Текст книги "Один из первых"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Фролкино враньё

Отец умел предсказывать. Когда я отыскал костерок бедняцких ребят, робко горевший на сырой земле у ржавого болота, там уже сидел у огня сын Трифона, Фролка, и о чём-то разглагольствовал. А ребята слушали.

– От городских этих всё зло, – говорил Фролка, – городские – они завсегда деревенских обманывают. Наш хлеб едят, а нажрутся да над нами же смеются: «Несознательные, в нечистую силу верите!»

Какой подлец, как он ловко переиначивает мои слова!

– Вот и наши гостеваны, Гладышевы эти. Смотри-ка, явились и прохлаждаются. Нам, говорят, отпуск. Нам, говорят, воздух вреден в городе-то. А если вреден, чего ты в деревне не живёшь? Неохота, как мы, мужики, в земле-то копаться? Городская-то жизнь почище! Открыл краник – вода льётся. Чиркнул кнопку – электричество горит. Тут тебе кино, тут тебе театр. А работать по часам, не то что мы – от зари до зари… И детей, как господа, в коротких штанишках водят… Учат их, чтобы ничего не делали, а нашим братом командовали!

– Врёшь ты всё! Не слушайте его, ребята! – Я выехал на свет костра.

– А-а, на воре шапка горит! – расхохотался Фролка.

Хотелось дать по морде этому нахальному кулацкому сынку.

– На мне и шапки нет, всё ты врёшь, – ответил я сдерживаясь.

– Постой, я не вру. Вот скажи ты, не соври: на кого учишься, кем будешь, когда вырастешь?

– Я буду рабочим.

– Каким это рабочим?

– Типографским, у нас в типографии, на Красной Пресне. Буду печатать буквари, учебники, по которым все учатся. Я думаю, вы, ребята, не пожалеете для меня хлеба?

– Конечно, – сказал рассудительный Кузьма, – без книг, как без хлеба; без грамоты, как без глаз…

– Мой отец в этой типографии все машины налаживает, он слесарь-наладчик. Посмотрите, какое у него лицо бледное. Это потому, что он на работе свинцом дышит, а не свежим воздухом. Если ему не побывать в отпуске, он умрёт. А такого второго мастера не сразу найдёшь. Он двадцать лет своему делу у старых мастеров обучался. Стыдно врать на рабочего человека… Это… это… кулацкая агитация!

– Да ты не расстраивайся, – сказал Кузьма, – у твоего отца лицо больное, про это наши бабы дома ещё говорили: «Рабочему-то, говорят, трудней; мужичок всегда в поле, на воле, а рабочий в душном помещении»…

Фролка несколько смутился, не ожидая такого отпора. Он был уверен, что я отвечу: «Буду учёным, инженером, командиром», словом, каким-нибудь начальником. Вот тогда бы он ухватился… А тут рабочим, да ещё книжки буду печатать. Действительно, крыть нечем, все знают пользу книжек. Чем бы ещё пионера смутить?

– Да! Фролка – он трепач известный, балабол подвесным, – сказала Маша баском.

– Горазд работать языком за отцовским батраком! – поддел Кузьма.

Один бойкий Парфенька почему-то молчал.

Видя, что настроение ребят не в его пользу, Фролка несколько пошёл на попятную:

– Да про вас с отцом речи нет. Нам не жалко, гуляйте, у нас свежего воздуха всем хватит… А вот зачем вы над нами смеётесь, что мы несознательные, в нечистую силу верим? Это вас ещё черти в оборот не брали… А как возьмут, первые напугаетесь.

– Вот и не напугаемся!

– А чего ж ты к барскому дому не поехал? Слабо́, пионер!

– Захочу и поеду!

– А ну захоти! Поезжай один!

Я молча повернул коня и поехал.

Громко захохотал вслед Фролка и, обернувшись к ребятам, подмигнул:

– Вот увидите, как удирать будет! Ох, раздразнили вы там нечистую силу!

