Текст книги "О смелых и умелых. Рассказы военного корреспондента"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Так объяснили мне этот приём разведчики, пока Санатов был в задумчивости.

– А вот один фашист ничуть даже не испугался, когда я кинулся к нему на шею. Здоровый такой, как пень. Только немного покачнулся. Потом прислонился к стене окопа и не стал меня отлеплять, а, наоборот, покрепче прижал к себе левой рукой, а правой спокойно достал из-за голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах помутилось. Думал – смерть… А потом оказалось, что он ножны с кинжала забыл снять… Аккуратный был, фашистский бандит, острый кинжал и за голенищем в ножнах хранил, чтобы не порезать брюк. Только это меня и спасло. – Санатов даже поёжился при страшном воспоминании.

– Ну, и взяли его?

– А как же, наши не прозевали. В мешок. Крикнуть-то он тоже не то забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.

– Ну, да наша сноровка оказалась ловчей, – усмехнулся разведчик, жилистый, рослый, рукастый.

– А ещё один дурак чуть мне все лёгкие-печёнки не отшиб, – вспомнил с грустной улыбкой Санатов. – Толстый был, как бочонок. От пива, что ли. Фельдфебель немецкий. Усищи мокрые, словно только что в пиве их мочил. Бросился я ему на шею, зажал в обнимку, пикнуть не даю. Он попытался отцеплять. Ну, где там – я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее. И что же он сообразил: стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня спиной о бруствер. А накат оказался деревянный. Бух, бух меня горбом – только рёбра трещат… Хорошо, что я не растерялся. Воздуху побольше набрал в себя, ну и ничего, воздух спружинил. А то бы раздавил, гад. У меня ведь костяк не окреп ещё, как у отца. Он тоже ростом невелик, но в плечах широк и кость – стальная… Так что мне за него трудней в этих делах…

– А с великаном?

– Ну, с этим одно удовольствие получилось… Попался он мне уже после того, как я достаточно натерпелся… стал больше соображать, как лучше подход иметь.

– Да, уж тут был подход! – Среди товарищей маленького храбреца пробежал смешок.

– Подкрались мы к окопу, как всегда, по-пластунски, бесшумно, беззвучно, безмолвно, неслышно… Ракета взлетит, – затаимся, лежим тихо, как земля. Ракета погаснет, – опять двинемся. И вот окоп. И вижу, стоит у пулемёта, держась за гашетки, не солдат, а великан. Очень большой человек. А лицо усталое, вид задумчивый. Или мне это так при голубом свете ракеты показалось.

Вначале взяла меня робость. Как это я на такого богатыря кинусь? Не могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка… А наши ждут. Сигналят мне. Дёргают за пятку: «Давай-давай, Иван, сроки пропустим, смена придёт».

И тут меня словно осенило: «Ишь, старый-то он какой! Ведь по годам-то мне дедушка. И задумался-то, наверно, о внучатах». Эта мысль меня подтолкнула – кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке. Обнял, душу в объятиях, а сам шепчу: «Майн гросфатер! Майн либе гросфатер!» – и так, знаете, он до того растерялся, что пальцы от гашеток пулемёта отнял, а меня не бьёт и не отцепляет, а машет руками, как сумасшедший, совсем зря…

– Он теперь ещё здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, – сказал жилистый разведчик. – Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. «Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!» Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и всё такое…

– Часы Ване в подарок навязывал за своё спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.

– Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.

И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь. Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.

Так, в поисках самого храброго встретил я самого доброго солдата на свете – Ваню Санатова. Другие славились счётом убитых врагов, а солдат-мальчик прославился счётом живых. Многих чужих отцов вытащил он из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей жизнью.

Комиссар Лукашин

По снежной долине бежали семеро наших лыжников, спасаясь от вражеской погони. Впереди шёл Тюрин – командир маленького отряда.

Этот большой, сильный человек шумно дышал; пар валил от его широкой спины, по щекам струился пот, несмотря на жестокий мороз.

Первому идти – труднее всех; по следу – легче. Поэтому прокладывать лыжню ставят самых сильных.

Многие бойцы были ранены, иные выбились из сил и едва держались на ногах.

