Текст книги "Невидимые бои"

Автор книги: Николай Тарианов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Круг замыкается

Полковник Николай Михайлович Борисов грипповал – в ушах слегка шумело, отяжелели ноги, дыхание участилось. Первым это его состояние заметил лейтенант Вишняков. Но ему было приказано об этом не распространяться – теперь Борисов ни на шаг не мог отойти от своего стола: опасный сговор должен быть сорван.

Закончив просмотр последних донесений, Борисов широким глотком отпил из высокого стакана холодный крепкий чай, откинулся на спинку кресла. За окном неумолчно шумел огромный город. Мысленным взором полковник окидывал знакомые улицы, площади, сотни тысяч светящихся окон. Под тысячами крыш пульсирует, играет всеми красками жизнь. Склонились над своими тетрадями школьники-«первачки». Преисполненные сознания важности своего дела, тщательно выводят они круглые буковки. Стараются, высовывают розовые, порой выпачканные чернилами языки, сопят, отдуваются, любуются сделанным.

На кухнях хлопочут, готовя ужин, матери. На диванах с «Известиями» (удачливые) или «Вечерней Москвой» (менее удачливые) в руках лежат в ожидании вечернего чая отцы. Пенсионеры в очках строго, придирчиво вчитываются в страницы «За рубежом», изучая позиции американских политических деятелей. Мчатся по улицам машины. Настраивают скрипки в ожидании дирижера оркестранты в театре. Сухо шелестят по проводам щетки все более редких троллейбусов.

То в доме на одной из гранитных набережных столицы, то в служебном кабинете научно-технического комитета, то в одном из многочисленных ресторанов столицы лихорадочным черным сгустком напряженно затаилась под толстой черепной коробкой злая воля преступника. Не волнуют его прекрасные картины родного города. Что ему до вихрастых, белобрысых круглых голов с оттопыренными ушами над красными пионерскими галстуками? Что ему до спокойствия стариков, умиротворенной радости пожилых матерей, видящих, как развивается, растет, шагает вперед, в будущее жизнь, которую они выносили, вынянчили.

Родина дала этому человеку все: образование, хорошую работу, квартиру, высокий заработок, все возможности для того, чтобы пользоваться благами современной культуры. Но, ставши свиньей, которой мало места у корыта, которая хочет влезть в него с ногами, напакостить, забрать, захапать, захватить все, все сожрать, никому ничего не оставить, человек этот пошел на самое страшное. Он начал торговать – в розницу, кусками – безопасностью советских людей, спокойствием матерей (в том числе и своей собственной), жизнью детей (в том числе и своих). Ведь, разразись война, сведения, переданные Плахиным его американским хозяевам, позволили бы им умножить и без того немалые жертвы, без которых, конечно, не обошлось бы. Тупой, эгоистичный себялюбец, нежно влюбленный в свою шкуру, он был бесконечно равнодушен даже к самым близким ему людям – матери, жене, детям. Он хотел только одного – денег, грязных, запретных удовольствий, которые доставляют деньги там, на чужой стороне. Неумный, недалекий, ограниченный мерзавец мнил себя гением преступного беспутства. Глупый и даже не изобретательный, он считал, что всех обманул, всех обвел вокруг пальца, укрылся от всех взоров. Как он ошибался!

И пока еще ходил он по московской земле, не мог позволить себе грипповать Борисов, не могли спать его друзья и помощники, ни минуты покоя не знал генерал, вместе со всем чекистским коллективом отвечающий перед партией, народом, правительством за то, чтобы не могла творить безнаказанно свое черное, страшное дело измена.

Снова и снова перебирал в уме полковник Борисов детали долгого чекистского поиска своего коллектива. Приближалась к концу, к неотвратимой развязке сложная, тонкая работа по разоблачению и ликвидации шпионского гнезда. Совещания группы Борисова теперь напоминали нечто среднее между разбором крупного военного учения и генеральной репетицией шекспировского спектакля. Каждому участнику предстояло сыграть в нем свою определенную, четко обусловленную роль и именно в тот момент, когда это предусмотрено генеральным планом – «сценарием». Ни раньше и не позже. В совещаниях этих участвовали лишь руководящие работники группы. Многочисленные исполнители докладывали о выполнении поручений отдельно, в индивидуальном порядке.

