Текст книги "Дело в руках"
Автор книги: Николай Струздюмов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
БЫТОВКА
Если стать перед самым окном и смотреть прямо перед собой, то увидишь нечто нарядное, веселое и праздничное: свежеоструганное дерево оконной рамы, от которого еще пашет живым и лесным, на стеклах – морозные елочные узоры, они все искрятся и будто перемигиваются, а по краям – прозрачные ледяные дорожки, розово и по-рождественски сверкающие в лучах солнца, которое оттуда, от окна, видится и ласковым, и приветливым, а не холодно-сияющим светилом, как с улицы. И покажется, будто ты в высоком-высоком деревянном тереме, и вот сейчас подойдет сюда царевна с косою желтой, как заря, склонит свою головку на твое мужественное плечо и обратит свой взгляд туда же, куда и ты, любопытствуя, куда же ты смотришь и чем заинтересовался. Но это если смотреть прямо перед собой. А если обернуться, то все сразу же улетучится – все, что ты только что увидел и что там себе напридумывал.
Взгляд без задержки заскользит по однообразно-серому – по кучкам песка, цемента и известки, просыпавшихся там и сям, по острым неровностям пола, сделанного еще только вчерне – на стадии первой заливки, по грязным ведрам и мочальным щеткам; запнется на сварном железном ящике с остатками известкового раствора и, наконец, остановится на ядовито-зеленых блестках разведенного купороса, несколько капель которого уронено где-то в углу из какой-то посудины неловкими руками новичка. Лесной запах свежеоструганного дерева сразу же исчезнет, растворившись среди запахов чего-то сырого, полусырого, высохшего и просыхающего – целой чересполосицы запахов, из которых особенно выпирает тугой и жирный дух шпаклевки. Это – бытовка строителей-отделочников. Точнее, один из (многочисленных кабинетов вновь строящегося здания, приспособленный под бытовку. У строителей это просто: нашли помещение поудобнее, перенесли туда нехитрый свой инвентарь, сумки со снедью, навесили дверь – вот тебе и бытовка.
По левую руку, если стоять спиной к двери, помещается вешалка – три неоструганные доски, сбитые в виде большой буквы «П», которая наклонно прислонена к стене и опирается на нее верхней доской-перекладиной. Перекладина утыкана большими гвоздями-сотками, на которых висят чистые пальто, куртки, брюки и кофты – относительно чистые, конечно, в такой степени чистые, что в них не стыдно пройти и проехать из дома на стройку и обратно. Вдоль других двух стен стоят грубо сколоченные лавки из широких досок, тоже неоструганных. На одной из них, на двух фуфайках, лежит некто в устрашающем черном строительном матерчатом шлеме, который делает похожей его голову на голову сатаны, только без рогов, в широкой рабочей робе, широких же плотных штанах, заправленных в кирзовые сапоги. Чуть поодаль от него, на другой лавке, сидит молодайка лет двадцати пяти, одетая в точно такую же робу и штаны, только на голове ее не шлем, а очень уплотненный и толстый красный платок. Под рабочими штанами и робой у нее еще немало чего поднадето и поднатянуто, да и телом бог не обидел, так что выглядит она сейчас пышной, мягкой и широкой, как перина. Это Софья. Или «Софа», как ее называют иногда за глаза, имея в виду как раз эту ее пышность. Лицо у нее довольно миловидное, кожа тонкая, белая, – правда, не такой ровной белизны и атласности, как у кабинетных женщин, но зато и свежей, и здоровей, чем у них. А вот глаза… В обыденности-то они вроде и незлобивы, и приветливы, и располагают к семейственности и уюту. Но когда она их вдруг прищурит, нетрудно догадаться, что в них очень даже может скопиться гроза, и немалая, – скопиться и крепко ударить.
Сейчас эти глаза улыбчивы и чуть насмешливы, что следует поставить в связь с тем разговором, который ведет Софья. А говорит она, обращаясь исключительно к одному человеку, именно к тому, который лежит на фуфайках.
– Славик, – говорит она, – это почему же ты невыспавшимся на работу пришел, что же ты, Славик, ночью делал, где ты был, целовался с кем?
