Текст книги "О смелых и умелых. Рассказы военного корреспондента"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Ничего, – усмехнулся солдат, – кто смел, тот два съел.

– У вас есть приказ кормить немецких детей, господин солдат? – спросил старый немец, медленно выговаривая слова. – Я был пленным в Сибири в ту войну, – объяснил он своё знание русского языка.

– Сердце приказывает, – вздохнул солдат. – У меня дома тоже остались мал мала меньше…

Старый немец, потупившись, протянул свою миску, попробовал кашу и, буркнув «благодарю», сказал:

– А не совершаете ли вы воинского проступка? Разве у вас нет строгости дисциплины?

– Всё есть, любезный. Порядки воинские знаем, не беспокойтесь…

– Но как же…

Старый немец не договорил. Ударили фашистские шестиствольные миномёты, а их накрыли русские катюши. Всё вокруг зашаталось. Переулок заволокло едким дымом.

Дети присели, сжались, но не убежали.

С площади донеслись крики, застучали пулемёты.

– Ну, пошли рейхстаг брать, – проговорил солдат. – Теперь уж недолго, возьмём Берлин – войне капут! А ну, детвора, подходи! Давайте, господин, вашу миску, добавлю! Не стесняйтесь, это за счёт тех, кто из боя не вернётся, – видя его нерешительность, сказал солдат.

Но эти слова словно обожгли старого немца. Отойдя за угол, он сел на развалинах, уронив на колени миску с недоеденной кашей. А дети ещё долго вились вокруг походной кухни. Они освоились даже с верблюдами. И не испугались, когда к кухне стали подходить русские солдаты. В окровавленных бинтах, в разорванных гимнастёрках. Закопчённые, грязные, страшные. Но немецкие дети уже не боялись их.

Уцелевшие после боя солдаты не хотели каши, а просили только пить. И произносили отрывисто непонятные слова: «Иванов», «Петров», «Яшин»… Бородатый солдат повторял их хриплым голосом, каждый раз вздрагивая. И, добавляя немецким детям каши, говорил:

– Кушайте, сироты, кушайте…

И украдкой, словно стесняясь, всё смахивал что-то с ресниц. Словно в глаза ему попадали соринки и пепел, вздыбленные вихрем жестокого боя.

Дети ели кашу и, поглядывая на солдата, удивлялись: разве солдаты плачут?

Чемоданчик

После удачной облавы на волков в Мордовском заповеднике собрались мы у костра, к которому натащили туши убитых зверей. И все дивились необычайной величине и ужасной зубастой пасти одного убитого волка. Лобастый, как бык, лохматый, как медведь, был он страшен даже мёртвый.

Выстрел в упор двух стволов картечью не свалил его. Волчина грудью сшиб охотника и чуть не растерзал.

– Людоед! – поёживаясь, говорил потерпевший, егерь заповедника, одолевший волка в рукопашной схватке. – По всей хватке видно – людоед, прямо за горло меня норовил… Да промахнулся, шарф у него в зубах завяз. Шинель когтями, как ножами, разрезал.

Старая фронтовая шинель висела на охотнике клочьями.

– Ну, брат, натерпелся ты страху! – посочувствовали егерю товарищи по охоте. – Прямо как на войне.

– Почему как на войне? – встрепенулся старый фронтовик. – Разве на войне одни страхи? На войне с нашим братом всякое бывало. Иной раз и самому смешно, и другим потешно.

– Да ну, уж ты скажешь…

– А вот скажу!

Бывалого фронтовика только затронь. Вскоре забыт был страшный волк. Все уже слушали необыкновенную историю про войну, ожидая подвод из колхозов.

А сам рассказчик, посиживая на тёплой волчьей шкуре, оказавшейся удобной для сидения среди глубоких снегов, увлёкся больше всех.

– Штурмовали мы Кёнигсберг, фашистскую крепость на славянской земле. Бой был такой, что снаряды сталкивались, осколок за осколок задевал. И всё-таки мы вперёд шли.

– Да как же вы шли?