Как раз в тот момент, когда Плахин, по требованию своих американских и английских хозяев, усиливал шпионский поиск в военном направлении, невидимая умелая рука начала бесшумно обрывать завязываемые им нити, подменяя их искусственными, ложными. Были предупреждены крупные военные, к которым подбирался шпион. Не отпугивая его, они в то же время проявляли всю необходимую осторожность. Лишь два довольно высокопоставленных генерала отказывались верить чекистам, считая их предупреждения проявлением чрезмерной подозрительности. В свое время они поплатились за легкомыслие, слепую доверчивость. Урок, полученный впоследствии этими людьми, показал им, как вредна, как недопустима заносчивость, сколь неоправданной оказалась их самоуверенность.

Чувствуя, как пульсирует на лбу напряженная жилка, Борисов поднял трубку телефона. Майор Кривонос!

– Заходите, Владимир Васильевич, – сказал полковник. – Вы мне как раз и нужны.

Через несколько минут коллеги неторопливо обсуждали материалы последних дней. Они настолько сработались, что без лишних объяснений понимали друг друга, зачастую с полуслова, с одного намека.

Нередко им в голову одновременно приходила одна и та же мысль, одно и то же открытие.

Углубленную беседу прервало появление капитана Стебленко.

– Приставку к транзисторному приемнику получил Плахин, – возбужденно заговорил он, затворяя за собой дверь.

– Уж и Плахин. Это что, гениальная догадка? Интуиция? – спросил полковник, еле скрывая напряжение.

– Нет, товарищ полковник, – радостно отчеканил Стебленко. – Есть документы…

– Какие?

– Во-первых, фотография Плахина со спины в том самом костюме, в котором он был, когда получал приставку от Корбелли у комиссионного радиомагазина на Смоленской. Во-вторых, только что получена запись интересного разговора одного из наших добрых друзей с матерью подозреваемого. Вот эта запись, – протянул он полковнику несколько исписанных страничек.

Полковник уже рассматривал фотографии, увеличенные до таких размеров, что они еле помещались в стандартной канцелярской папке (сколько их уже накопилось в деле шпиона!).

– Костюм, видимо, побывал в чистке: исчезло легкое пятно на левой лопатке. Материал тот же – американский из дорогих – дакрон с козьей шерстью. Сшит, видимо, в магазине братьев Брукс на Мэдисон авеню Нью-Йорка. Сделано по мерке, доставлено с оказией или диппочтой. Пуговица на рукаве пришита не крестиком, как это делают в Европе, а параллельными стежками. Похоже, очень похоже, капитан. Поздравляю.

– Редко он носит этот костюм, сукин сын, – удовлетворенно пробормотал капитан. – А что вы скажете по этому поводу, товарищ полковник? – сказал он, видя, что Борисов углубился в чтение бумаги, принесенной Стебленко.

Это была запись разговора, которые часто ведут между собой пожилые люди, сидя в московских скверах или палисадниках, пока их внучата мирно возятся в песочке.

– Гражданка Плахина рассказывала мне, какой интересный транзисторный приемник привез из-за границы ее сын. Однажды она сама видела, как он подключал к приемнику какую-то коробочку. В окошечке у коробочки появились цифры, а сын их быстро записывал. Он ей объяснил, что это у них такая учеба – наша радиостанция передает для любителей, а те потом отсылают выполненные задания ДОСААФу.

– Да, «совпадений» накопилось больше чем достаточно. У нас таких приставок для транзисторных приемников не продают, Владимир Васильевич? – обратился полковник к майору Кривоносу, рассматривавшему снимки, принесенные Стебленко.

– Нет, Николай Михайлович. Не продают.

