Текст книги "Рубиновая звезда (сборник)"

Автор книги: Николай Шагурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Глава VII
ПОД ЮЖНЫМИ ЗВЕЗДАМИ

К вечеру зной спал. Вызвездило. Словно алмазы, раскатившиеся по темно-синему бархату, мерцали и переливались над головой радужными искрами крупные звезды юга. Меж ними тянулась затканная серебром кисея Млечного пути…

Хозяева и гости собрались на лужайке, в одном из любимых уголков академика. Здесь под яблонями стоял стол, охваченный полудужьем скамеек. В центре лужайки находилось мраморное изваяние Мичурина: он сидел на низеньком постаменте, близкий, как бы готовый принять участие в беседе, и задумчиво глядел на яблоко в руке.

Завязалась одна из бесед, которые очень любили сотрудники сада. Да и посетителям эти беседы запоминались надолго; тут говорили, обменивались мнениями, спорили, подчас очень горячо, о науке, искусстве, литературе, политике. Любушко шутя называл эти импровизированные собеседования «Вечерами на хуторе близ Сиваша».

На скамейках под яблонями расположились Любушко, Костров, несколько научных работников станции и гости, среди которых появилось новое лицо – сибиряк-мичуринец Боровских. В этот вечер разговор вновь и вновь возвращался к «Рубиновой звезде». Ветка, отягощенная плодами, свисала почти до стола, и даже в темноте казалось, что плоды светятся изнутри ровным рубиновым сиянием.

Алтайский садовод ладонью поддержал готовое упасть спелое яблоко и, вздохнув, признался:

– Едучи сюда, знал, что встречу замечательные вещи, но не думал, что увижу наяву, отведаю «молодильное яблоко».

– Ваше яблоко прекрасно, как ожившая сказка! – сказал сибиряк, обращаясь к Любушко.

– Что ж! – задорно заметил Костров. – Разве мало сказок уже стало былью? Обычно приводят в пример ковер-самолет. Таких параллелей можно привести множество – и более свежих: разве перо Жар-птицы не обернулось электрической лампочкой над столом Иванушки – крестьянского сына? Радиолокатор – это вылитый «Золотой петушок», а чудесное зеркальце, в котором можно видеть все, что делается за десятки верст – телевизор. Есть у нас теперь и могучая «разрыв-трава» народных сказаний – не только для обороны, но, прежде всего, для великих мирных дел. Почему же не быть у нас «молодильному яблоку» и «живой воде»?

– Да, неизбывна мечта человечества о вечной юности… – задумчиво произнес Любушко. – В самом деле, как вы считаете, товарищи: сколько должен жить человек?

– Я, Павел Ефимович, читал недавно в одной старое, книге об интересном случае, – сказал саратовский садовод Кудрин. – Дело было давно, во Франции. Шел по улице один кардинал и увидел старика лет восьмидесяти. Сидел он на пороге дома и горько плакал.

Кардинал его спрашивает: чего, мол, старичок, горюешь?

– Отец побил!

– Сколько ж твоему отцу лет?

– Сто тринадцать.

– А за что он тебя побил?

– За то, что я деду не поклонился.

Тут кардинал заинтересовался, зашел в дом и увидел деда. А тому, ни много, ни мало, было сто сорок три года!

– Да, – согласился Любушко, – в истории есть примеры исключительного долголетия. Но это были редкие исключения, музейные, так, сказать, случаи. А я говорю не о том, сколько может жить человек, а сколько должен.

– А вы как считаете? – раздались голоса.

– Иван Петрович Павлов считал, что физиологическая граница жизни человека никак не меньше ста лет. Мечников клал больше – 150-160 лет, а вот академик Богомолец удлинял этот срок даже до двухсот лет.

