Текст книги "Один из первых"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Исповедь волчонка

Только к рассвету ребята вспомнили про Гришку в склепе. Он охрип, но всё ещё ругался и грозился, хотя и шёпотом.

Солнце ещё было далеко, но его лучи заиграли на высоких облаках, словно пускали зайчиков. Развалины барского поместья, озарённые мягким розовым светом, потеряли свою угрюмость. Каменные колонны, карнизы словно потеплели. Тёмные провалы, страшно черневшие на месте окон, затянулись туманной кисеёй, словно занавесками. Казалось, что дом обитаем.

– Красивый дом, – сказал Митя, – лучше даже того, что я в городе видал, когда в извоз ездил. Там в таком доме – Дворец молодёжи.

– А что – починить его, и у нас будет дворец, – сказала Маша.

– Вот артель организуется, и сделаем, – подтвердил Кузьма.

Пора было ехать по домам, отводить коней на работу. Ребята погасили костёр, накинули свитки и полушубки, взяли кнуты и уздечки и, прежде чем пойти по коням, отправились к склепу посмотреть на Гришку. Возник спор, освобождать его или пусть сам Тришка своего сынка отсюда вытягивает. Наука будет кулаку.

– А вот мы сейчас с ним поговорим, – сказал лукавый Парфенька. – Если он человек – выпустим, а если он змеюка – пусть с жабами поиграет.

Ребята подошли и уселись по краям склепа, свесив ноги с его каменных стен. Батраки пошли ловить коней и в это дело не мешались.

Гришка сидел в мраморном гробу-саркофаге, закутавшись в шубу, нахохлившийся и злой, как волчонок в капкане.

– Ну, ты, нечистая сила, на волю хочешь? – спросил Кузьма. – Или тебя оставить, пока отец явится?

Гришка вздрогнул. Он знал, чем грозило ему появление отца. Побьёт за оплошку.

– Хочу на волю, – прошипел он.

– Тогда клянись, что на батраков не наябедничаешь!

Делать было нечего, Гришка поклялся и даже пожевал горсть трухлявой земли из каменного ящика.

– И это не всё, – сказал Парфенька. – Пусть он нам на три вопроса ответит, и всю правду.

– Ну, отвечу, – прохрипел Гришка.

– Слушай первый вопрос, – загнул палец Парфенька. – Нечистая сила с рогами – это был кто, ты или ваш Фролка?

Гришка молчал.

– Ну чего ты стесняешься? Мы же видали, как ваша Фроська развешивала пропалённую простыню и ругалась… А бычиная голова с рогами – она три года у вас на пчельнике висела, а теперь её нету…

– Это Фролка, – ответил Гришка.

– Правильно. В череп вставили свечку. А голубые искры – это он палочки такие жёг, вы из барского дома их достали вместе с ёлочными украшениями. Нежгучие огни… А теперь второй вопрос. Ваш Авдей в лес дядю Ивана подкарауливать сам ходил или его отец посылал? – загнул второй палец Парфён.

Гришка завозился и поперхнулся, как ястребиный птенец, которому попался в рот слишком большой кусок стервятины.

– Сам Авдей пошёл…

– Правильно, он по лесу неслышно ходит, как медведь.

– Так, а тебя топить Васю отец научил или тоже ты сам догадался? – загнул третий палец Парфенька.

Тут Гришка совсем онемел. Ребята всё знали, от них не скроешься.

– Да ты не бойся. Скажешь правду, тебе ничего не будет. Выпустим, и всё, – сказал Кузьма. – Давай, давай, вон и твои батраки на конях ждут тебя. Никто ничего не узнает. Мы твоему отцу ничего не скажем, только сам не проговорись.

– Ну, на два вопроса ответил, а уж на третий духу не хватает? – ехидно спросил, держа полусогнутым третий палец, Парфенька.

– Я сам – хотел его погубить, – чуть слышно сказал Гришка.

– Верно! – воскликнула Маша. – Все вы заодно, кулацкая порода!

После этого ребята опустили кнуты и уздечки в склеп. Гришка ухватился за концы кнутов, всунул ноги в удила и был таким способом вытащен из барского могильника.