Кроме них двоих в бытовке еще семь человек, не считая, конечно, тех, которые заходят и тут же уходят. Трое сидят в углу на опрокинутых ведрах, покуривают. Трое стоят у окна. Все они следят за приставаниями Софьи и посмеиваются. Седьмой сидит на лавке рядом с нею. По обличью он – вылитый татарин. Он не только по виду татарин, но и по выговору, чувствуется, тоже. А зовут его Коля и фамилия Фролов. Не Губайдуллин, не Нигматуллин, а именно Фролов. А почему так – никому не известно. Он тоже следит за разговором, который ведет Софья, но больше всего, кажется, озабочен тем, чтобы продеть свою руку ей под локоть и уложить свою ладонь на запястье Софьиной руки, лежащей на ее правом колене. Софья то и дело отводит его руку со словами: «Погоди, Коля», – и снова начинает:
– Славик, а Славик, слышишь, что я тебе скажу…
Тот, кого она называет детсадовским именем Славик, в обиходе так звался, наверное, в такое давнее время, про которое сам уж забыл. Это парняга годам так к тридцати. Вообще-то его уж давно пора считать мужиком, а не парнягой. Но он по своим привычкам и повадкам на мужика не тянет – нет соответствующей серьезности и основательности. Виною тому – его холостая, разгульная, беспорядочная жизнь. В повседневности он – веселый, голубоглазый балагур и острослов, начиненный свежими анекдотами и разными интересными историями из собственной жизни и жизни его товарищей. Он – любимец женщин и девиц, которых в эти дни здесь, на отделочных, то есть завершающих работах, многое множество. Но это в повседневной жизни.
А сейчас он – тихий безропотный страдалец. Тело его лежит безвольно и обреченно, будто брошено на закланье. Рука закинута за голову, глаза плотно прикрыты. Лицо его, обычно румяное, что называется кровь с молоком, сейчас выглядит опухшим и приняло синеватый оттенок. Его усы, всегда лихо закрученные, будто у дореволюционных фартовых приказчиков или бравых унтеров, известных всем по фильмам, сейчас вроде бы отсырели, размочалились и висят уныло, как у плачущего запорожца. В общим, он «болеет».
Софья, конечно, видит, каково его состояние, видит, что ему не до нее и вообще ни до кого. И тем не менее она не отстает и говорит, обращаясь исключительно к нему. В сущности, она не просто говорит – она изводит его подначками и насмешками. Изводит она чисто по-женски – не повышая и не понижая голоса, с небольшими остановками и последующими нескончаемыми продолжениями, за которыми следуют вопросы и приставания.
– Славик, так где ты ночевал? У Ирины у своей, что ли?
Ответа нет и она, помолчав, принимается за свое:
– Ну, знамо дело, у Ирины, вот и не дала она тебе выспаться. Пожениться вам надо, Славик, тогда время правильно распределится – и на то, чтобы выспаться, хватит, и на это самое – тоже.
Она еще долго рассуждает в том же духе. Наконец, Славка не выдерживает и с возмущением выкрикивает:
– Да не спал я сегодня с Иркой!
– А почему?
– Не твое дело.
– Ну, а все же?
Она не отстает, пока не получает ответ:
– Полаялись.
– Вот я и говорю: жениться вам надо, тогда и жизнь пойдет ладом: одни дела, одни заботы, одни горести да радости – когда ж ругаться-то? Когда поженитесь-то, Славик?
Вопрос повторяется до тех пор, пока Славка опять не выдерживает и бросает в сердцах:
– Никогда.
– Это почему же?
– Говорю же: полаялись.
– Ничего, помиритесь. Милые бранятся – только тешатся. Вот к Новому году помиритесь, да и поженитесь.
– Да отъе… Отвяжись ты от меня, не буду я жениться! – сердито кричит Славка – он даже привстает с лавки и посылает ненавидящий взгляд в сторону своей мучительницы. Глаза у него мутные и заволоклись сизой дымкой страдания. Но он ненадолго привстает: от резкого движения, видать, что-то болезненно бухнуло в его похмельной голове, и он, застонав, опять роняет ее на фуфайки, закрывает глаза и снова затихает.
