Текст книги "Дело в руках"

Автор книги: Николай Струздюмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

…Потом был поздний вечер, он шел по широкой сельской улице, глубоко вдыхал свежесть живой земли и, загораясь нетерпением, ускорял шаг. Ни сестрички, ни брата, ни снохи он не застал. Но было главное: дом смотрел на улицу ярко освещенными окнами и ждал. И трогательно-глупые племянники выскочили на стук калитки и побежали к нему. А он поспешил им навстречу, потому что страшновато за них стало – бегут так, что вот-вот кто-нибудь шлепнется со всего маху. Потом появились братан со снохой и под конец – сестричка, которая, наверное, бросила там, в клубе, своего кавалера прямо посреди танца и примчалась.

Потом была раздача подарков с ахами, охами, с укоризнами: «Да зачем это!»

Был веселый стол на скорую руку, но со всем свежим или малосольным. А брат почему-то пристально приглядывался к нему и советовал:

– Ты, может, в клуб вон с Иркой пойдешь, развеешься?

– Нет, что угодно, только не это.

– Ладно, мы завтра компанию сорганизуем, развеселим.

– Чего-нибудь другое, только не это.

– А что это ты какой-то измотанный. Случилось чего? – он все приглядывался, приглядывался.

– Да так, мелочи жизни.

Тут они втроем приступили к нему и не успокоились, пока не вытянули из него все.

– Ну так бросай это дело к черту и приезжай сюда, – заключил брат без долгих рассуждений.

И он вдруг подумал: почему и в самом деле не приехать. Но тут же возразил:

– А что я тут буду делать?

– Здрасте! – в один голос отозвались братан со снохой. – У нас экономисты вон как нужны.

Он сказал, что весь в долгах, а рассчитываться нечем. Они удивились, откуда у него долги.

– Да я же за эту чертову комнату вперед за полгода уплатил! – в сердцах воскликнул он.

– Ну, это не беда, – ответил брат, подумав. – Пять сотен тебе хватит?

– А они что у тебя валяются?

– Это твои, – вдруг заявил брат с улыбкой. – Твоя доля от дома.

– От какого дома?

– Да ну от того, в котором мы живем, – Федор потрепал его по плечу. – Мать же нам его на троих завещала. Вот и забирай свою третью часть.

Странно как-то, сколько уж лет, как матери нет, а жизнь здесь все идет по ее завещанию и наказам. И сколько он помнит себя, всегда так было в этом доме. После смерти отца тоже долго так же: отец наказывал, отец советовал, отец завещал. Завтра надо будет сходить на их могилы.

– Да ты не слушаешь меня, что ли? – донесся до него голос брата. – Я говорю, мать на троих нам дом завещала. Вот и забирай свою третью часть.

– Ты что ее продал, эту третью часть?

– Как я ее мог продать? – Федор засмеялся. – Эх ты, экономист! Отложил на книжку долг для тебя.

– Да ну тебя к черту. Какая там доля – вон у тебя их трое!

– А они им сейчас ни к чему.

– Так Ирине отдай.

– А ей тоже не в надобность. Она пока школьница. Вот станешь на ноги – сам и отдашь.

Он удивился: до чего же все просто. А сестричка все обхаживала да оглаживала его и повторяла:

– Приезжай, братка, приезжай.

– В общем, завтра все решим окончательно… Утро вечера мудренее, – заключил вдруг Федор, вставая. – А сейчас… На реку пойдем?

– А вот туда я с радостью.

– У меня там три «морды» стоят. С прошлой недели не проверял.

Он вспомнил, что «морды» – это такое рыболовное сооружение, продолговатое, наподобие свиного рыла, сплетенное из талов.

Спустя немного времени, он шел за братом по лесной тропинке и думал, до чего же все просто. И удивлялся себе – как это он почувствовал, что надо именно сегодня сюда ехать и вовремя вспомнил про дом. И неприятно даже было представить, как бы шло дальше, если бы не поехал. Те радостные и одновременно неопределенные надежды, которые поднялись в нем, когда он вглядывался в лучезарный разлив осени, теперь перешли в твердую покойную уверенность.

– Ты, может, навсегда тут у нас осядешь, – услышал вдруг он голос брата. – Обженим тебя. Дом срубим.

– Навсегда нет. Вот если не надолго, а там…

– Опять в город?

– Ну да.

– Эк тебя там присосало.

Вскоре Федор пошел отыскивать припрятанный где-то крюк, которым доставал «морды», а он лег на траву возле берега. Расслабившись, он с удовольствием прислушивался к шелесту листьев да к легкому, убаюкивающему плеску речной волны.

– Объясни мне вот что, – попросил он брата когда тот вернулся с крюком в руке. – Если скажем, на кухне вода из крана каплет, то будто прямо тебе на мозги. А тут плещет – и, наоборот, так хорошо, даже убаюкивает. Почему? Ведь там вода и тут вода? В чем же дело?