А сколько живет человек на самом деле? Много меньше. Дряхлость наступает преждевременно. Смерть настигает человека гораздо раньше, чем это биологически обусловлено. Особенно разителен этот контраст в странах капитала. Вот что говорит статистика: средняя продолжительность жизни трудового человека в латиноамериканских государствах составляет всего 32 года! Человек умирает в ту пору, которая должна быть порой расцвета его физических и духовных сил. В Соединенных Штатах ежегодно гибнет от недоедания до трехсот тысяч людей, а из-за отсутствия медицинской помощи – до полумиллиона. Ужасный счет, ужасные цифры!

У вас, вероятно, напрашивается вопрос: а как обстоит дело у нас, в Советском Союзе, в странах народной демократии? Вот вам другая статистика: только за первое десятилетие существования советской власти средняя продолжительность жизни в нашей стране увеличилась на 12 лет. А ведь в эти годы у нас еще только закладывался фундамент социалистического общества!

Вы знаете, что человек является у нас самым драгоценным капиталом. Государство, партия, всякий из нас заинтересованы в продлении жизни каждого советского человека. Одно из основных условий долгой жизни – разумный, свободный, творческий труд, ибо жизнь – это деятельность. Каждый у нас имеет права на такой труд и на отдых и полной мерой использует эти права. Поэтому в нашей стране и живет человек намного дольше, и по числу долголетних людей стоит она на первом месте в мире.

– Так долголетие, значит, прежде всего – социальная проблема? – спросил Боровских.

– Совершенно верно, дорогой товарищ, – подтвердил Любушко. – Однако, это не исключает необходимости содействовать долголетию человека мерами науки. Жизнь, которую мы с вами живем только раз, незаменимая, неповторимая для каждого, со всеми ее красками, героическими делами на благо Родины, с ее радостями, любовью, счастьем, должна быть еще более долгой. И передовая наука ставит своей первоочередной задачей продлить ее далеко за пределы самой глубокой естественной старости. Эта задача разрешима.

Вернемся к яблоку. Я уже говорил, что оно содержит особые вещества. В чем состоит их ценность? В частности, в том, что они обновляют и возбуждают деятельность капилляров – тончайших трубочек мозга, освобождают сосуды от извести, отлагающейся на их внутренних стенках. Тем самым снимаются явления склероза сосудов мозга и сердца. Соки яблока – это подлинный «элексир жизни», и действие их сказывается не только на центральной нервной системе, но и на всем организме в целом. Яблоко, конечно, не возвращает утраченной молодости, но в определенных социальных условиях дает значительный эффект и помогает человеку продлить годы на свою и общую пользу.

Виднейшие советские биологи и физиологи, в том числе профессор Алмазов, занимаются сейчас нашим яблоком.

…Это был именно тог разговор, которого так нетерпеливо ждал Кристев. Ему до сих пор не удавалось поговорить с Любушко наедине. Сад являлся своего рода «мичуринским университетом». Здесь в любое время года можно было встретить ученых, агрономов, студентов, работников совхозов, колхозных опытников-мичуринцев, и академик Любушко постоянно, за редкими исключениями, был окружен людьми. Поэтому тот, кого называли профессором Кристевым, теперь превратился в слух. Воспользовавшись паузой, он сказал:

– Разрешите, Павел Ефимович, задать вам один вопрос?

– Пожалуйста.

– К вам не поступало предложений из-за рубежа по поводу вашего открытия?

Любушко резко повернулся к спрашивавшему.

– Что вы подразумеваете, говоря «из-за рубежа»?

– Я имею в виду капиталистические страны.

На лице Любушко появилось странное выражение. Будь то днем, Кристев прочитал бы в нем некоторые нелестные для себя вещи. А если бы он мог предугадать реакцию, которую вызовет этот вопрос, то предпочел бы не задавать его вовсе.