– Ну что ж, товарищи, круг, как видите, смыкается. Надо вести дело к завершению. Нельзя больше позволять преступнику оставаться на свободе. Надо быстрее заканчивать изучение его американских связей. Кроме того, тут есть еще одно обстоятельство…

И полковник принялся излагать своим помощникам особое обстоятельство, требовавшее быстрого завершения работ.

Последние метры

Неотвратимо замыкался стальной круг. Обратный отсчет продолжался со всей неумолимостью.

Вернувшись из Парижа, Плахин на первом же приеме в посольстве встретился с Корбелли. Сошелся устный пароль-диалог: «Как вам понравилось в Москве?» – «О, очень понравилось». – «У вас есть здесь друзья?» – «Пока еще нет. Но я оставил двух хороших приятелей в Париже». – «Кто-нибудь из наших общих знакомых?» – «Да, конечно. Из виллы на авеню маршала Фоша. Оба они шлют вам большой-большой привет и желают доброго здоровья». Сошелся и условный признак – прищепка для галстука у Корбелли с дешевыми красными камешками-гвоздями на медной подковке.

Болтали о пустяках, тревожно кося глазами по сторонам. Затем условились о месте и времени встречи для передачи шпиону приставки к транзистору.

Мортон О’Хара Корбелли был выходцем из итало-ирландской семьи. Предки отца приехали в свое время в Америку из Генуи, гонимые бичом безработицы. Предки матери покинули полтора столетия назад Белфаст, проклиная англичан. Ни те, ни другие не смогли за эти полтора века составить себе хотя бы небольшое состояние. Но и те, и другие были набожны до чрезвычайности.

Воспитанием Мортона в детстве занималась католическая церковная школа. А когда было закончено школьное образование, местный епископ выхлопотал ему какую-то церковную вакансию для бесплатного обучения в иезуитском Джорджтаунском университете в Вашингтоне.

Уже на втором курсе Мортон, неплохой атлет, ощутил на себе пристальное внимание ассистента профессора международного права, высокого и жилистого, типичного американского «рэнджера» – предшественника нынешних «зеленых беретов» – специальных сил, подготавливаемых в Форте Брагге. По субботам ассистент профессора мистер Марч Рамуэлл брал Мортона с собой в байдарочные походы.

Долгими осенними ночами при неровном свете костра он подолгу рассказывал ему о деятельности диверсионных групп, с которыми во время войны нередко высаживался и сам Рамуэлл. Молодого человека, осмотрительного и недоверчивого, как ирландец, но временами воспламеняющегося, как итальянец, захватывала романтика этих приключений. Рамуэлл обильно сдабривал их многими вымышленными подробностями, почерпнутыми из детективных романов, которые не читал Мортон. Однажды вечером после очередного рассказа юноша мечтательно бросил:

– Интересно, как это люди попадают на такую работу?

Рамуэлл замер, словно пойнтер в стойке. Грубый, словно из дуба рубленный, профиль четко вырисовывался на фоне красного колеблющегося огня.

– А вас это в самом деле интересует? – спросил он напряженно.

– Не знаю еще, получилось бы у меня или нет. Но попробовать хотелось бы.

– Тут нельзя «пробовать», – ответил Рамуэлл. – Это надо решать для себя однажды и на всю жизнь. Дело это очень серьезное.

Мортон молчал. Рамуэлл ждал этого разговора. Он уже давно установил, что рослый студент отвечает основным стандартам американской шпионско-разведывательной службы. Сдержан, молчалив, в меру умен, в меру глуп. Осторожен, но когда нужно, решителен. Не трус, но и не безрассуден. Словом, это был тот материал, из которого ЦРУ готовит свои кадры.

На следующее утро Рамуэлл возобновил разговор, ради которого он, собственно, и таскался все это время со своим воспитанником по невысоким горам Катоктина. Да, он, Мортон, обдумал все, что говорил ему мистер Рамуэлл. Он понимает всю серьезность этого дела. Да, он хотел бы посвятить себя разведывательной деятельности. Нет, он не передумает. Он готов встретиться с представителями ЦРУ для вполне серьезных разговоров.

