Текст книги "О смелых и умелых (Избранное)"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Он ходил по веранде и чесал себе маковку, морща нос.

– Сел я писать отчет, и сам не рад.

– А что?

– Пришел Перстень и потребовал им его прочесть.

– Ну и что же?

– Не умею я писать хвалебные оды, вот и хожу.

Я рассказал Сереге о своей прогулке в луга и о том, как ловят "спекулянтов" здешние красномольцы и каких.

В подтверждение моих слов мимо окна проплелась та самая женщина без свертка, еще кто-то и человек, уж теперь без колясочки. Мы с Серегой бросились искать Перстня и наткнулись на него в коридоре. Он шел с каким-то рыжебородым мужичищей, побольше его, а впереди Рубцовый Нос катил колясочку, полную сверточков и разных предметов.

– Разве так можно? – завопил Серега. – Вы что, не отличаете рабочих от спекулянтов?

– Потише, потише, друг, – остановил его рыжебородый мужик, – я здесь власть на местах. Декреты мы знаем без вас: у нас даже не как у прочих, а без обиды – у кого что отберут – десять фунтов муки и на дорогу ковригу печеного хлеба. Обиды тут не должно быть.

– Все равно грабеж – с десятью фунтами или без них...

– А хошь ты за такие слова к нам в темную угодить? Милости прошу! Рыжий ехидно осмотрел нас и добавил: – У нас бы таких плохоньких близко до ячейки не допустили, а то: инструктора укома!

После этих слов Рубцовый Нос двинул колясочку, она заскрипела, поехала, и все, миновав нас, удалились в одну из комнат.

Когда мы собрались уезжать, пришел Ванюха Перстень и позвал нас за собой в ту самую комнату.

– Вот, – сказал Перстень, – это вам в уком наши членские взносы: как нет у нас денег, то возьмите натурой.

Перед нами лежала груда мануфактуры, куски сукна, несколько часов с цепочками, сапог хромовых и даже серебряный самовар.

Мы озадаченно переглянулись.

– Ничего-ничего, забирайте. Этот товар буржуйский. Серебряный самовар-то буржуй тащил! А кусок сукна – бывший купец волок.

– Нам и положить-то такие вещи некуда.

– Мы вам уложим, ребя, тащи!

Двое парней стали ухватывать и тащить нашему ямщику все добро.

– Хоть самовар-то оставьте! – молил Серега.

* * *

Как же легко мы вздохнули, когда миновали тряскую гать и выехали из леса! Солнце! Рожь волнуется. Ласточки летают. Милые! Позади топь и трясина, позади "угодниковы слезки" и ореховый куст, перед нами же шестьдесят ровных покойных верст стелются до самого нашего укома. Вот показалась мирная полевая деревушка, вся потонувшая в зеленых коноплях. Ни одного деревца – только скворечни тянутся к небу, качая смешными, растреснутыми головами.

– Теперь доедем, – облегченно вздыхает Сережка.

– Заранее не загадывай, – ямщик чешет маковку кнутовищем, – они народ того... Чего-то много вам надавали, боюсь, опомнятся, нагонят да отымут!

И только он это сказал – тут же с лица сменился.

– Едут, братишки, едут! – заголосил он.

Привстал на облучке и заколотил неистово конягу. И тут сквозь закрутившуюся пыль увидел я выметывающиеся изо ржи черные и рыжие гривы лошадей.

– Сто-ой-ой-ой! – несся вокруг нас крик.

– Пропали! – сказал Сережка.

Я оглядел его в последний раз, и так запомнился его милый утиный нос, большой лоб, всегда веселые раскосые, теперь прищуренные глаза и кепка, сдвинутая на затылок.

– Прощай, Сережа!

Рожь по краям дороги раздалась, и нас окружил табун облепленных кашкой и васильками коней. Перед глазами замелькали Рубцовый Нос, Перстень, и еще, и еще.

– Забыли мы, слышь!

– Отчет-то почитать забыли!

– Товарищи, – опамятовался Сережка, – вот ваш отчет, читайте и знайте, мы за вас по гроб жизни, крепкая вы ячейка!

Перстень взял бумагу и прямо с лошади стал читать "доклад".

