Текст книги "О смелых и умелых. Рассказы военного корреспондента"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Постойте, – прошептал Суханов, – у нас есть свой план.

За Сухановым, как белые тени, ходили всюду два разведчика. Они откинули марлевые забрала, и он видел то тёмное лицо одного, то заиндевевшие усы другого.

– Ночь светла… цыган лошадь не украдёт, а вы самолёт думаете утащить… Да разве это можно!

– Можно, но трудно, – вздохнул усатый.

– Трудно, но можно, – добавил смуглолицый.

– Конечно, попытка не пытка, – согласился пехотный командир и пообещал поддержать огнём.

Договорились, что пехотинцы помогут разведчикам миновать передний край и обойти минированные поля.

У разведчиков оказались при себе бинокли, и они долго молча осматривали окрестность.

Смотрел в сильный командирский бинокль и Суханов.

На озере, открытом всем ветрам, стоял одинокий самолёт. На него глядело множество глаз с той и с другой стороны. На него были наведены стволы пушек. Стоило показаться около него людям, стоило самолёту пошевелиться, – вихри огня и железа смели бы и людей, и самолёт, как сор.

И всё-таки Суханов надеялся его украсть.

Разведчики прониклись его желанием. Они обрядили Суханова в белый халат, взятый у кого-то из товарищей, глубоко надвинули ему на глаза стальную каску, выкрашенную в белый цвет.

Они научили моториста, как лучше ползти, как затаиваться, как объясняться знаками. Спросили, вытерпит ли он, не крикнет ли, если ранят, не простужен ли он, не бывает ли у него кашля. Они узнали, как его зовут, и сказали свои имена. Усатый оказался Петром Петровичем Веселовым, а смуглолицый носил фамилию Дежнев.

Наконец всё было готово, и разведчики поползли.

Долго ползли.

Суханов потерял ощущение времени, словно и оно остановилось в ожидании.

Разведчики ползли всё медленней, подолгу затаиваясь и прислушиваясь. Они держали путь на маленький островок, покрытый несколькими ёлками, находившийся недалеко от самолёта.

Вдруг раздался шёпот Дежнева:

– Стой! Тсс…

Суханов увидел перед собой рыжий носок унта, торчавший из снега.

Сердце его замерло, это была знакомая обувь…

…Сколько раз поддерживал он этот носок, помогая лётчику забираться в кабину самолёта. Суханов онемело смотрел, как разведчики, навалившись на Горюнова, зажимают ему рот ладонями.

Он чуть не закричал, не в силах понять, что это значит. А через минуту моторист и лётчик лежали обнявшись и жарко шептались:

– Как же ты уцелел?

– И сам не знаю…

Суханов увидел, что лицо лётчика черно от масла.

– Пуля пробила маслопровод? – спросил он шёпотом.

Горюнов кивнул головой.

Разведчики лежали рядом, посасывая снег и прислушиваясь, не ползёт ли кто с той стороны.

Среди ночи от Балтики подул сырой ветер. Набежало облако и закрыло луну. Посыпался густой снег и на какие-то минуты скрыл и лес, и озеро.

За первым снежным облаком набежало второе.

– Жора, – прошептал Горюнов, – если бы починить маслопроводку и завести мотор, я бы смог отрулить за большой остров, а там взлететь…

– Если бы самолёт затащить хоть на этот островок, мы бы его замаскировали белым пологом и ветвями, – прошептал Суханов.

– Попробуй его шевельни…

– Да… А что, если островок перетащить к самолёту! Взять все эти ёлки и перетащить…

– Как ты сказал?

Суханов помолчал.

– Это очень даже просто: сразу все ёлки снять и воткнуть вокруг самолёта… А его затянуть пологом, и со стороны противника будет похоже на островок…

– Им покажется, что самолёт исчез, а остров на месте? – Горюнов сначала усомнился. Но вскоре он уже подсчитывал ёлки, прикидывал в уме расстояние от островка до самолёта и представлял его внешний вид со стороны фашистов.

Скоро рискованный план был продуман во всех деталях.

Выслушав его, разведчики молча принялись действовать. Веселов уполз за маскировочным полотном. Суханов с Дежневым подрылись к ёлкам и начали их подрезать. Ёлок оказалось всего восемнадцать штук. Семь средних и одиннадцать совсем маленьких, но с густыми ветвями.

Приготовив ёлки так, чтоб они сломались от лёгкого нажима, вернулись к самолёту, прокладывая под снегом норы.