– Да ну тебя, – отмахнулся Федор. – Не о том думаешь. Тебе сейчас о другом думать надо. Иди вон помоги.

– Подожди. Дай еще послушать.

– Ну, как знаешь.

А на реке все больше свежело. По-над лесом поднималась луна.

ДАВНЯЯ ИСТОРИЯ

В полшаге от нее слева шел он – строго как по ниточке. И все присматривался к ней. И прислушивался к тому, как сердито вжикают по спрессованному снегу тротуара новейшие сапожки – под лаком, кажется, ну да, под лаком, думал он, самый последний крик. Красные. И со шнурочками. И шуба тоже под ее стать – натуральный, черный каракуль, волосок к волоску – вся на ней так и дышит, волнуется и пронимает до глубокого вздоха. Но не в этом дело, а в том, что он никак не мог догадаться, почему же она молчит, и от этого мучился.

Так-то. Жил-был веселый студент Бобров. Был удачливым студент Бобров. Зачеты, курсовые сдавал с присвистом. По сессии шел без труда. Так шел что завидовали те, которым все дано и с которые только одно спрашивается: ради бога учись и закончи. Он и к стипендии неплохо прирабатывал. И ни к одной денежной стерве на поклон не ходил. Он очень был доволен собой. Он всем был доволен. А потом – бац! – и попался на крючок студент Бобров, как карась-верхогляд.

…Чем дальше они шли, тем молчание становилось тягостней. И вдруг нагрянула пугающая мысль: зря он вообще это затеял – с приглашением. А зловредная память тут же подсунула сказанное кем-то по случаю: «Напрасно ты ее домогаешься. Пустой номер, поскольку не по Сеньке шапка». Но кто сказал, он не мог вспомнить.

Они миновали станцию метро, прошли еще три квартала и свернули направо. Поплутали по переулкам, наконец, остановились и он, кивнув на ближайшую дверь, сказал:

– Вот здесь. Уже пришли.

Это была его работа. Не временные подработки, от которых он давно отказался, как от дела хлопотного и бестолкового, а именно работа. Постоянная – через две ночи на третью. Она прибавляла к его стипендии еще столько же и стало быть к минимальному питанию – увесистый ломоть. Он всегда был очень доволен своей работой.

Всегда, но не сейчас, поскольку вспомнил, что он ей наобещал, когда звал: «Посидим в приличном обществе, выпьем, повеселимся». А привел сюда, потому что больше вести некуда.

«Нет приличного общества, так хотя бы помещение было приличным», – со злостью подумал он теперь о своей работе.

Здесь когда-то был гараж. Потом его ворота укрепили намертво, внутри разгородили и получилось: холодный тамбур, обеденное помещение с газовой плитой, а от него – дверь в темную раздевалку для рабочих строящегося рядом здания и вторая – в дежурку сторожей, к числу которых был временно причислен и он, Бобров Сашка.

Они вошли, и на них пахнуло густым недвижным холодом, устоявшимся запахом табачного дыма, огрызков колбасы и еще чего-то бросового. Она повела носом и поморщилась.

Он провел ее в свою дежурку и поспешил закрыть дверь. И бросовые запахи остались там, зато густота недвижного холода навалилась еще чувствительней.

Щелчок выключателя – и оголились в резком свете замусоренный пол, печка и телефонный аппарат на столе, покрытом белой бумагой.

Он быстренько подмел пол, вышел, нарубил немного дров, сунул их в печку, разжег и пошел рубить еще. Он хозяйничал, заходил, выходил и все пытался завязать разговор, всякий раз начиная с ласкового «Ирина», «Ирина». Не «Ира», не «Ирочка», а именно «Ирина». Иногда ему даже хотелось назвать ее по имени-отчеству, именно Ириной Николаевной, как когда-то учительницу по русскому. И все потому, что она на четвертом курсе, а он первокурсник, то есть, говоря по-армейски, салага. А какой там салага – она его моложе. Но вышло так, что пока он работал на заводе, служил, то да се, она уже вовсю занималась в институте, и теперь он, стало быть, салага.

Он занес и вторую, и третью охапку дров, а она все молчала. Она словно взяла перед кем-то обязательство молчать.

– Ирина, тебе не холодно?

Неопределенное пожимание плечом.

– Ирина, ты смотрела «Ангел в тюбетейке»?

Она кивнула.

– Ну и как?

Она словно с усилием разжала рот:

– Никак.

Вот и весь разговор. И опять молчание.

Наконец печка разогрелась, и тогда стылая тяжесть в комнатушке будто уменьшилась, словно часть воздуха перекачали за стену, в темную раздевалку.

