Текст книги "Преодоление земного притяжения"

Автор книги: Николай Протоиерей (Агафонов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– Вы уж простите нас, батюшка, они ведь молодые, все партийные.

Отец Федор прочел «Отче наш» и широким крестом благословил стол:

– Христе Боже, благослови ястие и питие рабом Твоим, яко Свят еси всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь.

Слово «питие» он как-то выделил особо, сделав ударение на нем. Затем они сели, и Василий тут же разлил по стаканам самогон. Первый тост провозгласили за новокрещенного младенца. Отец Федор, выпив, разгладил усы, прорек:

– Хорош первач, крепок, – и стал закусывать квашеной капустой.

– Да разве можно его сравнить с водкой, гадость такая, на химии гонят, а здесь свой чистоган, – поддакнул Василий. – Только здесь, как приедешь из города домой, и можно нормально отдохнуть, расслабиться. Недаром Высоцкий поет: «Если водку гнать не из опилок, то чаво б нам было с трех-четырех, пяти бутылок?!» – и засмеялся. – И как верно подметил, после водки у меня голова болит, а вот после первака – хоть бы хны, утром опохмелишься – и опять пить целый день можно.

Отец Федор молча отдавал должное закускам, лишь изредка кивая в знак согласия головой.

Выпили по второй, за родителей крещеного младенца. Глаза у обоих заблестели и, пока отец Федор, густо смазав горчицей холодец, заедал им вторую стопку, Василий, перестав закусывать, закурил папиросу и продолжил разглагольствовать:

– Раньше люди хотя бы Бога боялись, а теперь, – он досадливо махнул рукой, – теперь никого не боятся, каждый что хочет, то и делает.

– Это откуда ты знаешь, как раньше было? – ухмыльнулся отец Федор, глядя на захмелевшего кума.

– Так старики говорят, врать-то не станут. Нет, рано мы религию отменили, она ох как бы еще пригодилась. Ведь чему в церкви учат: не убий, не укради… – стал загибать пальцы Василий. Но на этих двух заповедях его запас знаний о религии кон-чился, и он, ухватившись за третий палец, стал мучительно припоминать еще что-нибудь, повторяя вновь:

– Не убий, не укради…

– Чти отца своего и матерь свою, – пришел ему на выручку отец Федор.

– Во-во, это я и хотел сказать, чти. А они разве чтут? Вот мой балбес, в восьмой класс пошел, а туда же… Понимаешь ли, отец для него – не отец, мать – не мать. Все по подъездам шляется с разной шпаной, домой не загонишь, школу совсем запустил, – и Василий, в бессилии хлопнув руками по коленям, стал разливать по стаканам. – А ну их всех, батюшка, – и, схватившись рукою за рот, испуганно сказал: – Чуть при Вас матом не ругнулся, а я ведь знаю: это грех… при священнике… меня Семеновна предупреждала. Ты уж прости меня, отец Федор, мы – народ простой, у нас на работе без мата дело не идет, а с матом – так все понятно. А это грех, батюшка, на работе ругаться матом? Вот ты мне ответь.

– Естественно, грех, – сказал отец Федор, заедая стопку груздочком.

– А вот не идет без него дело! Как рассудить, если дело не идет? – громко икнув, развел в недоумении руками Василий. – А как ругнешься хорошенько, – рубанул он рукой воздух, – так пошло – и все дела, вот такие пироги. А Вы говорите: «Грех».

– А что я должен сказать, что это богоугодное дело, матом ругаться? – недоумевал отец Федор.

– Э-э, да не поймете Вы меня, вот так и хочется выругаться, тогда б поняли.

– Ну выругайся, если так хочется, – согласился отец Федор.

– Вы меня на преступление толкаете, чтобы я – да при святом отце выругался… Да ни за что!

Отец Федор видел, что сотрапезник его изрядно закосел, выпивая без закуски, и стал собираться домой. Василий, окончательно сморенный, уронил голову на стол, бормоча:

– Чтобы я выругался, да не х… от меня не дождетесь, я всех в…

В это время зашла Семеновна:

– У, нажрался, как скотина, пить культурно – и то не умеет. Ты уж прости нас, батюшка.

– Ну что ты, Семеновна, не стоит.

