Текст книги "Повести. Пьесы. Мертвые души"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 54 страниц)

Защиту новаторской поэтики «Ревизора» продолжила рецензия Вяземского, помещенная в пушкинском «Современнике» (1836, т. II, ценз. разр. 30 июня). «…В «Ревизоре» нет ни одной сцены в роде «Скапиновых обманов», «Доктора по неволе», «Пурсоньяка» или Расиновых «Les Plaideurs»[45] 45
  «Сутяг» (франц.).


[Закрыть] нет нигде вымышленной карикатуры, переодеваний и пр. и пр. За исключением падения Бобчинского и двери, нет ни одной минуты, сбивающейся на фарсу». Вяземский впервые ввел «Ревизора» в русло определенной традиции в русской комедиографии: «Мало было у нас подобных комедий: «Бригадир», «Недоросль», «Ябеда», «Горе от ума» – вот, кажется, верхушки сего тесного отделения литературы нашей. «Ревизор» занял место вслед за ними».

Почти одновременно с рецензией Вяземского в Петербурге появилась рецензия Надеждина в Москве, в газете «Молва» (1836, № 9, ценз. разр. 15 июня; подпись под статьей: А. Б. В.). Написанная под живым впечатлением московской премьеры, эта статья – одна из самых ярких в гоголевской литературе. Автор «Ревизора» назван здесь «великим комиком жизни действительной», а его оба хулителя – Булгарин и Сенковский – причислены к «завистникам, клеветникам, на все готовым». Впервые так отчетливо было уловлено и подчеркнуто демократическое содержание «Ревизора» – «этой русской, всероссийской пиесы, изникнувшей не из подражания, но из собственного, быть может горького, чувства автора. Ошибаются те, которые думают, что эта комедия смешна, и только. Да, она смешна, так сказать, снаружи; но внутри это горе-гореваньице, лыком подпоясано, мочалами спутано».

До 1839 года Белинский подробно о «Ревизоре» не высказывался, хотя попутные его замечания очень выразительны. Так, свой обзор «Московский театр» (1838 г.) критик закончил словами: «Какие надежды, какие богатые надежды сосредоточены на Гоголе! Его творческого пера достаточно для создания национального театра. Это доказывается необычайным успехом «Ревизора»! Какое глубокое, гениальное создание!» Вероятно, эти строки имел в виду Анненков, писавший, что эпитет «гениальный» «удивил тогда своей смелостью самих друзей Гоголя, очень высоко ценивших его первое сценическое произведение».

Блестящий анализ всего художественного строя гоголевской комедии содержала статья Белинского «Горе от ума» (написана в 1839 г.; опубликована в 1840 г. в «Отечественных записках»). «Ревизор» представляет собой «особый, замкнутый в самом себе мир», что обусловлено единством выбранной ситуации. Автор «взял из жизни своих героев такой момент, в котором сосредоточивалась вся целостность их жизни, ее значения, сущность, идея, начало и конец»; этот момент – «ожидание и прием ревизора». Исходя из положения: «художественная обрисовка характера в том и состоит, что если он дан вам поэтом в известный момент своей жизни, вы уже сами можете рассказать всю его жизнь и до и после этого момента», – исходя из этого положения, Белинский строит своего рода экспериментальную биографию Городничего, от детских лет до начала действия комедии. Подчеркивается при этом, что Городничий – не моральный урод, не исключение из правила, но, напротив, олицетворение сложившихся обычаев и норм поведения. «…«Не я первый, не я последний, все так делают». Это практическое правило жизни так глубоко вкоренено в нем, что обратилось в правило нравственности; он почел бы себя выскочкою, самолюбивым гордецом, если бы, хоть позабывшись, повел себя честно в продолжение недели».

Поскольку в предшествующей критике часто высказывалось сомнение в том, что Городничий мог принять Хлестакова за важное лицо, Белинский специально остановился на подоплеке этого qui pro quo. Ошибка Городничего мотивирована и в жанровом отношении (комедийный мир – «это мпр случайностей, неразумности»), и психологически – состоянием тревожного ожидания и страха. «Если нужны еще доказательства, не из сущности идеи произведения почерпнутые, а внешние, практические, рассудочные и резонерские, без которых многие люди ничего не понимают, заметим им, что подобные случаи часто бывают в жизни: сосредоточьтесь на идее, от которой зависит ваша участь, – вы начнете говорить о ней с первым встречным на улице, приняв его за своего приятеля, к которому вы шли говорить о ней».