Они шли день и ночь уже не первые сутки.

Костров не разводили. На ходу ели сухари и заедали снегом.

Вражеские лыжники гнались за ними по пятам.

Замыкающим шёл позади всех комиссар отряда Лукашин.

Замечая наседающих врагов, он припадал за камень или за дерево и ждал с ручным пулемётом наготове.

И когда вражеские лыжники набегали, как стая волков, Лукашин подпускал их поближе и многих укладывал наповал меткой очередью.

Передние падали в снег, задние шарахались в разные стороны и начинали беспорядочную стрельбу, а он вскакивал на лыжи и догонял своих.

Комиссар не только замечательно воевал сам, но и помогал другим.

Иногда выбившийся из сил боец падал в снег и говорил:

– Товарищ комиссар, сил больше нет.

Лукашин протягивал ему руку:

– Сил ты своих не знаешь… Вот так, выше голову! Ты же коммунист!

И уставший поднимался.

Один раненый лыжник достал согретый за пазухой пистолет и сказал:

– Товарищ комиссар, разрешите умереть от своей пули, чтобы других не задерживать… Я своё отвоевал…

Лукашин вырвал у него оружие:

– Постыдись! Ты – герой!..

Да, это были герои.

В полярную ночь они спрыгнули с самолёта на парашютах у самых границ Норвегии и отыскали фашистскую секретную радиостанцию, которая оповещала вражеские аэродромы о вылетах наших самолётов.

Наши герои истребили радистов, а многие аппараты и приборы, а также секретный код, составлявший важную военную тайну, захватили с собой и направились в обратный путь во мраке полярной ночи.

Среди лесов и скал к ним не могли спуститься наши самолёты, и парашютистам пришлось положиться на скорость своих лыж.

Фашистов взбесил этот дерзкий налёт. И вот отборные лыжники из австрийских тирольцев и немецких альпинистов бросились в погоню.

С ними соревновались финские лыжники, считающие себя лучшими в мире.

Но одолеть русских лыжников не так просто: это был спаянный коллектив, где один за всех, все за одного.

Наступил такой момент, когда казалось, что все погибнут. Перед нашими героями встали отвесные скалы. Взбираясь по ним, они должны были снять лыжи и поднимать за собой драгоценный груз, который везли на санках.

Это был медленный подъём.

Ослабевшие люди с трудом карабкались на обледеневшие каменные обрывы. Фашисты могли перестрелять всех поодиночке.

Они быстро неслись по долине, как белые тени.

И тогда комиссар решил пожертвовать собой, чтобы спасти остальных.

Раздумывать было некогда. Он махнул рукой, указывая отряду «вперёд», а сам круто развернул лыжи и помчался назад, навстречу набегавшим врагам.

Это были финские лыжники, опередившие немцев.

Им хотелось выслужиться перед фашистскими хозяевами. Завидев наших бойцов, которые ярко выделялись в своих белых халатах на бурых скалах, преследователи обрадовались – можно было стрелять на выбор, как в живые мишени.

Финны ускорили бег.

Но тут по ним ударил ручной пулемёт комиссара.

Лыжники рассыпались, упали в снег и стали окружать Лукашина.

Финны умеют ползать по снегу, как змеи по песку.

И не успел комиссар оглянуться, как был окружён со всех сторон.

– Рус, сдавайсь! – услышал он чужие хриплые голоса.

Лукашин поглядел на скалы и вздрогнул. Он не испугался врагов, его взволновало другое: все наши бойцы, даже раненые, спускались к нему на помощь.

«Назад!» – хотел он крикнуть, но они бы всё равно не послушались его.

«Хорошо, – решил Лукашин. – Сейчас вам незачем будет идти…» Он вскочил во весь рост и поднял руки.

Увидев это, весь отряд остановился. А Тюрин даже протёр глаза. Что такое? Ведь комиссар Лукашин всегда учил бойцов, что советский воин в плен никогда не сдаётся. Ему хотелось крикнуть: «Лукашин, опомнись!»

Но тут фашисты обступили комиссара тесной толпой, и его не стало видно.

Тюрин сел на выступ скалы и закрыл лицо руками:

– Позор!..