Пришлось подождать Веселова. Когда он явился, притащив с собой маскировочный полог, они оползли самолёт и расстелили полог, присыпав его по краям снегом.

И вот набежало новое облако. Всё вокруг потемнело. Снег посыпался обильно и шумно, сухой, крупный.

Не сговариваясь, Суханов и Горюнов поднялись, сломали как можно больше ёлок и бросились к самолёту. Навстречу им промчались, как тени, в своих белых халатах разведчики.

Ёлки ломались с лёгким хрустом и переносились к самолёту, словно по воздуху. Суханов и Горюнов с кошачьей ловкостью взобрались на самолёт и натягивали на него тонкое полотнище, стараясь не застучать, не заскрипеть.

Это были опаснейшие минуты. Облако могло пронестись слишком быстро и открыть подвижной белёсый занавес снегопада раньше, чем станет на место необычайная декорация…

Две-три ёлки, оставшиеся на своём месте, стоили бы жизни всем четырём людям.

Но разведчики действовали быстро и точно. Когда облако пронеслось и луна щедро озарила озеро своим холодным сиянием, они уже лежали под белым пологом, держа в руках последние ёлки.

Теперь все зависело от того, насколько искусственный остров похож на настоящий.

С вражеской стороны возник ослепительный сноп света. Прожектор… Сейчас же по нему ударили наши пушки. Прожектор погас. Заговорили фашистские орудия. Началась артиллерийская дуэль.

Четыре человека облегчённо вздохнули. Теперь хоть стучи, хоть смейся – не услышат. Над тонким брезентом с надрывным стоном пролетали снаряды.

На земле с дребезгом рвались мины. Гулко трескались расколотые деревья, и глухо ухал взорванный лёд. Вся ночь наполнилась таким хаосом диких звуков, что оглушённые разведчики стали громко разговаривать.

Суханов, забравшись на мотор, забыл обо всём остальном. После долгой возни он вскрикнул от радости и показал Горюнову пулю – виновницу его вынужденной посадки. Суханов подносил её к глазам и рассматривал эту приплющенную пулю с восторгом, с каким ребёнок рассматривает вырванный больной зуб.

Разведчикам казалось, что моторист и лётчик работают слишком медленно. Ведь скоро рассвет, и тогда вся хитрая проделка может раскрыться.

– Ну как, машина-то к утру взлетит?

– К утру взлетит, – весело ответил Суханов.

Разведчики поняли, что ремонт раньше утра не кончится. Им тоже нашлась работа. Пришлось ещё раз сползать к своим и притащить термосы с горячим маслом, которые привезла аварийная команда.

Таща за собой термосы, разведчики проделали в снегу две глубокие полосы. И недаром. Они пригодились.

Ремонт был закончен действительно к утру. Когда стала на место последняя трубка, Суханов стал прогревать мотор, поливая его горячим маслом.

Рассвет поднялся над лесом, озаряя полнеба. По ничьей земле пошли розовые блики. Порозовел снег, порозовели восковые лица убитых.

С вражеской стороны посмотрели и не увидели самолёта.

И остров стоял на месте, и убитая лошадь лежала, как прежде. А самолёта не было. Две широкие полосы тянулись к лесу.

Значит, самолёт утащили, несмотря на заградительный огонь, обманув бдительность наблюдателей.

Досада охватила фашистских артиллеристов. Грохнул залп четырёхорудийной батареи, и в том месте, куда уводил след, взлетели вверх деревья с корнями и ветвями, поднятые четырьмя смерчами. Фашистские артиллеристы с полчаса молотили по пустому месту.

А под брезентом ликовали разведчики.

Самолёт был готов. Залезая в кабину, Горюнов приказал разведчикам уходить. Они бросились в снег и поползли быстро, как белые ящерицы. А Суханов раскручивал винт.

– Контакт!

– Есть контакт!

Это пришлось проделать раз десять.

Наконец мотор фыркнул, как застоявшийся конь, самолёт задрожал, ожил, зашевелил закрылками, готовый взлететь…

– Ну, Саша, прощай! – закричал Суханов.

– А ты? – спросил его жестом Горюнов.

– А я и пешой не отстану!

Суханов, отвернувшись от вихрей, поднятых пропеллером, довольно отирал пот и не замечал самого страшного…

Потоки воздуха сорвали маскировочный полог и начали валить ёлки… Они падали одна за другой и открывали оживший самолёт и плотную фигуру моториста…

Ближайший вражеский пулемётчик застрочил из пулемёта.