– Славик не будет жениться на Новый год по новому стилю, – принимается за свое Софья, – потому что в это время как раз великий пост, грех гулять и скоромиться. Ну и правильно. Славик женится седьмого января – на Рождество. Или четырнадцатого января – на Новый год по старому стилю. Правильно, Славик?
– Не-ет, – со стоном отзывается Славка, обессиленный борьбой, которая ему не по плечу.
Софья на некоторое время замолкает, достает из сумки зеркальце, смотрится в него, стирает с лица капли раствора, известковую пыль, прихорашивается. И вдруг спрашивает очень заинтересованно и серьезно:
– Так вы что, по-настоящему, что ли, поругались, Славик?
– М-м, – мычит Славка, не открывая рта, из чего, видно, можно заключить, что да, по-настоящему.
Софья смотрит на него очень внимательно, долго молчит, вроде бы взвешивает доподлинность Славкиного сообщения.
– Все равно тебе надо жениться, Славик, не на Ирине, так на другой. А то ведь совсем сопьешься, дурачок бесконтрольный.
И она погружается в какую-то тихую и грустную задумчивость.
А все остальные, находящиеся в бытовке, возвращаются к своим разговорам. Из этих остальных трое, те, что сидят в углу на опрокинутых ведрах, – плотники. Их бытовка, а точнее, и бытовка, и плотницкая мастерская одновременно, находится рядом, за стеной. А сюда они пришли, чтобы врезать замок в дверь, подправить саму дверь и косяки. Они это сделали и теперь сидят и перекуривают.
А те трое, что стоят у окна, – сотрудники научно-исследовательского института. Вообще весь этот участок – половина четвертого этажа длиннющего пятиэтажного здания – довольно густо насыщен сотрудниками научно-исследовательского института. Точнее сотрудницами, а еще точнее – младшими научными сотрудницами, лаборантками и разным мелким бумажно-канцелярским людом. В институте, видать, основной рядовой состав – женщины и девушки, потому что именно их здесь больше всего. А мужчины там, наверное, на руководящих местах, и на стройку они не ходят. Исключение составляют немногие, такие, как вон те, что стоят у окна, которые до руководителей дорасти не смогли, замешкались на уровне рядовых. Еще здесь работают отделочницы-новички – те, что в строительстве без году неделя. А профессиональных, опытных строителей-отделочников на этом участке всего трое – Софья, Славка да Коля Фролов. Они здесь – ведущая сила. Они выполняют самые сложные работы, а в случае необходимости показывают отделочницам-новичкам и научно-исследовательским, что и как делать, или исправляют там, где кто-либо напортачит.
А на другой половине коридора заняты сплошь мужики, о которых принято говорить, что они с гелиевого. То есть с гелиевого завода. Правда, работают они не на самом заводе, которого как такового еще нет, а на строительстве завода. Там очень большого масштаба, чуть ли не ударная стройка. И вот какая-то часть оттуда прислана сюда под конец года, чтобы до начала нового помочь закончить это длиннющее здание, этот акушерский корпус. Ну, они, те, что с гелиевого, – настоящие, прямо-таки лихие строители.
На других этажах вперемешку со строителями заняты отделкой работницы фотографий, парикмахерских, всевозможных мастерских – в общем, службы быта и прочих мелких служб. Научно-исследовательский институт – одно из самых солидных заведений, представленных здесь.
– Как вы сюда попали, на стройку-то?!
Это плотник обращается к троим, стоящим возле окна.
– Очень просто, – отвечает один из тех. И тут же пересказывает то, что сам слышал от заместителя директора института по хозяйственной части, приезжавшего сюда сегодня утром в очередной раз проверять работу сотрудников института. – Все очень просто: большое начальство вызывает наше начальство, ну и из других организаций и сообщает: вот объект, он не завершен, вот фонды – они недоиспользованы, надо объект дозавершить, а фонды доиспользовать. До Нового года. От вас требуется шестьдесят человек, от вас – пятьдесят, от вас – тридцать и так далее. И тут пошло: «У меня у самого сейчас горячая пора» – «У всех горячая пора»; «У меня научные отчеты» – «У всех научные отчеты»; «У меня реорганизация» – «У всех реорганизация».