И в это время в ночи прогремели два взрыва, резко отозвавшиеся в скалах.

Что такое? Толпу врагов отбросило прочь от комиссара. Повалились убитые. Закричали раненые. Сам он упал ничком и не поднялся…

Оказывается, в рукавах Лукашин прятал две гранаты.

Поднятыми руками нарочно приманил врагов поближе. А когда они подбежали, окружили, с силой опустил руки и, ударив гранаты о камни, подорвал и себя, и своих преследователей. Всё это бойцы поняли в ту же минуту.

Они поднялись разом, без всякой команды и слетели вниз, как на крыльях.

В уставших, измученных людях вдруг возродились новые, могучие силы.

Как пёрышко, подхватили они своего израненного комиссара и внесли его на вершину скалы, за которой их встретили наши передовые дозоры.

Опоздавшим немецким фашистам остались только их незадачливые соперники – побитые и покалеченные финские фашисты.

Тюрин, сдавая санитарам комиссара, сказал:

– Скорее к докторам его, к самым лучшим! Такого человека надо спасти во что бы то ни стало!

И, пожав холодеющую руку Лукашина, шепнул ему:

– Я про тебя плохое подумал. Прости меня, комиссар. Ты всем показал, как советский воин в плен не сдаётся!

И когда отвернулся, на обветренных щеках его заблестел иней. Мороз был жестокий, с ветром, такой, что слёзы замерзали, не успев скатиться с лица.

Боевой друг

Было у нас два неразлучных лейтенанта – Воронцов и Савушкин. Воронцов высокого роста, белолицый, чернокудрый красавец, с громким голосом, сверкающими глазами. А Савушкин не выдавался ни ростом, ни голосом.

– Я бы, может, с тебя вырос, – говорил он Воронцову, – да мне в детстве витаминов не хватало.

Воронцов обнимал его и, заглядывая в смешливые серые глаза, отвечал:

– К моей бы силушке да твоё мастерство, Савушка.

Воронцов летал смело, но грубовато. От избытка сил он несколько горячился, дёргал машину, и в исполнении фигур высшего пилотажа у него не было тонкости, шлифовки движений, что делает их по-настоящему красивыми.

А Савушкин летал так искусно, что в его полёте не чувствовалось усилий. Казалось, машина сама испытывает удовольствие, производя каскады фигур высшего пилотажа, играючи переворачиваясь через крыло, легко и непринуждённо выходя из беспорядочного штопора и поднимаясь восходящим.

Воронцов любовался полётами своего друга и говорил ему:

– Я обыкновенный лётчик, а ты, Сергей, человек искусства.

– Мастерство – дело наживное, Володя, – отвечал Савушкин, – а вот ты сам – произведение искусства.

Савушкин долго и безнадёжно любил одну капризную девушку, для которой ему хотелось быть самым красивым молодым человеком в мире или хотя бы в Борисоглебске, где она жила. Девушка была сестрой Воронцова.

Когда улетали на войну, она крепко пожала Савушкину руку и сказала:

– Серёжа, побереги Володю, ты знаешь, какой он горячий, увлекающийся; ведь если с ним что случится, мама не переживёт.

Савушкин обещал беречь Воронцова и действительно не расставался с ним ни днём ни ночью.

Бывало, войдёт в столовую:

– А где Володя?

И не сядет обедать, пока не увидит друга.

Летали они в одном звене, крыло к крылу.

И надо же было так случиться, что именно в этот день они расстались.

Машину Савушкина поставили на ремонт: накануне вражеская пуля пробила бензиновый бак, воентехники спешно меняли его тут же на льду озера, накрыв самолёт белым брезентом.

Савушкин написал письма всем родным и знакомым, потом пошёл прогуляться на лыжах. День был серый и не предвещал ничего особенного.

Вдруг над аэродромом ударила красная ракета. За ней свечой взвился самолёт командира, за ним другой, и вот, сделав круг, вся эскадрилья помчалась на запад.

Сердце Савушкина не выдержало, он подпрыгнул на лыжах и помчался по незримому следу улетавших. Лесистый холм спускался к западу. Лыжи разгонялись всё быстрей, Савушкин подгонял их палками.