Любушко отнесся к подозрениям деда Савчука не так легко, как показалось старику. Проводив в послеобеденный час Ивана Ивановича, академик долго сидел, не касаясь писем, в глубокой задумчивости, вспоминал, взвешивал, сопоставлял. Что он знал, в сущности, о черноусом госте? Пока – очень мало. Тот, кого называли профессором Кристевым, несомненно, был осведомлен в науке, которую представлял. Во всяком случае он казался таким своим собеседникам в саду, всем – кроме Любушко. В лице академика гость имел дело не с рядовым научным работником и не с опытником, а с человеком, обладавшим необычайно широкими и глубокими познаниями в области растениеводства. И Любушко, перебирая в памяти диалоги, имевшие место между ним и Кристевым в это утро, улавливал поверхностность в подготовке гостя, необъяснимые, на первый взгляд, пробелы в его научном багаже. В ином свете представал перед Любушко его настойчивый интерес к «Рубиновой звезде»…

Эти размышления привели к тому, что Любушко разбудил Твердохлеба, мирно похрапывавшего на диване в соседнем кабинете, и задал ему вопрос:

– Скажи-ка, Михаиле Платоныч, ты хорошо знаешь, кого привез ко мне?…

Сейчас, сидя на скамейке рядом с Кристевым, Любушко за несколько секунд перебрал все это в своей памяти. Вопрос Кристева, так странно прозвучавший в вечерней тишине, заставил академика насторожиться еще больше.

Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом сказал:

– Я не совсем понимаю вас, профессор.

– Я полагаю, – пояснил Кристев, – что и в том, другом лагере, должны найтись охотники заполучить секрет вашего яблока. Вам, вероятно, могли бы посулить славу, титул «благодетеля человечества», почетное членство многих академий, исключительные условия для работы, наконец, очень большие деньги…

– Невозможно желать условий лучших, чем те, которые я имею, – отвечал Любушко. – Что касается титулов, то вы знаете, как смотрим на это мы, люди науки. Знаем мы и цену их славе. Разрешите только полюбопытствовать: что вы подразумеваете под «очень большими» деньгами?

– Ну, скажем, миллион долларов.

– Постараюсь ответить. Для меня лично это слишком много. А для моих замыслов – мало. Поясню: имея неисчерпаемый кошелек, я покупал бы не вещи, а события.

– Теперь я вас не понимаю…

– Куда как просто. Подхожу, скажем, к карте и вижу в Ледовитом океане остров под названием Новая Земля. В эту перегородку упирается теплое течение Гольфстрим, и здесь его колоссальный запас тепла уходит без всякой пользы для человека в ледовую пустыню вокруг Северного полюса. Дело это? Не дело. Представим, что денег у меня куры не клюют. Я и затеваю срыть эту перегородку – тогда Гольфстрим пойдет вдоль берегов всей Азии, отеплит, изменит климат громадных пространств, откроет непочатый край для развития жизни. Но тут, конечно, каким-нибудь миллионом не отделаешься…

И правда: миллион показался вдруг собеседникам крохотным.

– Во-вторых, – продолжал Любушко, – было бы ошибкой приписывать всю честь создания «Рубиновой звезды» мне. Идея принадлежит нашему великому Мичурину. А я – работал не один и не в узком кругу специалистов. Ведь сам Мичурин подчеркивал, что создание новых растительных форм, украшающих и улучшающих человеческую жизнь, дело не одного только «старика Мичурина» и его последователей… Это – родное, кровное дело всех тех, кто работает для блага своей социалистической Родины, близкое дело всех тех, кто вправе жить все лучше и лучше. Успех – мой и коллектива станции – обусловлен прежде всего тем, что нам помогали тысячи мичуринцев и опытников-садоводов во всей стране, во всех ее концах. Я же всецело и глубоко удовлетворен сознанием, что здесь, выражаясь словами дедушки Крылова, «и моего хоть капля меду есть»…

– Так, значит, никакого секрета нет? – спросил ошеломленный Кристев.