– Сейчас, батюшка, тебя Анютка проводит. Я тебе тут яичек свежих положила, молочка, сметанки да еще кое-чего. Анютка снесет.

Отец Федор благословил Семеновну и пошел домой. Настроение у него было прекрасное, голова чуть шумела от выпитого, но при такой хорошей закуске для него это были пустяки.

На лавочке перед его домом сидела хромая Мария.

– Ох, батюшка, слава Богу, слава Богу, дождалась, – заковыляла Мария под благословение отца Федора. – А то ведь никто не знает, куда ты ушел, уж думала – в район уехал, вот беда была бы.

– По какому делу, голубушка? – благословляя, спросил отец Федор.

– Ах, батюшка, ах, родненький, да у Дуньки Кривошеиной горе, горе-то какое. Сынок ее Паша, да ты его знаешь, он прошлое летось привозил на тракторе дрова к церкви. Ну так вот, позавчера у Агриппины, что при дороге живет, огород пахали. Потом, знамо дело, расплатилась она с ними, как полагается, самогоном. Так они, заразы, всю бутыль выпили и поехали. «Кировец»-то, на котором Пашка работал, перевернулся, ты знаешь, какие высокие у трассы обочины. В прошлом году, помнишь, Семен перевернулся, но тот жив остался. А Паша наш, сердечный, в окно вывалился, и трактором-то его придавило. Ой, горе-то, горе матери евоной Дуньке, совсем без кормильца осталась, мужа схоронила, теперь сынок. Уж, батюшка, дорогой наш, Христом Богом просим, поедем, послужим панихидку над гробом, а завтра в церковь повезут отпевать. Внучек мой тебя сейчас отвезет.

– Хорошо, поедем, поедем, – захлопотал отец Федор. – Только ладан да кадило возьму.

– Возьми, батюшка, возьми, родненький, все, что тебе надо, а я пожду здесь, за калиткой.

Отец Федор быстро собрался и через десять минут вышел. У калитки его ждал внук Марии на мотоцикле «Урал». Позади его примостилась Мария, оставив место в коляске для отца Федора. Отец Федор подобрал повыше рясу, плюхнулся в коляску:

– Ну, с Богом, поехали.

Взревел мотор и понес отца Федора навстречу его роковому часу. Около дома Евдокии Кривошеиной толпился народ. Дом маленький, низенький, отец Федор, проходя в дверь, не нагнулся вовремя и сильно ударился о верхний дверной косяк; поморщившись от боли, пробормотал:

– Ну что за люди, такие низкие двери делают, никак не могу привыкнуть.

В глубине сеней толпились мужики.

– Отец Федор, подойди к нам, – позвали они.

Подойдя, отец Федор увидел небольшой столик, в беспорядке уставленный стаканами и нехитрой закуской.

– Батюшка, давай помянем Пашкину душу, чтоб земля была ему пухом.

Отец Федор отдал Марии кадило с углем и наказал идти разжигать. Взял левой рукой стакан с мутной жидкостью, правой широко перекрестился:

– Царство Небесное рабу Божию Павлу, – и одним духом осушил содержимое стакана. «Уже не та, что была у парторга», – подумал он. От второй стопки, тут же ему предложенной, отец Федор отказался и пошел в дом.

В горнице было тесно от народа. Посреди комнаты стоял гроб. Лицо покойника, еще молодого парня, почему-то стало черным, почти как у негра. Но вид был значительный: темный костюм, белая рубаха, черный галстук, словно и не тракторист лежал, а какой-нибудь директор совхоза. Правда, руки, сложенные на груди, были руками труженика, мазут в них до того въелся, что уже не было никакой возможности отмыть.

Прямо у гроба на табуретке сидела мать Павла. Она ласково и скорбно смотрела на сына и что-то шептала про себя. В душной горнице отец Федор почувствовал, как хмель все больше разбирает его. В углу, около двери и в переднем углу, за гробом, стояли бумажные венки. Отец Федор начал панихиду, бабки тонкими голосами подпевали ему. Как-то неловко махнув кадилом, он задел им край гроба. Вылетевший из кадила уголек подкатился под груду венков, но никто этого не заметил.

Только отец Федор начал заупокойную ектенью, как раздались страшные вопли:

– Горим, горим!

