Текст книги "О смелых и умелых. Рассказы военного корреспондента"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Какая?

– Активная.

– В чём же она выражается?

– Нападаем. Инициативу захватываем.

Московец не сразу пустил Фрунзе в бой. Вначале он поручал ему патрулирование собственного аэродрома, когда нужно кружиться, словно на привязи, над одной точкой. Некоторые молодые лётчики не любят этого патрулирования, считая его скучным занятием, и требуют «войны», а не «прогулок».

Но лейтенант Фрунзе безропотно нёс эту вахту и ни разу не запротестовал, когда его снова и снова назначали «воздушным дневальным».

Тимур летал ведомым. Несколько раз в паре с ним отправлялся сам Московец. Подполковник убедился, что молодой Фрунзе не сидит, уткнувшись в приборы, а уже научился видеть небо и землю. Он крепко держится за ведущим, не отрываясь при всех его неожиданных рывках и поворотах.

Значит, можно попробовать его и в бою. Московец назначил Фрунзе ведомым к командиру эскадрильи старшему лейтенанту Шутову.

Этот скромный задумчивый молодой человек умел командовать, не повышая голоса. Лётчики слушались его беспрекословно. Его сила таилась в верности глаза, умевшего, не сморгнув, посмотреть в лицо смерти, в крепости рук и бесстрашии сердца.

Однажды какой-то фашист пошёл на него в лобовую атаку. Шутов не дрогнул, и машины летели со страшной скоростью, готовые столкнуться винтами и моторами. Однако фашист не выдержал, отвернул в последние секунды. Шутов распорол его самолёт кинжальным огнём своих пушек и пулемётов и крикнул вдогонку падающему самолёту:

– На кого ты полез, дурак, на ивановского комсомольца! Мы, шуйские, у Чапая опорой были!..

Когда Московец их знакомил, он сказал Фрунзе:

– Вот земляк вашего отца. Насколько помнится, из всех городов российских Михаил Васильевич больше всего любил Шую…

– Я никогда там не был, – ответил Фрунзе.

– Ну что же, побываем после войны. Знаете, с какой радостью нас рабочие примут! – сказал Шутов. – Мой старик помнит Фрунзе ещё юношей Арсением, который организовал шуйских ткачей на борьбу с самодержавием.

Московец посмотрел на них и решил: «Хорошая будет пара!»

Обстановка на фронте была, что называется, «скучная». После тяжёлых оборонительных боёв немцев задержали на рубеже Новгород – Ильмень-озеро.

Но фашистам удалось вклиниться в наши позиции, захватив городок Демянск. Их шестнадцатая армия, одна из лучших у Гитлера, заняв холмы Валдайской возвышенности, теперь пополнялась, залечивала раны, получала свежую технику и готовилась к новому наступлению.

На карте этот клин выглядел лапой гигантского зверя, занесённой над Москвой с севера.

– Вот бы эту лапу отсечь! – мечтали лётчики, поглядывая на карту.

И, когда по ночам мимо аэродрома по обледеневшим дорогам звенели танки, сердца бились надеждой:

– Может быть, это и готовится? И мы примем участие в контрударе?

А пока что полк нёс будничную вахту. Больших боёв не было. Всё притихло, словно перед грозой. Молодёжь училась. Шутов, как комсорг, выбросил лозунг: «Ни одного комсомольца без сбитого вражеского самолёта на личном счету».

Удивительный человек был этот Алексей Шутов, сын ткача из города Шуи. Ему было совершенно чуждо честолюбие. По-комсомольски он любил свой боевой коллектив и жил успехами эскадрильи. Он называл своих лётчиков «мои ребятки». И стремился каждого из них поднять до уровня передовых.

В паре с Шутовым и пришлось Тимуру впервые попробовать свои силы в воздушном бою.

Они вылетели в свободный полёт, вдоль линии фронта.

Стоял ясный зимний денёк. По небу бежали редкие облака.

Над позициями нашей пехоты вился немецкий корректировщик «хейнкель», прозванный солдатами «костылём». Самый ненавистный пехотинцам самолёт-соглядатай. Кружится, кружится. Заметит людей у походной кухни – вызовет огонь миномётов. Разглядит обоз, колонну на марше, скопление машин в тылу – сообщит своей артиллерии…

Вот на этого «костыля» и нацелил Шутов Тимура.