Большов внимание, уделенное Белинским Городничему, объясняется тем, что критик видел в нем главного персонажа комедии. «Многие почитают Хлестакова героем комедии, главным ее лицом. Это несправедливо. Хлестаков является в комедии не сам собою, а совершенно случайно, мимоходом, и притом не самим собою, а ревизором. Но кто его сделал ревизором? страх городничего… Герой комедии – городничий как представитель этого мира призраков». Впоследствии Белинский отказался от этого мнения. В письме к Гоголю от 20 апреля 1842 года он говорил: «Теперь я понял, почему Вы Хлестакова считаете героем Вашей комедии, и понял, что он точно герой ее».

В спорах о «Ревизоре» прозвучал и голос его автора. Первым ответом Гоголя своим критикам была статья «Петербургские записки 1836 года», появившаяся вскоре после его отъезда за границу в «Современнике» (1837, т. 6). Упоминая о странной обидчивости публики («Если, например, сказать, что в одном городе один надворный советник нетрезвого поведения, то все надворные советники обидятся…»), Гоголь прибавлял: «Нужны ли примеры? Вспомните «Ревизора»…»

Полемике вокруг «Ревизора» мы обязаны рядом работ Гоголя, разъясняющих и обосновывающих его творческие принципы. Это следующие работы:

– «Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления «Ревизора» к одному литератору». Впервые опубликован в «Москвитянине», 1841, ч. III, кн. VI. Во втором издании «Ревизора» (1841) «Отрывок» помещен в «Приложениях». Творческую историю произведения раскрывает письмо Гоголя к С. Т. Аксакову от 5 марта 1841 года, где сообщается, что в основе «Отрывка» лежит письмо к Пушкину, «писанное… по его собственному желанию». Пушкин, продолжает Гоголь, «хотел писать полный разбор» пьесы для «Современника» и «меня просил уведомить, как она была выполнена на сцене». Сохранившиеся рукописи отрывка датируются 1840–1841 годами; однако не исключено, что им действительно предшествовало не отправленное письмо к Пушкину, написанное вскоре после премьеры «Ревизора».

– «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора». Впервые опубликовано Н. С. Тихонравовым в книге: «Ревизор… Первоначальный сценический текст…». М., 1886. Написано около 1846 года.

– «Театральный разъезд после представления новой комедии». Впервые опубликован в IV т. «Сочинений Николая Гоголя» (СПб., 1842) в качестве завершающего этот том произведения. Первые наброски сделаны, видимо, еще в мае 1836 года; дорабатывалось произведение в 1842 году.

Особое место среди этих произведений занимает «Развязка Ревизора» (написана в 1846 г.; опубликована впервые в посмертном издании «Сочинений» Н. В. Гоголя, т. V. М., 1856). Переводя содержание «Ревизора» в план душевной мистерии – событий, происходящих «в безобразном душевном нашем городе», «Развязка…» существенно сужала общественный смысл комедии. Но вместе с тем, как и другие гоголевские произведения, примыкающие к «Ревизору», «Развязка…» содержала важные автокомментарии, в частности, о характере комического.

Среди проблем, к которым особенно приковано внимание Гоголя в названных произведениях, следующие: 1) новый тип построения комедии; 2) характер Хлестакова; 3) немая сцена.

Новый тип построения комедии предполагает выбор современной и вместе с тем общей для всех персонажей ситуации. Поэтому любовная интрига двояко не устраивала Гоголя. С одной стороны: «Все изменилось давно в свете. Теперь сильней завязывает драму стремление достать выгодное место, блеснуть и затмить во что бы то ни стало другого, отмстить за пренебреженье, за насмешку. Не более ли теперь имеют электричества чин, денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь?» С другой стороны: любовная интрига – и тут Гоголь отвечает, в частности, на приведенный выше совет Сенковского – может служить лишь частной завязкой – «точный узелок на углике платка». «Нет, комедия должна вязаться само собою, всей своей массою, в один большой, общий узел. Завязка должна обнимать все лица, а не одно или два…» Такой «общий узел» драматург нашел в ситуации ревизора: «Не нужно только позабывать того, (что) в голове всех сидит ревизор. Все заняты ревизором. Около ревизора кружатся страхи и надежды всех действующих лиц».