Суханова словно обожгло.

Две пули попали в живот. Он согнулся пополам и сел в снег.

За рёвом мотора Горюнов не слышал стрельбы. Трогая с места, он выглянул из кабины и хотел помахать на прощание рукой товарищу, но увидел бледное лицо моториста.

– Что с тобой? Жора, ты ранен? – закричал Горюнов.

Суханов махнул рукой.

Горюнов всё понял. Он выскочил из машины, подсадил Суханова в самолёт. Громоздкий моторист заполнил тесную кабину, рассчитанную только на одного. Второму втиснуться было невозможно. Тогда Горюнов сбросил с себя комбинезон, сел к мотористу на колени и, крикнув:

– Жора, обними крепче! – порулил по озеру зигзагами, увиливая от пуль и снарядов противника.

А когда мотор достаточно разогрелся, пошёл на взлёт. Друзей окутал снежный вихрь, самолёт рванулся вперёд, быстро набирая скорость, и, взлетев, поднял тучи снежной пыли, как заночевавший в снегу тетерев. Его чудесное появление видели с той и с другой стороны. На наших позициях это вызвало смех и восторг. Противник увидел, как его обидно обманули, и обрушил на место взлёта весь свой гнев. Чёрные столбы разрывов затанцевали там, где стоял самолёт.

…В это зимнее утро, лишь только рассвело, мотористы проводили истребителей в очередной боевой вылет.

Наступил срок возвращения, и они, как всегда, высыпали на аэродром. После обычного ожидания опять раздался крик:

– Летят, летят!

Показались самолёты. Мотористы быстро пересчитали их.

– Девять! – крикнул кто-то. – Все дома!

И вдруг показался десятый самолёт.

– Смотрите, один лишний!

Зенитчики сразу направили на него дула своих пушек и пулемётов – не чужой ли?

Не делая положенного круга, он спустился на аэродром и подрулил к линейке. Из самолёта выскочил Горюнов в одной гимнастёрке и бросился прямо в палатку мимо удивлённых бойцов.

– Я замерзаю, – крикнул он, – а там Жора!

Мотористы подбежали к самолёту. В кабине чернел полушубок Суханова.

– Жора! – закричал Чалкин. – Это ты, Жора?

Суханов не отзывался.

Толпа окружила машину.

Подсаживая друг друга, мотористы полезли в кабину, и вдруг Чалкин крикнул:

– Носилки!

Возвращение своего брата Валя почуяла сердцем. В это утро она возилась на кухне, помогая повару, и всё пела. Вышла на крыльцо, увидела лишний самолёт в воздухе и бросилась на аэродром, как была, в гимнастёрке.

В это время из кухни вышел повар, неся термосы, наполненные кофе и какао. Под мышкой он тащил полушубок для Вали. Поставив термосы на салазки, сказал:

– Ты где же, канареечка? На аэродроме ждут горячий завтрак.

Но Валя, забыв про свои обязанности, бежала налегке к аэродрому. За поворотом дороги перед ней открылось лесное озеро, всё испещрённое следами лыж.

Бойцы стартовой команды затаскивали в гнездо самолёт её брата. Она чуть не закричала «ура» от радости. Вдруг ноги её подкосились, и она села прямо в снег. Навстречу санитары тащили носилки. В них лежал кто-то, накрытый с головой меховым одеялом. Бледная Вера Ивановна шла рядом.

«Саша?» – пронеслось в мозгу.

Но в это время сам Сашка, живой и задорный, подскочил к ней, лохматый, как медвежонок, в своих великоватых унтах и меховом комбинезоне. И, не стесняясь людей, обнял её.

– А кто же это? – спросила Валя, не в силах оторвать глаз от носилок.

– Да Суханов же, раненый, – крикнул ей, как глухой, в ухо её брат, – и как мы прилетели вдвоём, чудо! Я на коленях у него сидел, как маленький… Ты понимаешь…

Не дослушав его сбивчивых слов, Валя подбежала к раненому и откинула с его лица одеяло.

– Жора, это я, Валя… Тебе трудно? Ты сильно ранен?

– Да… шальная пуля… Иду на вынужденную посадку, – попытался улыбнуться Суханов. – На вот тебе на память… – Он разжал руку, и из неё выпала кривая поцарапанная пуля, подбившая самолёт.