Фрунзе ринулся в атаку со всем пылом новичка. Конечно, ему хотелось бы сбить истребитель или по крайней мере бомбардировщик, а тут подвернулся всего-навсего тихоходный «хейнкель».

Нелепый, с длинными болтающимися шасси, с большой стеклянной кабиной наблюдателя, этот самолёт был для лётчиков самой противной мишенью. Тимур с первого захода промазал. «Хейнкель» увернулся и, спасаясь от истребителя, стал выделывать такие выкрутасы, что смотревшие снизу пехотинцы от души хохотали.

А Тимуру было не до смеха. Только он нацелится ударить по мотору и перейдёт в пике, как «хейнкель» перед самым его носом сделает мёртвую петлю и летит вверх колёсами, подставляя бронированное брюхо с пушкой, торчащей, как осиное жало. Фрунзе захочет ударить сверху по стеклянному фонарю, а неуклюжий «костыль» сделает бочку, и проскочивший мимо советский лётчик получает вдогонку очередь из турельного пулемёта.

При одном вираже «хейнкеля» Тимур едва не погиб, напоровшись на выстрелы скорострельной малокалиберной пушчонки. Он сшиб немца с шестой или седьмой атаки, считая это позором для себя, и возвращался на аэродром, весьма сконфуженный своей первой победой.

Пока Тимур отчаянно атаковал «хейнкеля», Шутов упорно дрался с двумя мессершмитами, прикрывавшими корректировщика.

Он много раз рисковал головой, но не выпустил врагов до тех пор, пока «хейнкель», подбитый Тимуром, не рухнул вниз и «мессеры», израсходовав бензин и патроны, не улетели восвояси.

Шутов мгновенно очутился рядом с Тимуром, одобрительно показал большой палец и повёл его на аэродром кратчайшим путём, чтобы хватило горючего.

К удивлению Тимура, подполковник Московец искренне поздравил его с победой.

– Я такой «хейнкель» атаковал двенадцать раз, – сказал он, – и кончилось дело тем, что он сумел сесть на лесную поляну, а я без патронов полетел домой… Над аэродромом Сольцы дело было. Надо мной потом три полка смеялись… Что, говорят, попался старый охотник, спуделял по «нырку»? Знаете такую проклятую породу уток, на которых молодых охотников ловят? Вот вы кого сбили, товарищ лейтенант. Теперь я вас в любую схватку с мессершмитами возьму!

Такая похвала была столь необычна в устах молчаливого командира полка, что Тимур улыбнулся.

А Шутов и словом не обмолвился о том, как тяжело ему пришлось в драке с двумя мессершмитами, пока Тимур гонял ненавистного пехотинцам корректировщика. Он весь сиял от радости за друга, открывшего счёт славы.

Это была чистая комсомольская душа. Тимур быстро понял Шутова и полюбил его больше всех своих товарищей.

Он стал ощущать себя вдвоём с ним в беспредельном воздушном океане так же надёжно и уютно, как дома.

Наблюдая за ними, старый истребитель Московец думал: «Теперь эта пара дюжины стоит!»

На фронте наступили горячие дни. В метельные зимние ночи наши танковые и лыжные части нанесли внезапный удар от озера Ильмень на юг и отрезали зарвавшуюся шестнадцатую армию.

Стараясь спасти свою окружённую армию, фашисты согнали тучи бомбардировщиков из Центральной Германии, из Франции, из Норвегии и с Крита. Появилась даже лучшая у них эскадра Рихтгофена и истребительная группа Удета.

Фашисты стремились разбомбить наши войска на марше по узким зимним дорогам, сорвать их натиск на поле боя и, измотав бомбёжками, перейти в наступление.

Вот теперь-то пришлось нашим истребителям сражаться особенно яростно, не щадя ни сил, ни самой жизни.

Шёл бой за станцию, где наши войска штурмовали последний крупный опорный пункт немцев.

Полк Московца, разогнав группу немецких бомбардировщиков и оставив за собой след из нескольких чадных костров, на которых догорали сбитые юнкерсы, ушёл на заправку.