Неожиданно в небесной дымке возникло неясное мелькание самолётов. «Воздушный бой», – подумал Савушкин и понёсся вперёд, пока не очутился прямо у окопов.

Вражеский снайпер мог бы подбить его, но в эти минуты о нём не думали.

Как только начался воздушный бой, пехотинцы глаза к небу, каски на спины, и стрельба на земле прекратилась. Над истоптанными снегами, над расщеплёнными лесами только и слышался басовитый рёв моторов, набирающих высоту, свист пикирующих самолётов да пулемётный клёкот.

Наши бипланы, белые, как чайки, курносые монопланы с широкими хвостами, пёстрые истребители противника гонялись друг за другом, устремлялись навстречу, делали неожиданные перевороты, сменяя атаку фигурным выходом из-под обстрела, состязаясь в храбрости, хитрости и мастерстве.

И наши стрелки и снайперы противника затаив дыхание наблюдали это волнующее зрелище. До сих пор финские истребители удирали от наших, не принимая боя, а сейчас их было значительно больше, и они решили драться.

Необычайная карусель воздушного боя катилась по небу всё ближе к нашему, расположению, словно гонимая лёгким ветерком, дующим с Ботнического залива.

– Заманивай, ребята, заманивай! – кричал Савушкин. – Тащи на свою сторону, чтоб ни один не ушёл! Эх, меня с вами нету…

Глаза его блестели, шлем свалился, светлые волосы покрывались инеем.

– За своим гонишься, Петя! Что ты, ослеп? Это же Витя, видишь, зелёный хвост! Берегись, фоккер под хвостом! Ваня, выручай Володю, на него двое насели!

В воздухе было много самолётов. Разноцветные хвосты и опознавательные знаки быстро мелькали в огромном небесном калейдоскопе. И всё же Савушкин угадывал товарищей по повадкам, называя по имени.

Он никогда не думал, что будет так волноваться, наблюдая воздушный бой с земли.

Просто невыносимо – всё видишь, всё понимаешь и ничем не можешь помочь! И надо же завязаться такой схватке, когда его самолёт поставили на ремонт.

Он так переволновался за судьбы товарищей, что вспотел и обессилел, словно сражался больше всех.

– Смотри, смотри, двое одного кусают! – крикнул над ухом какой-то восторженный пехотинец.

– Да не кусают, а взяли в клещи…

– Один готов – дым из пуза!

– Горит мотор – какое пузо! – возмутился Савушкин.

– Ой, братцы, да это наш! – не унимался пехотинец.

Савушкин схватил пустую гильзу и стукнул его по каске. Получилось, как будто ударила взлётная пуля. Пехотинец испуганно нырнул в окоп.

Усмирив болельщика, Савушкин поднял глаза вверх и запечатлел редкое мгновение: самолёт разлетелся на части, словно бабочка от удара хлыста. Крылья, срезанные кинжальным пулемётным огнём, затрепетали в небе, а фюзеляж падал отдельно. Вначале он шёл вниз, как челнок, но вдруг за ним возник купол парашюта, и фюзеляж стал вращаться, болтая зацепившегося за хвост пилота, как куклу.

По окопам прошёл смех.

Погибал враг.

– Наш падает, наш! – раздались тревожные крики.

Проводя чёрную черту по ясному небу, мчался объятый пламенем самолёт. Из дымной бесформенной массы торчал голубой хвост с номером семь.

– Это же Володя! – закричал Савушкин.

Падал его лучший друг… Воронцов!

Савушкин не верил своим глазам и оцепенело смотрел, как самолёт товарища приближался к земле. Вот сейчас удар… и всё кончено. Савушкин хотел зажмуриться, но в это время белым цветком раскрылся купол парашюта, парил несколько секунд и мягко лёг набок.

– Молодец, – блаженно произнёс Савушкин, – затяжным шёл!

А ловкий Володя, отличавшийся скорой сообразительностью во всех случаях жизни, действовал решительно и быстро. Отстегнув лямки, он пригнулся и бросился в ближайший окоп. Только вместо нашего – в неприятельский!

– Вернись, куда ты? – закричал Савушкин.