– А вот так: где под домами – подвалами, а где в домах – в стенах ходы пробивали. И какие только форты-укрепления – брали! Тут и «Луиза», забетонированная от верха до низа. Тут и форт «Фердинанд», прямо впереди нас. Тут и форт «Ёж» – голыми руками не возьмёшь. Пушки и пулемёты на все стороны иглами торчат…

Выходим так к центру города, в район Тиргартена, и вдруг видим: из дыма, из пламени обезьяны прямо на нас бегут и пронзительно так кричат. Город-то весь горит. Из подвалов жаркий огонь пышет – подмётки жжёт. А они, бедненькие, босые. С крыш раскалённая черепица летит. Трамвайные провода, как лианы, на столбах висят. Коснутся лапками – обжигаются: все провода от пожара раскалились.

Стали солдаты обезьян ловить, в шинели кутать да в тыл отправлять. Всхлипывают обезьяны, прижимаются к нам, как малые детишки.

Фашисты, отступая, хотели их всех перестрелять – из автоматов по клеткам… Но не всех удалось, вот некоторые и выскочили.

И не успели мы это чудо освоить – появляется другое. Из железных ворот лезет на нас танк не танк, самоходная пушка не пушка, а что-то громадное. Пыхтит, как мотор. Голова поворачивается, как танковая башня. А глазки сверкают узкие, как смотровые щели.

«Вот я его противотанковой!» – Один солдатик за гранату схватился.

А сержант, который этой группой командовал, говорит: «Отставить! Это бегемот – зверь ценный, зоологический…»

Ну, тут все солдаты поняли, что за чудо, и стали смеяться. А пули свищут и осколки летят.

Бой не кончился.

Сержант, увидев на воротах надпись – «Тиргартен», сейчас же по радио в штаб доложил: «Так и так, с боем вышли в намеченный район. И, между прочим, говорит, нами захвачен бегемот».

И только он это сказал, тут же по радио получает приказ: «Назначаетесь комендантом!»

Есть на войне правило такое: какой командир форт или город первым захватил, тот и комендант.

Ну какой же форт или город – тут бегемот…

Не успел разъяснить это сержант начальству, как ударило осколками по рации – так связь и кончилась.

Поправил он каску, встряхнул головой: «Вот тебе раз, напросился на должность».

Но приказ есть приказ – надо выполнять.

Штурмовая группа дальше пошла, а он передал команду своему помощнику – и к бегемоту.

«А ну, говорит, трофей, слушать мою команду! На место! В клетку! С четырёх ног шагом арш!»

Он-то знает, что он комендант, а бегемот-то не знает. Стоит и горячо попыхивает на него из ноздрей, а сам ни с места.

Вокруг снаряды рвутся – того и другого убить могут.

Что делать? Мимо шли танки. Сержант постучал в броню, умолил командира развернуться и машиной этот живой танк попятить. Так и сделали. Подтолкнули бегемота к его вольере, прямо к бассейну с водой. В этой ванне целее будет.

А тут, на счастье, вскоре и бой кончился, фашисты белый флаг выкинули.

Всем войскам отдых, ликование, а на коменданта – самые заботы. От всех страхов заболел бегемот. Не пьёт, не ест, головы не поднимает. Что делать? Вызвал сержант ветеринарного врача. Увидел тот пациента и как вскрикнет: «Это что за шутки? Я, говорит, лечу боевых коней… А меня к чудовищу привели!»

Ну, потом обошёлся. Осмотрел внимательно. Много дыр от пуль нашёл. Фашистские автоматчики бегемота застрелить хотели, зло на нём вымещали…

«Ничего, – сказал ветеринар, – пули у него в мясе застряли, они салом затянутся. Самое опасное – явление шока. На почве нервных потрясений теряется интерес к жизни, и раненый может умереть. Надо у него вызвать аппетит…»

И тут же выписал бегемоту рецепт – «спиритус вини».

Как вылили ему в рот солдатский котелок этого лекарства, так он минут пять чихал, до слёз. А потом вдруг развеселился. По клетке бегает, как поросеночек хрюкает. На свёклу навалился – целую груду съел. Бочонок квашеной капусты – на закуску. Солёных помидоров – туда же…

Объелся наш бегемот. Лежит в клетке, а живот горой дует. На весь парк охает, бедняга. Народ вокруг собрался. Солдаты тыловых частей. Шофёры, что у грузовиков баллоны чинили. Военные прачки, которые для стирки госпитального белья тут же в парке котлы кипятили.

«Это что же за безобразие? Чего комендант смотрит? Где скорая помощь?..»

Всем бегемота жалко.

Опять комендант несчастный к ветеринару бежит.