Тимур в паре с Шутовым прогуливался по ясному небу, наблюдал бой на земле.

На чистом белом снегу были хорошо видны цепи наступающих на мост наших бойцов. Оранжевые языки выстрелов указывали, где расположены пушки, куда движутся танки, окрашенные в белый цвет.

По загрязнённым, задымлённым брустверам угадывалась линия немецких окопов.

Тимур знал, что здесь сильнейший опорный пункт, что от взятия его зависит успех операции. Он с волнением смотрел вниз и замечал, что наши идут хорошо. Пехотинцы двигаются вперёд, и танки всё ближе подносят огоньки выстрелов к вражеским укреплениям.

И вдруг там, на земле, случилось что-то непредвиденное. Какая-то суета, заминка, затем остановка.

Лейтенант Фрунзе увидел, что на нашу пехоту надвигаются тучей фашистские пикировщики «юнкерс-87», прозванные «лапотниками» за их громоздкие неубирающиеся шасси. Их тени чётко вырисовывались на снегу.

Шутов летел впереди, наблюдая за небом, и, заметив восьмёрку мессершмитов, идущих выше, не сразу решился атаковать пикировщиков.

Это были роковые мгновения, решавшие успех боя на земле.

И тогда Тимур Фрунзе, ни секунды не колеблясь, рискнул своей жизнью ради победы.

Он вырвался вперёд, указал ведущему цель и первый перевёл машину в пике.

И они помчались вдвоём на всю стаю фашистских пикировщиков.

Шутов несколько обогнал Тимура и, как более опытный, сумел выбрать цель так, чтобы атака сразу дала результаты.

Огонь! И юнкерс, только что собравшийся перевалиться в пике, для бомбёжки, разлетелся в куски под двойным ударом.

Испуганные этим внезапным нападением наших истребителей, «лапотники» побросали груз куда попало и стали разбегаться.

Преследуя, Тимур и Шутов сбили ещё двоих. Атака пикировщиков на пехоту была сорвана.

Немцы неслись сверху плотным строем, готовясь уничтожить дерзкую пару советских истребителей одним ударом.

Это не удалось. Тимур и Шутов смело встретили атаку врага. Строй немцев был нарушен, и мессершмиты разлетелись в стороны.

– Ко мне! Построиться! – скомандовал по радио ведущий немецкой группы.

По тому, как стекались к нему другие самолёты, по тому, как они пристраивались, Тимур угадал замысел командира вражеского отряда. Фрунзе знал правило Московца: сбить вожака – половина победы. И вот самолёты друзей устремились на фашистского главаря в лобовую атаку.

Шутов вошёл в азарт и, форсируя мотор, кричал изо всех сил:

– Врёшь, отвернёшь, собака!

При всех других способах атаки немец мог бы увернуться, его могли прикрыть подчинённые, но при лобовой деваться некуда.

Тут решает человек: умереть и победить или попытаться спастись.

Фашист решил сохранить свою жизнь.

Он увернулся от Фрунзе, который шёл вперёд, но Шутов лёгким поворотом своей машины начисто срезал винтом хвост мессершмита.

Немец выбросился с парашютом, но зацепился за самолёт. Купол раскрылся и тянул его вверх, а самолёт не пускал, крутился волчком, увлекая вниз лётчика, болтавшегося дурацкой куклой.

Гитлеровцы со страхом наблюдали гибель своего вожака.

И Тимур был не в силах оторваться от этого зрелища.

– Тимур, прикрой! – вдруг услышал он негромкий голос Шутова.

Его командир и друг впервые просил о помощи.

Тимур огляделся и увидел одинокий самолёт, скользивший вниз. Винт его висел неподвижно.

Несколько секунд Шутова спасала растерянность немцев. Но вот один из фашистских лётчиков заметил лёгкую добычу и ринулся к ней.

Затем второй, третий немец пошли в вираж, устремляясь за самолётом в погоню.

Теперь секунды решали жизнь и смерть Шутова.

А земля жила своей жизнью. Как только наши истребители спугнули стаю фашистских пикировщиков, пехотинцы поднялись и с громким «ура» ринулись за танками. Они ворвались в окопы, захватили доты и вражеские танки, зарытые в землю, и полностью овладели опорным пунктом.