Первым из этих представителей оказался мистер Рамуэлл. Он был одним из тех работников ЦРУ, что имеются в каждом более или менее крупном американском университете и во многих колледжах. Их задача – подбирать из огромной массы сырого человеческого материала людей, способных изучить и, что важнее, при необходимости применить 32 способа убить человека голыми руками.

Мортон О’Хара Корбелли и был таким человеком. Уже с третьего курса, одновременно с занятиями в университете, он начал углубленную подготовку в одной из мелких секретных школ ЦРУ, разбросанных во многих американских городах и за границей. И хотя, закончив университет и получив звание бакалавра наук, Мортон был еще формально новичком в государственном департаменте, он тем не менее уже завершил солидный курс подготовки к роли разведчика ЦРУ.

Не удивительно поэтому, что в государственном департаменте в Вашингтоне он пробыл всего лишь год, изучая формальные обязанности дипломата. Его сразу же отправили третьим секретарем в одну из ближневосточных стран. А когда в этой стране провалился заговор против ее демократического правительства и стала известна роль Корбелли, ему пришлось перевестись оттуда. Его направили вторым секретарем в посольство в Москве.

Центральное разведывательное управление стало для Мортона отцом и матерью. Вскоре после того как была официально закреплена его работа в кадрах ЦРУ, ему подобрали (и через Рамуэлла представили) жену, тоже кадровую работницу концерна шпионажа. В меру привлекательная, в меру состоятельная любительница приключений не очень нравилась Мортону. Но он понимал, что эта жена нужна для карьеры. И брак по расчету ЦРУ состоялся. В Москву Мортон приехал уже с двумя детьми – шестилетним Патриком и восьмилетней Марсией.

Уже к концу первого года его службы в Москве Мортон Корбелли был на лучшем счету. Не поддавался обаянию Москвы. Регулярно ездил на церковные службы в католическую церковь дипломатического корпуса на Малой Лубянке. Активно помогал резиденту ЦРУ, занимавшему пост советника посольства, выживать из посольства тех дипломатов – а таких было немало, – кто не хотел служить орудием раздора между двумя великими державами, кто не мог кривить душой, а порой и просто выдумывать различные антирусские, антисоветские небылицы, которые так любят в ЦРУ и в редакциях кое-каких американских газет. Словом, Корбелли был, по мнению резидента, идеальным типом исполнителя-связника, которому можно было доверить такого ценного агента, как Плахин.

На первой же нелегальной встрече Корбелли передал кроме радиоприемника (этого не заметил глазастый Иванцов и не запечатлела его кинокамера) шифрблокноты и расписание работы американской радиостанции во Франкфурте-на-Майне. Сидя после полуночи дома, в туалетной комнате, Плахин принимал инструкции-задания западногерманского центра ЦРУ. При встрече с Корбелли передавал ему письма, в которых просил ускорить переброску его за кордон. Через две недели получил ответ по радио:

«Ваши материалы становятся все менее интересными. Примите меры к получению аутентичной информации о новейших ракетах. Продолжайте поиски материалов о дислокации ракетных станций. Для выполнения нами договоренности вашем переходе и службе у нас вы сделали еще недостаточно».

Приняв и расшифровав сообщение, шпион читал и перечитывал эти холодные циничные строки, и у него холодело внутри. Много и безобразно пил он в компании мордастого автолюбителя и длинноногого лысеющего «искусствоведа». Долго думал, не спал ночами. Наконец решился.