И по всему окопу разнеслось:

– Сюда! Сюда!

А Воронцов только ускорил свой бег; ему показалось, что шумят враги, от которых он ловко уходит… Длинные, сильные ноги несли его с рекордной быстротой к траншеям, где шевелились белые каски финских солдат. Воронцов и не знал, какое посмешище представлял он для них в эту минуту. До траншеи оставалось совсем немного. Бугор, овраг да полянка. Володя резво перескакивал воронки от снарядов…

Забыв про воздушный бой, бойцы растерянно смотрели на безумный бег лётчика навстречу смерти…

Каждый знал: не убьют его фашисты просто, если живым попадётся, а вначале поиздеваются вдоволь… Знал это и Савушкин.

«Что делать? Не отдать же им Володю на поругание!»

Савушкин оглядел напряжённые лица бойцов, сжал и разжал кулаки, глотнул воздух и вдруг выхватил у соседа ручной пулемёт. Не успели бойцы оглянуться, как Савушкин припал к брустверу, прицелился, треснула короткая очередь, и под ногами Воронцова задымился снег… Лётчик высоко подпрыгнул и свалился в воронку от снаряда…

Савушкин провёл рукой по глазам и, не видя на горизонте ничего, кроме истоптанного снега да расщеплённых деревьев, отошёл от пулемета.

Наступила необычайная тишина. Воздушный бой переместился далеко на север, и в небе стало тихо и пустынно.

Жёсткая ладонь пожала руку Савушкина. Он очнулся, увидел перед собой лицо незнакомого пехотного командира.

– Вы поступили правильно.

– Что – правильно? Кто – правильно? – вскинулся Савушкин на пехотинца. – Да вы что думаете – я друга своего убил, что ли? Я же по ногам целил… Его надо выручать!

Савушкин полез на бруствер, но его оттащили.

– Не ваше дело ползать, – проворчал пехотный командир. – Сейчас мы дадим заградительный огонь, потом пошлём за ним охотников, потерпите немного.

Над окопами противно пропела и лопнула с дребезгом мина. Застрочил пулемёт. Ему ответил другой. Враги словно опомнились и стали навёрстывать упущенное. Вокруг поднялась бешеная стрельба.

Командир заставил Савушкина спуститься в глубокий блиндаж.

Здесь Савушкин лёг на чей-то полушубок и долго лежал в забытьи. На него осыпалась земля. Приходили и уходили какие-то люди, стонал раненый. Всё походило на скверный сон.

Вдруг дверь блиндажа широко растворилась, понесло холодом.

– Сюда, сюда, – раздались голоса. – Товарищ лейтенант, жив ваш дружок. Вот он, его разведчики вытащили!

Свет карманного фонаря упал на лицо Савушкина, затем на лицо Воронцова.

От света Савушкин зажмурился, а Воронцов открыл глаза.

– Сергей?

– Володя!

Они схватились за руки и помолчали.

– Пустяки, – сказал Воронцов, – только ноги… Пройдут.

– Это я ударил из пулемёта…

Электрический фонарь погас, и дверь закрылась. Пехотинцы выползли обратно, шурша замёрзшими халатами. Лейтенанты остались вдвоём.

– Так это ты ударил меня из пулемёта? – переспросил Воронцов.

– Я.

Друзья снова помолчали. Над ними глухо сотрясалась земля от взрывов, доносились неясные крики. Война продолжалась. Воронцов, закрыв глаза, вспоминал, как это всё случилось.

Да, он был сбит в воздушном бою. Затем падал, не раскрывая парашюта. Раз десять перевернулись в глазах земля и небо, он потерял ориентировку и бросился не в ту сторону. Это бывает.

Что же пережил Савушкин, когда ему пришлось стрелять в своего? Не каждый может… А если бы он не решился?.. Воронцов ясно представил себе, как он вскочил бы во вражеский окоп на позор и муки. Он открыл глаза и скрипнул зубами, но, увидев Савушкина, крепко стиснул его руку.

– Спасибо, ты настоящий боевой друг!