– Валя, он тяжело ранен, не беспокой его, – отвела девушку Вера Ивановна. – Пошли, – скомандовала она бойцам.

Носилки тронулись.

Брат обнял Валю за плечи. Они стояли и смотрели вслед удалявшемуся Суханову, сдерживаясь, чтобы не заплакать. И Горюнов сказал сестре:

– У каждого лётчика есть свой ангел-хранитель, его верный моторист… У меня – Суханов. Железный ангел!

Новая северная сага

Северная весна была в полном разгаре. Порывистый ветер нёс океану дыхание оттаявшей Балтики. Подгоняемые его порывами, появились первые кучевые облака. Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели на север крикливые гуси, трубными голосами перекликались лебеди, почти невидимые в вышине.

На бреющем полёте проносились чирки, нырки и прочая утиная мелочь.

Всё вокруг оживало, шумело и пело – птицы, вода и звери. Горные потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже мёртвые доски аэродромного настила, набухнув вешней водой, стали эластичны и пели на разные лады, как живые, прогибаясь под ногами лётчиков. Под колёсами самолётов деревянный аэродром – чудо северных плотников – издавал аккорды, самолёты катились на взлёт и посадку, как по клавишам.

По ночам к аэродрому подбегали осмелевшие олени, на зажжённые фары машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы.

И в эту бурную весну над гранитными горами и глубокими ущельями, заполненными фиолетовым снегом, состоялась воздушная битва, достойная суровой и величавой северной саги о гибели богатырей.

Как в сказочной фантазии, за облаками, в горных высотах, невидимая простому глазу, происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей.

Пулемётные и пушечные очереди сверкали и скрежетали, словно мечи, высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги.

Поверженные тяжело падали вниз. На металлических обломках сверкали звёзды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы.

Один самолёт ушёл глубоко под снег и успокоился на пятиметровой глубине. Лицо героя было совершенно цело, и на губах застыла улыбка. Хищный горностай не мог добраться до его закрытых глаз и долго царапал чёрными коготками непроницаемое и прозрачное забрало, колпак из плексигласа.

Это был лейтенант Шимко. Он лежал не тронутый тлением в своём прозрачном гробу, пока его не откопали из-под снега товарищи и не похоронили в высокой могиле, насыпанной из камней поверх гранитной скалы.

Иные сваливались с неба на землю объятые чёрным дымом и пламенем, как поверженные демоны. От иных самолётов отрывались парашютисты и парили, словно отделившаяся от тела душа.

Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого.

Это был капитан Запрягаев, настигший своего врага сначала на самолёте, затем пешком.

Одного парашютиста нагнал самолёт с красными звёздами и срезал ему стропы ударом крыла. Белый купол взметнулся вверх, а чёрный карлик закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины паук.

Выходя из пике, погубивший его самолёт издал гамму звуков, раскатившуюся над горами, как громкий хохот.

Самолёты с красными звёздами гоняли и били стаю желтоносых и желтокрылых самолётов до тех пор, пока они не исчезли с неба.

И в чистом весеннем эфире звучали русские крики:

– Бей! Жми! Тарань!

И ругательства, полные ярости, освящённые библейскими словами о матери, о боге.

И кончилась эта битва очень странно. Победившие самолёты собрались в тесный круг, сделали несколько спиралей и вдруг стали падать, падать один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать.

Один при падении загорелся, другой разбился в щепы, а из третьего, сдвинув стеклянный колпак, вылез раскрасневшийся лётчик и, утирая пот сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу:

– Что, подловили? А ну, кто кого подловил?..

И стал считать по пальцам:

– Шимко – двух, Запрягаев – трёх, Берёзко – двух, я – одного с Меркуловым, одного с Зубковым и двух ещё сам…

Считая, он глядел вверх, весь ещё во власти небесной битвы. Он не успел закончить счёт, как осёкся и потемнел лицом, увидев горящий самолёт.

Он бросился в свою кабину, взял ракетницу, охапку ракет и пошёл к горящей машине. Снег был так глубок, что ему пришлось ложиться, всем телом уминать себе дорогу, затем делать шаг вперёд. Это было тяжело и медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты.

Это был капитан Бакулин, командир эскадрильи, которая провела этот бой.