Разъясняя характер Хлестакова, Гоголь противопоставлял его традиционному (прежде всего водевильному) амплуа сознательного обманщика и плута, активно ведущего комедийную интригу. «Хлестаков вовсе не надувает; он не лгун по ремеслу; он сам позабывает, что лжет, и уже сам почти верит тому, что говорит». В «успехе» Хлестакова счастливо соединились и особенности его характера и той ситуации, в которой он оказался – центральной ситуации комедии. Этим объясняется и центральная роль Хлестакова в пьесе. «Всех труднее роль того, который принят испуганным городом за ревизора. Хлестаков сам по себе ничтожный человек… Но сила всеобщего страха создала из него замечательное комическое лицо. Страх, отуманизши глаза всех, дал ему поприще для комической роли». Хлестаков– «лицо фантасмагорическое», напоминающее «лживый олицетворенный обман».

Переходя к немой сцене, Гоголь настаивает на ее особом значении для комедии. «Здесь уже не шутка, и положенье многих лиц почти трагическое». Вся эта «сцена есть немая картина, а потому должна быть так же составлена, как составляются живые картины». В этой «картине» с помощью иных средств– пантомимических – завершается раскрытие каждого характера, а вместе с тем – замыкается и действие всей пьесы. «Всякому лицу должна быть назначена поза, сообразная с его характером, со степенью боязни его и с потрясением…» Значение «немой сцены» Гоголь подчеркивает ее длительностью («почти полторы минуты»; в «Отрывке из письма…» – даже «две-три минуты»).

Сценическая история «Ревизора», насчитывающая уже почти полтора столетия, знает немало ярких страниц.

Еще при жизни Гоголя наметился поворот в сторону более глубокого сценического истолкования Хлестакова. В октябре 1851 года Гоголь присутствует в московском театре на спектакле, в котором Хлестакова играл С. Шумский, и по свидетельству ряда мемуаристов (в том числе находившегося в одной с ним ложе А. Арнольди) остается в общем доволен игрой актера.

Последующая сценическая история Хлестакова представлена такими именами, как М. Садовский, А. Остужев, М. Чехов, Э. Гарин, И. Ильинский…

18 декабря 1908 года состоялась премьера «Ревизора» в Московском Художественном театре. Осуществленная К. Станиславским и И. Москвиным постановка спектакля была устремлена «на психологическое углубление, искренность переживания и простоту выразительности» («Постановка «Ревизора». Беседа с В. И. Немировичем-Данченко. – «Русское слово», 8 октября 1908 г.).

9 декабря 1926 года состоялась премьера «Ревизора» в театре В. Мейерхольда. Основные задачи постановки Мейерхольд видел в том, чтобы взамен «натурализма передвижнического типа» дать гротескно-обобщенную картину царской России, в связи с чем был смонтирован сводный текст пьесы, с включением отрывков из разных редакций «Ревизора» и из других гоголевских произведений. Заменяя в финале актеров куклами, Мейерхольд ставил перед Собою цель дать «действительно немую сцену, о которой мечтал Гоголь, которая действительно имеет своей задачей прежде всего «потрясти»…» (В. Мейерхольд. Доклад о «Ревизоре» 24 января 1927 года. – В его кн. «Статьи. Письма. Речи. Беседы», ч. II. М., «Искусство», 1968).

В последнее время к прежним постановкам комедии в Малом театре и в МХАТе прибавились новые, в том числе в Ленинградском Большом драматическом театре имени Горького (режиссер Г. Товстоногов) и в Московском театре сатиры (режиссер В. Плучек); обе премьеры состоялись в 1972 году.

Еще при жизни Гоголя «Ревизор» стал известен за рубежом. Существует множество переводов и переделок комедии на различных языках. Среди последних постановок «Ревизора» – премьеры в Королевском шекспировском театре в Лондоне (1966, постановка Питера Холла, в роли Хлестакова – Пол Скофилд), в Дакарском национальном театре Сенегала (1967, постановка Мориса Сенгора), в Варшавском театре «Народовы» (1973) и т. д.

