой, как доброе вино бежал по жилам и согревал.

– Це все наш Павел Ехвимович! – сказал Савчук, любовно глядя на академика.

– Что за сорт, расскажите? – посыпались вопросы со всех концов стола.

– Наш коллектив, – отвечал Любушко, повертывая в руках плод, – задался целью вывести сорт яблок, сочетающих в себе высокие вкусовые, тонические и целебные свойства. Мы поставили перед собой трудную, но благородную цель – осуществить давнюю мечту человечества о яблоке жизни и молодости…

– Павел Ефимович! – взволнованно, горячо воскликнул один из алтайцев. – Да это какой-то сон! С малых лет в садоводстве работаю, а никогда не думал, что такое возможно!…

Окружающие поняли, что эти искренне вырвавшиеся слова были подсказаны чувством великой гордости за человека-творца.

– Стало возможным, дорогой друг! – тепло отвечал Любушко, тронутый этим волнением. – Стало возможным потому, что родилась наука небывалой еще мощи, дающая в руки людей сказочную власть над природой. Имя ее вам всем отлично известно: это – мичуринская агробиология.

Эта наука учит нас вмешиваться в деятельность живой природы, пересоздавать ее, изменять окружающий мир в интересах народа. Эта наука зовет нас вызывать к жизни существа будущего, которым в обычных условиях для своего появления пришлось бы прождать долгие века медленной эволюции. Иными словами, мы уже можем не только сравнительно быстро превращать один вид в другой, но и создавать новые, полезные для человечества виды плодов и овощей, не дожидаясь, как говорил Мичурин, «милостей от природы».

…Это славословие передовой науке было произнесено с такой проникновенной убежденностью, с таким пылом, что окружающие зааплодировали.

– Мичурин предвидел возможность создания подобного яблока, – продолжал Любушко. – В своих трудах он указал новые пути оздоровления человека. Он уверенно говорил, что в результате гибридизации можно получить сорта плодов, употребление которых будет способствовать излечению многих болезней.

В основу этого сорта мы взяли один из мичуринских шедевров. Участвовало тут и антоновское яблоко, которому так привержен Михаиле Платоныч Твердохлеб. Кстати сказать, антоновка содержит фитонциды, убивающие микробы дизентерии, даже те, перед которыми бессильны сильнодействующие химические лекарства. Скрещивая десятки самых различных плодов, применяя самые последние достижения мичуринской агробиологии, мы стремились накопить в нашем яблоке максимум полезных для человеческого организма веществ. То, что лежит перед вами – еще не завершение. Но уже и сейчас соки его способны уничтожать большинство болезнетворных бактерий, улучшать жизнь тканей организма, увеличивать его защитные силы. Да вы, вероятно, на себе чувствуете, что это не просто благие заверения…

Действительно, гости чувствовали, что съеденные плоды вызвали у них прилив бодрости, какую-то особенную ясность я свежесть духа.

– Вы убедитесь, – сказал Любушко, – что эти ощущения, а также подъем работоспособности будут длительными, стойкими. Но это не все. Дальнейшие исследования наших ученых показали, что в словах Мичурина о «яблоке жизни» содержался более глубокий смысл. В растениях содержатся не только фитонциды, но еще и особые вещества, с помощью которых можно влиять на деятельность коры головного мозга, на те отделы нервной системы, которые руководят работой внутренних органов человека. У нас есть все основания утверждать, что это яблоко, при постоянном употреблении, поможет продлить человеческую жизнь, преодолеть, задержать на длительный срок процессы старения. Еще немного, и мы усилим это поразительное свойство плода в несколько раз. Не так далек день, когда яблоко это появится в ваших садах, товарищи алтайцы, и в ваших, товарищи саратовцы, в Сибири, на Дальнем Востоке и станет народным плодом.

– Название, название сорта, Павел Ефимович? – спросило сразу несколько голосов.

– Труд нашего коллектива, – отвечал Любушко, – и его результат – это частица той великой борьбы за счастье и долголетие трудового человечества, которую возглавляет наша Родина. Я назвал это яблоко «Рубиновая звезда» – в честь кремлевских звезд, что, светят всему человечеству, как символ жизни и мира…

– А сейчас, друзья, прошу извинить меня, – закончил академик, поднимаясь. – Я на время оставлю вас. Хлопот – полон рот. Олег Константинович! Вверяю гостей до вечера вашему попечению.