Он обернулся и увидел, как ярко полыхают бумажные венки. Пламя перекидывалось на другие. Все бросились в узкие двери, в которых сразу же образовалась давка. Отец Федор скинул облачение, стал наводить порядок, пропихивая людей в двери. «Вроде все, – мелькнуло у него в голове. – Надо выбегать, а то будет поздно». Он бросил последний взгляд на покойника, невозмутимо лежащего в гробу, и тут увидел за гробом сгорбившуюся фигуру матери Павла – Евдокии. Он бросился к ней, поднял ее, хотел нести к двери, но было уже поздно, вся дверь была объята пламенем. Отец Федор подбежал к окну и ударом ноги вышиб раму, затем, подтащив уже ничего не соображавшую от ужаса Евдокию, буквально выпихнул ее из окна.

Потом попробовал сам, но понял, что в такое маленькое окно его грузное тело не пролезет. Стало нестерпимо жарко, голова закружилась; падая на пол, отец Федор бросил взгляд на угол с образами – Спаситель был в огне. Захотелось перекреститься, но рука не слушалась, не поднималась для крестного знамени. Перед тем как окончательно потерять сознание, он прошептал: «В руце Твои, Господи, Иисусе Христе, предаю дух мой, будь милостив мне, грешному».

Икона Спасителя стала коробиться от огня, но сострадательный взгляд Христа по-доброму продолжал взирать на отца Федора. Отец Федор видел, что Спаситель мучается вместе с ним.

– Господи, – прошептал отец Федор, – как хорошо быть всегда с Тобой.

Все померкло, и из этой меркнущей темноты стал разгораться свет необыкновенной мягкости, все, что было до этого, как бы отступило в сторону, пропало. Рядом с собой отец Федор услышал ласковый и очень близкий для него голос:

– Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.

Через два дня приехал благочинный, отец Леонид Звякин, и, вызвав из соседних приходов двух священников, возглавил чин отпевания над отцом Федором. Во время отпевания церковь была заполнена до отказа народом так, что некоторым приходилось стоять на улице. Обнеся гроб вокруг церкви, понесли на кладбище. За гробом, рядом со звонарем Парамоном, шел его внук Петя. Взгляд его был полон недоумения, ему не верилось, что отца Федора больше нет, что он хоронит его.

В Бузихино на день похорон были приостановлены все сельхозработы. Немного посторонясь, шли вместе с односельчана-ми председатель и парторг колхоза. Скорбные лица бузихинцев выражали сиротливую растерянность. Хоронили пастыря, ставшего за эти годы всем односельчанам родным и близким человеком. Они к нему шли со всеми своими бедами и нуждами, двери дома отца Федора всегда были для них открыты. К кому придут они теперь? Кто их утешит, даст добрый совет?

– Не уберегли мы нашего батюшку-кормильца, – причитали старушки, а молодые парни и девчата в знак согласия кивали головами: не уберегли.

В доме священника для поминок были накрыты столы лишь для духовенства и церковного совета. Для всех остальных столы поставили на улице в церковной ограде, благо погода была хорошая, солнечная.

Прямо возле столов стояли фляги с самогоном, мужики подходили и зачерпывали, кто сколько хочет. Около одного стола стоял Василий, брат парторга, уже изрядно захмелевший, он объяснял различие между самогоном и водкой.

– А что ты в деревню не вертаешься? – вопрошали мужики.

– Э-э, братки, а жена-то! Она же у меня городская, едрена вошь! Так и хочется выругаться, но нельзя, покойник особый! Мировой был батюшка, он не велел – и не буду, но обидно, что умер, потому и ругаться хочется.

За другим столом Захар Матвеевич, сварщик с МТС, рассказывал:

– Приходит как-то ко мне отец Федор, попросил пилку. Ну мне жалко, что ли? Я ему дал. Утром пошел в сад, смотрю: у меня все яблони обработаны, чин-чинарем. Тут я сообразил, для чего он у меня пилку взял: заметил, что я давно сад запустил, он его и обработал. Ну где вы еще такого человека встретите?

– Нигде, – соглашались мужики. – Такого батюшку, как наш покойный отец Федор, во всем свете не сыщешь.