– Вы удивляете меня, профессор! Ну, право же, ни малейшего. Повторяю: я считаю это коллективным творчеством. Наши друзья в странах народной демократии получат «Рубиновую звезду» и без миллиона. Еще в прошлом месяце к нам приезжали за сеянцами из Китая. Я уверен, что они примутся и расцветут на его освобожденной земле. Но я сомневаюсь, чтобы сейчас в Соединенных Штатах наше яблоко попало в руки тех, для кого предназначено. В этой стране люди, выращивающие яблоки, не имеют возможности есть их. А те, кто имеет возможность – три четверти урожая топят в море или обливают какой-нибудь пакостью, чтобы сохранить высокие цены. Там ведь нынче тон задают такие, с позволения сказать, «ученые мужи», – в голосе Любушко появились суровые ноты, – которые полагают, что, трудящемуся долголетие не надобно. Вон мальтузианец Пенделл открыто предлагает сократить население земли на семьсот миллионов человек… Все они, кто тешит себя несбыточными иллюзиями о мировом господстве, кто мнит себя хозяевами жизни – все эти Меллоны, Рокфеллеры, Вандербильты, вместе с их учеными холопами, рабы смерти, вот они кто…

– Воинствующие мертвецы! – вставил Костров. – В этом…

– Штраф, штраф, Олег Константинович! – закричали кругом.

На вечерах был заведен такой обычай: каждый перебивший оратора обязан был в свою очередь рассказать что-нибудь интересное. Жанр не ограничивался, это могли быть воспоминания, литературное произведение – свое или чужое, импровизация и так далее, но только нечто обязательно связанное с темой разговора.

– Что ж, пожалуй, – сказал Костров. – Поскольку речь зашла о двух науках и двух мирах, разрешите немного пофантазировать, заглянуть в будущее. Я расскажу небольшую фантастическую новеллу…

– Просим!

– Минуточку! – остановил Любушко, прислушиваясь. – Кажется, еще кто-то приехал.

Действительно, послышались приближающиеся шаги, чьи-то подошвы сочно похрустывали по песку дорожки, Кто именно идет, разглядеть было невозможно, только медленно, как на проявляемом негативе, обрисовывались очертания высокой фигуры в белом костюме.

– Везет нам сегодня на гостей! – заметил Костров.

Боровских щелкнул электрическим фонариком, и Любушко увидел профессора Алмазова.

– Ба! Савва Никитич! Ну, уважил!

Академик и профессор обнялись и расцеловались. Сидящие потеснились, чтобы дать Алмазову место.

– А я не один! – сказал Алмазов, усаживаясь. – Я к вам, Павел Ефимович, еще гостя привез.

– Любопытно знать, кого же?

В этот миг Алмазову крепко стиснули руку повыше локтя, и голос, принадлежавший, несомненно, майору Соболю, одним дыханием шепнул:

– Не называйте! И ничему не удивляйтесь!

Алмазов, с уст которого уже готово было слететь имя спутника, замялся:

– Позже узнаете сами… Хочу вас поинтриговать! Я его там поместил, где сам всегда останавливаюсь.

– Ладно! – согласился Любушко. – Товарищи, я профессора Алмазова не представляю. Нет, пожалуй, в Союзе человека, который бы его не знал. Позволь только, Савва Никитич, познакомить тебя с соседом – профессор Кристев, из Болгарии.

– Как?! – сдавленным, изменившимся голосом переспросил Алмазов. – Кого ты назвал?…

Он вскочил бы, но та же рука удержала его на месте. «Молчите!» – настаивало ее пожатие.

– Златан Кристев, профессор Софийского университета, – повторил Любушко. – Все уселись? Тогда давайте послушаем. Савва Никитич, – пояснил он Алмазову, – вот Костров заработал штраф и собирается рассказать что-то интересное. Ваше слово, Олег Константинович!

Глава VIII
«ЧУДОВИЩА МАР-СИЙЕНА»

– Мы неслись над Индийским океаном, – начал свой рассказ Костров. – Среди моих спутников на борту воздушного корабля я был самым младшим: цветущим, полным сил молодым человеком лет около ста. Да, да! – мои товарищи так и обращались ко мне: «молодой человек». Большинство из них было людьми среднего возраста, каким в коммунистическую эпоху стали считать возраст в 160-180 лет.