Лётчик Летучий

На войне всякое бывает… Но когда молодые солдаты, присланные охранять аэродром, увидели, что под крылья самолёта вместо бомб подвешивают свиные туши мордами вперёд, иные протёрли глаза. Уж не показалось ли? Или это бомбы новой системы? Нет, самые настоящие хрюшки с пятачками на носах.

Подъехал грузовик.

– Товарищ Летучий, принимайте колбасу, хлеб, консервы, – сказал шофёр.

Из кабинки показался лётчик:

– Грузите больше. Всё сбросим прямо на головы!

«Вот так война здесь, на севере, прямо как в сказке: лётчики летучие сбрасывают с неба не то, что пострашнее, а то, что повкуснее. Весело воевать, когда тебя бомбят колбасами!»

Так подумал бы каждый, кто не знал, как трудно воевать в лесу. Тут все окружали и сами попадали в окружение. Наши лыжники зашли в тыл к фашистам, фашисты забрались в тыл к нам. «Не линия фронта, – как говорили в штабах, – а слоёный пирог».

А снег в лесу – по грудь, по пояс.

Многие наши части, зашедшие далеко вперёд, оказались отрезанными от своих баз. Эскадрилья капитана Летучего выполняла боевую задачу – кормила с воздуха несколько лыжных отрядов.

На небольших транспортных самолётах наши лётчики разыскивали лыжников и сбрасывали им на парашютах продовольствие.

Лес здесь рос среди скал и ущелий, лесные полянки были завалены валунами. На озёра, покрытые снегом, садиться было опасно: поверх льда проступала вода.

Да и сбросить продовольствие было не так просто: лыжники так маскировались, что не сразу найдёшь. Каждый день передвигались, вели бои. И часто позиции врагов так переплетались, что бросаешь своим, а ветер относит ближе к чужим. Фашисты были голоднее волков. И, бывало, за мешком с колбасой бросались так жадно, что наши скосят из пулемётов десяток, а всё же два-три храбреца до мешка дорвутся и колбасу утащат.

«Работёнка», как говорили лётчики Летучего, была у них нелегкая. Чтобы высматривать своих, приходилось летать низко. А на деревьях, среди скал, сидели в засадах вражеские охотники за самолётами.

Иной раз возвращались наши машины такими изрешеченными, что всю ночь им чинили моторы, ставили заплаты на крылья, чтобы наутро снова могли лететь.

Несколько лётчиков и штурманов были ранены.

– Герои!.. – с уважением говорили про них на фронте.

В этот раз полёт протекал как обычно. Вначале наши лётчики поднялись в облака и, не замеченные ни вражескими истребителями, ни зенитчиками, прошли в тыл противника.

Затем с выключенными моторами спланировали поближе к земле и пошли так низко над лесной речушкой, что вершины огромных елей, росшие по её берегам, оказались выше самолётов. Речка извивалась, лететь было опасно; того и гляди, заденешь крылом за дерево. Тут нужно быть умелым пилотом.

Но лётчики недаром выбрали эту тайную воздушную тропинку: здесь не было ни одной зенитной засады, а кроме того, это был приметный путь к позициям наших лыжников.

Накануне выпал снег. Ни одного следа в лесу: ни волчьего, ни лосиного, ни лыжного. И как будто ни души. Но стоило сделать круги над лесной полянкой, как на ней появились человеческие фигурки, постелили на белый снег чёрные полотнища и стали принимать на них подарки.

Фигурки выскакивали словно из-под земли: это наши лыжники ночевали под снегом, как тетерева.

Всё шло хорошо. Накормили лётчики один отряд – полетели к другому.

В одном месте фашистские солдаты попытались лётчиков перехитрить: завидев самолёты, не стали стрелять, а быстро выложили чёрные полотнища и давай ракеты пускать: «К нам, к нам, сыпь сюда продукты». Да перестарались. У наших ракеты пускать уговора не было. Стрельнули по ним для острастки наши из пулемётов. Фашисты – кто куда от такой горячей закуски…

Полёт уже подходил к концу. Оставалось накормить последний отряд. Здесь шёл бой за железнодорожный мост. Наши лыжники наступали. Фашисты отбивались. Мост для них был очень важен. По нашим солдатам били все зенитки, охранявшие мост от нападения с воздуха. Скорострельные пушки засыпали лыжников снарядами. Трудно приходилось героям… Многие лежали на снегу неподвижно.