В доме поминальная трапеза шла более благообразно, нежели на улице. Все молча кушали, пока, наконец, батюшка, сидевший рядом с благочинным, не изрек:

– Да, любил покойничек выпить, Царство ему Небесное, вот это его и сгубило. Был бы трезвый, непременно выбрался бы из дома, ведь никто больше не сгорел…

– Не пил бы отец Федор, так и пожара бы не случилось, – назидательно оборвал благочинный.

На сороковой день мужики снова устроили грандиозную пьянку на кладбище, проливая хмельные слезы на могилу отца Федора.

Прошел ровно год. Холмик над могилой отца Федора немного просел и зарос пушистой травкой. Рядом стояла береза, за ней, в сооруженном Петькой скворечнике, жили птицы. Они пели по утрам над могилой. По соседству был захоронен тракторист Павел. В день годовщины около его могилы сидела, сгорбившись, Евдокия Кривошеина. Она что-то беззвучно шептала, когда к могиле отца Федора подошел Петя. На плече у него была удочка, в руках пустой мешочек.

– Эх, тетя Дуся, – с сокрушением вздохнул Петя, – хотел отцу Федору принести карасиков на годовщину, чтоб помянули, он ведь очень любил жареных карасей в сметане. Так на прошлой неделе Женька Путяхин напился и с моста трактор свалил в пруд, вместе с тележкой, а она полная удобрений химических. Сам-то он жив остался, а рыба вся погибла.

Петя еще раз тяжело вздохнул, глядя на могилу отца Федора.

На могиле лежали яички, пирожки, конфеты и наполовину налитый граненый стакан, покрытый сверху кусочком хлеба домашней выпечки. Петя молча взял стакан, снял с него хлеб, в нос ударил тошнотворный запах сивухи; широко размахнувшись рукой, он далеко от могилки выплеснул содержимое стакана. Затем достал из-за пазухи фляжку, в которую загодя набрал чистой воды из родника, что за селом в Большом овраге, наполнил водой стакан, положил снова на него хлеб и осторожно поставил на могильный холмик.

Затем внимательно взглянул на портрет отца Федора, укрепленный на дубовом восьмиконечном кресте. С портрета на него смотрел отец Федор, одобрительно улыбаясь. Петя улыбнулся отцу Федору в ответ, а по щекам его текли чистые детские слезы.

Волгоград, 1990 г.

Утешение в старости

Мария Ивановна проснулась среди ночи. Ныли все суставы, и коленки распухли. «Наверное, к перемене погоды», – подумала она. Но не только суставы ей не давали заснуть, ныла еще и душа. Женщина долго лежала с открытыми глазами, пока, наконец, не стала различать очертания предметов: шкаф, стол и диван у противоположной стены, на котором похрапывал ее внук, пятнадцатилетний Василий. Душа болела от вчерашней обиды.

Днем приходила в гости ее сватья, мать зятя, Людмила Тарасовна. Во время ужина сватья не преминула сказать очередную гадость:

– Хорошо некоторые устроились, на всем готовеньком, едят, пьют и ни о чем не думают. А мне надо пойти купить продукты да приготовить, а сейчас все вон как дорого.

Сомневаться не приходилось, что эти «некоторые» – она, Мария Ивановна. После таких слов от обиды стало трудно дышать, а уж ложка и подавно в рот не полезла. Мария Ивановна сидела, опустив голову, и помешивала ложкой суп, раздумывая, как же ей реагировать на это. Да так и не нашлась что сказать.

Сватья, как ни в чем не бывало, болтала уже на другую тему.

– Выборы скоро, – говорила она. – Так вот, надо за коммунистов голосовать, при них-то мы как хорошо жили!

Лежа теперь в темноте и вспоминая высказывания свахи, Мария Ивановна тяжело вздохнула: «Ох уж эти коммунисты, коротка, видать, твоя память, Людмила Тарасовна, а я вот все помню».