Неожиданно внимание пехотинцев привлёк самолёт, с бешеной скоростью скользнувший в снег и покатившийся по ровному месту, вздымая снежную пыль. На самолёте были красные звёзды.

Когда машина остановилась, из кабины выкарабкался лётчик. Всё лицо его было окровавлено.

Он запрокинул голову к небу и, сорвав с себя шлем, что-то кричал.

– Ты что, ранен? – спросили подбежавшие.

– Нет, нет, смотрите, там же Тимур! Один против всех!

В небе продолжалось непонятное пехотинцам мелькание самолётов.

Вдруг о мёрзлую землю гулко ударился горящий мессершмит.

– Вот этот меня хотел сбить! – крикнул Шутов.

По небу чертил кривую дымную полосу другой подбитый фашист.

– А это который его хотел сбить! – добавил Шутов и вдруг закричал: – Тимур, держись, сейчас придут наши! Тимур, набирай высоту!

Фрунзе не мог услышать своего командира. Среди множества мелькающих в воздухе мессершмитов трудно было заметить «ястребок» Тимура. Лишь иногда он давал о себе знать вспышками огня, словно стальное кресало высекало искры из кремня. Вся свора вражеских самолётов поднималась вверх спиралью, и Шутов понял, что Тимур, как орлёнок, не боящийся взглянуть на солнце, уходит всё выше и выше под защиту ослепительных лучей. В небе ни облачка. Только там, наверху, фашисты потеряют его и разлетятся ни с чем.

И, наблюдая манёвр друга, Шутов успокоился, захватил горстями снег и погрузил в него разбитое при ударе о щиток окровавленное лицо.

Он попытался глядеть на солнце, но оно слепило глаза. Все самолёты исчезли, словно растворились в пламенных лучах.

Вернувшись в полк, Шутов долго ждал возвращения своего друга. Не верилось, что он мог погибнуть.

Что там случилось – высоко под солнцем, – никто не знает. Никто не видел последнюю борьбу Тимура с врагами. Как громом поразило однополчан известие, что Тимур найден на земле мёртвым.

Боевые друзья и товарищи с почестями похоронили его в берёзовом парке старинного русского городка Крестцы. В боях с вражескими самолётами лётчики правили по нём суровую тризну. А вскоре Тимуру Фрунзе было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Так прославил своё имя достойный сын доблестного советского полководца.

Талисман

Удивительное дело – все лётчики, как правило, попав под обстрел, стараются вывести самолёт из-под огня, а этот летит себе прямиком в сплошных облачках разрывов. Пройдёт раз благополучно, возвратится и ещё раз идёт под огнём, точно по ниточке, не дрогнув, не свернув в сторону. Бывало, пехотинцы обеих сторон, задрав кверху головы, следили за судьбой бесстрашного лётчика.

Даже гадали: «Собьют, не собьют».

Немногие тогда знали, что в воздухе был знаменитый воздушный разведчик лейтенант Плотник. Вот уж действительно обладал выдержкой человек – не каждому дано точно вывести машину на намеченный для фотографирования и ревниво оберегаемый противником объект. Снимки, привозимые экипажем Плотника, никогда не бывали холостыми; каждый раз на плёнке обнаруживались то змеи автоколонн, то пауки скрытых аэродромов, то скорпионы огневых точек. Особенно он любил фотографировать их дважды – «до» и «после»: до того, как накрыла наша авиация, и после бомбовой и штурмовой обработки.

У него был даже альбом, подаренный дешифровщиками на память о выслеженном им фашистском зверье. На больших снимках можно было полюбоваться и скорпионами, раздавленными до того, как они успели ужалить, и удавами танковых колонн, разбитыми до того, как успели развернуться, и пауками аэродромов, приколотыми тёмными кнопками разрывов. Как мухи с оторванными крыльями, просматривались в паутине взлётных дорожек разбитые самолёты.

Но однажды между ним и дешифровщиками возникла тяжба. Лейтенант доложил:

– Нашёл действующий аэродром!

Дешифровщики рассмеялись:

– Давно выведенный из строя, заброшенный, как старое решето! – и показывали воронки на взлётных дорожках, свалку старых побитых машин на краю, у самого леса. Некоторые самолёты с поломанными плоскостями и отбитыми хвостами так и торчали посреди лётного поля, где их застала бомбёжка. Какой же это действующий аэродром?