И с этими словами подхватил свой полушубок, уздечку и исчез. Только было слышно в темноте, как по сырой луговине зачмокали кованые копыта его коня.

Привидения бывают

Ребята некоторое время помолчали.

– Сделает Фролка какую-нибудь беду, – сказал, оглянувшись, Парфенька.

– От него всего жди, – подтвердила Маша.

– Ишь, соловьём разливался! – сказал Кузьма и стал молча собираться.

– Покажет и тебе, Кузька, твоя мамка, что значит кузькина мать, – посмеялась Маша и стала собираться вслед за ним.

– А мы схитрим – костёр тут оставим, а сами, как подъедем к пионерчикову костерку, затаимся, – сообразил Парфенька.

Так и решили сделать.

Костёр долго ещё горел, видимый издалека, а ребят около него уже не было. Вслед за вожаками наехали и другие, ещё не знакомые мне ребята.

Доехав до развалин барского поместья, я стреножил коня, как научил меня отец, развёл костёр и приготовился встретить любую опасность.

«Ничего сверхъестественного в природе нет, – убеждал я себя, – это и наш вожатый говорил и мой отец. Здесь могут быть только волки, медведи. Но все дикие звери боятся огня. Это ещё первобытные люди знали. И спасались у костров даже от таких страшилищ, как пещерные медведи и саблезубые тигры… Вот и я: кто мне страшен у костра? Привидения, которых не бывает?»

И только я это подумал, как увидел привидение. Самое настоящее привидение вдруг появилось из-под земли среди развалин барского дома. Вначале там что-то зашипело, озарилось голубым огнём. Затем из-под земли медленно показалась голова с рогами… Голова эта изнутри вся светилась красным огнём. Из ноздрей её, из глаз сыпались искры. И эта ужасная голова поднималась всё выше и выше, и за ней вытягивалось длинное белое тело.

И как ни твёрдо я был уверен, что чертей не бывает, не мог унять дрожь в руках и ногах.

Конечно же, это привидение! А если это не привидение, тогда что же? Протёр глаза. Говорят, бывают такие видения, когда человек слишком взволнован и ему страшно, называется – галлюцинация. Нет, привидение не пропало, оно медленно надвигалось…

«Я пионер! Я смел! Я ничего не боюсь!»

Мои заклинания не помогали, привидение не исчезло, а всё подвигалось.

Не трусь, пионер!

Хотелось сорваться с места и бежать изо всех сил. Но я заставлял себя стоять на месте. Ведь моему отцу страшней было, когда под Каховкой на наших ползли танки белогвардейцев – стальные чудовища. Ведь устояли… Гранатами встретили.

Я нагнулся и вынул из костра большую, хорошо горящую головню…

Привидение при виде этого как-то несколько заколебалось, а затем снова пошло на меня.

Я сунул головню в костёр, чтобы побольше разгорелась, и, закусив губы, смотрел на медленно приближающееся чудовище. Сердце билось громко. Было обидно, что никто не видит моей храбрости.

Я вдруг так разозлился на привидение, что не стал дожидаться, когда оно приблизится и, может быть, сожрёт меня, а перешёл в атаку. Запустил одну горящую головню, вторую, третью и закричал почему-то:

– Брысь! Брысь, проклятая!

Головни летели, как гранаты; одна попала прямо в белое тело привидения, и оно вдруг попятилось, зашипело.

– Ага, шипишь! Не любишь! – закричал я и, схватив самую длинную и яркую головню, бросился вперёд.

И тут произошло самое неожиданное – привидение вдруг побежало! Сжалось как-то, словно сложилось пополам, огни в глазах его потухли, рога в темноте пропали, и всё оно потускнело.

– Ура-а! – раздалось вдруг позади.

Все ребята, тихо наблюдавшие мой поединок из темноты, похватав головешки из костра, бросились вдогонку за струсившим привидением. Они осмелели, когда увидели «наша берёт».