…Зима в 1931 году выдалась суровая. Иван Артемьевич Копелев зашел в избу какой-то потерянный. Скинул рукавицы и, повесив возле дверей полушубок с шапкой, пошел к рукомойнику. Машенька шустро соскочила с полатей и, зачерпнув из бочки ковшиком воды, стала поливать отцу на руки. Это важное дело она никому из братишек и сестренок не доверяла. Ей нравилось лить воду на отцовские сильные руки. Отец обычно умывался не торопясь, основательно. В большие ладони входило едва ли не полковша воды. Одним движением отцовских рук вся эта вода оказывалась на его лице, бороде, ушах и шее. Брызги летели на Машу, но она на них не обращала внимания. Маша ждала главных брызг. Когда подавала отцу полотенце, то он, смеясь, брызгал со своих рук на ее лицо, а она радостно повизгивала.

Но в этот раз все было не так. Отец как-то задумчиво плеснул себе пару раз на лицо и сразу потянулся за полотенцем, даже не взглянув на Машу. Затем подошел к столу, широко перекрестившись, сел в красный угол. Детишки, сразу соскочив с печи, тоже сели к столу. Бабушка подала отцу свежий каравай. Он молча нарезал хлеб, прижимая краюху к груди, и раздал его детям. Как было приятно получить из отцовских рук пахучий свежий кусок теплого ржаного хлеба! Это было целое таинство. Вначале он подавал хлеб старшему сыну, Ванятке, потом ей, Маше, затем Настеньке, а самому младшему, Грише, – в последнюю очередь. Мать достала ухватом чугунок щей из печи. И, ловко перелив из него в большую миску, поставила ее посреди стола. Щи были пустые, без мяса. Идет рождественский пост – Филипповки. Вот к Рождеству отец обещал телка заколоть, тогда и мясо на столе будет, и обновку Маше к школе справят. Четырехлетний Гришка полез было зачерпнуть из миски щей, но тут же получил ложкой по лбу от отца. Настенька прыснула смехом и тоже получила по лбу. Теперь оба сидели и потирали ушибленные места. Это им наука: вперед батьки не лезть в миску и вести себя за столом прилично.

После ужина дети забрались на печку спать. Бабушка ушла по хозяйству. Отец с матерью остались сидеть за столом. Иван Артемьевич вынул кисет с самосадом, не торопясь скрутил козью ножку и прикурил ее от лучины, стоящей на столе.

– Плохи наши дела, Фрося, – сказал он, обращаясь к матери.

Маша расслышала слова отца и в тревоге навострила уши.

– Да уж чего хорошего, – поддакнула мать, – озимые могут померзнуть, снегу-то мало выпало. Прогневили мы Бога. Я еще на Покров подумала о том, что урожай плохой будет, раз снег не выпал, это уж верная примета.

– Я не о том, мать, толкую. В колхоз меня тянут, а я опять отказался. Никак у меня душа не лежит свою животину этим босякам на общий двор вести. У них уже год как колхоз образован, а проку никакого нет. То коммуны эти выдумали, то колхозы. Куда податься крестьянину, Бог весть.

– Что же с нами будет? – спросила тревожно мать.

– Что вступать в колхоз – пропадать, что не вступать – пропадать, только об этом целый день душа моя болит.

– Может, с кем посоветоваться? – предложила мать.

– Да с кем теперь посоветуешься? Матфей Егорыч был умный мужик, так его уж раскулачили и сослали.

– Мы же, чай, не кулаки, мы к середнякам относимся.

– Единоличники мы, а значит, для них – те же кулаки. Уж коли они таких крепких хозяев извели, то до нас теперь им – самое время.

– Что же нам делать? – в тревоге спросила мать.

– Ладно, утро вечера мудренее, пойду скотине корму задам – и спать.

Это утро Маша запомнила на всю жизнь. В дом вошли чужие. Семью вывели во двор. Маша с Настей и Гришей стояли рядом с мамой, прижимаясь к ее подолу. Старший, Ванятка, стоял рядом с понурым отцом. Чужие люди выносили из избы вещи и грузили их на телегу. Из хлева выгнали корову и теленка и тоже привязали к телеге. Когда вывели кобылу Соньку, отец, проводив ее тоскливым взглядом, сжал кулаки и снова понурил голову. Бабушка крестилась, мать тихо заплакала, вслед за ней заплакали Настена с Гришей. Маша насупилась, но, подражая старшему брату, силилась не плакать. Больше всех старался их односельчанин – дядя Ваня Кликушев. Он радостно суетился, покрикивая, указывал, что еще выносить. Рядом с ним бегал его сынок Пашка, Машин ровесник. Когда все вынесли, Маша заметила, как Кликушев то смотрит на нее, то переводит взгляд на своего сына. Затем он подошел к Маше и, нагнувшись к ее лицу, оскалив полусгнившие зубы, захихикал. В нос Маше ударил винно-табачный перегар. Маша, отвернувшись, уткнулась в подол матери.