Мы направлялись в Австралию, не в теперешнюю, а в новую, которая давно сбросила ярмо капиталистического рабства и входила во Всемирный союз народно-демократических республик. Мы, двенадцать человек, составляли делегацию на Конгресс по развитию плодоводства на землях зоны Южного полюса.

Летели мы с поразительной быстротой и, позавтракав в Москве, рассчитывали обедать в Сиднее. Вернее, ужинать: за очень короткий промежуток времени мы совершили прыжок в другое полушарие, где была ночь. Наш воздушный корабль покрывал до четырех тысяч километров в час. Такие скорости стали возможными благодаря успехам атомной техники. Еще во второй половине истекшего, двадцатого века, когда в капиталистических странах усиленно работали над так называемой «водородной» бомбой, стремясь довести ее разрушительную способность до умопомрачительных размеров, в нашей стране не менее энергично изыскивались возможности для мирного приложения гигантских сил, скрытых внутри атомного ядра.

Такие возможности были найдены. Группа советских ученых и инженеров сконструировала новый универсальный двигатель, работающий на термоядерном горючем. Небольшой по размерам, очень экономичный, он позволял получать немыслимые сегодня мощности и произвел переворот в промышленности и на транспорте. Именно такой двигатель, типа «Москва-17», стоял на нашем корабле.

– Где мы находимся? – спросил я штурмана.

– Над Арафурским морем, – ответил он, взглянув на навигационную карту. – Здесь разбросано много островков и нам придется сесть на один из них, чтобы продуть тепловые камеры двигателя. Васильев, стоп! – скомандовал он.

Водитель повернул рукоять, и наш корабль снизился к поверхности земли и неподвижно повис в воздухе над небольшим островом.

– Коротенькая остановка. Минут сорок, не больше. Не возражаете? – спросил штурман старшину делегации.

– Как считаете нужным. Торопиться нет особенной нужды. Что за остров?

– Мар-Сийен.

– Неужели? – наш старшина – нахмурился и покивал головой. – Да, да, Мар-Сийен! Ну, что ж! Сюда, наверно, давным-давно никто не заглядывал. Любопытно будет побывать на этом клочке земли, с которым связана одна из самых тягостных страниц в истории человечества. Особенно для вас, юноша! – обратился он ко мне. – Вы, конечно, изучали новейшую историю, и вам это название говорит немало…

Мар-Сийен! Да, я знал это название и события, связанные с ним. Такие, вещи не забываются.

Мы приземлились.

– Пройдемся, – сказал наш старшина, открывая металлическую дверку каюты салона.

Мы ступили на землю острова Мар-Сийен. Залитый волшебным лунным светом, остров, тем не менее производил самое угрюмое впечатление: перед нами лежала равнина, взбугренная и изрытая так, будто по ней прошел циклопический плуг. На севере и востоке равнину ограничивали коричневые холмы, испещренные глубокими морщинами и поросшие гигантскими колючими сорняками. Это, кажется, был единственный вид растительности, который мы встретили здесь. Все в целом являло картину глубочайшего запустения.

…И вот память перевернула страницы истории. В эпоху, непосредственно предшествовавшую той, в которой я очутился, капиталистические монополии приобрели огромную л зловещую власть на значительной части темного шара. Среди этой кучки финансовых олигархов особенно выделялись два семейства: Нэллоны, овладевшие чуть ли не половиной мировых запасов атомного сырья, и наследники Дюрана, сосредоточившие в своих руках производство напалма и новейших отравляющих веществ. Алчность монополистов не имела предела, они готовы были обречь на гибель все человечество ради своих непомерно растущих прибылей.

Даже буржуазные экономисты не могли не видеть этого. ««Тысяча», управляющая нашей страной, – писал один из них, – это совершенно безумные, жестокие маньяки. Монополистические объединения, как древние рептилии силлурийской эры, как чудовищные драконы, снуют вокруг гибнущей цивилизации».

Во второй половине минувшего века все чаяния и усилия лучших, здоровых сил наций были устремлены на мирное сотрудничество народов. Но атомные милитаристы не останавливались ни перед какими крайностями, чтобы сорвать это сотрудничество, чтобы продолжать держать мир в страхе и напряжении.