А привидение вдруг провалилось сквозь землю! На том месте, где оно исчезло, оказалась тёмная дыра… из которой пахло палёным.

Лезть в эту дыру никто, конечно, не решился.

– А ну, выходи, выходи!

– Попробуй, вот мы тебе шкуру-то припалим!

– Давай покажись, мы те обработаем! – вызывали они на бой трусливое привидение.

Но оно так больше и не показалось.

Победителями вернулись ребята к костру и разожгли огонь поярче.

– Вот, пионер, – сказал рассудительный Кузьма, – а ты говоришь, у нас чертей нету! Будь ты не такой храбрый, пропал бы. Чёрт, он храброго взять не может, это точно. Известно, как русский солдат на шпагах чёрта победил.

Конечно, было очень лестно, что меня признали храбрым. Но досадно, что ребята окончательно уверились, будто нечистая сила есть. Привидение, конечно, было, это я сам видел; но, может быть, привидение это не совсем нечистая сила? Думай, пионер, думай!

В таких приключениях прошла эта ночь. Опять я не успел рассказать ребятам о пионерской организации, прочесть хоть одну книжечку из серии «Беседы у костра», что дал с собой вожатый. В одной рассказывалось о знаменитом Спартаке, вожде восставших римских рабов, имя которого носили первые пионеры. А вторая рассказывала о красном галстуке, о пионерском салюте, о пионерских правилах.

Дела взрослых

Возвращаясь домой поодиночке, ребята разъехались раньше, чтобы показать, будто они в ночном с тюнером и не водились. Я хотел поскорей рассказать отцу о необыкновенных ночных событиях и тоже поторопился. И неожиданно встретил отца не дома, у дяди Никиты, а на окраине села, где над рейкой стояла старая, закопчённая деревенская кузница. Отец вместе с кузнецом, дедом Савелием, звонко стучали молотками по железу, а дядя Никита изо всех сил раздувал угли в горне, качая мехи.

Любопытные мальчишки и девчонки уже собрались вокруг, несмотря на раннюю пору.

Все они смотрели, как сельский кузнец и городской рабочий ковали лемеха к старому плугу, давно валявшемуся у плетня дяди Никиты.

Полоса красного, раскалённого железа лежала на наковальне. Кузнец в валенках, в кожаном фартуке, в войлочной шляпе, придерживая её большими клещами, ловко и быстро постукивал по железу маленьким молотком, указывая, куда бить. Отец крепко ударял большим молотком. От каждого удара красная полоса плющилась.

Били они в лад. Кузнец один раз – сильно по железу, другой раз – слегка по наковальне. Мягкое красное железо звучало глухо, а наковальня отзывалась, как звонок. Шла такая музыка, что на всё село слышно.

Вот брусок железа стал превращаться в лемех, из ярко-красного стал малиновым, затем фиолетовым; угасал, как заря. И, когда он погас, кузнец клещами вдруг стащил его с наковальни и сунул в кадушку с водой. Раздалось громкое шипение, над кадушкой поднялось облако пара.

Кузнец вынул лемех, полюбовался и сказал:

– Первый сорт! Об землю отсветлится – серебряным будет!

Он любил ковать сошники, лемеха, топоры, сам выковывал подковы и даже тоненькие гвозди к ним.

На шум и звон у кузницы появился Трифон Чашкин. Вылез из кустов, как медведь, ломая ветки, и стал смотреть, чего это куют люди.

– Бог в помочь! – сказал он ухмыляясь. – Ковать вам не перековать. Чего это ты, Иван Данилыч, ай размяться решил? Ай прожился, к кузнецу в работники нанялся? Шёл бы лучше ко мне, дороже дам. У меня вон молотилку надо чинить…

– Благодарствую, – ответил спокойно отец на его насмешки, – я это так, для своего удовольствия. Я нахожусь в отпуске, который мне оплачивает государство.