– "О ячейке села Свобода (по-старому Сшиби-Колпачок). Таковая ячейка встречается в моей практике впервые. Ребят более крепких и спаянных я не видал. Оригинален метод, каким составляется ячейка, – ребят в нее выбирают сами граждане по принципу – самых удалых и красивых, называя красномольцами. Живут и работают красномольцы не покладая рук во славу Советской власти и себе на пользу. Славные дела их невозможно пером описать, надеюсь кое-что изложить устно, по приезде в уком..."

Красивее Сережка написать не сумел, но с них хватило и этого.

– А докладать так же будешь? – спросил после прочтения Перстень.

– Ну что ты, неужто как по-другому можно?

– То-то...

И вот в результате всех этих приключений привезли мы с Сережкой такой доклад, что не могли его прожевать укомовцы всем миром на трех заседаниях. И каких только нам вопросов не задавали! И каких только резолюций не предлагали!

И насчет количества выпитых нами ковшов пенной браги спрашивали, и по существу плясок с разбойницами. А уж по поводу привезенных нами членских взносов – мануфактурой, одеждой, душистым мылом, дамскими туфлями, офицерскими сапогами и прочим реквизированным у спекулянтов самым разным имуществом – столько было разных острот, что мы с Сережкой как караси на сковороде вертелись.

Целое паломничество к нам в уком открылось. Как в музей люди заходили поглазеть на экспонаты.

Про красномольцев-разбойников по всему городу уже сказки рассказывали. Рубцовым Носом детей пугали.

Вот после всего этого и поставь вопрос о приеме этой дикой ячейки в союз, о названии ее комсомольской!

И без того нас враги-обыватели костили-честили, не хватало, чтобы обозвали разбойниками.

Как тут быть, что делать? Думайте, укомовцы, думайте. На то в руководство избраны.

Думали, думали ребята, головами качали, правильного решения так найти и не могли.

Жаль, товарища Янина не было – председателя. Этот бы правильно решил. Он все села знал, какое чем дышит и чем от других отличается. Но его вызвали в Тамбов.

И вдруг сама жизнь все решила-вырешила.

На самое последнее заседание ворвался вдруг начальник ЧОНа* Климаков. Он всегда врывался. Его вопросы не терпели отлагательства. То восстание кулаков в мордве, то нападение кулацких банд на Шацк, то приближение антоновцев к линии железной дороги. И всегда дело кончалось поголовной комсомольской мобилизацией и выездом в угрожаемый район с оружием в руках.

_______________

* ЧОН – части особого назначения, составляющиеся из партийно-комсомольских работников для борьбы с бандитизмом.

Итак, врывается Климаков в кожаной фуражке, в красных галифе, бьет себя по сапогам плеткой и хочет что-то сказать, но приостанавливается, заслышав интересный разговор.

– Так-так, продолжайте, продолжайте, – говорит он сдержанно, винтовочки есть у них, гранаты и даже будто бы пулемет?.. Так-так, нам нужны такие разбойнички... Сшиби-Колпачок, Сшиби-Колпачок... очень подходяще!

– Да что ж тут подходящего? – возмутился наш секретарь Потапычев.

– А то подходяще, – сказал, отчеканивая по-военному каждое слово, начальник ЧОНа неустрашимый Климаков, – что угрожает нам не какая-нибудь лапотная банда, а части регулярной бывшей красно-казачьей дивизии изменника Миронова! Получена депеша. Вот!

И с треском вынул из-за обшлага бумагу.

– Вот так камуфлет, – сказал, закусив губу, Потапычев, – а все наши главные силы на помощь саранским коммунистам отправились.

– Ему дал жару наш бронепоезд в Саранске, а он решил дать нам жару здесь. Вы читайте, читайте. Уходит, гад, от разгрома тремя колоннами. Уводит своих казачков на Дон кружными путями, по-волчьи... И одна конная часть рванула через темниковский лес... По разбойничьим местам. Мимо Сшиби-Колпачка. Да и завернет как раз на нас...

Все притихли, воображая коварный план мироновцев, – на станции у нас поживиться было чем. И фураж, и мука, и прочее довольствие на складах... И прямой путь на Тамбов в объятия к Антонову. Волк волка чует издалека!