Она подошла к печке и, вытянувшись, крепко прижалась к ней и спиной, и ладошками, и икрами ног. И тут тесно сжатые губы ее разлепились, словно оттаяли, и на нижней обнаружилась мягкая припухлость. Да она же совсем девчонка, какая там Ирина Николаевна!

Он достал из-под стола свой солдатский рюкзак, расстегнул и выложил на стол все, что там было. Под конец появились «четыре звездочки» и три яблока. Он вынул из рюкзака свеженький миниатюрный стаканчик для нее, а из нижнего ящика стола – кружку для себя и разлил. Она отпила половину и откусила от яблока. Он выпил из кружки и принялся за сыр и колбасу.

В общем, у него немного отлегло. Закуривши, он и вовсе повеселел, стал еще подвижнее, во взгляде появился живой несколько неестественный блеск. А она от своего полстаканчика да нескольких суетливых затяжек – ничего, только глаза стали чуть-чуть грустными.

Потом он что-то вспомнил, оживился, вытащил из внутреннего кармана пиджака две синие бумажечки и протянул ей:

– Вот. Сегодня купил.

– Что это?

– На оперетту. Пойдем завтра? У меня как раз нет дежурства, вечер свободный.

Он, конечно, не догадался, что перво-наперво надо справиться у дамы насчет того, свободен ли ее вечер, а о своем можно и умолчать.

Она ответила:

– А у меня как раз завтра вечер не свободный.

– А куда ты собираешься?

Она пропустила мимо ушей его вопрос и продолжила:

– И потом – я терпеть не могу оперетту. Ты что, любишь ее?

– Да мне все равно.

Он хотел добавить: «С тобой все равно, хоть куда», – но не добавил.

Она сказала, что если все равно, то зачем идти.

– Ну, сходим, посмеемся, – уныло ответил он.

– Посмеяться можно и на скамеечке. За анекдотами.

Все было правильно. Тут ни на одно слово не возразишь. Уж до того все было правильно, что хоть волком вой. Он взял у нее билеты, разорвал их и выкинул в печку.

– А это еще что за глупость? – Она так и уставилась на него. – Ты же их мог вернуть.

– Будем считать, что сходили, – он улыбнулся через силу. – А теперь, – он тряхнул головой, – давай анекдоты.

Прошло еще с полчаса, и она сказала, что ей пора, что она насиделась в приличном обществе. Он вспомнил, что ей обещал, когда звал, и весь сжался. Она закурила очередную сигарету и опять затушила после двух мелких суетливых затяжек. Плотнее завернулась в мех, закинула ногу на ногу, въедливо посмотрела на него и вдруг насмешливо спросила:

– Кстати, ты не себя ли случаем считаешь приличным обществом?

За такое он кому угодно съездил бы, а тут только руки сцепил, встал и повернулся к окну, чтобы она не видела его затравленного лица. И вдруг зло выкрикнул оттуда:

– Ну, нет у меня приличного общества! Некуда пригласить! Ну и что!

– Тогда и не приглашай.

– А если хочется?

– Мало ли чего хочется. По одежке протягивай ножки.

Вот это ему тоже говорилось. И тоже в связи с ней. Но кто конкретно говорил, он и тут не мог вспомнить.

– Ладно, – он резко повернулся от окна. – Тебе действительно домой пора – баиньки, а мне в обход надо. Осматривать объекты.

– Какие объекты?

– Те, которые я охраняю. Я же сторож.

И уже от порога бросил:

– Ты тут еще потерпи. Вернусь – сразу такси вызову.

Он ушел в темную раздевалку, угрюмо сбросил туфли, надел казенные сапоги (чтобы не черпать снег в сугробах), кинул свое худосочное деми прямо на спецовки строителей, надел казенный же бушлат и громко простучал к выходу.

У первого же объекта – продовольственного магазинчика – он вдруг обнаружил, что без шапки. А на улице заметало как следует и морозец к ночи прихватывал. Он вспомнил, что шапка должна быть в раздевалке, и повернул обратно. И когда взялся за ручку двери, вдруг будто что-то стукнуло: зайти потихоньку, незаметно.

Уж лучше бы он этого не делал…

Прямо из тамбура он услышал, что она с кем-то разговаривает, и сердце сделало перебой. Он прокрался в темную раздевалку и стал слушать.

– А-ало! Здра-авствуй, – приятно так, с растяжечкой и слегка виновато говорила она в трубку. – Ты спишь уже? Да, это я… Да-да.

Отозвался ей кто-то уравновешенный, знающий себе цену, но сейчас говоривший громко. И Бобров сразу понял, что это, конечно, тот – из кичливого столичного быта, представительный, на котором все так ладно и естественно и которого он рядом с нею видел два дня назад. И сердце заработало сильными толчками, гулко ударяя в голову.