Ступив на землю, Гришка встряхнулся и бросился прочь, как волчонок, почуявший волю.

Он вскочил на коня и, не оглядываясь, умчался во главе табуна восвояси.

Ребята не торопясь расселись по коням и поехали шажком тесной кучкой.

– Эх, – воскликнул вдруг Парфенька, – жалко, Васи с нами не было! Увидал бы пионерчик, как мы сами с кулачьём разделываемся! А то ведь думает, поди-ка, что мы деревенские, лыковские, так уж лыком и шиты!

– Почему это он так думает? – вскинулась вдруг Маша. – Не должен он так думать!

– Да ведь это кто его знает, – сказал рассудительно Кузьма, – может, и совсем о нас не думает – с глаз долой и из сердца вон!

Маша взглянула на него сердито:

– Что он нам, чужой, что ли? Он нашей деревне родня. Семь раз оглянулся, пока уезжал, а кто оглянется, тот возвернётся!

В конце концов

Нет, не вернулся я больше в Лыковку. Но однажды… На всю жизнь сохранилась в памяти такая картина.

Осенняя, холодная Ока. Снежок сыплется из сизых облаков, завивается по реке позёмкой, как по большой дороге. Плывёт по ней баржа-беляна. Не простая, а номерная. На носу часовой, на корме часовой. Холодно им, пробирает ветерок. Но крепко держат в руках винтовки часовые, зорко поглядывают по бортам.

Под натянутым зелёным тентом не обыкновенный груз везут: не лён-коноплю и не картошки бунты, не капустные кочаны, а отборное кулачьё.

Врагов колхозного строя, деревенских богатеев, сопротивляющихся новой жизни. Как злой сорняк, выдёргивают их из окрестных сёл и свозят к пристаням по Оке. И забирает их наша баржа.

Это я стою часовым. Меня в серой солдатской шинельке пробирает колючий осенний ветер. У меня в руках винтовка. И это я зорким глазом смотрю за хитрым кулачьём.

Возненавидел я их волчью породу с тех пор, как в детстве побывал в Лыковке. Сгубили они моего отца. Так и не удалось ему выбраться из болезни, оттого что тяжёлые камни примяли грудь.

На какое-то время помогли ему доктора. Отец почувствовал себя крепче. Он вступил в партию, в ленинский призыв, когда после смерти Ильича сто тысяч рабочих стали коммунистами.

Он даже добился, что его послали на работу в деревню в числе первых двадцати пяти тысяч рабочих-коммунистов. И выбрал себе трудный район, где засилье кулаков ещё больше, чем в родной Лыковке.

Но недолго проработал на ниве народной мой добрый отец: в канун коллективизации – простуда, воспаление лёгких, и его не стало…

Не увидел он нашего торжества над кулаками. А мне довелось это видеть и проводить в жизнь. Нас, курсантов рязанского военного училища, послали сопровождать раскулаченных.

Вот подошла наша баржа к пристани Ватажка. Пустынное местечко в приокской пойме. Болота, кустарники, волчьи угодья.

Далеко, на взгорьях, разбросаны сёла, деревни по краям лесов. И где-то за осенней лесной синью – памятная Лыковка. Так бы спрыгнул с баржи, да и пробежался по лесным дорожкам в край детства. Больно заныло сердце при воспоминании…

На пристани никого. И вдруг вижу – поспешает-торопится по осенней дороге подвода. На ней какая-то груда поклажи, а вокруг верховые.

Нам груз добавляют. Присмотрелся, и сердце ёкнуло: что-то знакомое мелькнуло в фигуре огромного кулачины, тяжело слезшего с телеги. Взлохмаченный, с седоватыми патлами, как ещё не вылинявший осенний волк. Злой, грозящий взгляд из-под нависших бровей…

Ишь, конвой-то какой, все с оружием… Четверо молодых ребят… А один-то из них с косами, заправленными под будёновку.

– Маша! – закричал я. – Маша! Сейчас меня сменят, постой!

Как раз подошла моя смена.

Прыгнул я прямо через борт – и к Маше, к Парфеньке, к Кузьме, к Ваньке-няньке. Как выросли, как возмужали!