Выждал Климаков и предлагает – он всегда предлагал:

– Прошу полномочий использовать революционный энтузиазм вышеназванных красномольцев для борьбы с казачьей контрреволюцией. Других вооруженных сил у меня под рукой нет!

Мы призадумались.

А товарищ Горбунов тихо произнес:

– Что ж – используйте против стихии стихию!

– Вот-вот, как при лесном пожаре – будем гасить огонь встречным огнем! – подхватил весело Климаков, любитель опасных дел.

И тут же, окинув взглядом нашу молодежь, остановил свой взор на мне.

– Представителем укома поедешь? – ткнул он в меня указательным пальцем.

Конечно же, как не поехать, какой комсомолец откажется побывать в деле с самим Климаковым. Позор трусу, слава герою. Я вскочил с места и очутился у него под рукой.

Пока нам заготавливали мандаты, Климаков носился по двору укома, покрикивая:

– Бекетов – зыбку! Катя – гранаты! Федя – листовки!

Бекетов – это был шофер удивительного автомобильчика, который слушался одного его. За зыбкость прозвал его Климаков зыбкой. У Кати, нашей уборщицы, хранил он в каменной нише гранаты. А Федей звался старый типографщик, у которого были припасены листовки, на все случаи подходящие.

Вот и сейчас он принес охапку желтых, как осенние листья, листовок с огненными словами:

"Трепещите, тираны! Вооруженный народ не пощадит вас!"

И еще что-то такое. По какому случаю она была напечатана, все давно забыли.

Нам все равно, что там ни написано, – была бы погрозней. Как же это проезжая на автомобиле, не разбрасывать по селам листовки? Без этого нельзя.

В одночасье машина была укомплектована, и мы помчались.

– Ну, держись, парень, поехали с орехами... – хлопал меня по плечу Климаков радостно, словно вез на свадьбу. – Так ты говоришь – разбойнички? Лихие, удалые, молодец к молодцу! Знаю-знаю сшиби-колпачковцев. Народ там статный, рослый, красивый и озорной – я те дам! Там деды и прадеды век пошаливали, при царе живали по принципу "грабь награбленное", как же им в революцию не пошалить!

И, прикусив язык на ухабах, выжидал ровной дорожки, чтобы сказать еще какую-нибудь шутку.

Он весь горел от нетерпения. Для него было мучительно ожидание драки – такой уж был характер. Если надо подраться, то уж поскорей, да и дело с концом.

По каждой встречной деревне проносились мы в дыму и треске мотора, в лае собак. И долго по нашему следу в клубах пыли ловили детишки разлетающиеся листовки.

– Для главного дела-то оставь, – удерживал мою щедрую руку Климаков.

Вскорости вскочила наша зыбка на гать, ведущую к Сшиби-Колпачку. Тут мы слезли и пошли пешком. Думаю, не нашлось человека, который пережил бы тряску по неотесанным бревнам на автомобиле.

Вот он, шатучий мостик, вот она, часовня, вот и ореховый куст. И, здрасте, – навстречу дежурные красномольцы.

– Наше вам с кисточкой!

Наверное, это от знаменитого колпака у них пошло.

– Революционный привет! – гаркнул Климаков таким зычным голосом, что потомки разбойничков оценивающе засмеялись.

Меня, конечно, обняли, как давно своего, бражника. Как по обычаю – с кем пображничал, с тем побратался. Ведь и главный-то ковш называется "братина".

Долго ли, коротко ли, очутились мы на паперти церкви, а перед нами все население Сшиби-Колпачка. Все пришли, начиная от старых стариков, слезших с печек, до младенцев на руках у матерей.

За красным столом – президиум. Со звонком, графином – как полагается. И товарищ Климаков разъясняет текущий момент революции.

Слушают – не пискнет младенец. Тишина. Только эхо отзывается на пламенные слова Климакова. И среди них такие:

– И идет тот изменник белый офицер Миронов по старой катерининской дороге. Громит Советы. Грабит церкви. Не щадит мужицких дворов. Известно, белые казаки – грабители. У них за каждым воякой в обозе телега с награбленным добром следует. И запасной конь...