Стр. 172. «Деяния Иоанна Масона» – английская масонская книга «Иоанна Масона А. М. Познание самого себя…», изданная на русском языке в конце XVIII в.

Габерсуп – овсяный суп (нем.).

Стр. 178. Штос – карточная игра; штосы… срезывает – выигрывает.

«Роберт» – опера Мейербера «Роберт Дьявол» (1831).

Стр. 191. Лабардан – просоленная и провяленная треска.

Стр. 192. Гнуть от трех углов – утраивать ставку.

Стр. 194. «Норма» – опера итальянского композитора Беллини (1831).

Барон Брамбеус – один из псевдонимов О. И. Сенковского, редактора журнала «Библиотека для чтения»; «Фрегат Надежда» – повесть

А. А. Бестужева-Марлинского; «Московский телеграф» – журнал, издававшийся Н. А. Полевым.

Смирдин А. Ф. – петербургский книгопродавец и издатель.

Стр. 207. Приказ общественного призрения – учреждение по делам благотворительности; занималось также денежными операциями.

Стр. 214. «О ты, что в горести… – первые строки стихотворения М. Ломоносова «Ода, выбранная из Иова».

Стр. 216. «Законы осуждают» – из стихотворения в повести Н. Карамзина «Остров Борнгольм» («Законы осуждают предмет моей любви…»).

Стр. 229. Моветон (франц. mauvais ton) – человек дурного тона.

ЖЕНИТЬБА

Впервые опубликовано в «Сочинениях Николая Гоголя». СПб., т. IV, 1842 (ценз. разр. 30 сентября).

Начало работы над комедией, носившей еще название «Женихи», относится к 1833 году. Комедия перерабатывалась в 1835–1836 годах. Завершена в 1841 году.

Премьера «Женитьбы» состоялась в Петербурге, в Александринском театре 9 декабря 1842 года. Присутствовавший на спектакле Белинский сообщил Боткину, что пьеса «играна была гнусно и подло, Сосницкий (игравший Кочкарева. – Ю. М.) не знал даже роли. Превосходно играла Сосницкая (невесту), и очень, очень был недурен Мартынов (Подколесин); остальное всё – верх гнусности. Теперь враги Гоголя пируют».

5 февраля 1843 года состоялась премьера «Женитьбы» в Москве. Щепкин играл Подколесина, Живокини – Кочкарева. Впоследствии оба актера поменялись ролями. Московская премьера прошла более удачно, нежели петербургская, хотя глубина гоголевского замысла не была раскрыта на сцене.

Подробную характеристику персонажей комедии дал Белинский в рецензии «Русский театр в Петербурге» («Отечественные записки», 1843). «Подколесин – не просто вялый и нерешительный человек с слабою волею, которым может всякий управлять: его нерешительность преимущественно выказывается в вопросе о женитьбе… Пока вопрос идет о намерении, Подколесин решителен до героизма; но чуть коснулось исполнения – он трусит». «Кочка-рев – добрый и пустой малый, нахал и разбитная голова». Он хлопочет подчас без всякой цели. «И потому, если актер, выполняющий роль Кочкарева, услышав о намерении Подколесина жениться, сделает значительную мину, как человек, у которого есть какая-то цель, – то он испортит всю роль с самого начала». Приведя реплику Кочкарева: «Из чего бьюсь, кричу, инда горло пересохло?.. А просто черт знает из чего! Поди ты, спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает!» – Белинский отмечает: «В этих словах – вся тайна характера Кочкарева». «Сколько юмора, какой язык, какие характеры, какая типическая верность натуре!» – заключает критик разбор «Женитьбы».

Тонкое наблюдение высказал Ап. Григорьев: «В «Женитьбе» – даже колоссальный лик Гамлета сводится в сферы обыкновенной, повседневной жизни, ибо, говоря вовсе не парадоксально, безволие Подколесина родственно безволию Гамлета и прыжок его в окно – такой же акт отчаяния бессилия, как убийство короля мечтательным датским принцем» («Московский городской листок», 1847, № 62).

Стр. 239…в алгалантъерстве… – в адмиралтействе.

Стр. 268…в мой профит… – в мою пользу.