«А-а, комендант бегемота?.. Обкормили? Трофей объелся?.. Овощами? Ничего, овощи – пища лёгкая… Грелочку на живот, грелочку!»

Доктору легко сказать – грелочку! А где взять такую? Для бегемотов грелки ещё не поделаны. Вот беда – предписание врача есть, а средств для выполнения его нет! В бою не терялся, а здесь сержант, что делать, не знает, голова кругом.

Советуется с военным народом, что собрался у клетки. А шофёры и говорят:

«Вот невидаль – грелка! Взял баллон из-под задних скатов грузовика, налил кипятком – вот тебе и грелка! Да ещё какая!»

И прачки добавляют: «У нас кипяток готовый… Не жалко! Заправим грелку!»

Налили кипятку в два баллона. Подкатили бегемоту к животу, приставили.

Ну, точь-в-точь пришлось. Понравилось ему тепло. Живот успокоился. И захрапел бегемот, как богатырь.

Много ещё было с ним происшествий. Некоторые пули пришлось всё же ветеринару извлекать.

От заражения крови пенициллином спасать. Выходили зверя…

И так полюбил бегемот своего коменданта, что часу не мог в разлуке прожить. Пить-есть не будет, если сержанта нет. Сам спит, а сам одним глазом посматривает – здесь ли он. Ну, и комендант к нему всей душой.

И вот устроился однажды сержант вздремнуть под деревом, рядом с клеткой. Бегемот за решёткой, а сержант неподалёку, под деревом. Спит и видит страшный сон. Будто в блиндаж ударил снаряд. Крыша рухнула, и его брёвнами и землёй придавило. Ни вздохнуть, ни охнуть. Смерть пришла…

И уже слышит, как женщины над ним причитают, как над покойником.

«Что такое? – думает. – Если я умер, как же я могу слышать? Что это за крики?»

«Спасите! Помогите! Бегемот коменданта жует!..»

Во-первых, бегемот – не телёнок; во-вторых, человек – не бельё, чтобы его жевать!

Приоткрыл глаза сержант потихоньку и сообразил, в чём дело. Это его дружок бегемот о нем соскучился, вылез из своей клетки – дверь-то у неё, поврежденная снарядом, плохо запиралась. Подошёл да и прилёг с ним рядом. Разнежился и заснул. И для полного удовольствия головёнку свою ему на грудь и положил… Вот тут сержанту и приснилось, будто его в блиндаже придавило.

И опять солдатская смекалка выручила: прибежали шофёры с домкратами, подставили домкраты бегемоту под челюсти. Осторожно покрутили и приподняли его морду, как передок автомобиля.

Сержант потихоньку вылез, а бегемот даже не проснулся.

Пожурил он его потом: «Так, мол, нельзя со мной нежничать: ты зверь, а я человек, ты большой, а я маленький. Могу сломаться, как игрушка. Будешь плакать, да не исправишь…»

Много ещё было у него хлопот и приключений. Но самая-то беда – в конце войны.

Едут солдаты и командиры по домам с победой. Заезжают отдохнуть в Кенигсберг, заходят погулять в зоопарк, видят своего знакомого сержанта и смеются.

«Вот, говорят, попал фронтовик в историю! Как же ты теперь вернёшься домой? Чего про войну-то рассказывать будешь? Иные побывали комендантами крепостей, другие – городов. А ты был комендантом… бегемота! Ребятишки засмеют!»

Смущается сержант: «Радист всему делу виноват. Наверное, тогда, в горячие дни, перепутал и доложил начальству: захвачен, мол, форт „Бегемот“. У фашистов ведь всё зверское: танк „тигр“, самоходная пушка „пантера“… Не мудрено запутаться!»

«Радисту война всё спишет, а тебе каково?..»

Долго так потешались, пока не вышел приказ начальника гарнизона наградить сержанта за сохранение ценного трофея именными часами.

Так закончил свой рассказ охотник в разодранной волком шинели.

– Вышел, значит, из положения сержант! – улыбнулись слушатели.

– Кто же это был? Не твой земляк? Наш мордвин, поди-ка, – и храбрый, и шутник…

Егерь ничего на это не ответил.

– Что-то подводы долго задержались, – сказал он, закурив. – Давно бы им приехать время. Снега, что ли, глубоки?

И достал из кармана именные часы. Тут все так и покатились со смеху:

– Так это же ты сам был! Ох и шутник ты, Мурашов!