При этих словах по толпе словно ветерком подуло, загудела толпа будто лес.

Ну, а потом Климатов бросал лозунги, я кидал листовки. Неслись крики "да здравствует" и "ура".

А к вечеру в результате нашей работы у церковной ограды выстроилось пешее ополчение сотни на две. Командовали им видавшие войну старые солдаты. Отдельно построился молодежный конный отряд под командованием Рубцового Носа.

С правого фланга стоял пулемет. Тот самый, про который ходила легенда. Он в грозный час оказался налицо. Чистенький, смазанный, заправленный пулеметной лентой.

Климаков не спрашивал, откуда он взялся, а только любовался его тупорылой мордочкой.

Воинственным здесь оказался народ – даже бабы вооружились косами да вилами.

Поповы дочки обрядились сестрами милосердия.

* * *

Подъезжая к чернореченским гатям, мироновцы и не думали не гадали, какая им уготована встреча. Деревни по пути попадались тихие, мирные. Никаких красных отрядов, никаких стычек. Приободрились казачки-изменники и ехали как на ученье, с песнями.

Так, убаюканные тишиной, втянулись они в темниковские леса, и вскоре застучали кованые копыта военных коней по бревнам знаменитых гатей.

Справа заболоченный непроходимый лес, слева топкая лесная трясина. Впереди узкая просека, и по ней одна-единая дорожка из набросанных поперек дубовых бревнышек. Неприбитые, непритесанные, все, как живые, ходят ходуном. Дробным говором под копытами говорят.

Непривычные к таким дорогам, казацкие кони ушами прядают, оступаются. Всадники песню бросили, по сторонам озираются. Строй сломался. Растянулись цепочкой попарно. Тишина сердца томит. Сороки, слетевшиеся к дороге, бормотаньем души тревожат.

Людей будто нет. Опасности ждать неоткуда, а становится изменникам как-то не по себе, и чем дальше в лес, тем все более сумно.

Неизвестная опасность хуже всего.

Закралось в души набедокуривших изменников нехорошее предчувствие. И недаром.

Товарищ Климаков – старый солдат, хватка у него воинская. Диспозицию такую, применяясь к местности, составил, что любой стратег позавидует. Потому что к воинскому уменью присоединил он революционный энтузиазм.

Согласно диспозиции позволил он белоказакам пройти до шатучего мостика нетревожно. Мимо множества наших засад, расположенных вдоль гати на дубах и под дубами. Состояли они из пеших охотников.

Замыкал эту ловушку пулеметный отряд, спрятавший своего "максима" в часовенке, что на опушке. И тут же в зарослях орешника на вырубке хоронился молодежный конный отряд, нацеленный для преследования бегущих. А что изменники побегут, в этом товарищ Климаков не сомневался.

Автомобиль с Бекетовым замаскировал он на выходе из леса в орешнике, а сам остался с ополчением у шатучего мостика. Здесь, поперек гати, раскидав бревна настила, вырыли канаву и заранее подпилили два высоких дерева, две зеленые осины с дрожащей листвой.

И вот, как только подъехали притихшие казачки к роковому месту, так ошарашило их необыкновенное представление. Вдруг, без видимых причин, дрогнули, закачались придорожные осины и повалились встречь друг другу, перегородив дорогу.

– Стой! – раздался зычный голос.

И из-под кущ только что упавших осин вырос перед изменниками комиссар. Как на картинке: в кожаной фуражке, в красных галифе, перепоясанный маузером.

Не грозя оружием, не ругаясь, простер товарищ Климаков руку и отдал приказ:

– Складай оружие, граждане казаки! Путь окончен!

От такого видения конные чуть не опешили.

Остановились и смотрят на Климакова, как на привидение. Тут один казачок постарее, вижу, крестится, снимает с плеча карабин.

– Осторожней, папаша! – замечает ему Климаков. – Вы окружены.

И в подтверждение его слов из часовенки как пустят поверх верховых очередь, так сбитые с верхушек деревьев ветки птичками полетели.

И тут бы оробелые вояки и побросали оружие. Но были среди них матерые белогвардейцы. Да и сознание вины против Советской власти тоже среди них было сильно.