Писать мыслете – писать вензеля (мыслете – старинное название буквы «м»); здесь: выделывать ногами вензеля.

ИГРОКИ

Впервые опубликовано в «Сочинениях Николая Гоголя». СПб., т. IV, 1842 (ценз. разр. 30 сентября).

Пьеса открывала собой раздел «Драматические отрывки и отдельные сцены», в котором были помещены также «Утро делового человека», «Тяжба» и т. д. Названием рубрики Гоголь отделял в жанровом отношении эти произведения от комедий («Ревизор» и «Женитьба»), на чем он неоднократно настаивал и в письмах. Так, в письме к Щепкину от 3 декабря 1842 года Гоголь говорил: «Вы хотите всё повесить на одном гвозде, прося на пристяжку к «Женитьбе» новую, как вы называете, комедию «Игроки». Во-первых, она не новая, потому что написана давно, во-вторых, не комедия, а просто комическая сцена…»

Премьера «Игроков» состоялась в Москве 5 февраля 1843 года (в один спектакль с «Женитьбой»), в бенефис Щепкина, который играл Утешительного. В роли Замухрышкина с успехом выступил Пров Садовский.

В Петербурге премьера пьесы состоялась 26 апреля 1843 года. Главными исполнителями были Сосницкий (Утешительный), Мартынов (Ихарев), П. Каратыгин (Замухрышкин), Самойлов (Швохнев). Спектакль не имел успеха.

В рецензии «Русский театр в Петербурге…» («Отечественные записки», 1843) Белинский писал: «Это произведение, по своей глубокой истине, по творческой концепции, художественной отделке характеров, по выдержанности в целом и в подробностях, не могло иметь никакого смысла и интереса для большей части публики Александринского театра…»

Стр. 287. Пароле – ставка на выигрыш вдвое. Маз – прибавка к ставке. Атапде – остановка для подсчета (от франц. attendez – подождите).

Стр. 301. Пароле пе – «Пароле, или с углом, – выигрывает втрое; пароле пе – вдвое против пароле» (из записной книжки Гоголя).

Плие – загнутая карта для обозначения своей ставки.

Стр. 302. Руте – выигрыш нескольких карт подряд. Фоска – простая карта.

Стр. 305…Бурцов иора, забияка. – Цитата из стихотворения Д. Давыдова «Бурцову. Призывание на пунш». А. П. Бурцов – гусарский офицер.

МЕРТВЫЕ ДУШИ

Первый том впервые опубликован в 1842 году отдельной книгой: «Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя». М., 1842 (ценз, разр. 9 марта).

Начало работы над поэмой датируется 1835 годом. В письме к Пушкину от 7 октября 1835 года – в том же письме, в котором Гоголь просил дать ему сюжет для будущего «Ревизора», – содержатся и первые сведения о «Мертвых душах»: «Начал писать «Мертвых душ». Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтиться. Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь». Гоголь, сообщая Пушкину об уже известном ему замысле, как бы продолжает начатый разговор.

Впоследствии в «Авторской исповеди» Гоголь указал, что сама идея нового произведения подсказана была Пушкиным. «Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец, один раз, после того, как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение! Это просто грех!» Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который, хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но, если бы не принялся за Донкишота, никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключенье всего, отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет «Мертвых душ». Описанный разговор мог произойти до 7 октября 1835 года.

По мнению Пушкина, продолжает Гоголь, «сюжет М(ертвых) д(уш) хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров». Этому вполне соответствуют сведения, содержащиеся в упомянутом письме к Пушкину: Гоголь строит сюжет именно так, чтобы «изъездить» почти «всю Русь» и вывести множество характеров; за отсутствием прототипа для одного из них – для «ябедника» – действие остановилось пока на третьей главе.