Взглянули на эту картину лётчики и подумали: нужно помочь своим. А их командир тут же решил:

– Атакуем!

И вот эскадрилья самолётов, нагруженных продовольствием, устремляется на врага. Ревут моторы, трещат пулемёты. Сразу не разберёшь, что у них под крыльями: не то бомбы, не то реактивные снаряды.

Фашистские зенитчики – прочь от пушек, в укрытия. А наши лыжники тут как тут!

Пошла в окопах, в блиндажах рукопашная. Забрали мост. Даже весело стало лётчикам: ну как не посмеяться над обманутым врагом! Стали делать круг наши герои, чтобы сбросить продовольствие победителям, и вдруг самолёты так и подбросило разрывами снарядов. Что такое, откуда стрельба?

Только теперь по вспышкам выстрелов заметили ещё одну батарею вражеских зениток, притаившуюся среди скал.

– Противозенитный манёвр! – приказал капитан Летучий.

И вот один самолёт скользит влево, другой вправо, третий вверх, четвёртый вниз, за деревья. Попробуй попади!..

Не растерялись лётчики, увернулись от огня. И ещё раз засмеялся Летучий после пережитой опасности. Огляделся вокруг и вздрогнул. Один самолёт отстал. Он тянул низко над лесом, по прямой. А винт у него не вращался: висел неподвижно, как палка…

– Да ведь это самолёт Топаллера! Заместителя командира эскадрильи.

Все лётчики заметили несчастье. И будь они лебеди – поддержали бы подбитого товарища своими крыльями, не дали бы упасть.

Но самолётом самолёт в воздухе не поддержишь. И у всех на глазах машина Топаллера пошла вниз. Фашистский снаряд сделал своё дело…

Летучий направил свой самолёт к месту падения товарища. И увидел, как краснозвёздная машина плавно опустилась на какое-то озерко.

– Вот счастье!

Но тут же командир закусил губу: счастье оказалось несчастьем. Не успела машина коснуться снега, как из-под деревьев появились вражеские солдаты. Вокруг озера сплошь виднелись шалаши. Это был лагерь какой-то фашистской военной части.

Вот и гибель… И какая страшная!

Нет ничего хуже, как живьём попасться в руки врагов.

«Ну, не таков Топаллер: он живым в руки не дастся», – подумал Летучий.

Это был не только его заместитель, но и друг. Летучий знал его, как самого себя. Спокойный, храбрый, преданный Родине. Не только они сами сдружились за время воинской службы – дружили даже их дети. Сын Летучего дружил с дочуркой Топаллера… Этот богатырь, бывало, на одну ладонь сажал мальчика, на другую – девочку и поднимал выше головы: «А ну, кто хочет быть лётчиком?..»

Летучий на секунду закрыл глаза: «Да неужели всё это наяву? Неужели спасенья нет? На моих глазах погибнет мой лучший товарищ!»

Он сорвал с себя запотевшие очки и выглянул из кабины.

Фашистские солдаты, размахивая оружием, почему-то не стреляли и не бежали к самолёту. Они звали лётчика к себе. Под снегом на озере было столько воды, что подойти к машине оказалось невозможным. Вода проступила на следах от широких лыж самолёта тёмными полосами.

Это озеро-ловушка. Сядь на него – и сразу увязнешь. Вода выступит из-под снега, быстро обледенеет на морозе, коснувшись металлических ободков лыж, – и готово. Так приморозишься, что трактором не вытащат.

Все эти мысли промелькнули у Летучего, когда он вёл свою машину вслед за Топаллером.

Ни одного выстрела по-прежнему не раздавалось с земли. Фашистские солдаты решили, что в ледяную ловушку сейчас попадёт и второй самолёт. Да это увидели и все остальные лётчики эскадрильи: командир их пошёл на посадку. Что это значит? Зачем же гибнуть ещё одному, если нельзя спасти другого?

Вначале и Летучий так подумал, когда от горя закрыл глаза, а затем опомнился и бросился на выручку. С ним уже было такое – однажды он чуть-чуть не попал вот в такую же ледяную ловушку. Хорошо, что при посадке не выключил мотора и, когда увидел, что из-под снега так и брызжет вода, дал газ и успел оторваться.

