Текст книги "Политика для начинающих (сборник)"

Автор книги: Николай Стариков

Соавторы: Никколо Макиавелли,Алексей Вандам
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Глава XXII. О сановниках государей

Выбор приближенных и министров – дело для государей огромной важности. Сановники эти бывают хороши или дурны соответственно степени мудрости самого правителя. Способность или неспособность государя прежде всего определяется оценкой свойств его приближенных. Если министры искусны и отличаются верностью, то заключают, что и сам государь не лишен мудрости, так как он сумел угадать их таланты и распознать их преданность; но к совершенно противоположному заключению приводит неудачный выбор сановников государем. Такой выбор – слишком очевидная для всех и существенная ошибка, сиенский правитель, Пандольфо Петруччи, был признаваем всеми за правителя мудрого за то только, что сумел выбрать своим министром мессера Антонио да Венафро.

Людей по умственным их способностями можно вообще разделить на три разряда. Люди первого разряда все понимают и отгадывают сами; люди второго разряда бывают в состоянии понимать все, что им объяснять; люди третьего разряда сами ничего не отгадывают и не умеют ничего понять, как бы усердно другие им ни объясняли. Первый разряд – это великие умы, второй – просто умные люди, и третий – люди в умственном отношении ничтожные. Так как Пандольфо к первому разряду не принадлежал, то, на основании его удачного выбора, пришлось все-таки заключить, что он принадлежал ко второму разряду; и этого было достаточно, так как государь, хотя и не обладающий возвышенными идеями, но по крайней мере умеющий оценивать добро и зло в словах и поступках других, сумеет различить полезные и вредные действия своего министра, поощрять одни, порицать другие, не допускать в нем и мысли, что он может поддаться обману и, таким образом, сдерживать своего сановника в точных пределах власти и долга. Узнать же хорошо министра для государя нетрудно, если он обратит внимание на следующие соображения. Если государь заметит, что министр заботится более о личном своем благе, нежели о благе своего повелителя, если во всех его действиях проглядывает стремление к своекорыстной пользе, то подобный министр никуда не годится, и государю вверяться ему – безрассудно. Человек, в руках которого находятся дела государства, не должен ни на минуту думать о себе, а только о своем государе, и не должен понимать внимание последнего ничем, прямо не относящимся к его интересам. Зато и государь, со своей стороны, обязан заботиться о хорошем министре, окружать его почестями и уважением, осыпать наградами и богатством, разделять с ним весь почет, окружающий его самого, так чтобы министр был настолько удовлетворен в своем честолюбии, что не желал бы ничего лучшего, опасался бы всякой малейшей перемены в своем положении и познавал, что не может удержаться на такой высоте собственными средствами, без покровительства своего государя.

Когда государь и его первый министр таковы, какими я их описал, то они смело и вполне могут довериться друг другу. В противном случае конец их отношений будет непременно гибелен для того или другого.

Глава XXIII. Как должно избегать льстецов

Я не хочу оставить без внимания одной весьма важной ошибки, избегнуть которой бывает чрезвычайно трудно государям, если только они не предохранены от нее своею мудростью или удачным выбором приближенных. Дело идет о льстецах, которыми обыкновенно изобилует всякий двор, потому что люди вообще любят выслушивать похвалы себе и иногда до того ослепляются самолюбием, что им бывает трудно не поддаться обаянию лести – этой губительной чумы всего хорошего в человеке. Желание же слишком усердное избегнуть всякой лести может привести государей к другой опасности: их перестают уважать и начинают презирать. Происходит это от того, что государь не может иначе отделаться от льстецов, как показав определенно, что ему бывает не неприятно узнавать и правду, но ежели все станут позволять себе открыто высказывать государю все, что они считают правдой, то всякое уважение к нему исчезнет.

Поэтому-то мудрый государь должен выбрать, для избежания лести и презрения, особый путь, который можно назвать средним: он должен сделать хороший выбор ближайших своих сановников и только им одним дозволить свободно высказывать себе правду и только о том, о чем сам он их спрашивает, а не о чем другом. Выспрашивать же их он может обо всем, что найдет нужным узнать, должен выслушивать все их мнения, но решать все самостоятельно, как сам заблагорассудит. При этом, выспрашивая, он должен показывать, что хочет, чтобы все знали, что чем свободнее с ним говорят, тем большее это для него доставляет удовольствие, но решаясь на что-либо, он не должен уже слушать более никого и действовать, как сам решил с твердостью и достоинством.