Есть мемуарные свидетельства о том, что внимание Пушкина действительно привлек случай аферы с мертвыми душами. П. Бартенев в примечаниях к воспоминаниям В. Соллогуба писал: «В Москве Пушкин был с одним приятелем на бегу. Там был также некто П. (старинный франт). Указывая на него Пушкину, приятель рассказал про него, как он скупил себе мертвых душ, заложил их и получил большой барыш. Пушкину это очень понравилось. «Из этого можно было бы сделать роман», – сказал он между прочим. Это было еще до 1828 года». Но как и при написании «Ревизора», на Гоголя могли оказывать воздействие и другие источники: известно множество случаев мошенничества с «мертвыми душами». Один из них, как вспоминала дальняя родственница писателя М. Анисимо-Яновская, произошел в Миргородчине и был хорошо известен Гоголю (см.: В. А. Гиляровский. В Гоголевщине. – «Русская мысль», кн. 1, 1902, раздел XIII, с. 85–86).

По более позднему утверждению Гоголя (в «Четырех письмах к разным лицам по поводу «Мертвых душ», письмо 3), первоначальные наброски поэмы были выдержаны в несколько иных, более мрачных тонах, персонажи ее напоминали «чудовищ». Необходимость изменения такой трактовки Гоголь почувствовал после чтения поэмы у Пушкина. «…Когда я начал читать Пушкину первые главы из Мертвых д(уш) в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило… С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести Мертвые души. Я увидел, что многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их…» Однако сохранившиеся рукописи поэмы (первую из которых датируют 1836–1839 гг.) не подходят под то описание, которое Гоголь дал первоначальной редакции. Эти рукописи ближе уже к окончательному тексту. Не сохранилось также никаких других свидетельств об упомянутом чтении первоначальной редакции Пушкину.

Начатую в Петербурге работу над «Мертвыми душами» Гоголь возобновил осенью 1836 года в Веве (Швейцария). «Все начатое переделал я вновь, – сообщает он В. Жуковскому 12 ноября, – обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. Швейцария сделалась мне с тех пор лучше, серо-лилово-голубо-сине-розовые ее горы легче и воздушнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет!» С уяснением «плана» определился и объем содержания нового произведения, которое должно быть посвящено уже не только темным сторонам русской жизни; вместо изображения Руси «с одного боку» Гоголь теперь говорит о том, что «вся Русь явится в нем». Изменилось также представление о жанре будущего произведения. В упомянутом письме Жуковскому «Мертвые души» названы уже не романом (как в письме к Пушкину), а поэмой. О тех же изменениях свидетельствуют строки письма к М. Погодину от 28 ноября 1836 года: «Вещь, над которой сижу и тружусь теперь… не похожа ни на повесть, ни на роман, длинная, длинная, в несколько томов… Если бог поможет выполнить мне мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение. Вся Русь отзовется в нем».

Письма Гоголя этой поры к знакомым и к родным изобилуют просьбами сообщить ему разные сведения по части «каких-нибудь казусных дел», особенно «могущих случиться при покупке мертвых душ». «Сообщите об этом Пушкину, – просит Гоголь Жуковского, – авось-либо и он найдет что-нибудь с своей стороны». Весь этот материал нужен для продолжения поэмы.

В феврале 1837 года в Париже Гоголь узнает о гибели Пушкина. «Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним, – пишет Гоголь П. Плетневу из Рима 28/16 марта. – Ничего не предпринимал я без его совета… Нынешний труд мой, внушенный им, его создание…» Гоголь рассматривает теперь «Мертвые души» как «священное завещание» Пушкина (письмо к В. Жуковскому от 18/6 апреля 1837 г.).

К концу 1840 года работа над первым томом была в основном закончена, и Гоголь стал готовить его к печати. В декабре он сообщает из Рима С. Аксакову: «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том «Мертвых душ». Переменяю, перечищаю, многое перерабатываю вовсе…»

В октябре 1841 года Гоголь через Петербург возвратился в Москву для окончательной переписки и печатания «Мертвых душ».

7 декабря Гоголь передал рукопись цензору И. Снегиреву, попросив его высказать мнение: пропустит ли ее Московский цензурный комитет.

О событиях, разыгравшихся на заседании комитета, Гоголь сообщил впоследствии П. Плетневу (письмо от 7 января 1842 г.): «Как только занимавший место президента Голохвастов услышал название «Мертвые души», закричал голосом древнего римлянина: – Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья». Разъяснение, что речь идет о ревизских душах, еще больше обеспокоило цензоров: «…уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного права». Не помогло и заступничество читавшего рукопись Снегирева. При этом наряду с «цензорами-азиатцами» возражали и «цензоры-европейцы»; один из них, профессор римского права в Московском университете Н. Крылов, говорил: «Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков… цена два с полтиною, которую он дает за душу, возмущает душу… Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет».