– У меня жена ушла – у всех жена ушла, – вставляет второй сотрудник и вокруг громко и дружно смеются.
– И в результате мы здесь, к вашим услугам, – заканчивает первый.
Все эти разговоры, все это сидение, стояние и лежание вынужденные: банальная история – нет раствора. Тот, что был завезен с утра, весь выскребли и использовали, а новый еще не завезли. А когда же будет?
– Когда будет-то?
Этим вопросом атакуют со всех сторон краснощекого носатого дядьку, который наспех вбегает в бытовку и застревает здесь. Тут же ему напоминают: дескать, сам же говорил, что «горячая точка», а вот сидим.
Да, он говорил – и вчера, и сегодня перед началом работы.
– Ребятки, бабоньки, девоньки, – говорил он призывным голосом, – вы уж поднажмите, ведь акушерский корпус – горячая точка строительства коммунизма. Нефть, газ, уголь – все это важно, а акушерский корпус – важней всего. Как же, речь о младенцах и матерях.
Ну, как тут не поднажать, когда так хорошо призывают, так по-доброму и доверительно с тобой говорят. И поднажали. Да так, что за час до обеденного перерыва сделали чуть ли не дневную норму. Но вот беда: норму-то сделали, а вместе с этим и дневную порцию раствора использовали.
– Ну, кто же знал, что вы так поднажмете, – с улыбкой говорит носатый дядька – он все-таки доволен. И добавляет: – Будет, будет раствор. Сейчас из штаба стройки звонили, пробивали – аж через райком! – так что привезут.
Он еще добавляет, что привезти могут к концу обеденного перерыва, а то и к середине, и чтобы все сейчас же начинали обед, а не сидели бы и не ждали. Он прикуривает папиросу и убегает.
– Ну, обед так обед, – говорит Софья и поднимается с лавки, предварительно высвободившись из-под руки Коли Фролова, который перед этим добился-таки своего – уложил свою ладонь на Софьино запястье. – Надо в магазин сходить, купить свежего хлеба, – поясняет она.
Тут ее взгляд останавливается на Славке. Она подходит к нему и начинает его тормошить и трясти, приговаривая:
– Да хватит тебе вылеживаться, байбак. А ну-ка вставай, вставай, говорю!
Завязывается что-то вроде борьбы, которая кончается тем, что Софья сбрасывает с фуфаек Славкины ноги. Со спущенными ногами ему лежать неудобно, и он садится, уронив с головы свой черный, устрашающий шлем. Софья садится рядом, причесывает спутавшиеся и свалявшиеся Славкины волосы, а причесав, чмокает его в голову, как это делают матери после того, как принарядят свое дитя. Славка сидит угрюмо, оперевшись обеими руками о лавку, и с отвращением смотрит мутными глазами на Софьину гребенку, которую Софья очищает от Славкиных волос.
– Слушай, мученик, тебе лекарства-то принести? – говорит вдруг она. – Я ведь в магазин иду.
Славка оборачивает к ней лицо, и из глубины его мутного взгляда начинает высвечивать благодарная голубизна.
– Ну, так, а что же, принеси, – говорит он. И спохватывается: – Да, у меня же денег нет.
– Да ладно уж, страдалец, у меня хватит.
Она встает и направляется к двери.
– Софья, и нас возьми с собой в долю, – окликает ее один из плотников.
– И меня, – говорит Коля Фролов.
Они поднимаются и уходят вместе с Софьей.
Оставшиеся плотники начинают толковать о том, что надо принести горячего второго на всех – и на себя, и на тех, которые ушли. Вскоре они, а вместе с ними и научно-исследовательские, направляются караулить горячее второе и щи – на первый этаж, где обосновалась временная столовая и куда привозят обед.