Сейчас он не думал о том, сколько удалось сбить врагов, потерпел ли он поражение или одержал победу, он стремился лишь к одному – помочь упавшим товарищам, спасти их, кто ещё уцелел. Одного спасать было нечего. Когда Бакулин подошёл к пропасти, на дне которой, проточив громады снега, звенел синий ручей, он увидел напротив остывающий, фиолетовый скелет сгоревшего самолёта. То, что было лётчиком, темнело в средине небольшим комком, похожим на запёкшееся сердце. По этим останкам Бакулин попытался определить, кто это? Его ведомый – весёлый голубоглазый Берёзко или его заместитель – закалённый в боях Меркулов. Двое осталось их, когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему не выбросился он с парашютом? Не слышал ли приказа или не мог, будучи ранен в воздухе.

Было немыслимо перейти снежную пропасть и невозможно уйти. И неизвестно, сколько бы стоял Бакулин, если бы в стороне не раздался выстрел. Это стрелял не то Меркулов, не то Берёзко, уцелевший на том самолёте, что упал на обратном скате скалы.

И Бакулину захотелось, чтобы это был Берёзко. Его юный и беззаветный ведомый. Самый молодой лётчик эскадрильи. Он повёл его в этот смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат.

Меркулов был взросл и многоопытен. Одиннадцать самолётов сбил он лично и семнадцать в группе с товарищами. У него было больше возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих, лысых скалах. Конечно, для полка он был более ценным лётчиком: сложившийся грозный ас, а Берёзко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды.

И всё же всем сердцем Бакулин желал найти именно его.

Бакулин шёл к Меркулову или к Берёзко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то белые, то красные, то зелёные ракеты. Наконец он увидел самолёт, разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев.

Лётчик сумел пройти навстречу командиру не более ста метров. Когда капитан подошёл к нему, он приподнялся на руках и, словно извиняясь, сказал застенчиво:

– Думал сохранить машину, но подломал себе ноги.

Это был Берёзко.

Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых берёзок нарезал самых прямых и стал прибинтовывать к ним ноги Березко тонко нарезанными кусками парашюта.

– Терпи! Лётчиком будешь! – говорил он, туго бинтуя переломы.

Затем, сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на неё Берёзко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил через потоки, втаскивал на скалы, снова переносил через потоки… и так много дней. Он уже потерял счёт им. От сырости и холода у него распухли руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.

Бакулин шёл, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона. У него быстро отрастала борода. И скоро он превратился в лохматого, заросшего рыжей щетиной бродягу.

Много раз над лётчиками проносились самолёты их родного полка. Но не могли заметить их среди снегов и проталин, создавших в горах пестроту. Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Берёзко, а пистолетный выстрел был невидим с неба.

Берёзко лихорадило. Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Берёзко только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолёт.

– Товарищ капитан, это был замечательный бой, мы одержали настоящую победу. Они-то думали, что подловили нас, а на самом деле мы сбили не меньше десяти машин, да я ещё видел, как Шматко и Зубков погнались за двоими. Наверняка догнали… Значит, двенадцать к шести в бою шестёрки против шестнадцати… Пусть у них четвёрка и уцелела… Но эти уцелевшие хуже мёртвых, мы их так напугали, что от них только трусы будут рождаться!

Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шёл, чем ближе становился родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.

Бой, в котором он испытал истинное упоение, сбив четыре ненавистных машины со свастикой и жёлтыми носами, теперь стал казаться ему ошибкой. Принимая мгновенное решение, на этот бой он шёл от горячего порыва души, а не от холодного расчёта ума, что должно командиру. Расчёт он пытался произвести теперь, задним числом.

Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полёт во главе патруля из шести самолётов своей эскадрильи. Пройдя заданным маршрутом над станциями выгрузки войск, он хотел уже возвращаться, имея бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой.

И в этот момент он увидел одно облако, начиненное мессершмитами, как булка изюмом. Маскируясь в облаке, немцы готовились обрушиться на эскадрилью при её возвращении домой.

Они появились с полными баками бензина и так подловили Бакулина, поставили его в такие условия, что исход стычки решала не храбрость и мастерство лётчиков, а бензин. Лишний бензин!

Это были те самые желтоносые асы, как прозвали их наши лётчики за носы самолётов, выкрашенные в жёлтый цвет. Они потерпели жестокое поражение от нашего полка, летающего на Яках, потеряли много машин и людей и были прогнаны с неба.

И вот теперь, не в силах победить в открытом бою, они решили взять реванш хитростью. Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин, и все его самолёты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на уход, всё равно он потерял бы несколько машин и людей, не причинив ущерба гитлеровцам.

Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды молодёжью, и так рассчитали свою первую встречу с нашими Яками, чтобы выйти из этой схватки победителями наверняка и тем привить своей молодёжи задор, развеять страх перед советскими истребителями.

При одной мысли об этом Бакулиным овладела ярость, и он крикнул по радио:

– Атакуем!

И его лётчики поняли, что призвал он их на смертный бой. Шимко крикнул однажды:

– Пару успею… Постараюсь трёх!

И каждый стал драться так, чтобы до последней капли бензина успеть сбить как можно больше врагов. Первую атаку фашисты приняли как манёвр, при помощи которого Яки хотят выйти из боя. Это у них было предусмотрено. Одна восьмёрка стала уходить на высоту, а вторая пошла вниз, чтобы поймать лётчиков Бакулина при попытке уйти на бреющем.

Но видавшие виды истребители поняли этот манёвр и, как только очутились выше немцев, четвёркой ударили на них с переворота, а парой пошли на высоту.

Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару мессершмитов. Остальные растерялись, и всё пошло не по плану. И ловко рассчитанный фашистами бой превратился в свалку, в карусель, в такую жёсткую сечу, где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство.

Немцев было много, и после первых ударов они попытались собраться, привестись в порядок и задавить стайку смельчаков числом. Но тут лейтенант Шимко угадал немецкого командира, сошёлся с ним на лобовых и таранил. Гибель командира, разлетевшегося в куски вместе с самолётом, ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение.

– Удирая, они видели, что мы хозяева неба! – говорил восторженно Берёзко и добавлял: – А как мы потом падали, ведь этого они не видали…

Всё это так. Но всё же к концу пути Бакулин склонился к той мысли, что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При уходе он мог отделаться парой сбитых самолётов, не больше.

Ему стало особенно тяжко, когда Берёзко ослаб, замолк и в бреду только шептал губами.

– Погубил эскадрилью… Погубил, – говорил вслух Бакулин и тут же кричал, словно споря с теми, кто будет его в этом обвинять: – Не мог я поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан!

Вот уже третий день приближался шум моторов на аэродроме. А Бакулин шёл всё медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости. Ему тяжело было прийти и сказать:

– Вылетал сам-шесть, пришёл сам-один…

Берёзко ещё жил. Его молодой организм яростно боролся против заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы…

Вот он стал различать голоса на аэродроме.

Оставался ещё день пути. И к концу этого дня Бакулин едва шёл, шатаясь, падая, и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что это конец, это ему кажется от слабости. Но, странное дело, когда он вышел на край аэродрома, покрытый карликовым лесом, увидел сверкающие трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска.

Оркестр играл напротив шеренги самолётов так громко и старательно, словно хотел пробудить у машин слух. Потом медные трубы умолкли. И прозвучал голос человека, стоявшего под знаменем, которое трепетало на ветру, как живое.

– И сейчас мы должны вспомнить тех, кого нет среди нас, но чьи имена незримо написаны на этом знамени… Своим подвигом они помогли завоевать полку это знамя, высоко подняв честь полка… Их было шестеро. Врагов шестнадцать. Они должны были уйти, не приняв боя, потому что у них был на исходе бензин. Но их командир смотрел шире. Он принял решение, перераставшее тактические рамки.

Это был настоящий, волевой и передовой воин, для которого превыше всего честь полка.

В жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам. Но враг понёс ущерб неизмеримо больший. Немцы потеряли четырнадцать лётчиков сбитыми и двух трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта всю эскадру «Туз черв» и отправить в тыл на переформирование.

Там уцелевшие «тузы» будут волей или неволей передавать своим потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями.

Так одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся ему поражение превратить в победу. Малыми силами он уничтожил большие силы врага и тем достоин ордена Александра Невского.

Всё это говорил комиссар дивизии, над непокрытой головой которого трепетало бархатное знамя.

И странно, и дивно было слушать такие слова про себя самого.

– Бакулина нет, найдутся Бакулины, за которыми полетят в бой новые, непобедимые эскадрильи нашего полка! Мы не верили в загробную жизнь – и напрасно. Теперь мы твёрдо знаем – не всем, но многим из нас суждено жить дважды. Вначале в кратком деянии на земле, затем в долгой и славной памяти потомков! И, в отличие от выдуманного рая святых, не в сусальном саду с золотыми яблоками, среди бесплотных уродов ангелов, а в мире живых, в борении их умов, кипении страстей, в победных делах! Вечная слава Бакулину!