Опасаясь запрещения рукописи, Гоголь забрал ее из Московского цензурного комитета и передал направлявшемуся в Петербург Белинскому. Гоголь рассчитывал, что в столице помощь В. Одоевского, Плетнева, Никитенко облегчит «Мертвым душам» путь в цензуре. И действительно: 9 марта поэма с небольшими поправками была разрешена к печати, но – без «Повести о капитане Копейкине». «Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина, – сообщал 1 апреля Гоголю Никитенко, который цензуровал рукопись, – ничья власть не могла защитить его от гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать».

Гоголь, однако, решил во что бы то ни стало сохранить «Повесть». Без нее, писал он Никитенко 10 апреля, – в поэме останется «прореха», которую ничем нельзя «залатать». «…Кусок этот необходим не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим…» Гоголь переделывает повесть, так сказать, понижая ее персонажей в ранге: вельможа, генерал становится просто «начальником»; среди находившихся у него просителей не упомянуты генералы («Я выбросил весь генералитет», – сообщает Гоголь 10 апреля Плетневу); снято даже название «Дворцовая набережная», чтобы избежать ассоциаций с находившимися здесь Зимним дворцом и дворцами виднейших сановников. В характере Копейкина оттенены такие качества, как строптивость, привередливость. Гоголь соглашается даже изменить имя героя («Если имя Копейкина их остановит, то я готов его назвать Пяткиным и чем ни попало», – пишет он Н. Прокоповичу 15 апреля), опасаясь, видимо, ассоциаций с известным в то время фольклорным образом разбойника Копейкина. Однако необходимости в этой мере не возникло; измененная редакция повести была разрешена к печати (в современных изданиях, в том числе и в настоящем, в тексте поэмы печатается доцензурная редакция).

Цензура изменила и название поэмы: рукою Никитенко красными цензорскими чернилами над заглавием «Мертвые души» было надписано – «Похождения Чичикова или».

К концу мая книга вышла из печати. Общественный интерес, разбуженный еще чтениями отдельных глав (начиная, по крайней мере, с лета 1837 г., Гоголь многократно читал отрывки из поэмы в различных домах), подогретый слухами о цензурных осложнениях, весь сконцентрировался на новом творении Гоголя. «Все литературные интересы, все журнальные вопросы сосредоточены теперь на Гоголе», – констатировал Белинский.

Один из первых откликов на поэму – дневниковая запись Герцена от И июня: «…«Мертвые души» Гоголя – удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный». Спустя некоторое время (запись от 29 июля) Герцен определил отношение различных групп и «партий» к поэме Гоголя: «Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это – апотеоза Руси, «Илиада» наша, и хвалят, след(ова-тельно); другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты». От себя уже Герцен добавляет: «Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апотеозу – смешно, видеть одну анафему несправедливо. Есть слова примирения, есть предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного, но это не мешает настоящему отражаться во всей отвратительной действительности».

В печати наиболее непримиримую позицию заняли Н. Греч («Северная пчела», 1842, № 137) и Н. Полевой («Русский вестник», 1842, № 5 и 6). У обоих упреки в неправдоподобии и карикатурности перемежались с упреками политического свойства – в очернении действительности. «…Почему, в самом деле, современность, – писал Полевой, – представляется ему в таком неприязненном виде, в каком изображает он ее в своих «Мертвых душах», в своем «Ревизоре», и для чего не спросить: почему думает он, что каждый русский человек носит в глубине души своей зародыши Чичиковых и Хлестаковых?»

О. Сенковский, приравнивая автора «Мертвых душ» к Поль де Коку» продолжал свою линию на снижение гоголевского высокого комизма. Рецензия Сенковского («Библиотека для чтения», 1842, т. 53) была написана в обычном для него тоне невзыскательной шутки и нарочитого балагурства: «Вы видите меня в таком восторге, в каком никогда еще не видали. Я пыхчу, трепещу, прыгаю от восхищения: объявляю вам о таком литературном чуде, какого еще не бывало ни в одной словесности. Поэма!., да еще какая поэма!» и т. д.