Кулак промолчал.

Увидев меня на коне, отец как-то озорно улыбнулся и сказал:

– А вот и конёк. Ишь, какой сытый после клевера! Вот мы сейчас и обновим нашу починку. Разомнёмся на пашне, вспашем небольшое поле, опять же в своё удовольствие…

– Это какое же поле? – полюбопытствовал Трифон.

– Да хотя бы вот это, за кузницей.

– Так это Дарьино. Ишь, бурьяном заросло…

– Вот ей и вспашем, как самой бедной.

Кулак думал, что его поддразнивают, он ведь сам хотел вспахать это поле и заграбастать себе половину урожая. Неужто же теперь вспашут его бесплатно?

К его досаде, появилась сама Дарья, ведя в поводу лошадь в сбруе. Дядя Никита принёс хомут и запряг в плуг обоих коней, своего и Дарьиного.

Взялся за вожжи одной рукой, другой приподнял за ручку плуг и поехал на поле, сопровождаемый кучей любопытной детворы.

Сломал берёзку и, опираясь на неё, как на палку, пошёл тяжёлым шагом и Трифон.

Он всё ещё не верил, что будут пахать беднячке; думал, что едут на поле Никиты Гладышева, отделённое широкой межой – полосой земли, поросшей полынью.

К своему удовольствию кулак заслышал спор. Никита и Дарья заспорили, чьё поле вперёд пахать. Несколько дней они всё сговаривались запрячь своих коней в парный плуг и вспахать оба поля. Это ведь куда лучше, чем сохой: сошка старую залежь не возьмёт. А теперь на месте заспорили. Баба хотела, чтоб вначале вспахали её землю, а потом уж участок Никиты. Её-то поле с краю, так уж по ходу! А мужик доказывал, что надо начинать с его поля, оно помягче.

Баба опасалась, что, вспахав своё поле, кум её полосу пахать раздумает, а кум думал, что стоит вспахать её поле, и кума свою лошадь пожалеет, его поле пахать раздумает.

И ещё оба они думали, кабы чего плохого не вышло: то ли на второе поле у коней сил не хватит, то ли плуг сломается.

И вообще выгодней вспахать своё раньше, чем чужое.

Кони стояли, нетерпеливо пофыркивая и косясь друг на друга. Хоть они и были знакомы на пастбище, но никогда вместе не работали. А хозяева их, вместо того чтобы пахать, спорили.

Кулак повеселел. Отец мой нахмурился. Потом вдруг засмеялся и крикнул:

– Эй, жители, чего спорить-то? Дайте-ка я вас помирю. А ну, давай сюда вожжи! Сейчас будет и не по-вашему, кума Дарья, и не по-твоему, брат Никита.

– Это как же так? – Никита недоверчиво отдал вожжи.

– А вот смотрите, как!

Поперёк старинных межей

Отец щёлкнул кнутом, тронул коней и поехал не вдоль, а поперёк поля Дарьи и так доехал до межи, отделяющей его от поля Никиты. За плугом зачернела полоса свежевспаханной земли. Новые, острые лемеха легко подрезали корни травы, отвалы переворачивали пласты с хрустом. Доехав до межи, отец покрепче нажал на рукоятку плуга, не дал ему выскочить, когда колёса подпрыгнули вверх, и лемеха ловко подрезали межу, вывернув с корнем полынь…

– Межу, межу-то порушил! – хором закричали и замахали руками брат Никита и кума Дарья.

Но было уже поздно, отец поехал дальше.

Хозяева побежали за ним, а он, посмеиваясь и понукая коней, кричал им:

– Эй вы, чудаки, разве не видите – здесь склон такой, что поперёк надо пахать! Куда денется ваша межа? Воткните заметную палку. Ишь, полынь на ней какая!

Никита и Дарья вырезали колышки и стали отмечать место, где была межа.