– Ты не вороти свою кулацкую мордочину, давай-ка скидывай полушубок, – сказал он, продолжая хихикать.

На Маше был совсем новый овчинный полушубок, который мама ей сшила к этой зиме. Она вопросительно посмотрела на мать.

– Снимай, дочка, куда же деваться.

Кликушев снял со своего сына драное пальтишко и накинул его на Машины плечи.

– На, носи да помни мою доброту. И ты, сынок, надевай, теперь наше время настало.

Пашка, надев Машин полушубок, показал ей язык. Та, не выдержав такой обиды, заплакала.

Отец, стоявший до этого молча, поднял свой тяжелый взгляд на Кликушева:

– Ты чего же, ирод, над ребенком изгиляешься?

– А ты, эксплуататор, забыл, небось, как я у тебя батрачил и что ты мне заплатил, кулацкое отродье? Ты над моими детьми тогда изгилялся, а я сейчас – все по справедливости, вот.

– Какая уж справедливость? Ты же в самый разгар посевной в запой ушел, за что же тебе платить? Не пил бы, работал, как человек, и тебе бы справедливость была. А на чужом достатке своего счастья не построишь.

– Нам Советская власть счастье даст. А вас, кулаков, всех под корень, вот.

– Эх, Иван, дурак ты был, дураком и помрешь. Неужто ты думаешь, что Советской власти такая пьянь подзаборная нужна будет?

– Но-но, ты у меня поговори еще, враг затаенный! – закричал Кликушев, но как-то уже неуверенно. – Если бы ты, случаем, не воевал в Красной Армии, то сейчас бы уже пошел следом за другом своим, за Матфеем Егорычем.

Вечером сидели в пустой избе и пили взвар на бруснике с постными лепешками.

– Не успокоятся они на этом, – сказал отец. – Уходить отсюда надо, пока не поздно.

– Куда же мы пойдем? – вздохнула мать. – Кому мы нужны?

– Поедем под Курск, там новые шахты открывают и заводы строят. Рабочие руки завсегда нужны. Сегодня ходил к Семену Подкорытову, за деньги он справки нам сделает. Ванятка уже большой, его здесь, в городе, в училище пристроим, специальность приобретать. С собой возьмем младших, Настену и Гришу, а Маша с бабушкой пока здесь у Сениных поживут. Как сами устроимся, и им знать дадим, чтобы приезжали.

Так Маша и осталась с бабушкой в деревне. Жили у своей родни, в их избе. Было тесно и голодно. Весной после Пасхи перебрались в сарай. Родня дальняя да бедная, сами кое-как перебиваются. А уж нахлебники им тем более не нужны.

Прошел праздник Троицы. Еды никакой не было уже третий день, и Маша вопросительно поглядывала на бабушку. Та поохала да повздыхала, а потом и сказала:

– Сгибнем мы с тобой, внученька, тут. Надо под Курск к своим добираться.

Взяли они свои нехитрые пожитки в узелки и пошли к ближайшей станции на поезд. А ближайшая станция находилась в сорока верстах от их деревни. На второй день пути Маша упала в голодный обморок. Перепуганная бабушка бегала вокруг внучки, крестила ее, шептала молитвы и брызгала водой, пока Машенька не очнулась. Пожевали они какой-то травы, что росла кругом в изобилии, набирая свою летнюю силу, затем попили воды из ручья и пошли дальше. Когда проходили мимо одного хутора, бабушка постучала в крайнюю избу. Вышла женщина и сердито спросила:

– Чего надо?

– Доченька, не мне, а вот ребеночку хотя бы чашечку супа, она пятый день ничего не ела.

– Много вас тут ходит, своих кормить нечем!

Но увидев огромные, впавшие глаза Маши, смотрящие на нее умоляюще, исполненные надежды, ушла в дом и вынесла чашку гороховой похлебки. Маша накинулась на похлебку, прямо через край чашки выпивая ее крупными глотками, но потом, как бы опомнившись, глянула на бабушку:

– Бабуля, и ты поешь.