Выпив для храбрости коньяку, явился – без приглашения – на дипломатический прием в доме на Софийской набережной. Пришел попозже, когда тесные мрачновато-элегантные комнаты были уже забиты гостями. Долго толкался среди подвыпивших дипломатов, пока не увидел в углу балконного зала Анну Грайпсхолм. Разведчица беседовала с каким-то восточным дипломатом, замаслившимися глазами оглаживая его могучую фигуру. Увлеченная флиртом, она не заметила старавшегося попасться ей на глаза Плахина. Тому пришлось толкнуть ее, чтобы она обернулась, увидела горящие глаза, бледное одутловатое лицо, неопрятно всклокоченные волосы. Вид агента встревожил и даже напугал ее. «Подождите, – скомандовала она ему глазами. – Сейчас освобожусь». Но Плахин продолжал топтаться рядом. Наскоро попрощавшись с «роскошным мужчиной», Анна прошла в коридор, направилась к дамскому туалету. Ослепленный гнавшим его страхом, Плахин чуть не ворвался вслед за ней. Остановился у самой двери. Отколов прикрепленное под платьем письмо-инструкцию для шпиона, Анна сразу же вышла. Плахин стоял тут же, молча, тревожно пожирая ее глазами. Оглянувшись, она сунула ему в руку крохотный пакетик. Шпион протянул ей конверт с письмом. Взяв его, разведчица вернулась в комнату, играющую столь существенную роль в британском шпионском бизнесе. А Плахин поплелся в комнаты, где еще шумели редеющие кучки подвыпивших гостей.

«Дорогие друзья, – писал своим английским хозяевам шпион. – Вокруг меня смыкается кольцо. Работать становится все труднее. Боюсь, что уже скоро я утрачу всякую полезность для вас. То, что я сделал для вас и для американских друзей, дает мне право рассчитывать на вашу благосклонную помощь и поддержку. Прошу вас продумать и подготовить в ближайшее время конкретный план моего скорого выхода за границу. Мне уже не удалось попасть в состав последней делегации, хотя прежде меня обычно включали в такие делегации их руководителем. Может быть, все это случайность. Но я вынужден считать это следствием подозрений, которые, возможно, вызваны мною у наших властей. Многие из тех, кто раньше запросто встречались со мной, теперь под разными предлогами избегают встреч. Материалы, которые мне раньше ничего не стоило получать, теперь таинственным образом исчезают чуть ли не из-под рук. Прошу вас: во имя того, что мне удалось сделать для вас, примите меры к моему спасению. Все чаще охватывает меня мысль о возможном, может быть неизбежном, провале, и я содрогаюсь, думая о том, чем все это может кончиться для меня. Умоляю, спасите меня. Не только во имя гуманности. Во имя моей преданности вам».

После встречи с Анной Плахин зашел в одну из комнат, где на столе стояли разноцветные бутылки, налил стакан джина, залпом выпил. Сбежал по лестнице, взял из рук английского служителя пальто, вышел из подъезда, окликнул такси.

– На вокзал, – прохрипел он водителю.

– Какой? – спросил водитель, включая счетчик.

– Любой… Ну, Казанский…

Доехав до Казанского вокзала, пассажир расплатился, вышел из машины, тут же уселся в другое такси. Эта машина пошла в Замоскворечье. На одной из тихих, чудом сохранившихся в Москве улиц он поднялся на второй этаж видавшего виды дома, позвонил.

Дверь открыла неопрятная старуха. Окинула недоброжелательным взором приехавшего, молча повернулась, шаркая шлепанцами, поплелась в свою комнату.

– Валька! – каркнула она куда-то в темноту. – Энтот твой приехал. В шляпе!

Открылась одна из дверей, приглушенный абажуром апельсиновый свет упал на стертый пол коридора. В дверях стояла невысокая пухловатая искусственная блондинка с красивым, но вульгарным лицом. Руки с только что накрашенными ногтями она держала на отлете.

– К тебе, – выдохнул Плахин. – Вот деньги. Посылай за коньяком.

– Выпьем! – радостно взвизгнула синтетическая девица. – Теть Мань, одевайся. Трешник заработаешь.

– Трешник, трешник… – заскрипело откуда-то из темных недр квартиры. – Замуж бы выходила, чем с шляпами энтими валандаться.

Плахин не слышал укоризненного скрипения старухи. Войдя в душную комнату, он повалился на рытый бархат дивана.