А мой отец громко кричал им:

– Вбивайте покрепче с двух концов: когда хлеб вырастет, верёвку протяните и разделите… Выгода-то какая будет – у каждого поля межа по пол-аршина забрала. То была на ней полынь, а то пшеничка будет! Но, резвые! – И он весело пощёлкивал кнутом.

– И то, – сказал Никита, – дело брат говорит…

– Дело, ежели ты не обманешь да моё косой не оттянешь! – забивая колышек, усомнилась соседка.

– Что я, кулак, что ли? – обиделся дядя Никита.

– Тьфу! – разозлился Трифон. – И тут кулак виноват! Да что кулак, не человек, что ли? У него что, не две руки, не две ноги, не один рот? – И пошёл в досаде прочь.

– Один рот, да больно широкий… Ишь, какое поле хотел заглотать, – проворчала ему вслед Дарья.

Я засмеялся и вдруг почувствовал, как мою руку стиснули знакомые крепкие и жёсткие пальцы. Рядом стояла Маша.

– Слыхал, пионерчик, моя мамка его не боится… Теперь опять играть будем… Вместе пашем – вместе в ночное будем ездить, ладно?

– Ладно, – ответил я, соображая, какое же отношение имеет пахота к нашей дружбе.

Наступил полдень. Тётка Настасья принесла в поле обед «пахарям поснидать», как она говорила.

Вся снедь помещалась в глиняной чашке и в глиняном кувшине. В кувшине был квас, заправленный постным маслом, накрошенным в него луком и корочками хлеба. Это называлось «тюря». А в чашке – горячие печёные картофелины, посоленные крупной солью.

Пахари поставили коней в тень, задали им корму, а сами расположились рядом, под берёзой над речкой.

Тётка Настя постелила на траву чистое полотенце, вывалила в него печёной картошки, а в чашку налила квасной тюри. Я уселся вместе со всеми в кружок и, вооружившись деревянной ложкой, стал делать как все. Возьму печёную картошку, обмакну в соль, откушу кусочек, зачерпну ложкой холодного кваску – и в рот. То картошку пожую, кваском запью, то квасок картошкой заем. Очень это вкусно! Никогда в городе не едал я такой вкусной пищи!

Мечты и планы

Но отец был другого мнения.

– Неважные харчи у брата, – сказал он однажды, – бедновато живёт. Эдак мы с тобой отощаем. Пойдём-ка рыбки расстараемся… Знавал я тут одно место, где здоровенные язи водились.

Накопали мы червяков и отправились на вечернюю зорю к известным отцу глубоким омутам. Увязались было ребята, да отец не взял:

– Рыбу только распугаете, неугомонная команда. Язи требуют тишины.

Пошли вдвоём. Идти пришлось далеко и всё лесом.

Отец хорошо знал места, где он провёл детство, и шёл по тропинке самым коротким путём. Тропинка была чуть заметна, а иной раз совсем пропадала, засыпанная хвоей. Она вилась среди жёлтых песчаных холмов, сплошь покрытых красными соснами. Хвоя густо устилала землю, пружинила под ногами, как будто идёшь по пружинному дивану. Не только земля, но и круглые камни – валуны – были накрыты хвойными шапками, украшенными сосновыми шишками.

В лесу было душно и тихо. Только попискивали где-то на сучьях невидимые рябчики да носатые бесстрашные дятлы в пёстрых пиджачках, белых галстуках и красных штанишках выстукивали и выслушивали сосны внимательно, как доктора, не обращая внимания на прохожих.

– Чуешь, воздух-то какой? Хвойный настой! Пей его, как целебный напиток, дыши полной грудью! Вот бы в таком лесу поставить завод и открыть в цехах все стеклянные окна… И на таком заводе работать, – помечтал отец. – Наверное, при коммунизме так и будет: каждый завод в саду, в парке… Вот ты, наверное, и будешь работать на таком заводе…

– А электричество? Как же завод без света… Наша типография вся огнями сверкает.