– Какой же я шутник? Это война шутки шутит. Я ведь и потом от этого всё отделаться не мог. После войны всё о бегемоте скучал. Навещать его ездил.

– Это куда же, за тридевять земель?

– Нет, зачем же, недалеко… в Москву. За моим дружком отдельный вагон прислали и в зоопарк его с почётом доставили. Там и живёт. И зовут его Гансом.

– Ну и что ж, узнал он своего коменданта?

– Какое там! Вхожу я в клетку, так он на меня как зафыркал, затопал, словно бюрократ какой-нибудь. Вот, думаю, заважничал… Как же – его в Москву в отдельном вагоне привезли. Квартиру с ванной дали. За деньги показывают. Прославился! Где уж тут фронтовых друзей помнить.

– Ишь какой… Обиделся ты?

– Нет, зачем же? Обижаться тут не на что… Дело в том, что семья у него появилась после войны: бегемотиха и маленький бегемотик, на центнер живого весу. И как раз спал в это время малютка, когда мы вошли. Вот папаша-бегемот и запротестовал. Потом-то обошёлся. Ничего, репу из моих рук взял… А забавный у него сынишка – квадратный, толстый, весь в отца, и всё в бассейне купается… Издалека подумаешь: кожаный чемодан в воде плавает!

– И как же этого малыша зовут?

– Чемоданчик!

Вот и весь сказ, услышанный на охоте в мордовском лесу от смелого и умелого охотника, сразившего самого страшного и свирепого волка.

Весёлый плотник

Весёлый появился в колхозе плотник – дом за домом отстраивает и всё песни поёт. Когда бревна тешет, топором плясовой мотив выстукивает. Волосы у него с сединой, а глаза молодые. И седоватая борода задорно кудрявится. Всё время вцепляются в неё стружки.

Зелёная солдатская рубаха на нём выгорела от солнца. На спине соль от пота белым инеем проступила. А на груди блестят ордена и медали.

Видно, немало потрудился старый солдат в боях и походах.

– Дядя Пронин, а ты в фашистов много стрелял? – спросят его колхозные ребятишки.

– Нет, стрелять мало приходилось.

– А как же ты воевал?

– А я больше топором.

– Топором? Прямо по головам их, фашистов, да?

Посмотрит плотник в заблестевшие глаза мальчишек и улыбнётся в бороду:

– Да не головы – мосты я рубил. Война – хозяйство большое. Там не только стреляют, там всякой работы много. Кто к чему приставлен. Я сапёром был, мосты строил. Без мостов-то воевать нельзя. Без них ни туда ни сюда. Вот поначалу, когда немец нас попятил, рубили мы все мосты отступательные, бросовые. Так только, чтобы по нему войско перешло, а потом его сжечь либо сломать… А когда мы его погнали, тут уж пошли строить мосты наступательные, крепкие. И сейчас везде стоят. И на каких только речках наших мостов нет! Вот, например… – Плотник достанет засаленную, затрёпанную книжку, заменяющую ему бумажник, и начнёт перелистывать: – Бзура-река. Это в Польше. Мы через неё двухпутный мост построили. Или вот: Золотая Липа, с красивым названием река. Или вот: Банска-Бистрица. Это в Чехословакии. Или вот: Горынь-река – шумит, извивается, как Змей Горыныч. И каких только рек на свете нет! Много их нам до Берлина попалось. Построил наш батальон несколько сот мостов.

И вот через какие только реки ни строили – всё война идёт, а как дошли до одной речки, так себе, и неказистая речка-невеличка, а как через неё мост построили, так и война кончилась.

– А-а, это Шпрее! В Берлине? – догадываются ребятишки.

– Верно, в самом логове зверя. Как до неё дошли, так и Гитлеру капут… За что у меня орден Славы, спрашиваете? А это за то, что семь языков в плен взял.

– А разве сапёры пленных берут? – усомнятся ребятишки.

– А что ж, разве сапёрам запрещено? Коль сумеешь, так и бери. На войне всяко бывает. Со мной на реке Одер такой случай был. Есть такая река на границе Польши с Германией – большая, глубокая, широкая. Дошли мы до неё и остановились. Пора бы войну кончать! Всем охота поскорее наступление на самую Германию сделать, а тут какая-то заминка. Не дают нам, сапёрам, ни лесу, ни тёсу, ни брёвен – значит, наступление не готовится. Без мостов-то наступать нельзя.