– К бою! Вперед! – раздались команды.

И Климаков, не будь дурен, так же неожиданно исчез, как и появился. Рванулись было иные, что порезвей из мироновцев, да завалились с конями в канавы. Задние открыли стрельбу не спешиваясь, думая взять красных шумом. Не тут-то было: вступили в дело наши стрелки-охотники, и каждая их тщательная пуля находила свою цель.

Отхлынули было назад казачки, а там пулемет дорогу метет.

Заметались изменники по зыбкой гати. И конно воевать нельзя, и с коней сойти казакам страшно. А сдаваться им хуже смерти. Комиссар-то – он вон какой...

Известно – когда деваться некуда, тут каждый храбр. Послушались казаки команд своих начальников и пошли на штурм, желая пробить дорогу через Сшиби-Колпачок. Изучив маршрут по картам, офицеры их знали, что там дальше большак идет через лесные полянки. Там есть где развернуться.

Лезли изменники как черви. Страшные, грязные, в тине. В руках карабин, в зубах обнаженная шашка. Штурмующих поддерживал огонь винтовок.

Один завал взяли. Другой взяли. И каждый раз с рукопашным боем. Потеряли мы много храбрых стариков. Почти до околицы дошли изменники, а там одни бабы с вилами.

Видит Климаков – могут прорваться, выскочил и – раз-раз – гранатами! Он швыряет, а я подаю.

Отшатнулись казачки.

А в это время заиграли им трубы отбой.

Увидев гибельные потери от огня наших охотников, офицеры решили уходить, пробиваться всеми силами назад.

И пробились ведь черти, пулемет наш заставили замолчать, пулеметчиков порубили. Но какой ценой? Вокруг часовенки грязь была кровавого цвета. Среди побитых рядовых казаков несколько офицеров насквозь простреленных валялось. Убитых и раненых коней полна гать. Все бревна шашками, карабинами усеяны. Дорого им достался путь бегства.

Выскакивали они из ловушки кучками и по одному. Весь свой обоз бросили. Все награбленное имущество. Даже запасных коней, притороченных к возам, не взяли. Утекали кто как мог, у кого лошадь резвей.

При виде такой картины не устояли и наши доморощенные конники. Гикнули, свистнули и под командой Рубцового Носа и Перстня ударились в угон.

Хорошо было сшибать с коней разрозненных, ловить и бить изменников в одиночку. Да не знали удалые красномольцы, что рассеянная казачня быстро в кучу сбивается. Это у нее старая тактика.

Увлекшись погоней, не расслышали наши молодцы, как играли трубы сборы, как собирались беглецы на зов своих есаулов, как звучали офицерские команды.

И взяли их казаки в сабли с трех сторон. И в такой они были злости, что изрубили наших ребят до неузнаваемости. Мстили за поражение, за убитых дружков, за потерянный обоз и брошенных коней.

Родные матери потом не сразу угадать могли своих порубленных сыновей. Жестоки казацкие сабли.

Когда стали мы с Климаковым составлять реестр потерь и трофеев, сколько я ни выкликал имен и фамилий по списку дикой ячейки, – ни один красномолец не отзывался. Вырубили их мироновцы начисто.

И осталось от всей ячейки одно лишь наше с Сережкой воспоминание да две плакальщицы – поповы дочки.

Мироновцев, как известно, ждал бесславный конец, Сшиби-Колпачок великая слава. Покупать трофейных коней к ним потом из далеких далей приезжали. И сейчас еще там возят лес на казацких военных повозках, хороши они – на железном ходу. Мальчишки щеголяют в казачьих фуражках и гимнастерках. А иные девчата любят щегольнуть в офицерских хромовых сапожках. В Сшиби-Колпачке народ крупный, лесной, ногастый. Только на женскую обувь трофейные сапожки и подошли. Невестами село это и сейчас славно – все парни туда тянут, своих-то женихов там поубавилось.

Ну, вот и вся история. Скажу лишь, что приехал я с побоища весьма огорченный. А тут еще в самый последний момент вышла у меня с Климаковым большая неприятность.

Ехал он обратно темней тучи. Во время боя не поспел в своей зыбке догнать зарвавшихся ребят и остановить вовремя.