Но Плотник был упрям. Ещё и ещё привозил он снимки разбитого аэродрома и требовал рассмотреть точней. Здесь разгадка! Иначе почему же истребители противника встречают его на подходах к этому «заброшенному»? Почему внезапно дают букет огня скрытые в лесу зенитки, надеясь сбить?

И вообще, где приземляются самолёты, снабжающие по воздуху окружённую в лесах и снегах зарвавшуюся группировку вражеских войск?

Чутьё не обмануло Плотника. Однажды он явился на спорный объект перед вечером и сфотографировал его при косых лучах заходящего солнца.

И что же – у многих бесхвостых и бескрылых самолётов тени не совпали с очертаниями.

Тени повреждённых машин, брошенных в беспорядке на лётном поле, имели нормальные крылья, хвосты. А воронки – те совсем не имели тени, хотя у каждой ямы западный край при заходе солнца должен отбросить тёмную полосу.

Ларчик открывался просто: воронки на взлётных дорожках немцы изобразили при помощи сажи, а увечья самолётов – при помощи белых холстов, закрывающих то часть крыла, то хвост.

Сконфуженные дешифровщики спешно доложили командованию результат, и внезапный налёт наших бомбардировщиков быстро сравнял разницу между предметами и их тенями.

– Везёт вам, Плотник, – говорили лаборанты, – просто везёт!

– Ой, не сглазьте! – шутливо пугались лаборантки за своего любимца, весёлого лейтенанта.

– А я «глаза» не боюсь, у меня же талисман есть! – отшучивался он.

– А ну какой, покажите, дайте посмотреть, Плотник!

– Чёрный кот? Обезьянка? Кукла?

Лётчик вытаскивал из кармана часы. Большие, луковичные, с массивными золотыми крышками.

Девушки-сержанты с любопытством брали в руки талисман и рассматривали какую-то картинку и надписи на золоте.

– Да это же именные, вот на них – ваша фамилия. «Лейтенанту Плотнику за чудесное спасение вороны!»

Насладившись девичьим смехом, лейтенант отбирал часы и, взвешивая их на руке, говорил:

– Единственные в мире… Не каждому доводится такое.

– Ну расскажите, Плотник, расскажите!

– История эта случилась перед большими лётными манёврами. Я вывозил на тренировку парашютистов. Сбросил очередную партию, смотрю – один за мной тащится. Раскрыл парашют раньше времени и зацепился стропами за хвостовое оперение самолёта.

Указал на него штурману. Стали отцеплять. И так и сяк – ничего не выходит. А парашютист подтянулся к самому костылю, завернул стропу вокруг стойки и катается себе, как на карусели, – ловко устроился. Кружились мы до последней капли бензина. Пора садиться.

Смотрю на него и думаю: «Ах ты ворона несчастная, ведь тебе жизни осталось две минуты, тебя же костылём пришибёт!»

Штурман спустил ему ножик на бечёвке: режь, мол, стропы, у тебя же запасной парашют. Он поймал ножик и сунул в карман.

Никогда в жизни я так не сердился. Решил идти на посадку, смотрю – народу полон аэродром, все смотрят на нашу «ворону». Знаю, что среди командиров сам Ворошилов. «Неужели же, – думаю, – на глазах у всех убивать человека? Неудобно». И тут я выкинул фокус.

У границ нашего аэродрома накануне канавокопатель вытянул большую траншею для водопровода, вот я на неё и пошёл. И так точно прицелился вдоль траншеи, что при посадке костыль повис над канавой.

Правда, я смял хвостовое оперение, но мой пассажир уцелел. Его крепко ударило, протащило по канаве так, что на стенках остались рукава пиджака и куски брюк. Он выскочил из-под хвоста и озирается.

Мы подбежали, ощупываем его.

– Жив, здоров? Как себя чувствуешь, парень?

Командиры бегут со всех сторон.

А он поглядел на себя, – боже мой, что за вид, как будто собаки рвали. Как выпучит глаза да как крикнет:

– Вы мне ответите за порчу казённого имущества!