Пьяный, обессиленный, грязный физически и еще больше духовно, притащился в ту ночь домой Плахин. Осторожно открыл ключом дверь, пробормотал что-то невнятное матери, вышедшей из комнатки рядом с кухней, где она спала с двенадцатилетней внучкой. Пока старуха стелила сыну в столовой на диване, он прошел в ее комнату. Дочь спала, положив ладонь под раскрасневшуюся щеку.

Покачиваясь, стоял над ней Плахин. Стараясь не дышать в лицо ребенка зловонным перегаром, нагнулся, холодными, словно черствый блин, губами прикоснулся к нежной коже, рухнул на задрожавшие, обессиленные страхом колени.

– Доченька! – икнул, захлюпал, засипел почти в ухо спящей. – Девонька моя! Что же это я наделал?!

– Известно что, – сердито зашептала вошедшая мать. – Напился! Иди, иди, разбудишь…

Если бы знала она, если бы могла видеть в этот предрассветный час то страшное, темное, преступное, что змеилось в заполненной спиртными парами черепной коробке сына!

Панически трусливое, униженное письмо Плахина в Лондоне получили через несколько дней. Его доставила из Москвы британская дипломатическая почта. Письмо обсуждалось на нескольких совещаниях в Сикрет интеллидженс сервис. Решено было попытаться взвалить хлопоты по «эвакуации» агента на американцев.

Через день в одном из скромных загородных ресторанчиков под Лондоном встретились представители американо-английского шпионского консорциума. То, что внешне выглядело как не очень фешенебельный обед, в действительности представляло собой важное – для Плахина – совещание. Британскую сторону представляли Арчибальд Кинг и Смадж, американскую – главный резидент ЦРУ в Лондоне Макдаффи и известный нам по Парижу Петерсон.

– О посылке в советские воды за Боем подводной лодки флота ее величества не может быть и речи, – холодно цедил Кинг. – И не только из-за ограниченности наших материальных ресурсов. А просто потому, что для этого нет решительно никаких возможностей. Другое дело – вы, господа, – неискренне, одними губами, улыбнулся он американцам. – При ваших возможностях…

– Не так уж велики они, эти возможности, – пробормотал Макдаффи, дожевывая ростбиф.

– Ваши корабли заходят в турецкие порты на Черном море, – улыбнулся Кинг. – Мы стараемся не посылать туда наши, чтобы не мешать вам. Ну что вам стоит отправить за ним какую-нибудь из ваших подводных лодок?

– Русские держат их все под самым тщательным наблюдением. Подобраться к их берегам практически невозможно.

– Но ведь вы обещали ему… даже нелегальный полет из Парижа в Вашингтон для личного представления если не президенту, то директору ЦРУ.

– Мало ли что мы кому обещаем! – раздраженно ответил Макдаффи. Доел полусырой ростбиф, выпил большую, колоколом, рюмку неразбавленного джина. Крякнул. – Думаю, что этот наш Бой дожигает свои последние недели, если не дни на свободе. О какой-либо авантюре для его спасения не может быть и речи. Мы не можем сейчас рисковать опасным инцидентом с русскими. Пусть этот… Плакин… сам пробирается к границе…

– Вы же знаете, Макдаффи, что перейти русскую границу не могут даже опытнейшие диверсанты, – сказал Кинг. – Это удается разве что одному из десяти. Да и то если он из сопредельной с Россией страны, знает границу как свои пять пальцев и если мама родила его в нейлоновой сорочке. Видимо, в конечном счете Боя придется списать со счетов, удовольствовавшись тем не очень многим, что он нам дал. Но если мы просто бросим его на произвол судьбы, это окажет деморализующее влияние на тех, кого нам, быть может, удастся завербовать в будущем. Поэтому надо симулировать активнейшее участие в его судьбе, изобразить этакую, знаете, «лихорадочную активность». Пусть думает, что мы принимаем все меры к тому, чтобы спасти, уберечь его от удара, который, видимо, готовят ему на площади Дзержинского.

– Вы не чужды предусмотрительности, Кинг, – одобрительно пыхнул сигарой Макдаффи. – Что же, мы пошлем ему фальшивый паспорт и деньги на случай, если ему придется бежать из Москвы и скрываться в своей стране.