И, когда выскочил с автомобилем на простор из топких мест, все уже было кончено. Погнался еще за казаками, дымя и грохоча на машине, погрозил им кулаком и вернулся.

И вот, когда мы ехали обратно и несколько поуспокоились, я, желая поднять настроение, сказал:

– Все правильно, товарищ Климаков, ты использовал энтузиазм красномольцев на пользу революции. А лучше, – говорю, – было бы, если бы истратили мы на белую казачню настоящих комсомольцев?

Тут его как взорвало:

– Что значит настоящих, не настоящих? А ты можешь сообразить, какое в этих ребятах сгибло будущее! Каких людей недосчитается светлое царство коммунизма!

Я растерянно замолчал.

– Ну вот, – сказал решительный Климаков. – Подумай об этом в одиночестве, – и высадил меня из зыбки.

Так и шел я от самого Темгеневского городка пёхом. Вот как нехорошо получилось. Выезжали вместе, а вернулись врозь – кто на колесах, а кто на своих двоих.

Короче говоря, пришел я в уком с таким предложением: принять красномольскую ячейку села Свобода в Российский Коммунистический Союз Молодежи посмертно.

Мое предложение было принято.

НЕУГОМОН

Пропал Тарасыч. И как-то поскучнели наши вечера. По-прежнему собирались мы у старинного камина в барском особняке, захваченном комсомолией. Сдвигали поближе к теплу укомовские столы. Забравшись на них, рассказывали разные байки, страшные и смешные, как в ночном. И каждый раз вспоминали Тарасыча. Любили мы озорника. Весел был даже в горе. Смеяться мог натощак. В мороз ходил в кожаной куртке нараспашку, в дождик в разорванных сапогах. И ничего, посмеивался.

К нам на огонек никогда пустым не являлся. То принесет кулек воблы: "Ну, давай угощайся вся команда". То горсть орехов на стол вывалит. А то полный карман семечек. И, конечно, не забывал поддержать наш негасимый огонек. То пакли, пропитанной мазутом, за пазухой притащит – на разжигу. То какой-нибудь чурбак или доску от обывательского крашеного забора. Однажды притащил здоровенный дубовый крест.

– Вот, – говорит, – ребята, шел мимо кладбища, вижу, такой ценный материал зря истлевает на купецкой могиле. Давайте предадим его горению. Ускорим естественный процесс революционным действием!

Вот какие речи мог говорить этот деповский мальчишка, нахватавшийся образованности на митингах.

Тарасычем звали его для солидности. Такая у нас появилась мода называть друг друга по отчеству. Довольно зваться Кольками, Петьками, Ваньками.

Мы теперь Иванычи, Петровичи, Митричи, так нам больше нравилось.

Пропал наш Тарасыч не случайно. По собственной инициативе, можно сказать. Знал, на что идет, когда вызвался поехать инструктором в Мердушинскую волость, в лесную глушь.

Одного нашего посланца там чуть не убили, прострелили ухо для острастки. Один бандит оттягивал, другой стрелял. А второго агитатора связали, засунули в мешок и сплавили к нам обратно, вниз по течению реки на небольшом плотике, водрузив плакат с позорными словесами.

Не принимала комсомольского влияния эта капризная волость, да и все. Уже вся карта уезда была испещрена красными кружками, чуть не во всех селах сумели мы организовать ячейки, а в Мердушинской волости никак "белое пятно".

– И все-таки мы ее завоюем! – стукнул кулаком по столу Тарасыч после горестного рассказа Петровича, как его ночью вязали, как в мешок совали, кулаками уминая. А кто, что – неизвестно.

– Кулаки мягковатые были? – спросил дружка Тарасыч.

– Вроде не очень жесткие. Большие, но пухловатые...

– Ну вот, значит, не настоящие крестьянские. Поповы дети какие-нибудь, может, лавочника сельского сыновья... Значит, сплоховал ты. Не сумел опереться на трудовую массу! – сердился на него Тарасыч. А потом заявил: – Посылайте меня! Я их, чертей, проману! От меня так просто не отделаются.

Выдали ему мандат на право организации комсомольских ячеек. Командировочное предписание с правом пользоваться конным транспортом от села до села. Оружие, конечно. И харчи на дорогу – только талонами, – в наличии продуктов не было.