Государь, действующий иначе, или ослепляется льстецами, или находится в постоянной нерешительности от множества самых противоположных советов, что значительно уменьшает уважение к нему окружающих его. Приведу современный пример этого. Отец Лука, приближенное лицо Максимилиана, ныне императора, говорил об этом государе: «Он никогда не принимает ничьего совета и никогда ничего не делает по своей воле». Такая характеристика показывает, что этот государь поступал совершенно противоположно тому образу действия, который я выше советовал государям. И действительно, он человек чрезвычайно скрытный, никому не доверяющий и не обращающийся ни к кому за советом; но едва его планы начинают делаться известными при их осуществлении, они начинают оспариваться его приближенными, и он, по слабости своей, поддается этим опровержениям; таким образом, то, что он делает сегодня, от того завтра отказывается, и никогда нельзя знать, чего он хочет и куда стремится, точно так же как нельзя полагаться ни на одно из его решений.

Государь никогда не должен чуждаться советов, но он должен их выслушивать тогда, когда сам этого захочет, а не тогда, когда захотят другие. Он должен держать себя так, чтобы никто не осмеливался перед ним высказывать свое мнение о чем бы то ни было, пока он сам этого мнения не спрашивает; но он должен уметь терпеливо выспрашивать и спокойно выслушивать правду; если же почему либо лицо, говорящее с ним, захотело бы ее от него утаить, он должен показать вид, что это ему неприятно.

Люди, которые полагают, что тот или другой государь, кажущийся мудрым, не обладает на самом деле этой мудростью, так как вся его мудрость является результатом хороших советов окружающих его, – делают важную ошибку, потому что должно принять за общее правило, что хорошие советы может получать только такой государь, который сам достаточно мудр, разве только за исключением того случая, когда слабый правитель находится в руках искусного и ловкого человека, сумевшего совершенно подчинить его своему влиянию и окончательно им управляющего. Но в этом случае – когда государь может казаться мудрым, не обладая мудростью, – это продолжается весьма короткое время, так как подобный наставник государя обыкновенно весьма скоро отнимает от него власть, захватывая ее себе. За исключением такого случая, государь, не обладающий мудростью, имея множество советников, всегда будет выслушивать самые противоположные советы и, не умея соглашать их, всегда будет в нерешительности, которому из них последовать. Каждый из его советников станет стремиться к достижению личных целей, и неопытный государь не сумеет ни исправить их, ни распознать. И это всегда так бывает, ибо люди обыкновенно действуют дурно, если только не принуждены необходимостью поступать хорошо. Из всего этого должно заключить, что хорошие советы, откуда бы они ни происходили, всегда плод мудрости государя, и наоборот – эта мудрость никогда не бывает плодом хороших советов.

Глава XXIV. Почему итальянские государи потеряли свои владения

Если новый государь осмотрительно исполняет в своих действиях все, высказанное мною выше, то на него начинают смотреть как на государя наследственного и власть его в самом скором времени становится даже прочнее, чем если бы она предварительно весьма долго принадлежала его династии. Это происходит оттого, что за новым государем всегда следят пристальнее, нежели за государем наследственным, и если образ его действий признается справедливым и достойным, то это привязывает к нему гораздо большее число лиц, нежели древность династии; ибо люди обыкновенно придают гораздо большую цену настоящему, нежели прошедшему, и когда существующий порядок их удовлетворяет, они им наслаждаются, не заботясь ни о чем другом. При этом подданные бывают обыкновенно расположены охранять и защищать своего государя, под условием только, чтобы он не изменял себе.

Государь, сам достигнувший власти, обыкновенно пользуется двойною славою, – во-первых, за основание нового государства и, во-вторых, за его упрочение, если он ввел хорошие законы, учредил организованное войско, заключил выгодные союзы и преподал своим подданным хорошие примеры; точно так же двойным стыдом покрывается наследственный государь, если он, рожденный для престола, по недостатку мудрости потеряет унаследованное государство.

Если рассматривать действия различных итальянских государей, потерявших в недавнее время свои государства, как, например, король неаполитанский, герцог миланский и другие, то всех их можно прежде всего упрекнуть в одной общей всем им ошибке, в неимении достаточного числа войска, о чем я уже говорил подробно. Потом их можно обвинить в том, что они навлекли на себя ненависть народа, а те из них, к которым подданные были привязаны, не сумели обезопасить себя от честолюбия своих вельмож. Без таких ошибок, имея достаточное войско, весьма трудно потерять сколько-нибудь значительное государство.