– Передайте еще и пистолет, – улыбнулся Кинг. – Может быть, он догадается застрелиться до ареста. Тогда все упростится до крайности.

– Хорошо бы, – мрачно ухмыльнулся Макдаффи.

О деталях договорились быстро. Снова вступила в действие туалетная комната американского посольства. В ней Корбелли передал трясущемуся Бою деньги, паспорт, пистолет. Пистолет Плахин не взял – бросил в бачок унитаза, на котором Корбелли, вошедший первым, оставил ему объемистый пакет. Стреляться шпион и не думал. Знал он также, что никакой пистолет не поможет ему спастись от ареста, если на его след напали чекисты.

Тревожные дни изматывали шпиона. Видя явный подвох, он принял «ответные меры». Долго бродила в установленный день Анна Грайпсхолм у комиссионного художественного магазина на Арбате, ожидая, как было условлено, шпиона. Плахин не пришел. Через руководителя британской технической делегации письмом уведомил англичан: личные встречи он прекращает во избежание провала. Переходит на тайники. Это было равносильно отказу работать на англичан – тайники Плахин обусловил только с американцами. На них теперь делал ставку шпион. А круг смыкался все теснее.

Американская разведка почти полностью оттерла от Плахина своих британских «братьев-врагов». Понимая, что он не сможет долго продержаться, американские хозяева торопили Плахина, выжимали из него все, что удавалось. Передав шпиону фальшивый паспорт и крупную сумму советской валюты, показывая ему при каждой встрече выписки из крупного долларового счета, заведенного на его имя в швейцарском банке, они держали его под действием наркотика, имя которому – стяжательство, алчность. Это, собственно, и «держало в куче» Плахина, уже готового сорваться в истерический припадок от постоянно нарастающего напряжения, вечно подвыпившего, дергающегося, взвинченного.

Дело Плахина подходило к концу. Уже было собрано достаточно материала для того, чтобы арестовать его по подозрению в шпионаже. Важные улики мог дать обыск на дому. Наконец, была надежда, что в одной из социалистических стран появится с очередной коммивояжерской разведывательной миссией Элмер Тилл – живое вещественное доказательство. Медлить дальше было нельзя. Генерал – руководитель одного из главных управлений в системе, охраняющей безопасность социалистического государства, отдал приказ об аресте Плахина, получив на это санкцию заместителя Генерального прокурора СССР. Генерал лично докладывал в прокуратуре все материалы дела.

Когда полковник Борисов, сообщив своей группе об этом приказе, принялся готовить его выполнение, неожиданно заговорил капитан Стебленко.

– Товарищ полковник. Поведение Плахина свидетельствует о том, что он переживает острый моральный кризис…

– Трусит, мерзавец, – отозвался лейтенант Вишняков. – Никакого кризиса он не переживает. Боится, что схватят его…

– Подождите, Вишняков. Что вы предлагаете, товарищ Стебленко?

– Мне кажется, товарищ полковник, он сам может прийти с повинной. Подумать только, воевал, пять орденов у него, командовал крупным подразделением. Неужели нет у него хотя бы остатков чести, совести… Думаю, придет.

– Это что, ваша догадка?

– Есть кое-какие данные. Вчера ночью у него была сильнейшая истерика, закончившаяся спазмом сердечных сосудов. Вызывали «неотложку», делали укол. Я думаю, он накануне какого-то важного решения.

– Может быть, – раздумчиво проговорил полковник. – А может быть, и нет. Как ваше мнение, Владимир Васильевич? – обратился он к майору Кривоносу, молча слушавшему беседу.

– Думаю, что можно дать ему отсрочку. Не больше чем на сорок восемь часов. При самом тщательном надзоре за ним.

– Хорошо, – заключил полковник. – Иду к генералу за разрешением. Попросим у него эти сорок восемь часов.

От генерала Борисов вернулся через полчаса.