Любушко поднялся к себе, на второй этаж, намереваясь просмотреть за рабочим столом корреспонденцию, которая шла сюда со всех концов Союза и из-за рубежа. Он снял пиджак и повесил его на спинку стула. В это время в дверь постучались.

– Кто? – нахмурясь, крикнул Любушко (он не любил, чтобы ему мешали в послеобеденные часы).

– Я, Павел Ехвимович! – раздался голос деда Савчука.

– Ну, заходи. Ты что?

– Павел Ехвимович, хто це с усами, в очках?

– Это, Иван Иванович, дорогой гость: болгарский профессор, ученый…

– А он по якой части?

– По болезням растений. А что?

Дед Савчук огляделся по сторонам и, нагнувшись к академику, таинственно зашептал:

– Сдается мне, Павел Ехвимович, что страшный це человек, дюже страшный… Что хотите робите: бейте меня, старого дурня, по лысине, но скажу вам – не наш це человек.

– Да ты, Иван Иванович, лишнего за обедом хватил? – засмеялся Любушко.

– Ни, не смейтесь, Павел Ехвимович! Не пьян я, – серьезно сказал Савчук. – Вы приглядитесь: глаза у него якись мертвы. Це страшный человек, чую я!…

– Ладно, ладно, Иван Иванович, иди отдохни, мне почту просмотреть надо! – и Любушко ласково выпроводил старика.

…Иван Иванович после разговора с академиком вышел несколько сконфуженный. Он долго колебался, прежде чем высказать Любушко свои подозрения, и теперь в сотый раз переспрашивал себя: обознался? Да нетрудно и обознаться – сколько лет минуло! А память, наперекор всему, настойчиво восстанавливала: перед ним картины прошлого.

В начале Отечественной войны, когда гитлеровское «лихо» надвинулось на Строгановку, дед Савчук, запрягши пару коней, вместе с сыном Григорием пытался выскочить из глубокой вражеской петли, охватившей весь юг. Нелегко было на восьмом десятке покидать родные, обжитые места, однако Иван Иванович оставаться не хотел ни за что, не желал класть голову в фашистское ярмо. Но в дороге взрывом авиабомбы разбило его бричку, коням перебило ноги. Дед бросил все и двинулся пешком, но и впереди оказались гитлеровцы. Неволей пришлось возвращаться назад.

Потянулись для деда дни гитлеровской оккупации, полные горя и тревожной тоски. Арест угрожал ему ежечасно, слишком популярно было в Присивашье его имя. И все же дед Савчук не сидел, сложа руки. Не раз укрывал он у себя военнопленных, бежавших из фашистских лагерей смерти. Ночью, выведя на берег Сиваша, указывал им путь на Крым, давал направление тайными бродами к партизанам. Первым он отправил туда сына Григория. А днями дед сидел один в пустой хате, прислушивался, тосковал.

– Как загуркотыть за окном машина, – рассказывал потом Иван Иванович, – то думаю: це уже за мною, це смерть моя…

Опасения деда оправдались. Полицай из местных иуд выдал-таки деда. Савчука арестовали и увезли в Симферополь, а оттуда, по каким-то неизвестным деду соображениям, отправили в самый страшный из крымских застенков – керченское гестапо.

От неминучей смерти спас деда десант советских войск в Керчь под новый, 1942-й год. А когда наши войска вторично оставили город, Савчук не мог уйти с ними. В жесточайшей горячке и беспамятстве лежал он в хате знакомого колхозника под Керчью.

Оправившись, дед сам «подался до партизан», в крымские горы. Воевал он неплохо, об этом свидетельствовал второй полученный им орден – Отечественной войны.

О днях пребывания в гестапо дед Савчук рассказывать не любил. «Дюже мучили, измывались», – говорил он только, прикрывая глаза рукой. Но память у него была цепкая, он хорошо запомнил звериные хари фашистов, лютовавших над ним. Особенно запомнилось ему лицо одного офицера, который присутствовал на допросах. Он сам не спрашивал ничего, не бил, только делал пальцем знак – когда пытать. И навсегда врезался в память деду Савчуку его взгляд…

Засунув руки в карманы, опустив голову на грудь, дед брел по аллее, глубоко погруженный в свои думы.

– Он? Да нет, Павел Ехвимович говорит: быть того не может! Профессор? А глаза, глаза?

И вновь перед ним вставала маска гестаповца. Усы отпустить можно, но глаза не заменишь. Нет, не выжил еще из ума дед Савчук, не отшибло у него память!

Приняв, видимо, какое-то окончательное решение, дед Савчук тряхнул головой и быстро зашагал к себе, на виноградник.