Тут и меня зло взяло, схватил его, указываю на помятый хвост и тоже кричу:

– Это ты ответишь за порчу казённого имущества! Зачем на хвосте катался? Кто ты такой, что за птица?

А он мне в ответ:

– Я Ворона!

– Так и знал, что ты ворона!

– У меня и отец был Ворона, и дед был Ворона! А ты людей хвостом цепляешь, ты мазила, а не лётчик!

Вот какой попался…

Все хохочут, а Плотник с невозмутимым видом снова даёт разглядывать картинку на одной из крышек. Искусный гравёр изобразил на ней самолёт в небе с Вороной на хвосте и сценку между Вороной и лётчиком на земле.

– Кто же подарил эти часы?

Плотник таинственно опускал глаза.

– Командир отряда?

– Нет, товарищи, забирайте выше.

– Командующий воздушными силами?

Плотник качал головой.

– Может, ты сам себе их подарил да разрисовал? – шутили дешифровщики, люди скептические.

– Ворошилов! Ворошилов! – с восторгом догадывались лаборантки. И не верили, принимая за очередную шутку.

Отношение женского состава фотолаборатории к экипажу Плотника раз и навсегда установилось шутливое.

Ни самого весёлого лейтенанта, ни его штурмана Сапожникова, забавного толстячка, ни стрелка-радиста, вихрастого сержанта, под фамилией Швец, – никто не принимал всерьёз, как настоящих вояк.

Это ведь не истребители, которые рискуют жизнью, сбивая самолёт за самолётом, а воздушные фотографы. Нащёлкают кучу снимков с высоты пяти тысяч метров и как завалят фотолабораторию, так и возись весь день, а чаще – всю ночь. Проявляй, расшифровывай, и всё срочно, срочно.

Но девушки всё прощали докучливым поставщикам больших рулонов необработанной плёнки за их весёлый нрав.

Плотник великолепно играл на баяне, Швец неподражаемо плясал и был неутомим в танцах, а Сапожников… О, Сапожников писал стихи. Кроме того, на всех вечерах самодеятельности они неизменно выступали как трио юмористов.

Номер назывался: «За совмещение специальностей и полную взаимозаменяемость в полёте».

Друзья понимали друг друга с полуслова и даже без слов, по взгляду, по жесту, по кивку головы.

Познакомились три друга ещё до войны.

Как-то раз, зайдя в полковую пошивочную, лейтенант Плотник заметил портновского подмастерья, сидящего на подоконнике. В руках у него была недошитая гимнастёрка. Портной наблюдал, как виражили, пикировали и штопорили серебристые птицы. Он ничего не замечал в мастерской, отдав всё внимание небу. Когда какой-нибудь самолёт давал свечу, забираясь в небесные выси, портной склонял голову набок, по-птичьи, и застывал, приоткрыв рот.

– Что, в небо хочется? – спросил Плотник.

Портной вздрогнул и опустил глаза, словно пойманный на чём-то запретном.

– Да, скучная профессия – шить, то же, что быть парикмахером: ты людей бреешь – они обрастают, ты их бреешь – они снова обрастают.

Портной улыбнулся, затем вздохнул:

– Вот так и жизнь может пройти без особого результата, у меня ведь и фамилия-то Швец!

Плотнику стало жалко парня.

Он любил открывать в людях неожиданные способности. И через некоторое время при содействии Плотника портной стал учиться на воздушного стрелка-радиста.

Больше всех радовался успехам новичка его шеф.

Когда привозили конус, изрешеченный пулемётами воздушного стрелка-радиста, Плотник хлопал перчаткой о перчатку и говорил:

– Видали, как отделал? Узнаю Швеца: прошил, прострочил, лучше некуда!

В начале войны лейтенант смело включил Швеца в свой экипаж.

Зимой авиачасть срочно перебросилась на север.

Здесь войскам предстояло взломать сильно укреплённый оборонительный пояс врага на подступах к Ленинграду.

Комсомольскому экипажу доверили разведать мост, по которому шло снабжение предмостного укрепления, небольшого, но очень мешающего переправам плацдарма, захваченного противником на нашем берегу реки.