– Разрешил. Под нашу ответственность. Сорок восемь часов. Ордер на арест уже выписан. Прокурор подписал. Но помните, за эти сорок восемь часов он ни на минуту не должен ускользать от ваших глаз. Если в это время состоится его встреча с кем-либо из его английских или американских хозяев – брать на месте всех. «Клиентов» Плахина потом придется, конечно, отпустить. Как-никак дипломаты.

Словно чувствовал Плахин, что живет эти часы по особому счету. Не спал всю ночь на пятницу. Пойти признаться? Кончить все это? Сознаться, что он шпион? Рассказать все? Нет, нет, нет! Что же делать? Бежать? Куда? С таким паспортом, какой ему прислали, его задержат при первой же проверке документов.

Утром выпил полстакана водки, ушел, пока жена была еще в магазине. Медленно шел пешком от станции метро «Проспект Маркса» по левой стороне улицы Горького. Как было условлено с его хозяевами, он всегда ровно без десяти девять переходил улицу Огарева у Центрального телеграфа. Прошел мимо магазина ковров и… замер. Навстречу медленно полз, словно волочась лакированным брюхом по асфальту, посольский «форд». За рулем сидел Корбелли в черных очках. Почти с ненавистью глянул на него Плахин. Тот, заметив его взгляд, держа левой рукой руль, правой поправил воротничок, словно он ему был тесен. Это был условный знак – сегодня будет заряжен тайник.

Вечером Плахин неотрывно сидел дома за столом, в котором были оборудованы шпионские тайники. Зазвонил телефон. Снял трубку, назвался: «Плахин слушает». В ответ кто-то трижды подул в трубку. Это был сигнал: тайник заряжен.

Плахин знал: в тайнике будут деньги, не менее тысячи новых рублей. И он решил никуда не ходить. Потом, когда-нибудь после, он еще раз обдумает эту идею. А пока чего, собственно, ему бояться? Слежки за ним нет. Чтобы арестовать человека, нужны доказательства. Не так-то это просто. Крутану рулетку еще разок, думал Плахин. Пока все мне удавалось. Удастся и на этот раз. Плахин – он ершистый. Голыми руками его не возьмешь.

Улыбаясь, вышел к жене:

– Понимаешь, вызывают. Приехали иностранные гости, надо посидеть с ними вечером в ресторане. Неудобно оставлять их одних. Все-таки мы с ними дела ведем.

Знала жена – лжет. Не поднимая головы, кивнула. Молча подняла глаза дочь, долгим темным взором хмуро проводила отца.

Пить начали в ресторане. Потом поехали к Гальке в новую однокомнатную квартиру, ее помог купить в кооперативе Плахин. Остался у нее до утра. Проснулся поздно. Стоял не менее получаса под душем. Пил крепкий чай, огуречный рассол. На работу позвонил – задерживаюсь с гостями, буду в час дня. Не протрезвившись как следует, вышел, взял такси, поехал к Ленинским горам. Вышел на гранитной террасе напротив университета.

В этот мягкий осенний день Москва лежала в излучине реки, спокойная, ласковая, в нежной синей дымке. Стоя на парапете, Плахин увидел ее всю. Задержался на минуту, скользнул по ней взором, бегло, воровато. И сразу же принялся искать условные знаки. Возможно, не торопился бы так, знай он, что видит мать городов советских вот так, целиком, в последний раз в своей жизни. Истекал сорок пятый час отсрочки, предоставленной ему на площади Дзержинского.

Но Плахин не думал сейчас ни о чем. Он искал условный знак. Вот он – меловая черта на древесном стволе. Так. Ясно. Сойдя на покрытый деревьями склон, Плахин дошел до условленного места – старой деревянной лестницы, сел на нее, распустил плащ, словно курица крылья. Через прорезь внутри кармана плаща просунул руку под ступеньку, нащупал металлический цилиндр диаметром с бутылку-четвертинку, но длиннее. Есть. Осторожно втянул руку в карман, положил контейнер в карман пиджака. Оглянулся – никого. Посидел, ощущая тошнотное покалывание страха в груди. Лениво встал, поплелся обратно. Долго стоял, ожидая автобуса. Поехал к центру.