– У тебя где сейчас машина? – спрашивала между тем она. – Знаешь что? Приезжай за мной. Где? Угол улицы… и переулка… Что? Нет-нет! – крикнула она испуганно. – Я на улицу выйду… Когда будешь?

Там сказали, и она повесила трубку.

Бобров поспешно вышел на улицу.

Шапку он так и не надел. Да и на обход идти уже не собирался. Он отчаянно прикуривал на ветру, ломая спички, и лихорадочно соображал:

«Значит, так. Как только он приедет, я его опрокину вместе с машиной и обломаю ему бока. И машине тоже». И следом: «А ей-то что от этого? А ничего. Может, даже посмеется, сволочь… Не-ет, тут ее надо проучить. А как?»

Так и не закуривши, он устремился в свою дежурку.

Он стремительно открыл дверь и с ходу остановился у порога – во весь свой хороший рост, в казенных сапогах, казенном бушлате нараспашку, великолепно освещенный ярким светом двухсотсвечовой лампы и со сверкающими снежинками на чубе. Она встрепенулась, бросила на него быстрый взгляд из глубины меха, и у нее вдруг непроизвольно вырвалось:

– У-ух, ты какой!

Он, не взглянув на нее, прошел к столу и залпом выпил все, что оставалось в кружке.

– Ну, ничего. Я еще выбьюсь, – заговорил вдруг он, словно продолжая только что прерванный разговор, и голос у него чуть подрагивал. – Я еще таких, как вы, за пояс заткну. И общества будут, – и он приладил покрепче свой казенный бушлат.

– Ну-ну, – она впервые улыбнулась полнокровной, настоящей улыбкой. Мудро так, покровительственно улыбнулась.

– Ну так вызвать тебе такси? – спросил он натужно-бодрым голосом.

Она ответила, что нет, не надо.

– Уже вызвала?

– Да.

Он прошелся взад-вперед и вдруг совсем уж весело сказал:

– А то посиди тут у меня еще часок-другой.

– А зачем? – поинтересовалась она насмешливо. – Что мы будем делать-то?

Он посмотрел на нее с прищуром, помолчал, помолчал и вдруг заявил:

– Целоваться будем.

– Что-о?! – она даже подскочила в своей шубе, и у нее лицо вытянулось.

– Целоваться, говорю, – вот что.

– С тобой, что ли?

– Ну, не с печкой же.

Она уставилась на него не мигая и больше слов не находила. А он, словно не замечая ее немоты, продолжал свое:

– Ты, может, думаешь, я не умею?

Потом быстро подошел к ней, взял ее на руки и понес по направлению к темной раздевалке. Она забилась, стала царапаться и выкрикивать с хрипом:

– Ну пусти, пусти, пусти… Муж-жик. Пусти муж-жик. Пошел ты… Пу…

Он нес ее, отыскивая губы, но у самой раздевалки вдруг остановился и повернул назад. Потом усадил ее на стул и поправил на коленях шубку. У нее дыхание зашлось так, что она ухватилась за край стола. Придя в себя, закрасила припухшие губы и стала вопрошать: «Зачем ты это сделал?»

Он, усмехаясь, ответил:

– А что сделал-то? Подумаешь – поцеловал.

– Зачем ты это сделал?

– Чтобы услышать, как ты ругаешься. – И добавил: – Ничего ругаешься, даже похлеще меня.

Дернув головой, она бросила с ожесточением:

– Ты специально меня сюда привел, чтобы так вот оскорбить?

Он обернулся и со злостью стал выкрикивать:

– Ты что – чурка с глазами? Тумба деревянная? Ты что – не видишь, что человек тебя любит?

– А ты разве еще и любить умеешь?

Тут стало очень уж тихо. Она оглянулась в его сторону и вдруг поняла, какой сделала промах, вся побелела и начала пятиться от него, пока не ткнулась о подоконник. Он придвинулся к ней вплотную… Потом вдруг круто развернулся и пошел к дверям. Исчез за ними, но тут же опять вернулся, пошарил глазами по столу, по углам, произнес: «Да она же в раздевалке», – и, разыскав, наконец, свою шапку и наглухо застегнувшись, ушел.

* * *

– Вот такая, друг ты мой сердешный, приключилась с твоим покорным слугой история в давние-предавние времена.

И шутливость в голосе с некоторой насмешливостью и чуть-чуть угадываемым высокомерием, а во всей фигуре – довольство с оттенком превосходства над другими, и легкое покачивание ногой, обтянутой вельветом последнего выпуска. Но из-за всего из-за этого – некая старательно скрываемая неприкаянность, опасливость взгляда, какая-то неприютность побежденного – его крепко ударили и еще могут, а помощи, увы, ждать неоткуда. Нет, та ночь все же не ушла совсем в небытие. И вообще все, что в нашей жизни случается, не уходит без следа.