Несколько раз мост этот объявляли разрушенным бомбёжкой, но каждый раз при штурме плацдарма с того берега появлялись бронепоезда и гасили наступательный порыв пехоты, срывая результаты артиллерийской подготовки.

Плотник слетал на объект и подивился простоте задания.

Мост, видимый простым глазом, стоял целёхонек. Его металлические фермы четко выделялись на фоне ледяного покрова реки, усеянного воронками.

Безукоризненный снимок, мастерски сделанный с разных подходов, не требовал и расшифровки.

– Разнесём в пух! – сказал авиационный представитель в штабе наземных войск. – Только дайте приказ, когда отбомбить.

И в ответ на скептические замечания добавил:

– Не сомневайтесь, если объект вскрыт экипажем Плотника, считайте его в кармане! Это наш лучший воздушный разведчик. Да вот, полюбуйтесь! – и положил перед генералами несколько фотографий, ещё влажных.

Генералы полюбовались и приказали:

– Разбомбить сразу после артподготовки, чтоб не успели восстановить к моменту атаки. Очевидно, весь секрет в быстрой ликвидации повреждений. Наверное, где-нибудь в лесу прячут готовые фермы.

Мост нарочно оставили целым, чтобы создать у противника иллюзию, что в момент нашего наступления он легко может перебросить к крепости резервы и бронепоезда, скрывающиеся в туннелях по ту сторону реки.

На рассвете должны были заговорить орудия, а потом пойти пехота.

Полк бомбардировщиков вылетел сразу после артподготовки и точно и красиво трижды перекрыл мост, выполняя заходы с залповым бомбометанием по звеньям.

Плотник, фотографируя результаты, ясно разглядел, как бомбы легли поперёк моста, чёрные фермы взлетели вверх и упали на лёд.

Возвращаясь, лётчики увидели внизу чёрный ураган, ломающий лес. Он шёл, свиваясь и развиваясь, то рассыпаясь на отдельные смерчи, то бушуя сплошной стеной, вырывая с корнями деревья, круша гранитные скалы.

К небу поднимались тучи ветвей, обломков и, как над всяким вихрем, летели какие-то бумажки.

– Странно, почему наши повторяют артподготовку? – удивился Плотник.

Ему захотелось разглядеть, откуда стреляют наши пушки. Но они были так замаскированы, что не увидел.

Длинные языки пламени, казалось, рождались в лесу произвольно, словно какая-то дикая молния. Снег вокруг озарялся багровым отблеском.

– Очевидно, для страховки. За огневым валом пойдёт пехота, и плацдарм будет наш, откроется путь на запад…

Но ошибся. Пехота, пошедшая на штурм, замешкалась в глубоком снегу и была отбита появившимися, откуда ни возьмись, бронепоездами. Они могли пройти только через мост.

– Но мы же его обрушили! – утверждал Плотник. – Я видел своими глазами. Бомбы разнесли его в куски! Да вот, смотрите снимки!

На фотографии ярко выделялись чёрные фермы, сброшенные на лёд; быки, расколотые бомбами надвое, словно они были стеклянными, а не из гранита. Около них уже обозначились восстановительные работы, объектив даже успел захватить и фигурки разбегающихся людей.

Фотографии отправили в штаб.

Вскоре Плотника и его штурмана вызвали на командный пункт, прислав за ними открытый вездеход.

Это был путь сквозь ад. Вся дорога разрыта воронками от снарядов. Все кюветы – какое там! – вся лесная просека забита разбитыми грузовиками, противотанковыми пушками и трупами наших солдат. Командный пункт в расчёте на успех был вынесен к самому переднему краю, и лётчикам, сойдя с машины, пришлось добираться до блиндажа ползком.

– Ну-с, рождённые летать, пришлось поползать? – скептически осмотрев их взмокшие волосы, спросил генерал.

Лётчики промолчали.

– Видели результат?

Плотник проглотил слюну. У него пересохло в гортани, он не мог выговорить ни слова. Сапожников осунулся, словно похудел в одно мгновение.

– Ненужные жертвы – результат вашей ошибки. Вы указали бомбардировщикам ложный мост. Попались на туфту, ясно? Вот полюбуйтесь, куда отлетели куски ферм, сделанных из дерева и фанеры и подкрашенных в чёрный цвет… Разве настоящие, железные, разлетаются, как щепки? И падают на лёд, даже не пробив его… А лёд здесь, на реке горного типа, совсем не толст, плёнка!