Филипп Македонский, не отец Александра Великого, а другой, тот, который был побежден Титом Квинкцием, обладал весьма небольшим государством, сравнительно с громадностью Римской Республики и Греции, которые на него напали, и, однако же, будучи искусным вождем и сумев привязать к себе народ и сдерживать честолюбие знати, он нашел возможность выдержать с ними войну несколько лет кряду, и если под конец и потерял несколько городов, то все-таки сохранил за собой обладание страною.

Итак, пусть те итальянские государи, которые после продолжительного владычества потеряли свои государства, не обвиняют своей судьбы, а пеняют на свое собственное ничтожество. Подобно большинству людей, во время затишья они не думали о буре и в спокойное время не предполагали, что обстоятельства могут перемениться. Застигнутые неблагоприятными обстоятельствами врасплох, они и не подумали о том, что еще могут защищаться, а предпочли постыдное бегство, рассчитывая, что их подданные, утомленные гнетом победителя, снова их призовут. Решиться на подобную меру благоразумно только тогда, когда не предстоит никакой другой, но вообще прибегать к ней весьма постыдно; это все равно что нарочно падать, для того чтобы другой нас поднял. Кроме того, нельзя рассчитывать наверное, что при подобных обстоятельствах народ снова призовет своих прежних государей, а если даже и призовет, то после подобного возвращения власть государя не может быть прочной, так как подобный способ охранения прав унижает и опозоривает государя как независящий лично от него. Единственная же прочная и верная защита для государя та, которая зависит от него самого и проистекает из его личной доблести.

Глава XXV. Насколько в человеческих делах играет роль судьба и как можно ей сопротивляться

Мне небезызвестно, что множество людей думало встарь и думает теперь, что Бог и судьба так всевластно управляют делами этого мира, что вся человеческая мудрость бессильна остановить или направить ход событий, – из чего можно вывести заключение, что вовсе не следует трудиться над обдумыванием своих действий, а гораздо лучше подчиниться обстоятельствам и предаться воле судьбы. Подобное мнение особенно сильно распространилось в наше время, как результат того разнообразия великих событий, которых мы были очевидными свидетелями и которые наступают и сменяются, как бы наперекор всяким человеческим соображениям.

Я сам, думая об этом несколько раз, отчасти склонялся к этому мнению; но однако, не соглашаясь допустить, чтобы свободная воля в человеке ничего не значила, я полагаю, что весьма возможно, что судьба управляет половиною наших действий, но вместе с тем думаю, что она оставляет по крайней мере другую их половину на наш произвол. Я сравниваю судьбу с бурной рекой, которая, выходя из берегов, затопляет равнины, опрокидывает здания и деревья, смывает землю в одних местах и наносит ее в другие: все бежит от ее опустошений, все уступает ее грозному гневу. Но как бы ни была буря могущественна, когда она стихнет, люди не перестают искать против нее предохранительных средств, устраивая плотины, насыпи и другие сооружения, чтобы предохранять себя от вреда, который она может причинить им впоследствии; таким образом, при следующей буре вода проходит в каналы и не может уже стремиться с прежним напором и производить слишком опустошительные разрушения. Подобно этому и судьба выказывает свое грозное могущество преимущественно там, где не приготовлено против нее никакого сопротивления, и направляет свои главнейшие удары в ту сторону, где нет никаких препятствий, способных ее остановить.

Италия в наше время представляет собою огромную арену, на которой преимущественно совершались и совершаются на наших глазах самые непредвиденные события, и она в этом отношении похожа на равнину, лишенную всякой искусственной защиты против разлива в полноводие. Если бы она, подобно Германии, Испании или Франции, представляла какое-либо сопротивление бурному потоку, то ее не затопляло бы наводнениями или, по крайней мере, она менее бы от них страдала.

Ограничиваясь этими общими взглядами на сопротивление, которое можно противопоставить судьбе, и переходя в более частным наблюдениям, замечу прежде всего, что государь, благополучно существующий сегодня и гибнущий завтра, представляет собою самое обыкновенное явление, хотя ни личные его качества, ни образ действий не изменяются. Это явление, как мне кажется, происходит оттого, что, как я уже подробно доказал, есть государи, исключительно доверяющиеся счастью, которые, как только оно начинает им изменять, тотчас же погибают. Мне кажется еще, сверх того, что счастье или несчастие государя находится также в зависимости от степени согласия его поступков с требованиями времени.