Вышел я на берег реки. Все кусты, овраги осмотрел – никакого подвоза не заметил. «Что такое? – думаю. – Воюем всегда по плану, всё у нас продумано, всё начальство заранее предвидит. Неужели эта река непредвиденная? Не может этого быть!»

В таком рассуждении вышел я к обрывчику над водой. Смотрю: наши разведчики в маскировочных халатах притаились под берегом и на ту сторону заглядываются. Слышу: рассуждают, что трудно достать языка. До того немец напуганным стал, никак не подступишься. Окопался окопами, спутался проволоками, залез в бетонные блиндажи, носу не показывает. Всю ночь осветительные ракеты пускает.

Иной раз доберутся ребята, схватят какого-нибудь фрица, а пока его через реку тащат, либо он у них захлебнётся, либо его шальная пуля подшибет. Однажды приволокли двоих, мокрых, но живых. Дрожат от страха, а сказать ничего не могут. Глухонемыми оказались. Надо же быть такому невезению!

Решил я разведчикам помочь. Солдаты они молодые, не все приёмы знают. А я старый. Я ещё в первую мировую войну за храбрость Георгиевский крест заслужил.

Вот и сообщил я им один секрет. Командир их, гвардии лейтенант, даже засмеялся.

«Ну, говорит, старый хитрец, если дело выйдет, получишь от самого генерала и орден, и отпуск на побывку домой!»

«Отчего же, говорю, не выйдет, способ надёжный. Орден и старому не хуже, чем молодому, подойдёт, а насчёт отпуска тоже не возражаю: по внучатам соскучился».

Договорились мы и начали действовать. Всё это, конечно, в тайне.

И вот к вечеру слышат немцы, что на нашем берегу топоры стучат, значит, мосты строят. А если мосты строят, значит, наступление готовят. А если наши наступление готовят, значит, фрицам несдобровать. Это они знают.

И вот наутро завозились на том берегу. И в стереотрубу на нас смотрят, и с самолётов фотографов на нас напускают, и по ночам прожекторными лучами кусты обшаривают. И ничего, никакой техникой нашу хитрость определить не могут.

Не найдут, где русские мост строят, да и всё.

А мы его и не строим. Зачем же, никто нам этого не приказывал.

А топорами почему и не постучать? Стучим. Возьми небольшой обрубок, выдолби его – такой деревянный барабан получится, что любо-дорого.

Как начнёшь обушком стучать на заре, да по воде эхо подхватит, как будто сто плотников работают…

И, дав ребятам посмеяться, Пронин тут пройдётся обушком по бревну, скороговоркой.

– Сижу я вот так, под берегом притаился, стучу. Ночь стучу, вторую стучу – ничего не получается, не идут фашисты на приманку. «Неужели, думаю, у них так плохо разведка поставлена?»

И вот на третью ночь пал на реку туман. Луна светит, а видимость плохая. Свет в тумане получается ненормальный, рассеянный. Призрачный такой. И время – самый полночный час. И вдруг вода под берегом захлюпала, тростник всколыхнулся, грязь зачавкала. Смотрю и вижу – лезет на меня из реки какое-то громадное чудовище. Водяной не водяной. Домовой не домовой… Толстый, рыхлый, головища круглая, с пивной котёл. Глазищи стеклянные, как автомобильные фары. И весь такой противный, студенистый, колышется, как резиновый.

«Вот как, – думаю, – фашистская нечистая сила оборудована, по последнему слову техники!»

Смотрю: а их лезет на берег ещё несколько! Один страшнее другого. Тина на них чёрная, донная. Водорослями опутаны, как утопленники. Невозможно смотреть.

«Стучи, стучи, – велят мне разведчики, – а то спугнёшь!»

Взялся я за топор, а у самого зубы стучат: ведь это они ко мне крадутся. Один водяной уже совсем близко подполз. Вдруг как разломится пополам! Голова – в сторону, шкура – в другую. Воздух из неё вышел – и сразу опала. И вылезает из оболочки самый настоящий фашист. За ним другой, третий…

Враз набросились на них наши разведчики: «Хенде хох!» Скрутили, связали и в штаб доставили.

Семь штук оказалось. Да какие хитрые! Шли к нам по дну реки в водолазных костюмах. Натянули на себя непроницаемую резину, надели на головы скафандры. У каждого на подмётках пол пуда свинца, чтобы вода наверх не поднимала. И отправились на разведку. Вот какие были водяные!