Нахлобучив покрепче кожаную кепчонку и приняв серьезный вид, как перед дракой, вскочил Тарасыч на попутную подводу какого-то базарника и уехал.

И больше мы ни его не видели, ни о нем не слышали.

Дозвониться туда не было почти никакой возможности: в Совете преобладало кулацко-эсеровское засилье. И они все делали, чтобы связь работала лишь на них. Нужно им – они всегда дозванивались. А когда у нас появлялась необходимость звонить – связь обязательно портилась. Ну что тут делать? И вот однажды с большим трудом нам удалось дозвониться до мердушинского волсовета. Долго в трубке шипело, свистело, и наконец мы услышали в ответ:

– Нет, никакой инструктор РКСМ не заявлялся, не было здесь таких!

Стали подумывать, что Тарасыч погиб. Ставили вопрос о посылке чоновского отряда. Что ни вечер у нашего камина, то шуток меньше.

И вот однажды, в канун базарного дня, вдруг на огонек – гости. Постучал в окно кнутовищем какой-то бородач, весь заиндевевший, желая обогреться, и вошел не один, втащил, как охапку сена, какого-то замороженного паренька.

– Комсомолы? – спросил бородач, звеня сосульками на усах. – Ну, значит, ваше добро, примайте.

И вывалил на пол незнакомого паренька, который, почуяв тепло, стал разлеплять посиневшими пальцами смерзнувшиеся веки. Он посидел некоторое время на полу, где меньше от двери дуло. Не пытая, не расспрашивая, мы растерли ему руки, ноги. Засунули в рот горячую картошку. Прожевал. Значит, отойдет, жив будет. Бородач, задав лошади корму, вернулся с охапкой сена и мешком овса. Подстелив сенца, подложив под голову овес, тут же стал похрапывать... А мы принялись за свои прерванные байки.

Митрич рассказал, как они с Тарасычем сорвали однажды пасхальную обедню. Подговорили поповского сына Серафимку набить отцу кадило заряженными самодельным порохом шутихами вперемешку с ладаном. И что из этого вышло, когда поп, раздув кадило, стал помахивать на верующих...

Лукич рассказал, как старшие братья Тарасыча, слесари-изобретатели Иван да Василий, в голодный год свои семьи отличной выдумкой прокормили. Заимели неразменный самогонный аппарат. Один брат вез его на салазках от села до села и жадным кулакам за хлеб-сало продавал. А второй, вырядившись милиционером, тут же следом шел и отбирал. Брат ему те избы, в которых оставлял аппарат, мелком метил.

Так бы весь уезд обошли, не возрази им Тарасыч.

– Побаловали, братаны, и хватит, – сказал он, – а то я вас в Чека!

Побили они его, как старшие, а все же занятие бросили. Побаивались озорника, знали его принципиальность.

Рассказали еще какую-то историю, еще. И вдруг подмороженный паренек так оттаял, слушая наши побаски, что и сам заговорил:

– Это что, ребята, вот у нас недавно случай был...

– Какой такой? А ну, расскажи!

– Смешной или страшный?

– Да как сказать, он и смешной и страшный... – замялся паренек.

– А ты сам-то чей, откуда?

– А я сын учительницы из села Мердуш.

Так и подскочили мы, услышав зловещее название. И вцепились в паренька. Трясем за плечи:

– Друг, дорогой, как тебя звать-то? Коля?.. Не встречал ли ты нашего Тарасыча? Инструктора по организации сельского комсомола. С мандатом. С оружием. Боевой такой парень!

– Инструктора? Тарасыча? Нет, таких у нас что-то не слыхать. Я бы знал, если бы инструктора или уполномоченные какие были. Нет, нет. Возможно, он в другую волость проехал. Видит, что у нас ему делать нечего, ну и поехал дальше...