* * *
Начало обеденного перерыва… Бытовка вся, вплоть до самых дальних углов, освещена солнцем. Оно установилось на предельной высоте этого времени года, то есть как раз на уровне четвертого этажа, может, только чуть выше и издалека прямо по горизонтали посылает в окна свои длинные весомые лучи. Они и веселят, и ласкают, и кажется, что даже греют, хотя тепло, конечно, не от них, а от тех вон батарей отопления, которые так горячи, что не дотронуться. Хорошо в бытовке!
Слышится оживленный разговор, то и дело перебиваемый шутками, веселыми присловьями, негромкими смешками. У стены, под самыми окнами, – что-то наподобие застолицы. Там на опрокинутых ведрах уложены две доски, плотно сдвинутые, на них расстелены газеты, а на газетах разнообразная еда – кто что принес из дома, то сюда все и выложил. Вокруг устроились Славка, Софья, Коля Фролов и трое плотников. В сущности, вот так они собираются в обеденный час почти каждый день. Отличие сегодняшнего в том, что на этот раз кроме домашней еды здесь еще есть гуляш с гречневой кашей, принесенные из столовой, ну и водка. Одна бутылка уж пуста, в другой – чуть больше половины.
Мужики говорят все оживленнее, все больше жестикулируют и чаще курят. Софья из всех сидящих выделяется степенностью и спокойствием. Она не сидит – она восседает. Неторопливо, вроде несколько покровительственно раскладывает она закуски, с таким расчетом, чтобы всем было удобно доставать.
Славка очень весел, улыбчив, у него румянец разлился во всю щеку. Усы подкручены и лихо торчат. В общем, он вошел в свою обычную форму. Он с воодушевлением рассказывает, как позапрошлой зимой ездил с бригадой в Москву на отделку кабинетов и прочих помещений внутри аж министерского здания – своего собственного министерства.
– Ну, уж там мы отделочку вели будь здоров, не то, что здесь.
И он во всех подробностях описывает, какую они там вели отделку, как выравнивали стены и потолки, как шлифовали, как углы выводили под косяки, как под оконные рамы и так далее. Рассказывая, он достает из-под ног какую-то чурку, из своей сумки – нож, отточенный, как бритва, и начинает строгать.
Вскоре из чурки начинают проступать округлости махонькой матрешки. Славка выставляет ее на всеобщее обозрение. Начинают обсуждать, как ее отшлифовать, какой краской покрыть, каким лаком, чтобы была настоящая, полноценная матрешка. Славка кивает на миниатюрную деревянную заготовочку и говорит Софье:
– Вот доведу до конца, тебе отдам. Подаришь своей дочке на Новый год, скажешь, мол, от деда-мороза.
– Вот это будет доброе дело, – с улыбкой отвечает Софья.
– Как она у тебя, дочка-то? – спрашивает Славка.
Софья подробно рассказывает о своей дочке, потом переходит на квартиру, на недавний ее ремонт и прочее. Ее внимательно слушают, кое-где переспрашивают. Из всего этого разговора нетрудно уяснить все обстоятельства Софьиной семейной жизни, а именно: что живут они с дочкой вдвоем, что квартира у них однокомнатная и что она, Софья, – разведенка.
В сущности, это широко распространенный вариант женской судьбы нашего времени.
– Ты, Софья, все меня на женитьбу подбиваешь, а сама замуж что-то не торопишься. Сперва ты выйди, а я – потом, – говорит Славка.
– Да кто меня возьмет-то, у меня же хвост, – с досадой и огорчением отвечает Софья, не желая слышать шутливых Славкиных интонаций.
– Как это – кто возьмет. Да хоть кто. Хоть вон Коля возьмет.
– Разве что только Коля, – отвечает Софья, глубоко вздохнув, и замолкает, пригорюнившись. В глазах ее отрешенность и одиночество.