Все лётчики полка обнажили голову.

Услышав такое, Бакулин благоговейно снял шлем, молча отёр слезу со щеки, потом засмеялся.

Солдатская каша

На братском кладбище советских воинов, павших при штурме Берлина, возвышается замечательный памятник солдату-освободителю. Русский воин в одной руке держит меч, другой прижимает к груди ребёнка.

Великий смысл вложен в эту скульптуру – советские солдаты, сокрушив фашизм, спасли будущее человечества.

Не мстителями пришли наши бойцы в столицу своего злейшего врага – Гитлера и его приспешников, – а освободителями всех народов, в том числе и немецкого, от фашистского ига.

В 1965 году советские люди праздновали двадцатилетие славного Дня Победы над гитлеровской Германией. Все честные люди ещё раз с благодарностью вспомнили героев, отдавших свою жизнь за их свободу и независимость.

Шёл штурм Берлина. Грозно грохотали советские орудия, от разрывов мин и снарядов содрогалась земля. Огромные каменные здания рушились и горели с треском, как соломенные.

Особенно жестокий бой шёл на подходах к рейхстагу и у канцелярии Гитлера.

С шипением, с пламенем взрывались фаустпатроны. Танки вспыхивали, как дымные костры. А в узком переулке, совсем рядом с грохотом и взрывами, – мирная картина. Бородатый русский солдат варит кашу. Привязал к решётке чугунной ограды пару верблюдов, запряжённых в походную кухню, задал им корма. А сам деловито собирает обломки мебели и подбрасывает в дверцу печки, поставленной на колёса.

Откроет крышку, помешает кашу, чтобы не пригорела, и снова подкинет дров. За его мирной работой наблюдает множество детских глаз из подвала полуобвалившегося дома напротив. Детворе очень страшно, но любопытно. Преодолевая страх, немецкие ребятишки уставились во все глаза на первого русского солдата, появившегося в их переулке.

И хотя ружьё у него за плечами, а в руках вместо оружия большой половник, им жутковато. Страшат и его лохматые брови, и его внимательные хитроватые взгляды исподлобья. Словно он видит их и хочет сказать: «Вот я вас, постойте…»

Особенно страшат немецких детей его кони, чудовищные горбатые животные с облезлой шкурой. Они живут где-то там, в сибирских пустынях, и называют их верблюдами…

Такие в Тиргартене были только за решётками, и над ними – предупреждение: «Близко не подходить, опасно».

А русский похлопывает их по шершавым бокам, поглаживает страшные морды.

– Это Маша и Вася. Умные, от самой Волги с нами дошли…

Солдат достаёт кашу большим половником и пробует с довольной гримасой: «Ах как вкусна!»

Наверное, она действительно вкусна, эта солдатская каша. Запах её прекрасен. Так и щекочет ноздри, так и зовёт попробовать. Ах, если бы съесть хоть маленькую ложку… Так есть хочется, так оголодали дети, загнанные в подвалы! Который день не только без горячего супа – совсем без еды…

И когда солдат стал облизывать ложку, подмигивая детворе, самый храбрый не выдержал. Выскочил из подвала и застыл столбиком, испугавшись своей резвости.

– Ну, давай-ка, давай топай, зайчишка, – поманил его солдат. – Подставляй чашку-миску. Что, нету? Ну, давай в горстку положу.

И хотя никто не понял чужого говора, до всех дошел ласковый смысл его слов. Из подвала мальчишке бросили миску.

С великим напряжением, вытянув тощие шеи, малыши наблюдали, как миска храбреца наполняется кашей. Как он возвращается, веря и не веря, что остался жив, и говорит удивлённо-счастливо:

– Она с мясом и с маслом!

И тут подвал словно прорвало. Сначала ручейком, а затем потоком хлынули дети, толкая друг друга, звеня мисками, кастрюльками.

– По очереди, по очереди, – улыбался солдат.

Многие ребята просили добавки. Иные, получив добавку, бежали в подвал и возвращались с пустой миской.

– Что, свою муттер угостил? Ну бери, тащи, поделись с бабушкой.

И солдат ласково поддавал шлепка малышу. Вскоре у походной кухни появился старый немец. Он стал наводить порядок, не давая вне очереди получать по второй порции.