Приуныли мы, стали слушать его весело-страшную историю без особого интереса. Все про какого-то почтаря да про его подходы. Вот, мол, скончался у нас летом престарелый волостной письмоносец. И никто не хочет занимать вакансию. Кому охота за дензнаки кривые дороги топтать? Обувь себе дороже. Стон идет по деревням: нет ни от кого писем. А без них жизни нет. По всей Руси народ разбросало – революция. Муж там, жена здесь, сыновья в разных сторонах. Кто воюет, кто кочует. Не спится тому, кто и дома ночует. Стар и млад писем ждет. Особенно девчата. У каждой невесты о почтаре сердце томится. Почему письмеца от суженого не несет.

Спит в могиле старый почтарь. Лежат в волости груды писем. Бедствие.

И вдруг нашелся добрый человек. Надел форменную фуражку, повесил через плечо кожаную суму.

Как завидели его в первой деревне, так не только девчат, ребят, молодых бабенок – старушек и тех с завалинок словно вихрем подняло.

Облепили почтаря, а он куражится: молодой.

– Эй, не замай. Письма без марочек! Так не отдаются. За каждое штраф. Со старушки – пряничек-медовушка, с молодушки – медовый поцелуй!

Смех, визг, шутки. Наскучавшиеся по жениховским весточкам девчата его в щечки, молодые солдатки в губки – зависть парней берет! А он видит, что дуются иные, как индюки, и для них занятие дает: хочешь получить письмо танцуй, парень! Вот так и прошел по деревням новый почтарь. Ел-пил в богатых домах, спал-посыпал на кулацких перинах. Пешком не ходил, каждая попутная подвода его сама подхватывала, завидев сумку с письмами.

И только везде и слышал:

– Милый, родной! Нет ли весточки от сынка? Нет ли чего от муженька?

Со всеми был ласков. И вскоре по всей округе необходим стал, как к посеву дождь, к уборке солнце. И надо сказать, не было письмоносца скорей и ловчей в доставке телеграмм, повесток и писем. Тут же, без запинки, каждую весточку мчит. Большаком, проселками, с попутчиками, верхом, на велосипеде. Да, велосипед приобрел. Нашел где-то в поломанном виде да так ловко починил, что машина поехала, только ногами крути!

Парень веселый, сметливый, безотказный. Кому письмо написать пожалуйста. За труд не сочтет. Кому заявление какое властям, и это может. Хоть в уездный земельный отдел, хоть в Москву к самому Калинину.

И вскоре так в это дело вжился, что знал в деревнях не только каждого человека – все семейные тайны. Ну, словом, покорил народ. Старушки за него бога молят, старики самогонку пьют, девчата припевки поют:

Почтальонок – наш миленок,

Милей милого дружка,

За его невестам вести

Хоть сережку из ушка!

Влюбилась в него молодежь. А он озорник. Иной раз такое учудит, что потом вся окрестность смеется.

Однажды шли с гулянки из соседней деревни три закадычных дружка: сын мельника – толстенный, как куль муки, сын лавочника – пухлый, белый, как крендель, сын лесника – дубина стоеросовая. Все – известные лоботрясы. Любили свататься, гулять, а жениться не торопились. Так их и прозвали "женихи". Идут женихи и вдруг видят, под шатучим мостиком сидит почтарь разулся, портянки на перилах сушит, а ноги мочит в воде. Студит ноги и приговаривает:

– Ох, ноженьки-ноженьки, надоели вам дороженьки... Плотик, что ли, связать, чужое добро по воде пускать. Напишу-ка я плакат, пускай плывут куда хотят... – И гладит пузатую кожаную сумку.

Подглядели его действо подвыпившие дружки, решили проучить. Подкрались и хвать за руки:

– Ты это чего задумал? А знаешь, что бывает за писем недостав?

– Эге, – отвечает, – не много ли тут застав? Нечего приставать, когда человек сел устав. Не видите, ноги лечу? А может, я и ходить-то к вам не хочу! По буграм да лесам, а ну вас к бесам!

А надо сказать, втемяшилось им недаром. Отцы этих лоботрясов в город ездили – докторов подкупать, ждали теперь документов, освобождающих их сынков от призыва. Парням не терпится в сумку почтовую заглянуть. А она на замочке.

– Парень-то ты говорок, да смотри, будет ли от того прок!

– Тоже мне стращалки, верещат, как немазаные прялки.

– Ну, ну, поговори еще! Мы не таких окорачивали!