Если рулить по озеру, не останавливая пробежки, вода будет проступать позади на следах, а лыжи подмочить не успеет. Вот так он сделал и, коснувшись пышного снега, покрывшего, словно пуховое одеяло, всё озеро, подрулил самолёт прямо к подбитой машине Топаллера. И, когда поравнялся, высунулся из кабины и, махая правой рукой, закричал что есть сил:

– Анатолий! Садись, поехали!

Топаллер не стал дожидаться повторного приглашения. Он хоть и не расслышал этих слов, но всё понял. Ведь пересесть на самолёт Летучего – это была единственная возможность спастись.

Но, выскочив из самолёта, Топаллер и его штурман Близнюк тут же провалились в рыхлый снег и достали унтами воду. Что делать?

На счастье, мороз был крепок и сразу прихватывал воду, лишь только она проступала из-под снега.

На следах самолёта сразу образовалась плотная корка: умятый снег превращался в лёд.

Выбравшись на следы от лыж, они стали скользить по ним, как по ледяным дорожкам. А Летучий, сделав полукруг, поравнялся с ними и замедлил пробежку так, что самолёт почти полз по снегу.

Тут уж Топаллер и Близнюк напрягли все силы и, схватившись за расчалки, поднялись на нижние плоскости пробегавшей мимо них машины. Почуяв на крыльях пассажиров, Летучий крикнул:

– Держись, поехали!

И пошёл на взлёт…

Как же прозевали их фашисты, почему не расстреляли из автоматов и пулемётов?

Вначале они действительно прозевали, когда подумали, что к ним в лагерь валится не один самолёт с ветчиной, колбасой и консервами, а целых два…

А потом наши лётчики, оставшиеся в воздухе, раньше их спохватились, что нужно делать, когда увидели бесстрашный манёвр своего командира.

Первым заложил машину в крутой вираж лейтенант Брагинец, за ним – остальные, и пошли кружиться над озером. А штурманы припали к турельным пулемётам и давай поливать фашистов свинцом.

Кто рот разинул – пулю получил; кто за камень, за дерево спрятался – тот жив остался.

А самолёт-то в это время и улетел.

Но самое страшное было ещё впереди. Летучий, поглядывая на своих пассажиров, вдруг заметил, что Топаллер начинает сползать с крыла. Чтобы ухватиться с расчалки самолёта, он сбросил там, на озере, меховые перчатки и теперь на морозе не мог голыми руками держаться за металл.

– Анатолий! Потерпи… ещё немного! – выглядывая из кабины, кричал другу Летучий и старался вести машину потише, чтобы встречные потоки воздуха не сбросили Топаллера с крыла.

Близнюку удалось захватить расчалки сгибами локтей, и он держался надёжнее.

Вот уже близок аэродром. Вот видны знакомые палатки, автомашины. Не делая круга, Летучий посадил самолёт, и от толчка Топаллер свалился с крыла.

Но в мягком комбинезоне он даже не ушибся. Подбежавшие санитары занялись его руками.

В госпиталь попал и Летучий. Он так обморозил себе щёки, что они опухли, как две подушки, и совсем закрыли глаза.

Так и лежали они рядом: один с забинтованной головой, другой с забинтованными руками. И разговаривали. О чём же? Наверно, Топаллер благодарил Летучего за своё спасение, а Летучий принимал его благодарность.

Нет, об этом не было сказано ни слова. Когда друг спасает на войне друга, это само собой понятно. Так же поступил бы и Топаллер, случись беда с Летучим.

– Добрый был самолёт! Если бы не шальной осколок в мотор, всю бы войну пролетал, – сказал Топаллер.

– Да, машину жалко.

– А мне и колбасу жалко, и ветчину жалко… Я же не успел всего нашим сбросить, над финнами облегчился, весь груз им свалил.

– Да что ты говоришь? То-то я смотрю, фашисты в тебя не стреляют, а пляшут вокруг озера от радости. Значит, они тебя за святочного деда приняли. С мешком подарков. Дело-то было под Новый год!