Через неделю вызывают меня к генералу – награждать.

Орден Славы вешают мне тут же на грудь, а насчёт отпуска я сказал:

«Никак нет, разрешите не поехать».

«Почему?»

«Опасаюсь, пока я съезжу, без меня Берлин возьмут!»

Генерал засмеялся:

«А чего же тут опасаться?»

«Ну как же, – говорю, – что мне тогда внучата скажут? Всю войну воевал, а в Берлине не бывал… Разрешите задержаться. Теперь недолго!»

«А вы откуда, ефрейтор, знаете, что недолго?»

Тут я запнулся: военная тайна… В штаб-то я ближним путём шёл и заметил: по оврагам, по кустам – везде наставлены лодки, катера, самоходные паромы, амфибии разных систем. Великое множество. И всё замаскировано.

Тут я и догадался, что и река Одер у нас в планах предусмотрена. Только решил наш главный командующий плотников этой рекой не затруднять, а форсировать её внезапно, на плавучих средствах. Вот почему не давали нам ни тёсу, ни лесу.

Не успеют немцы оглянуться, как будем мы у них на плечах. И не слезем до самого Берлина…

Ну, про эту военную тайну я молчу и отвечаю так себе, просто:

«В природе, мол, чувствуется».

Тут генерал взглянул на меня строго и сказал:

«Приказа своего отменять не стану. Поедете в отпуск после постройки моста через реку Шпрее».

«Рад стараться!» – говорю.

Так оно и вышло. Построил я мост через Шпрее. Хороший, надёжный, и сейчас стоит. А не сообрази я вовремя, уехал бы в отпуск, ну и не было бы у меня медали «За взятие Берлина». А теперь – вот она!

Пронин позвенит медалями и добавит:

– На войне, ребятки, не только стрелять – побольше соображать нужно!..

И снова за топор. Так дом за домом отстраивает. И всё с шуткой, всё с песней.

Весёлый плотник появился после войны в колхозе!

Фюнфкиндер

Вот ещё одна необыкновенная сказка войны.

Шли партизаны лесом. Израненные, усталые, голодные.

Вдруг видят упавший фашистский самолёт. Заглянули – а в нём ящики конфет, мармеладу, шоколаду. Стали разбирать свалившиеся с неба трофеи. Вдруг в хвосте кто-то зашевелился. Фриц? Да, один немец уцелел. Увидев партизан, он выхватил из кармана… фотографию. Загородился ею от автоматов и кричит жалобно:

– Фюнфкиндер! Фюнфкиндер!

Подскочил к нему партизанский разведчик, мальчишка Лёнька, и рапортует командиру:

– Товарищ Фролов, у него на фотографии пятеро детей.

По лицу командира прошла не то улыбка, не то усмешка.

– Отставить! – скомандовал Фролов, и партизаны опустили автоматы.

Первый раз они пощадили врага. Известно – партизаны в плен не берут.

Некоторое время помолчали, не зная, что же с ним делать. Командир нашёлся:

– Нагрузить на него шоколаду побольше, пусть тащит в лагерь ребятам гостинцы. Ясно?

Так немец, прозванный Фюнфкиндером, попал в партизанский лагерь, спрятанный среди непроходимых болот, где-то в лесах, между реками Пола и Ловать.

С удивлением разглядывали пленного женщины и дети. Фашисты – ведь это не люди. Они хуже зверей. У них и обличье должно быть ужасное. А этот на обыкновенного человека похож. Пожилой, худощавый, совсем не страшный.

С удивлением разглядывал и немец сказочное жильё партизан. Не то свайная деревня времён каменного века, не то гнездовье болотных птиц.

Прямо под водой, укреплённые на кольях, таятся в камышах шалаши, сплетённые из ивовых ветвей. Между ними жёрдочки. Ни печей, ни очагов для варки пищи. С виноватой улыбкой выкладывал он из мешка шоколад и конфеты.

– Что, смешно тебе – куда герман Русь загнал? – сказал Власыч, старик с ястребиным носом и лохматыми бровями. – Ничего, мы перетерпим, посмотрим, как вам достанется, когда наша возьмёт!

Немец поёжился под его зловещим взглядом. Опустил глаза и, указывая на себя, стал что-то объяснять.