Ослепленные блеском золота, опьяненные запахом крови, эти маньяки не хотели понять, что дни их сочтены. Силы мира и демократии выбивали из-под их ног одну позицию за другой – в Европе, в Азии, на большой части одного, потом другого полушария. Тогда враги мира и жизни замыслили нанести решительный удар. Две мировые войны, в результате которых, как известно, свыше трети человечества навсегда порвало с капитализмом, не научили их ничему. Этим ударом они хотели достигнуть окончательной победы. На деле он стал похоронным ударом колокола, пробившего их последний час.

К этому моменту военная истерия за океаном достигла своей вершины. Пропаганда всячески раздувала и поддерживала настроения человеконенавистничества и обреченности. Астрономы сулили светопреставление, точь-в-точь такое, какого ожидали тысячу лет назад. В буржуазной литературе, в искусстве господствовал культ смерти и разложения. Появились секты, официально испрашивавшие у правительства разрешения на принесение человеческих жертв. Так выглядела идеологическая подготовка грядущей бойни. А в народных массах продолжали зреть и набухать семена великого гнева.

В этой обстановке монополисты задумали свое последнее и самое чудовищное преступление, свое последнее «Бикини». Но теперь готовился не эксперимент. Не было и прежней рекламной шумихи, напротив, все работы окружались глубочайшей тайной. Операция, носившая условное название «Молох», была направлена, в первую очередь, против великой коммунистической державы и стран, идущих по ее пути. Эта операция предусматривала комбинированный удар с помощью водородных межконтинентальных ракет и радиоактивного тумана.

В качестве плацдарма был избран остров Мар-Сийен. Окружавшая его магнитная силовая завеса делала эту цитадель поджигателей войны неприступной.

Однако в самом замысле этой сверхбандитской затеи заключался серьезный просчет. Их наука, скатываясь все ниже и ниже, оказалась в безвыходном тупике и уже неспособна была создать что-либо, кроме средств истребления. Зато в руках свободной, прогрессивной части человечества находились величайшие открытия конца двадцатого столетия: искусственный синтез белка и способ вызывать распад материи на расстоянии, два могущественных рычага управления всем существующим. Используя упомянутый способ, ученые могли даже влиять на геологические процессы, происходящие в верхних слоях земной коры.

Прогрессивное человечество остановило топор палача, занесенный над миром. Межконтинентальные ракеты были уничтожены на полпути к цели, они распались, не взорвавшись, и обломки их поглотил океан, а радиоактивный туман был развеян искусственно вызванным циклоном. Так началась последняя, решительная схватка между силами смерти и силами жизни, мира и прогресса.

А дальше произошло вот что: остров под ногами обитателей Мар-Сийена потрясся до самого основания. Глубокие трещины – результат сильнейших подземных толчков, избороздили площадки, с которых только что улетели в стратосферу смертоносные ракеты. С грохотом рушились многоэтажные лаборатории. Пыль и пепел грандиозным столбом поднялись к небу. Все вокруг – стены зданий, сооружения, сама почва засветились бледным розовато-зеленым сиянием. Материя теряла свои формы; бетон, стекло, сталь, зыблясь, рассыпались прахом, как будто сила, поддерживавшая в них сцепление частиц, перестала существовать…

Грозная, неодолимая волна народных движений смела с лица земли всю остальную нечисть. В течение нескольких десятилетий вся земля от полюса до полюса была превращена в цветущий сад. Исключение составил только остров Мар-Сийен. После его падения здесь все было оставлено нетронутым, он сохранился, как обломок прошлого, свидетельствующий человечеству о переломном моменте в его истории, как музейный экспонат, призванный напоминать о том, к чему никогда не может быть возврата.