Все люди стремятся к одинаковой цели – к славе и богатству, но не все для достижения их действуют одинаково; одни поступают при этом осмотрительно, другие действуют смелостью; одни прибегают к насилию, другие к хитрости; одни терпеливы, другие решительны, но, несмотря на противоположность образа действий и тех и других, они одинаково могут иметь успех; от чего же может зависеть подобное противоречие, как не от того, что оба эти образа действий могут соответствовать или не соответствовать данной минуте? От этого-то различный образ действий может иметь одинаковый результат, а одинаковый – различные последствия. От этого то, что хорошо в одно время, может быть дурно в другое. Так, например, предположим, что какой-нибудь государь управляет своим народом с терпением и осмотрительностью; если дух и обстоятельства времени таковы, что соответствуют такому образу действий, он благоденствует; но он тотчас же погибает, как только дух времени и обстоятельства изменяются, а он не умеет изменить своей системы соответственно требованиям времени.

Изменять свои действия кстати, сообразно с обстоятельствами – вот чего не умеют делать самые мудрые люди, отчасти потому, что трудно действовать против своих наклонностей, отчасти и оттого, что, преуспевая на известном пути, бывает трудно убедиться в том, что перейти на другой будет полезно. Таким образом, человек осмотрительный, не умеющий сделаться отважным, когда это необходимо, сам становится причиною своей гибели. Если же мы сумеем изменять наш образ действий сообразно со временем и обстоятельствами, то счастье нам не изменит.

Папа Юлий II брал отвагой во всех своих действиях, и так как такой образ действий вполне соответствовал времени и обстоятельствам, то все его попытки были успешны. Рассмотрим хотя его первое предприятие: нападение на Болонью, при жизни мессера Джованни Бентивольо. Венецианцы покушались овладеть ею, а Франция и Испания уже заранее спорили об этой добыче; несмотря на это, Юлий II, с врожденною смелостью и быстротой, прежде всех устремился на нее, лично предводительствуя экспедицией. Такая отвага поразила Испанию и венецианцев до того, что никто из них не стал ему препятствовать: венецианцы из боязни его смелости, а Испания, потому что она хотела завладеть целым неаполитанским королевством; потом Юлий II привлек к себе на помощь самого французского короля, так как этот государь, видя, что папа начал уже действия, и желая заслужить его дружбу, в которой он нуждался для борьбы с Венецией, рассудил, что не может отказать в своем содействии, не нанеся этим ему явной обиды. Таким образом, Юлий II, одной своей смелостью достиг того, чего бы не достиг никто другой, хотя бы обладал всею человеческой мудростью; ибо если бы для того, чтобы выйти из Рима, он стал, как сделал бы на его месте другой папа, дожидаться, чтобы все было заранее обдумано, определено и подготовлено, то, конечно, не имел бы никакого успеха. Французский король успел бы найти тысячу благовидных предлогов, чтобы отказать ему в своем содействии, а другие государи имели бы достаточно времени, чтобы еще до начала экспедиции запугать его.

Я не стану говорить здесь о других предприятиях Юлия II; скажу только, что он все их вел точно так же и имел такой же успех. Кроме того, недолговечность его была причиною, что он не испытал неудач, какие пришлось бы ему увидеть, если бы он дожил до того времени, когда обстоятельства потребовали бы от него осмотрительного образа действий, так как по своему темпераменту он никогда не сумел бы изменить своей отважной системы.

Итак, я заключаю, что, при изменчивости судьбы и при постоянстве образа действий людей, они могут быть счастливы только до тех пор, пока их действия соответствуют окружающим их обстоятельствам, но едва это отношение нарушается, люди эти тотчас же делаются несчастными.

Я думаю сверх того, что полезнее быть отважным, нежели осмотрительным, ибо счастье – женщина; чтобы подчинить его себе, необходимо обращаться с ним грубо; оно охотнее покоряется людям, способным на насилие, нежели людям холодного расчета, поэтому-то оно предпочтительно осыпает своими благами молодежь горячую, безрассудную, увлекающуюся и повелевающую с большею отвагой, чем люди зрелого возраста.