Фролов слушал. Он когда-то, в десятилетке, изучал немецкий и теперь немного понимал.

– Должен вам доложить, товарищи, – сказал Фролов, – это авиамеханик. Самолёты обслуживал. А стрелять в нас – не стрелял.

– Все они так говорят, когда попадутся. А попадись ты ему, он бы тебе показал «рус капут»! Убью! Всё равно убью! – крикнул Власыч.

– Прямо здесь? – усмехнулся Фролов. – А куда денешь? В болото. А как же тогда воду будем пить?

Вокруг засмеялись. Немец оглядел людей с надеждой.

– Ладно, – сказал Фролов, – оставим вопрос до утра.

– Вот, правильно – утречком я его и отведу в лес подальше…

Власыч, уложив немца в своём шалаше, сел с автоматом его караулить.

Не спалось пленному. Вздыхал, обирал комаров с лица. Не шёл сон и к Лёньке. Всё думалось. Ненавидел он гитлеровцев не меньше Власыча. Но Фюнфкиндер… Странное дело… Тсс, как бы не услыхали его мыслей… Этот немец похож на его отца, бывшего механика МТС, ушедшего на войну. И лицо сероватое, в щеках вкрапинки металлической пыли. И руки с мозолями. И так же горбится немного. И так же любит своих детей… Захотелось что-нибудь придумать, чтобы Власыч не исполнил своей угрозы.

И вот Лёнька прокрался к командирскому шалашу. Фролов то бредил, то просыпался. Его мучила малярия.

– Товарищ командир, а товарищ командир, – тихо позвал Лёнька, – а этому немцу у нас дело есть.

Надо заставить его разобрать трофейные лекарства. У нас их куча, а какие к чему, не знаем.

– А? Что? Ну конечно. Где мешки эти? Распорядись утром.

Получив задание, Лёнька выполнил его точно. Отыскал припрятанные под сухой осокой мешки с лекарствами и на рассвете, чтобы не прозевать немца, которого Власыч мог увести в лес, подошёл к шалашу. Фюнфкиндер не спал. Он сидел, свесив ноги в болотный туман, и пучком осоки отгонял злющих комаров то от себя, то от Власыча.

Старик храпел, задрав бороду вверх. Автомат, зажатый в руках, то опускался, то поднимался на его широкой груди.

Лёнька фыркнул в кулак: вояки! Один проспал, а другой не воспользовался, а? Разбуженный Власыч вскочил как встрёпанный и попятился, увидев перед собой немца в мундире. Подумал, что ему снится.

– Дело есть, Власыч, – сказал Ленька. – Командир приказал – пусть немец лекарства рассортирует.

– А-а, это правильно. Хоть какую пользу принесёт. А потом – в расход! Они нас – мы их. Немцем меньше – нам легче. Так-то, Лёня, – вздохнул Власыч.

…Собравшись в кружок, ребятишки и бабы, жуя шоколад, смотрели, как Фюнфкиндер работал. Лёнька выгребал ему из мешков лекарства, а немец прочитывал надписи и раскладывал коробочки с порошками, баночки, скляночки аккуратно, не торопясь. Словно чуял – чем раньше кончит работу, тем скорее отведёт его Власыч в лес.

Назначение лекарств объяснял без слов. Найдя таблетки от боли в желудке, показывал на живот, от головной боли – на голову. Однажды, изобразив дрожь во всём теле, сам проглотил и других одарил беленькими шариками. Ленька лизнул и определил – хина. Все обрадовались – малярия трепала жителей лагеря нещадно. От хины, глядишь, полегчает.

Найдя какие-то скляночки, шприц, длинные иголки, немец прижал их к груди, стал корчиться, изображать что-то страшное, но смотреть на него было смешно.

Догадался Власыч:

– А ведь это он, знаете, лекарство против столбняка нашёл. Право.

И велел прибрать хорошенько такое дорогое и полезное лекарство.

– А может, лучше не убивать этого немца, дядя Власыч? – сказал после этого Лёнька. – Глядишь, может, он ещё к чему пригодится.