Коля смотрит на нее так, как обычно смотрят, когда все понимают, сочувствуют, но помочь ничем не могут. Он в общем-то добрейшей души человек, этот Коля Фролов, и его свирепое лицо, желтое, изрезанное жесткими складками, и звероватый разрез глаз для него – сущее наказание. Говорит он обычно тихим и будто виноватым голосом, жестикулирует очень мало, либо вовсе не жестикулирует, потому что чувствует себя во время разговора очень скованным, особенно когда его внимательно слушают и на него смотрят. Сейчас, в общей оживленной беседе и под легким хмельком, он сам оживляется и порой вступает в разговор с подмигиваниями, улыбочками и легкими усмешками, – в общем, подражает Славке. Но сквозь эти подмигивания и улыбчивость особенно внятно проступают черты потомка Чингисхана, и все сидящие начинают смотреть на него с удивлением, как на что-то ненатуральное, неестественное, и он, сникнув, тут же умолкает.
Полная противоположность ему – сидящий напротив плотник по имени Василий. Тот самый, который допытывался у научно-исследовательских, как они попали на стройку, и который первым напросился к Софье «в долю». Вообще он во всех веселых делах и во всех веселых разговорах среди плотников первый. И в своем плотницком деле, как можно догадаться, тоже. Это весельчак и балагур особого склада. Когда он говорит, то трясет своими густыми, какого-то неестественного, огненного цвета кудрями, пучит зеленоватые навыкате глаза, то и дело выкрикивает: «Мы ж простецкие люди!» – и нещадно матерится. Однако все его выкрики и ругательства, и вечная агрессивность действуют на окружающих очень своеобразно – вызывают улыбку. В общем, прозвище Огневой, которое ему дали, сообразуясь с цветом его волос, в немалой степени отражает и суть его характера.
– Какого… вас сюда только троих прислали, – кричит он Славке. – Куда в… подевались остальные из бригады?
Славка смотрит на огненного плотника и, не удержавшись от смешка, отвечает. Из его ответа явствует, что бригада у них велика, человек сорок, и разбросана она чуть ли не по восьми участкам в разных концах города.
– Как у вас дела в этом месяце – хорошо закроют, или так себе?
И они начинают прикидывать, кому как закроют наряды, за что закроют хорошо, за что – так себе. В этот разговор вовлекаются чуть ли не все, и вскоре речь уж идет вообще о нарядах. Затевается спор. Тут огненно-рыжий плотник выявляет большую осведомленность и невероятно острую сообразительность. Он споро, как по справочнику, перечисляет величины стоимостей и нормо-часов сначала своих, плотницких работ, потом работ строителей-отделочников, потом берет еще шире – вообще по строительным работам. Смело, не боясь сломать шею, он забирается в самые дебри цифр. Считает он с невероятной быстротой, как счетная машина. Его противники не успевают за ходом его мыслей и подсчетов и один за другим выбывают из спора. И он вскоре остается один, как самый выносливый бегун на дистанции. Но тут же и останавливается, вдруг поняв, что бежать-то собственно некуда, да и незачем. Ему бы, имея такие счетные способности и сообразительность, очень кстати быть бы начальником на каком-нибудь горячем месте какой-нибудь большой стройки. Но он со своими матерками, со своим «говорю, что хочу, о ком хочу и как хочу», со своим пристрастием к водке и прочим мелким радостям жизни никогда начальником, конечно, не будет, а останется навсегда рядовым плотником, в лучшем случае поднимется до бригадира.
Открывается дверь, и входят трое научно-исследовательских. Они пообедали в той столовой, что временно обосновалась на первом этаже, и теперь, сытые и довольные, усаживаются на свободную лавку и как по команде принимаются курить. У них завязывается разговор о патентно-лицензионной службе, об изобретениях и о том, что в наше время куда выгодней купить изобретение, чем самому изобретать, как, например, и делают японцы.
Опять открывается дверь, и входят еще двое. Первый из них – среднего роста и очень ладный крепыш, с рыжей бородой, в шапке из серого кролика и в тонкой стеганке, несет на плече пневмомолоток, за ним тянется черный шланг. Вторым вышагивает краснолицый здоровяк в таком же черном устрашающем шлеме, как у Славки, в таких же плотных штанах и куртке, правда, больших по размеру.