– Кушай, внученька, – заплакала старушка, – мне все равно скоро помирать.

– Да ешьте вы скорее и уходите, не рвите мне душу! – в сердцах воскликнула хозяйка. – Я ведь у своих детей отнимаю! – и, заплакав, побежала в избу.

До станции добрались к вечеру. Народу к кассам за билетами было много, все кричали, скандалили, а уж бабушку с Машей совсем затерли. Они вышли из очереди и отошли в сторонку перевести дух. Бабушка шептала молитву Богородице. Маша знала эту молитву, когда-то она учила ее, потому стала шептать вместе с бабушкой.

Это была очень красивая молитва. Но как ни старалась Мария Ивановна впоследствии, через многие годы, припомнить слова не могла.

Когда они закончили читать молитву в третий раз, к ним подошел какой-то военный:

– Тетя Феня, да неужто это ты?

– Ах ты, Господи, Вася! Бог тебя привел! А это моя внучка, Маша.

– Ванина дочка, что ли? – осведомился военный.

– Его, сыночка моего, дочка. Вот к нему едем под Курск да билеты не можем взять.

– А деньги у вас есть?

– Есть, милок, есть, а как же, сберегла. Сами-то чуть с голоду не умерли, а деньги на дорогу схоронила.

– Давайте их мне и ждите здесь.

Когда он ушел, бабушка пояснила Маше:

– Это, внучка, сынок соседа нашего, Протаса, Царство ему Небесное. Вася как в Красную Армию ушел, так в село и не вернулся. А теперь вон какой стал! Был бы жив отец, вот бы на него полюбовался! Я думаю, Божья Матерь его к нам послала, Она, Кормилица, кому же еще такое чудо произвесть!

Вскоре пришел дядя Василий. Принес билеты и вызвался проводить их на поезд. Когда он посадил Машу с бабушкой в вагон, то достал из вещмешка полбулки ржаного хлеба и две луковицы:

– Вот, тетя Феня, все что могу. А мне в другом направлении ехать.

– Спаси тебя Христос и Матерь Божия. В каком же ты теперь чине, Вася? – полюбопытствовала бабушка.

– Я – командир Красной Армии, артиллерист, – с гордостью сказал Василий и, распрощавшись, ушел.

Бабушка сразу отрезала Машеньке ломоть хлеба. Та, схватив его обеими руками, стала быстро есть, глотая почти непрожеванные куски.

– Ой, внученька, ради Бога не спеши, а то подавишься, не дай Бог, и помрешь. Торопиться нам некуда, два дня в поезде придется ехать.

…Шел 1937 год. Отец работал на шахте, мать – там же, в прачечной. Маша с младшими ходили в школу. Жили все равно впроголодь, хотя деньги кое-какие были, да не больно-то на них что купишь, хлеб в поселок завозили редко. Обычно Маша занимала очередь с вечера и стояла всю ночь. Хлеб выдавали по норме. На их семью полагалась буханка с четвертью в день, но и это не всегда доставалось.

Скоро случилась беда: шахту затопило грунтовыми водами. Работы прекратились. Главного инженера судили как вредителя народного хозяйства. Вот уже месяц отец сидел без работы. Жить стало еще труднее.

В поселок приехал вербовщик из Архангельска. Отец записался на стройку плотником. Вербовщик посадил всех в вагон, выдал сухие пайки, и поезд тронулся в путь. Ехали медленно, подолгу простаивая на разных полустанках. До Москвы добрались только через три дня пути, там была пересадка. Маша бегала по огромному вокзалу и всему удивлялась. Вскоре пришел отец, он принес сразу семь буханок белого хлеба. Маша и все дети были просто поражены: такого количества хлеба да еще пшеничного они в жизни не видели.

– Откуда это? – испуганно и одновременно обрадованно спросила мать.

– Ты не поверишь, Фрося, тут хлеб продается без всякой нормы, бери сколько хочешь. Я только за угол от вокзала прошел метров двести, а там магазин – и никакой очереди, просто диво.