– Нынче уже поздно, – Власыч посмотрел, высоко ли солнце, – да мне и некогда, а вот ужо завтра утречком я его отведу от греха подальше в лес…

Наступила вторая ночь, когда Леньке пришлось думать, какое бы дело найти Фюнфкиндеру, чтобы сохранить ему жизнь. Но выручил себя сам немец. Утром он нарисовал на клочке бумаги проект водокачки и показал Власычу. Старик долго хмурился, разглядывая чертёж. А Фюнфкиндер, показывая рукой на болото, изображал тошноту, хватался за живот и всячески гримасничал, доказывая, что эту воду пить никак нельзя. Сам же он за весь прошлый день не выпил даже ни капли. И шоколад ел, и сухари грыз, а пить из болота не мог. Сидел, раскрылившись от жары, как больной грач, и слюнки глотал.

Сжалились над ним девчонки.

Набрали черники и угостили немца ягодой.

– Она кисленькая, – сказала Манечка, внучка Власыча, – когда пить хочется, очень помогает.

Немец поел ягод из горсти и украдкой погладил Манечку по голове.

Власыч в чертеже разобрался:

– Это, конечно, хорошо. Детишки дюже от воды хворают… Нам бы это – во спасение. Вот и фильтр тут. Вот и отстойник. Ну, да где же это нам материалов взять? Трубок всяких и прочего…

– А из самолётных обломков! – обрадовался Лёнька. – Из них даже велосипед можно собрать.

Посоветовались на этот счёт с командиром отряда, и пленный Фюнфкиндер под охраной старика и мальчишки был направлен «в командировку» к разбившемуся самолёту – отыскать там всё, что нужно для аппарата.

Понабрал Фюнфкиндер множество всего.

И трубок, и планок, и винтов, и гаечек, и листы алюминия. Разыскал даже среди обломков уцелевший инструмент: плоскогубцы, кусачки, отвёртки, молотки, паяльную лампу. И возвращался довольный, как с ярмарки.

Водокачку он соорудил, потрудившись несколько дней вместе с Ленькой и другими добровольцами весьма успешно. И на свою беду. Когда из алюминиевой трубки – стоило покачать рычажок – пошла светлая, пахнущая хлором вода, Власыч даже засмеялся:

– Ишь хитрец, видать, не соврал, что механик. Ну, раз так, мы ему дело найдём!

Он давно мечтал исправить снятый с самолёта крупнокалиберный пулемёт и сшибать из него самолёты. До чего ж они завидно низко летят Боятся наших «ястребков» и прямо по верхушкам сосен тянут. Везут окружённым в Демьянске гитлеровцам разные припасы. Метко стрелял Власыч тетеревов, глухарей, рябчиков. Но что это за дичь по сравнению с «птичкой», начинённой колбасой, ветчиной, консервами!

– Вот, – сказал он, притащив пулемёт, – исправь-ка это ружьишко, отлично поохотимся!

Фюнфкиндер опустил голову. Чинить пулемёт отказался. Ну и обозлился же Власыч:

– Ах, вон ты какой! И в плену заодно с гитлеровцами! Нам помогать не желаешь, значит, против нас? Немец есть немец, как его ни уважь – не будет он наш! Убью гада. Не могу вместе с ним дышать одной атмосферой!

Лёнька стоял опустив руки, не зная, как защитить Фюнфкиндера. Вмешался Фролов:

– А чего ты кипятишься, Власыч! Нельзя заставить пленных воевать против своих, таков закон.

– Мы, партизаны, сами вне закона. Если ему Гитлер милей своей жизни, какой может быть разговор?

– Правильно! Верно! – поддержали старики партизаны. – Если ему фашисты дороже нашего товарищества, зачем он нам нужен?

– Да что вы пристали к нему? – вмешалась вдруг старая-престарая бабка Марья, мать Власыча. – Что он, профессор какой, во всём, как вы, разбираться? Обыкновенная несознательность. Боится – уважит он вас, починит ружьё, а вы пальнёте, да в его товарища. В самолётах-то не одни гитлеры летят. Немцы разные бывают. Так-то.

– А нам разбираться некогда. Они-то нас – старого-малого подряд бьют, мамаша!

– Вот на то мы и русские, что виноватого от безвинного отличить можем! Не расходись, Петяшка, имей человеческую совесть! – прикрикнула старуха на своего седовласого сына, как на мальчишку.

– А вы бы его, мамаша, в сознательность привели, где его совесть, да!

– Экой ты скорый. Ты сколько лет при Советской власти жил? Ну то-то, а он нисколечко. Откуда же ему взять всё в толк сразу? К таким снисходительность надо иметь, терпенье!