Бородач, ни слова не говоря, поворачивает вправо от двери, сбрасывает с плеча пневмомолоток, перехватывает его в воздухе обеими руками и утыкает концам в пол, в бетонное перекрытие – в самом углу, где проходят сверху донизу трубы. Раздается страшный треск и грохот, будто вокруг поднялась пальба и начался уличный бой, поднимается пыль. Нагрохотавшись и натешившись, крепыш отбрасывает грозный инструмент, снимает свою кроличью шапку и вытирает со лба пот концом рукава.
– Напылили-то! – недовольно говорит Софья.
Однако никто с места не трогается, и все смотрят на пришельцев.
– Ну, что, здесь все, что ли? – спрашивает у рыжебородого его напарник.
– Да вроде все, – отвечает тот, несколько отдышавшись.
– А дальше где долбить?
– Черт его знает.
– Надо посмотреть. Где у нас «портянка»-то?
– Да вон она – у тебя в правом кармане.
– Вот черт, действительно, – смущенно говорит тот, что в шлеме.
Он достает из своего кармана и расправляет на свободном конце лавки огромный чертеж-синьку, весь истрепанный и в самом деле очень напоминающий сильно поношенную солдатскую портянку, только намного длиннее и шире ее. Это план четвертого этажа.
Здоровяк утыкается в чертеж, долго смотрит, потом обращается к напарнику:
– Что-то я не пойму, ты посмотри. Ты вроде больше в этом деле волокешь.
Рыжебородый смотрит в план, рассуждает вслух:
– Так, здесь мы пробили, здесь не надо, здесь пробили… Вот, – тычет он пальцем в чертеж, – тут долбить. Через две стены, через один кабинет, вон в ту сторону.
– Ага, понятно. Ну, я пошел.
– Иди, а я пока покурю здесь.
Тот, что в шлеме, подхватывает пневмомолоток и уходит.
Плотник Василий, все это время неотрывно следивший за действиями крепыша в кроличьей шапке, теперь, когда тот освободился, спрашивает:
– Ты из гелиевого? – в голосе его слышится и интерес, и уважение.
– Это мой напарник из гелиевого, – отвечает крепыш, закуривая, – а я из научно-исследовательского, вот их коллега, – кивает он в сторону троих, сидящих рядом.
– А-а, – разочарованно тянет плотник. У него даже получается нечто близкое к «э-э» и голос вроде скрипит от неудовольствия.
Но тут его взгляд падает на кучу обломков и осевшей пыли, которые оставил в углу так ладно управлявшийся с пневмомолотком бородач, и плотник, видимо, простив ему его принадлежность к научно-исследовательским, заговорщически подмигивает и спрашивает:
– Ты сейчас выпить хочешь?
– Выпить я всегда хочу, – слышится в ответ.
– Хот, твою в душу, – хорошо ответил, – хлопнув в ладоши, восклицает плотник и кричит: – Айда!
Рыжебородый занимает место среди сидящих, выпивает поданные ему полстакана водки.
Некоторое время он молча ест. Его борода ездит в такт движениям жующего рта. Она, эта борода, видать по всему, была когда-то обихоженной и окультуренной, как это и положено у научно-исследовательских сотрудников, а теперь сильно запущена, разрослась во всю широту и мощь и придает своему обладателю некоторую похожесть на лешего.
– Ты давно на стройке? – спрашивает его плотник.
– Давно, – отвечает лешеобразный сотрудник, – раньше всех сюда пришел, даже раньше вас.
– Да ну! А что же это тебя по стройкам так гоняют?
– Вот так уж сложились обстоятельства и судьба повернулась, – говорит бородач неопределенно.
Кто-то замечает, что причина тут одна – нехватка рабочей силы. Некоторое время рассуждают на эту тему. Потом, выяснив и уточнив, сколько еще осталось до конца обеденного перерыва, все начинают подниматься и разбредаться кто куда.