Мама всем отрезала по большому куску белого хрустящего хлеба…

«Боже мой, – вспоминала Мария Ивановна, – ничего в жизни я вкуснее этого хлеба не ела. Торты и пирожные, любые праздничные сладости не идут ни в какое сравнение с этим хлебом, съеденным в Москве в 1937 году».

…Лежать надоело. Она, охая и кряхтя, встала с постели и, накинув халат, пошла на кухню. Там, не включая свет, села к столу, предварительно раздвинув на окнах занавески. Яркая луна осветила кухню бледно-голубым мертвящим светом.

Мария Ивановна сидела, подперев рукой подбородок, предаваясь своим невеселым думам. Шлепая босыми ногами, прошла в туалет дочь. Выходя из туалета, нечаянно перепутала выключатели и зажгла свет на кухне. Увидев сидящую за столом мать, вздрогнула:

– Фу, мама, как ты меня напугала! Чего ты здесь сидишь среди ночи?

– Не спится мне, доченька.

– Ну, не спится – сиди, а зачем в темноте-то? Включи свет, чего-нибудь почитай. Чего экономить-то?

Когда она ушла, Мария Ивановна встала и выключила лампочку. «Умная больно. Чего экономить! А то, что за все коммунальные услуги я со своей пенсии плачу, этого даже не замечают. И какая же я после этого нахлебница? Зять год уже как случайными заработками промышляет. Да и когда работал на заводе, все с моей пенсии тянули, то на это, то на то. На смерть себе немного отложила, так и к этим деньгам подбираются. Третьего дня Клавка прямо под нос сунула порванные ботинки. Вот, мол, полюбуйся, в чем у тебя внук ходит. Что же делать? Полезла в свои «гробовые», справила Ваське обувку. Зять который уже день намекает, что нужны деньги на починку машины. Пыталась отмалчиваться, но тут дочка вспылила: «Ты что же, мама, думаешь, не похороним тебя? Не бойся, здесь лежать не оставим». Очень уж в последнее время грубо стала разговаривать Клава со мной. Да и внук тоже хорош, даже спасибо бабушке за ботинки не сказал. Придет из школы, включит свою музыку на полную катушку, хоть из дома беги. Когда был жив муж, так не обращались. Ах, Федя, как мне тебя сейчас не хватает, если бы ты только знал! Жили с тобой, и я тебя почти не замечала, такой ты у меня был тихоня. А как умер, тогда и поняла, что ты для меня значил в жизни».

…Когда Маша окончила в 1940 году школу, жили они с родителями уже в Мурманске. Отец работал в порту. А мама нигде не работала, болела. Умирала она в ясный, теплый майский день, на пасхальной неделе. Умирала тихо и спокойно, по-крестьянски. До последней минуты держала в руках большую рабочую руку отца. Перед самой смертью прошептала:

– Новую хозяйку в дом не приводи. У тебя дочка уже взрослая, она по дому справится.

После смерти матери отец как-то сразу осунулся, постарел, стал еще молчаливее. После объявления войны в июне 1941 года отправился в военкомат. Пришел прощаться с детьми уже в военной форме. Маша к этому времени окончила первый курс педагогического института. Учебу пришлось отложить, она теперь была единственной кормилицей для младших.

Город стал чуть ли не с первых дней войны прифронтовым. Было страшно от налетов вражеской авиации и постоянной угрозы штурма фашистов с моря. Работала на судоремонтном заводе, тут и познакомилась с Федором. На фронт его не взяли – бронь специалиста по электросистемам подводных лодок. Впервые увидела его в заводском клубе. Девчонки танцевали с морскими офицерами, она тоже ждала, что кто-то пригласит ее. Подошел гражданский, смущаясь и краснея, пригласил на танец. Правда, танцевать толком не мог, несколько раз наступил Маше на ногу. Когда на второй танец ее пригласил военный моряк, она была очень рада тому, что избавилась от этого увальня. Но, кружась в вальсе, замечала на себе его восторженный взгляд. По окончании вечера этот парень, назвавшийся Федей, попросил разрешения проводить ее до дома. Потом стал частенько захаживать в гости. Придет, принесет сахар или консервы в гостинец, сядет и сидит, слова из него не вытянешь. В конце концов Мария привыкла к нему, как к другу, и даже, если долго не приходил, ей словно чего-то не хватало.