Этого воздушные разведчики не знали.

– А фермы? Они же сложены из кусков льда. Как только их разбомбят, противник тут же складывает новые, поливает водой, и – готово дело. Ничего не скажешь – быстрота восстановления!..

– Разрешите искупить… – шёпотом заговорил Плотник, потерявший голос.

– Не в этом дело! – прервал его генерал. – Вы искупите свою оплошность, если найдёте настоящий мост. Как хотите, но обязаны доставить нам точные сведения.

– Доставлю – живым или мёртвым! – сказал Плотник. К нему вернулся голос.

Наутро пал туман. К концу дня с востока подул ветерок, и, как только развиднело, Плотник поднял в воздух свою белоснежную машину.

К ложному мосту подошли на бреющем и с глубокого виража рассмотрели свой позор. Да, вот они, «быки», сложенные из кусков льда, от обильной поливки на них – сосульки. Тускло выглядит дерево, покрашенное в чёрный цвет. На металле остались бы хоть какие-нибудь вмятины после бомбёжки, а здесь никаких. Хорошо постарались «восстановители» – мост как новенький…

Но где же настоящий?

Плотник поднял самолёт на большую высоту и тщательно, с нескольких заходов сфотографировал подозрительный участок местности, не совпадающий с картой, которой они пользовались.

С карманами, полными шоколада из бортового пайка, явились пилот и штурман в знакомую лабораторию. Очарованные девушки проявили им плёнку особенно тщательно. И были немало удивлены, когда офицеры обрадовались, как мальчишки, найдя какой-то холм, не указанный на карте, и ушли такие счастливые, какими их девушки не видали никогда.

На другой день Плотник снова вывел машину на ненавистный ложный мост. Затем круто развернулся и спикировал на стожок сена, торчавший рядом с загадочным холмом, не указанным на старой карте.

Сапожников расхохотался – из стога сена посыпались солдаты.

– Так и есть, – сказал Плотник, выйдя из пике и делая крутой вираж, – мост спрятан под холмом из фанеры, в ложном стогу сена прячется охрана. Сейчас мы спикируем на холм, и зенитки…

Он не ошибся. Сноп зенитного огня вырвался навстречу машине.

– Ага! Наступили на больную мозоль! – крикнул Плотник, проделав противозенитный манёвр и уводя машину на новый заход.

Теперь почти не было сомнений, что мост скрывается здесь.

Плотнику хотелось убедиться в этом не только самому, но и убедить других. Он искал признаков, которые бы точней показали, что холм этот – искусственное сооружение из фанеры, окрашенной под снег и умело присыпанной снегом.

День угасал. От деревьев и холмов ложились косые длинные тени.

Воронье, приваженное трупами, потянулось на ночлег. Птицы летели над рекой, над незамерзающими стремнинами, словно греясь паром, поднимающимся над кипящей водой.

И вдруг Плотник увидел, что, долетев до заснеженного холма, стая воронья не обогнула его, а влетела внутрь и исчезла в холме, как оборотни в страшной сказке.

– Штурман, ты видел? Они ночуют на фермах настоящего моста, закрытых фанерой. Птицы нашли тёплое местечко, ясно! – радостно воскликнул Плотник.

Он спикировал прямо к подножию волшебного холма и, вырвав машину из пике, взревел моторами. И, когда перескочил холм, увидел, что с противоположной стороны его выметнулось вспугнутое вороньё.

Сомнений быть не может – настоящий мост найден!

Плотник делал заход за заходом. Сапожников с разных направлений фотографировал ложный холм.

– Внимание, истребители! – просигналил Швец.

Фашистские истребители много дней не выдавали своего присутствия, имея одну задачу – оберегать мост. Они давно следили за этим двухмоторным скоростным бомбардировщиком, упрямо утюжившим воздух над рекой. Пока он фотографировал пустые места, они не беспокоились.

Но как только поняли, что бомбардировщик фотографирует холм, скрывающий мост, три истребителя мгновенно взлетели со своего скрытого аэродрома. Три других приготовились к взлёту.