Глава XXVI. Воззвание о необходимости освобождения Италии от варваров

Размышляя обо всем, что я уже изложил, и обдумывая, удобно ли настоящее время для того, чтобы в Италии мог явиться и прославиться новый государь и может ли храбрый и мудрый правитель найти способ и средства для обновления этой страны в пользу личной своей славы и счастья всего ее народонаселения, я нахожу, что в настоящее время для этого сосредоточилось столько благоприятных обстоятельств, что я во всем, прошедшем Италии не нахожу времени более удобного для великого преобразования.

И если, как я уже говорил, для проявления доблестей Моисея необходимо было народу израильскому томиться в египетском рабстве, если для проявления величия души Кира было нужно, чтобы персы были угнетены мидянами; если, наконец, для блеска достоинств Тезея нужны были междоусобия между афинянами, – то точно так же и в наше время, для того чтобы среди нас появился мощный Освободитель, было необходимо, чтобы Италия дошла до такого жалкого состояния, в котором мы ее теперь видим, чтобы она была более угнетенной, чем народ еврейский, более порабощенною, чем персы под игом мидян, более разделенной междоусобиями, чем земли афинян, – без вождей, без всяких прав, измученной, разрозненной, наводненной варварами и отягощенной всякого рода бедствиями.

И до нашего времени для Италии порой как бы мелькала зарница, при свете которой, казалось, являлись люди, избранные Богом для ее освобождения; но все эти люди были как будто бы останавливаемы судьбой еще задолго до окончания своего великого подвига, и Италия, истомленная и полумертвая, все еще ждет того избранника, который уврачует ее раны, остановит грабежи и насилия страждущей Ломбардии, положит конец поборам и лихоимству, истощающим Тоскану и Неаполитанское королевство, и исцелит наконец застарелые ее язвы, сделавшиеся от времени фистулезными.

Без отдыха, без остановки, Италия молит небо, чтобы оно послало ей наконец этого Освободителя, который избавил бы ее от жестокостей и наглости варваров. Она готова встать и идти под всякое знамя, которое развернут во имя ее свободы. Но на кого может она положиться, с большей уверенностью, как не на ваш знаменитый род, который по своим наследственным добродетелям, по своему счастью, по благодати, полученной от Бога и Церкви, вполне обладает возможностью предпринять и достигнуть чуда ее освобождения?

Подвиг ваш не будет для вас трудным, если вы припомните жизнь и поступки тех героев, о которых я упоминал в своем рассуждении. Правда, это были редкие и достойные удивления люди, но все-таки это были люди, а обстоятельства, которыми они умели пользоваться, никогда не были для них так благоприятны, как современные обстоятельства для вас. Ни один подвиг не был законнее и справедливее того, который предстоит вам, и никто из них более вас не пользовался Божьим покровительством. В вашем деле справедливость засияла бы в полном блеске, так как война всегда справедлива, когда она необходима, и оружие – свято, если оно поднимается в защиту угнетенных. На это дело вас зовет голос целого народа, а при таком единодушии успех не заставит себя ждать; надобно только, чтобы вы последовали примеру тех героев, которых я изобразил вам как достойных образцов для подражания.

Скажу более. Провидение заявляет свою волю несомненными признаками: море расступилось, светлое облако указывает путь, скала источает воду из недр своих, манна выпала в пустыне. Все служит к тому, чтобы вы прославились. Пусть же остальное будет делом рук ваших. Бог не оканчивает всего сам, чтобы не лишать нас заслуг и той части славы, какою он позволяет нам пользоваться.

Пусть до сих пор ни один из итальянцев не сумел исполнить того, чего теперь Италия ждет от вас как от представителя знаменитого рода; пусть посреди стольких революций, обуревавших Италию, и стольких войн, театром которых она была, могло показаться, что ныне в ней угасла всякая доблесть. Во всех ее неудачах нет ничего удивительного, все они происходили оттого, что все ее прежние учреждения устарели, сделались негодными, и до сих пор не нашлось человека, который сумел бы их обновить. Возьмите это обновление на себя. Нет ничего в мире, что в такой степени способствует проявлению величия человека, стремящегося к славе, как уменье дать стране новые законы и новые учреждения, если эти законы и учреждения лягут на прочном основании, если законодатель сумеет придать им должное величие. Им удивляются и их превозносят все люди.