Через некоторое время в бытовке остаются только двое – Софья и Коля Фролов. Софья убирает остатки еды, снимает газеты, сворачивает в них обглоданные и обгрызенные куски – вообще прибирается. Потом ложится на лавку на спину и закрывает глаза. Коля устраивается на другой половине. Их головы оказываются рядом, на одной фуфайке, а ноги – на противоположных концах лавки. Софья что-то бормочет сквозь дрему, и они оба, наконец, затихают.
Но ненадолго. Вскоре в бытовку врывается Славка и орет заполошным пожарным голосом: «Раство-ор!» Коля и Софья вскакивают с лавки. Входят трое научно-исследовательских. Славка хватает носилки, хватает ведра и выскакивает из бытовки. Остальные делают то же. По пути Славика забегает в женскую бытовку-раздевалку. Здесь он многословнее:
– Девушки, раствор привезли! Собирайтесь, пошли да поживее!
И бежит дальше.
Следом туда же забегает Софья. Она не ограничивается одним лишь оповещением о растворе, ее заход действеннее, голос категоричнее:
– Девчата, веселей, некогда мяться! Где у вас ведра, где носилки? Старшая где?
Из раздевалки начинают выходить, и Софья бежит дальше.
Вообще сейчас все здесь бежит, все торопится, все кричит, суетится, сталкивается, чертыхается и устремляется по огромному сквозному коридору в одном направлении – к выходу.
* * *
На улице шум и суета: еще бы – народу понабежало со всех пяти этажей. Привезли сразу два раствора: «известку» и «цемент». И все торопятся побольше и побыстрее набрать, потому что, во-первых, он моментально замерзает, во-вторых, он не бесконечен и, в-третьих, чтобы поскорей уйти с холода в тепло. Там – веселенькая картина, настоящее светопреставление. Раствор курится паром, вроде даже дымит и похрустывает на тридцатиградусном морозе, пар сгущается в туман, самосвалы грохочут, опрокидывая кузова, и грохочут, колотя по ним, выбивальщики, слышится какое-то жужжание и гогот, – словом, ад. И в этом аду, в этом дыму и тумане корчатся, ежатся и приплясывают в фуфайках, куртках, в шапках, кепках, платках и черных сатанинских шлемах.
Славка и Софья в ожидании своей очереди отплясывают возле пустых носилок нечто похожее на краковяк. Славка в такт приговаривает: «Эх, и маманя Груня, да и папаня Груня, да и та-та да ра-та…» Софья, снявши рукавицы, подсовывает руки под Славкину куртку, под свитер, под рубаху, аж к самому телу.
– Да ты что, чокнулась – они ж холодные! – ошалело кричит Славка.
– Ничего, грей, – хохочет Софья. – Мужики для того и живут, чтобы женщин греть.
– Правильно! – отзываются из толпы и вокруг поощрительно смеются, особенно громко и поощрительно – девушки.
Постепенно толчея перемещается от того места, где вывалили раствор, к подъемнику. Подъемник – это металлическая мачта, которая вздымается выше уровня пятого этажа и по которой вверх и вниз бегает деревянная площадка, приводимая в движение тросами. Эта площадка и поднимает носилки и ведра с раствором на этажи. Сюда-то и перемещается давка, и здесь начинают вспыхивать короткие конфликты. Вон один из научно-исследовательских отстаивает свои права:
– Ты куда? За ним наша очередь! – кричит он.
– Отсади, – слышится с угрозой.
– Моя очередь!
Но он не знает, с кем имеет дело.
– Ну, ты, я тебе сделаю сейчас очередь. Сделать?
И нечто злобно-нутряное, из чужой непонятной жизни смотрит в упор на научно-исследовательского косыми, узенькими щелками глаз. И он отсаживает.
Славка действует в этой обстановке молча, быстро, четко, он весь собран и движется, чуть вытянув голову вперед и словно бы вынюхивая воздух, как собака. Наконец, подходит время подъема его раствора, – ну, и раствора его подшефных. Но тут обнаруживается, что некому принимать там, на этаже. Их головы – Коли Фролова и его напарника – только что торчали из окна, а теперь не видно. Им кричат и поодиночке, и хором, но их нет.
– Надо их разыскать, я побежал, – бросает Славка и рысью устремляется к подъезду.