Объятия, расспросы.

– Значит, ты, Вася, по комсомольской путёвке а военное училище? Правильно!

– Вот с кулаками управимся, и мы на учёбу, – Маша в медицину, целится.

– А Парфентий будет агрономом.

– А где Петрушков, первый ваш комсомолец?

– Убили кулаки…

– Вот одного обезвредили. Узнаёшь Трифона Чашкина?

– Узнал сразу. А Гришка, а Фролка?

– Разбежались… волчата!

И все мы примолкли. Нахмурились. Борьба ещё впереди. Молчание нарушил знакомый крикливый голос:

– Эй, пионерчик! Не угадал, что ли? Я Фроська. Помнишь, пироги-то на дорожку принесла!

Ворох на верху телеги встрепенулся, и вниз рухнула целая гора одежд, и среди них казалось маленьким краснощёкое скуластое Фроськино лицо. Она радостно бросилась ко мне, как к старому знакомому, но не устояла под ворохом одежд и повалилась.

– Ну вот, говорили мы тебе, надевай поменьше, задохнёшься от жадности!

– А ну помоги, ребята, подняться этому чучелу!

Вокруг засмеялись.

– Экая ведь, – сказала Маша, – захотела на себя надеть все наряды сразу, что в сундуке были…

– А чего же, вам их отдавать? Дарма, что ли? Они не для того были коплены! Дудки, что на мне надето, то моё… – пропыхтела Фроська.

И тут все рассмеялись.

– Ишь, как сумела воспользоваться, что носильные вещи не отбираются! Сколько же на ней, а ну посчитай.

Ребята попытались было считать, но Фроська сама упредила их.

– Шуба-борчатка – раз! Бархатная шубейка – два! Плисовое пальто – три! Душегрейка на меху – четыре! Сатинетовый полушубок – пять! Драповое пальто – шесть! Суконное пальтецо – семь! Диагоналевый костюм – восемь! Бархатное платье – девять! Муаровое – десять! Шёлковое – одиннадцать! Чесучовое – двенадцать! Нате-ка вот, возьмите-ка, всё на мне! – говорила она с какой-то азартной похвальбой, загибая подолы.

Все даже смеяться перестали от удивления: сколько же может кулацкая сноха на себя напялить!

Неожиданно Фроська окончила своё представление, не досчитав исподних одежд, и, двинувшись ко мне тряпичной горой, ласковым голоском спросила:

– А куда же вы нас, пионерчик? Что с нами будет-то? Зачем на баржу? Ай топить?

– Да и стоило бы вас… выбрать место поглубже, – сказал мой товарищ курсант, у которого кулаки убили недавно отца, председателя первого колхоза.

– Нельзя так, товарищи, – подошёл наш комиссар. – Этим людям надо разъяснять, что мы уничтожаем их класс, но не их лично. Всем им будет дана возможность жить и трудиться, не эксплуатируя других, в новых местах.

– Это где же? – полюбопытствовала Фроська. – В лесах иль в степях? В моих-то одёжах я нигде не пропаду. И-их! – Она попыталась озорно повернуться и притопнуть, но снова не устояла на ногах и повалилась.

Так мы её и внесли на баржу на руках, как наряженное чучело, под смех и шутки.

Трифон вошёл сам, спокойный и злой. И, когда баржа отчалила и течением отвалило нас в омут, вдруг вскочил на борт, закрыл лицо воротником свиты и шагнул в реку.

Вытащить его не удалось, камнем ушёл под воду.

Когда улёгся весь шум, поднятый его последним злобным поступком, удивила всех Фроська.

– Туда ему и дорога, – сказала она. – Свёкор с печки, а мне легче… Теперь я свободная!

И она кокетливым взглядом стрельнула по молодым лицам курсантов.

Вот и всё.

Такое вот было время, такие дела, такие люди. И я там был, и хлеб с ними ел, и квас с ними пил. И ничего-то, ничего не забыл.

И иной раз так рассказать хочется, что удержу нет. И, что было дальше, лучше вы меня не расспрашивайте, а то как начну, так и не кончу до утра…

А костёр наш догорел, и хворосту больше нет, и давно уже горну пора играть отбой.