– Пройдемте туда, за холмы, – сказал наш старшина, – время у нас есть. Там был город и кое-что, возможно, сохранилось…

Мы переваляли через холмы и спустились в долину. Странные руины возникли перед нашими глазами. Сорняки достигали здесь необычайных размеров и опутывали остатки сооружений до самого верха. Среди массы этих бесформенных развалин каким-то чудом частично уцелели два здания. От одного остались голые стены. Во втором, имевшем круглую форму храма, сохранился зал. Пол его был выстлан цветными метлахскими плитками с повторяющимся рисунком свастики – эмблемы фашизма. Сквозь разрушенный купол проникали лунные лучи и освещали конусообразную кучу стекла посредине зала. Она состояла из множества разбитых больших ампул. Такие же ампулы – порожние, но, видимо, когда-то подготовленные к наполнению, валялись кругом.

Густой слой пыли и занесенных ветром сухих колючек покрывал все. Какие-то высохшие кости валялись на мраморном столе, напоминавшем алтарь. Чьи это были кости? И какие «научные» опыты производились здесь?

Мы вздрогнули, вспомнив страшное назначение этих ампул.

– Храм Молоха! – произнес кто-то.

– Скажите лучше: «кухня дьявола»! – ответил старшина. – Ну, пойдемте назад.

…Дальше тянулись такие же развалины. Лунный свет не скрашивал их безобразия. Прах и тлен царили здесь, и – молчание, судорожное молчание руин, последнее и самое страшное из молчаний – молчание забвения.

И вдруг в эту гнетущую тишину врезался вибрирующий звук. Это не был крик человека, но, вместе с тем, он не походил ни на один из голосов известных нам животных. Это был высокий, непрерывный, протяжный вой, полный неописуемой звериной тоски и бессильной злобы. Мы от неожиданности шарахнулись в сторону и в ту же секунду заметили скользнувшее среди развалин продолговатое, зеленое и, как показалось нам, чешуйчатое тело.

– Назад! – крикнул один из нас, выдергивая, из кобуры электронный охотничий пистолет.

– В самом деле, пойдемте-ка прочь отсюда, – сказал старшина. – Кто знает, какие гады могут водиться здесь. Да уже и время.

Торопливо шагая назад, мы все же не могли не остановиться еще раз. Наше внимание привлекли пещеры, высверленные в склонах холмов. Держа в одной руке пистолет, а в другой карманный фонарь, я зашел в одну из этих нор. Она имела продолжение в виде зигзагообразного хода, уходящего куда-то вниз. Это не был естественный ход, так как имел подобие ступенек. Но и за дело человеческих рук трудно его было принять, слишком первобытна, груба была работа. Из этой дыры тянуло нестерпимым зловонием.

Я, задыхаясь, поторопился выскочить на воздух. И тотчас один из товарищей, схватив меня за руку, крикнул:

– Смотрите!

Мы увидели существо, выползавшее из соседней норы. Дрожь омерзения пробежала по нашим спинам. Это было нечто невообразимо гнусное пресмыкающееся с длинным, вялым телом, покрытым зеленоватой скользкой кожей, с головой и глазами жабы. Величиной оно превосходило самого крупного из виданных мной аллигаторов, но было еще отвратительнее.

Несколько секунд оно глядело на нас с непередаваемой ненавистью, затем опустило перепончатые веки и попятилось, медленно втягивая тело обратно в нору.

Почти бегом оставили мы эти места…

Поднимаясь по лесенке на борт корабля, мы еще раз услышали тот же хватающий за душу, злобный и тоскливый вопль: «Ууууу-аааа-ууу…»

Теперь мы знали, кто его испускает.

– Что же это такое? – спросил я старшину, потрясенный всем виденным.

– Все, что осталось от них, – вполголоса, очень серьезно ответил он. – Кто знает, для чего выводили они этих тварей? Во всяком случае, не для доброго дела…

Наш воздушный корабль несся над простором океана – беспредельным, спокойным, высеребренным луной. И, по мере того, как мы удалялись от этого клочка земли преданного проклятию и забвению, тягостное чувство оставляло меня, сменяясь ощущением свободы, полета, радостным сознанием того, что дело мира и жизни победило, что капитализм, этот дурной сон человечества, давно миновал.