Италия представляет собою страну, способную принять самые широкие реформы. Пусть только правитель ее проявит отвагу, и доблесть проснется в каждом итальянце. Посмотрите, как на дуэлях и при распрях небольшого числа лиц итальянцы превосходят храбростью, ловкостью и соображением всякие другие национальности. И если в то время когда они собираются большими армиями, все их достоинства как бы исчезают бесследно, то виною этого не они, а слабость их вождей. Обыкновенно каждый итальянец, надеющийся на себя, не умеет повиноваться, а так как каждый из воинов уверен в себе, то в войсках и нет повиновения, между тем до сих пор не являлось еще ни одного вождя, настолько доблестного, чтобы по личным качествам или по удачам он стал настолько выше других, чтобы все невольно были вынуждены признать над собою его превосходство. Такому вождю все войско стало бы охотно повиноваться. От этого то и происходит, что уже около двадцати лет все армии, состоявшие из одних итальянцев, во всех войнах, происходивших за это время, испытывали одни только поражения.

Это засвидетельствуют, как дело при Торо, так и позднейшие дела при Александре, Капуе, Генуе, Вайле, Болоньи и Местри.

Если вы, как представитель знатного рода, захотите, подобно великим людям, в разные эпохи освобождавшим свое отечество, отважиться на подобный подвиг, то прежде всего и главнейшей славой своего предприятия вы должны поставить организацию национального войска, так как национальное войско представляет самых лучших, самых верных и самых храбрых солдат: каждый из них, будучи лично храбрым, станет еще лучше, если будет знать, что о нем заботится, им повелевает и оценивает его заслуги его государь. С таким оружием Италия в состоянии будет прогнать иностранцев.

Швейцарская и испанская пехоты считаются в наше время самыми грозными войсками, но и в той и в другой есть недостатки, благодаря которым третья армия может не только с ними бороться, но даже и победить их. В самом деле, испанская пехота не умеет выдерживать кавалерийских атак, а швейцарская должна опасаться всякого войска, одинаково с нею сильного, которое стало бы выдерживать битвы с тем же упорством, с каким выдерживает их она. Мы уже видели и увидим еще неоднократно, как французская кавалерия будет первенствовать над испанской пехотой, а эта последняя, в свою очередь, над пехотой швейцарской. Образец подобного случая, если не полное его осуществление, происходил в сражении при Равенне, где испанская пехота боролась с немецкими батальонами, действующими совершенно подобно швейцарской пехоте. Мы уже видели как испанцы, благодаря своей легкости и прикрытию небольших своих щитов, проникали, посреди копий, в ряды противников и поражали их без всякой для себя опасности, так как немцы не могли им противостоять. Испанцы истребили бы всех их до одного, если бы в свою очередь их самих не рассеяла натиском кавалерия.

Теперь, зная недостатки обеих главнейших европейских пехот, нетрудно по образцу их образовать третью, но уже такую, которая умела бы выдерживать кавалерийские атаки и не бояться другой пехоты. Для этого нет никакой надобности создавать какой-нибудь новый и особенный род войска; достаточно только придумать для пехоты новую организацию, новый способ вести сражения, а подобными нововведениями государи обыкновенно и приобретают себе репутацию и славу.

Не станем же упускать представляющегося нам в настоящее время случая. Пусть Италия, после столь продолжительного ожидания, увидит наконец своего Освободителя! Нет сил изобразить – с какой любовью, с какой жаждой мщения, с какой несокрушимой верностью, с каким почетом и радостными слезами будет он принят каждою из провинций, столько выстрадавших от нашествия иноплеменных. Чьи двери не отворятся перед ним? В какой местности население откажется ему повиноваться? Чье честолюбие станет противодействовать его успехам? Какой итальянец не окружит его всевозможным почтением? Найдется ли хоть один итальянец, сердце которого не трепетало бы при одной мысли о господстве варваров над Италией?

Пусть же вы, как представитель знаменитого рода, примете на себя эту благородную ношу с той отвагою и уверенностью в успехе, какие поселяет в людях законное и справедливое предприятие. Пусть под знаменем вашего рода – общее наше отечество обрящет свое прежнее великолепие, и при вашем посредстве осуществятся наконец эти стихи Петрарки:

Virtu contra furore Prendera l’arme; e fia’l combatter corto;

Che l’antico valore Nell’italici cor non e ancor morto[5]5
  Добродетель воcстанет против злобы и быстро ее победит, потому что древняя доблесть еще не умерла в итальянском сердце.


[Закрыть]

Petrarca, Canz. XVI, V, 93–96.