– Ну вот, ты меня за чудака не принимай, – улыбнулся отец. – Я про завод в лесу не для красного словца. Наша речка Лисонька, конечно, маловата, а вот если на Мокше, в которую она впадает, поставить гидростанцию – она вполне завод обеспечит…

Я представил в этом лесу, среди красных сосен, сверкающие цеха завода, рабочих, клуб и пионерский отряд, идущий по тропинке, и стало веселей.

Признаться, на меня наводила какую-то тоску эта мёртвая тишина. Всё казалось, что кто-то идёт за нами и следит недобрым взглядом зверя. Наверное, казалось это и отцу – он несколько раз неожиданно оглядывался. Нет, никого не было. Только лес вокруг, красные стволы сосен, уходящие ввысь, и над ними густой зелёный шатёр хвои, закрывающий небо.

Перешли несколько ручьёв, журчащих в овражках. Вода в них была золотистого цвета, настоенная на хвойных иглах.

Чудесное местечко

Чем дальше заходили в лес, тем становилось глуше и темнее. И вдруг впереди блеснуло голубое небо, яркий свет солнца, и мы вышли в долину реки. Лиска текла здесь значительно шире и многоводней, приняв несколько притоков и множество лесных ручьёв.

Прозрачная золотистая вода её то бежала по галечным отмелям, то сваливалась в тёмные омуты. Вот в них-то и водятся язи.

– Толстые, жирные, как пироги… Особенно вкусны, если запечь их на листе в вольном духе, – говорил отец шёпотом, торопливо разматывая удочки.

Местечко для ловли выбрали самое подходящее, под большим обрывом. Над рекой страшновато нависали камни, покрытые мохом.

– Такие же валуны громадные и здесь на дне, – шептал отец, – и вот среди них хоронится крупная рыба…

Мы пристроились на небольшой кромке берега под обрывом, где торчал старый сосновый пень, наполовину подмытый рекой, и закинули удочки в омут. Отец постелил себе сухой хвои и прилёг, облокотившись на руки.

Река текла таинственно, молчаливо. Вода словно торопилась по своим делам, и лишь изредка её струи шевелили и тянули куда-то в глубину поплавки. Ни одного всплеска не раздавалось на её поверхности. Казалось, она безжизненна. Вдруг на воду упала мошка. Крошечная чёрненькая точка. И откуда-то из глубины тут же высунулись две толстые губы, чмокнули и втянули мошку. И тут же погрузились в пучину, только несколько небольших кругов расплылось по воде…

– Ах ты, озорник, – прошептал восхищённо отец. – Такой великан, а за маленькой мошкой погнался, как уклейка… Значит, они у поверхности ходят, балуются. Ну постой, захотят солидной пиши – пойдут и по дну, и тогда…

И не успел отец этого сказать, как поплавок моей удочки пошёл потихоньку против течения, затем остановился, словно раздумывая, куда плыть, и вдруг косо исчез под водой.

– Подсекай! Тащи!

Я схватил удилище и потянул через себя, как таскал плотвичек. Но не тут-то было – никакой серебряной рыбки не вылетело из воды. Леска туго натянулась, удилище согнулось в дугу. Словно зацеп там, на дне! Коряга, камень, не иначе.

Я тянул что есть силы, «что-то» медленно подавалось. Вдруг, громко щёлкнув, леска освободилась, хлестнула по берегу, а я шлёпнулся на землю… Из воды показались толстые губы и, плюнув в моём направлении, скрылись под водой…

– Эх, ты! – огорчился отец. – Разве язей через себя таскают? Ты ж у него крючок из губы вырвал… Вот он плюнул на тебя, да и ушёл!

Хотелось заплакать с досады…

– Ничего, если он другим не расскажет, мы ещё их поймаем, – утешил отец.