Текст книги "Дело в руках"
Автор книги: Николай Струздюмов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– Один – и целый полк? – переспрашивает изумленная Света.
– Один, – подтверждает тетя Лиза.
И она рассказывает очень завлекательную и совершенно невероятную историю о том, как ее отец, находясь в разведке, проник в заброшенный охотничий домик и подслушал разговор двух офицеров. Один из них – русский, правда, с немецкой фамилией – якобы, сторговался с неприятельским офицером и, получив много золота, обещал вывести русский полк под немецкие пулеметы. А потом отец тети Лизы, якобы, срубил тому офицеру голову шашкой прямо перед строем.
Не исключено, что подобные легенды до сих пор еще бродят и по другим опоясывающим Центральную Россию с юга и востока окраинам, в которых жил некогда сплошь служивый народ, чрезвычайно изобретательный на выдумки по части военных хитростей и геройства.
– Да и отец твой, – я это сыну все рассказываю, – на селе не из последних был.
Она вдруг опечаливается, вздыхает.
– Война его от меня забрала да так и не вернула. С первого дня взяла. Танкистом был, потому как взяли с трактора. На первых же месяцах и погиб где-то под Минском. А последнее письмо мы от него получили уж в конце лета. И так он в этом письме со всеми прощался – и со мной, и с сыном, и со всеми родными – прямо сердце рвало. Мы-то читали его прощальные слова, а его уж тогда и в живых не было. Ты, чай, знашь, кум, про это письмо, помнишь?
Он отзывается каким-то изнутрянным, протяжным восклицанием: «Да зна-аю! Помню!», – беспокойно елозит на месте, скрипит табуретом, шумно вздыхает. Лицо его морщится, болезненно кривится. Наконец, он поднимается и, сказавши: «Пойду покурю», – уходит в сени.
Следом выходит и Михаил.
– Ты куда? – строго окликает его Вера.
– Пойду покурю.
– Сиди! – кричит она и с силой водворяет его на место.
– Ты чего это? – он удивленно таращит на нее глаза.
– Сиди, говорю! Успеешь. Пусть человек один побудет.
Наступает тяжелая пауза. Ее вскоре прерывает Аня.
– А в поселок-то, тетя Лиза, съездили с сыном? – напоминает она.
– Что? В поселок-то? – словно очнувшись, отзывается тетя Лиза. – Ну, это уж особый разговор.
Рассказываю я это все, а он слу-ушает. А сам молчит. Потом его товарищ ему: смотри, говорит, какие у тебя славные предки были. В самом деле, говорит, съездить надо. Надо, я это подхватываю, обязательно надо. И ты, говорю, айда с нами. Ладно, тут Павлуша сказал, уговорила, мать. Так и быть, поедем. Гулять так гулять.
А наутро встают, за головы держатся. Я им по рюмке налила из припрятанного, холодные помидорчики, лапшу с курятиной – на стол. Первое это средство от похмелья – жирная горячая лапша. Ну, выпили, закусили, отходить начали. Я им: ну, говорю, собираться надо. Куда это? – Павлуша спрашивает. Как куда? В свой поселок вчера же решили ехать! Да брось, говорит, мам, могил я не видал, что ли. Они все, говорит, одинаковые. Да ведь там не одни, говорю, могилы. Там живы люди есть. Родные твои есть. Да я и билеты, мол, купила – Обманываю, конечно. Что это, говорю, за неуважение к своим родным. А сама еще им по рюмке. Ладно, опять он говорит, гулять так гулять. Поехали!
– А что же это вы, тетя Лиза, сына-то спаиваете? – с улыбкой вставляет муж Анн.
– Да вот взяла грех на душу. Надо ведь было его утянуть на родину.
Помолчав, она продолжает:
– Ну вот. «Поехали!» – он говорит. А у меня уж все готово. Быстро собрались и тронулись. Да так хорошо, так памятно съездили. А там он, правда, меня слушался. И на могилках побывали, и всю родню навестили. А уж насчет гульбы – прямо беда. Любят у нас там погулять. Да сейчас и везде любят. Ну, не так, как в наше время. Пьют-то теперь больше, да только дуреют. А гулять, как в наше время, не умеют.
И она самым подробным образом рассказывает, как гуляли в ее время, по скольку дней на рождество и на Новый год, и на крещение, и что готовили, и какие песни пели, и в какие дни обиды прощали – описывает весь мясоед, прихватывает масленницу и доходит вплоть до самого великого поста.
И вскоре же поясняет, что теперь-то уж того нет, что только малая часть от их прежнего поселка осталась. Обернувшись к куму, который во время ее рассказов потихоньку вернулся и устроился на своем месте, она спрашивает:
– В том дальним конце, у Сакмары-то, сейчас кто живет ли?
– Никого, – отвечает он. – Самы последни, Буксаковы, в позапрошлом году уехали. Там уж все бурьяном поросло.
И они начинают вспоминать, кто куда уехал, когда уехал – до войны или после и кто из родных от тех уехавших остался.
Тетя Лиза печально покачивает головой, вздыхает.
– Говорят, теперь там все больше мордва? – спрашивает она с неудовольствием.
– Да уж мордва-то тоже в основном поуезжали, – следует ответ.
Тетя Лиза снова печально вздыхает. А кум поднимает рюмку и бодро говорит:
– Ну, будем. А ты не горюй, кума.
Выпивши и закусивши, продолжает:
– И вообще, у нас еще ничего. Вон соседни два поселка совсем разбежались. А у нас еще есть личный состав. На случай войны на полроты наскребем. Старух с бабами в обоз поставим.
– А вы сами-то в каком чине собираетесь воевать? – слышится с того конца стола.
– Командиром, конечно. Впереди.
– На кобыле? – подбрасывают оттуда.
– Знамо дело. Пешим не пойду.
За столом становится опять оживленно и шумно. Разговор все набирает силу и высоту, веселые выкрики слышатся чаще. Захмелели уж не только мужики, а и многие из женской половины застолицы. Особенно это заметно по Ане, которая густо разрумянилась, то и дело смеется, жмется к мужу и затевает с ним какое-то заигрывание под столом.
Кум посмотрел на них раз, другой и спрашивает:
– Молодожены, что ль?
– Как раз – молодожены! – хохочет Аня. – У нас старшей дочке уж семнадцать исполнилось.
– А моему внуку скоро двадцать, – подхватывает кум. – Сватьями будем. Придет из армии – приедем сватать.
– Приезжайте!
– Договорились. А пока, сваха, передай-ка мне во-он то, что там на сковороде – курина ножка вроде.
И с этой минуты уж все – он ее зовет только свахой, а ее мужа Федора – только сватом.
А веселье нарастает. Говорят громче и громче. Говорят все, перебивая друг друга. Потом наступает момент, когда говорить вроде надоело. И вот уж с одного конца стола заводят:
На горе-е колхоз да под горо-ой совхоз,
А мой милый мне да задавал вопрос.
Но это еще не песня. Это так – шутливый зачин для смеху. Смехом он и кончается.
Опять нарастает разговор. И вдруг прямо из него поднимается какой-то дикий, ни с чем не сообразный голос и начинает выпевать нечто никем не знаемое:
За ле-е-сом со-олнце воссия-а-а-ла-а-а…
Где черный ворон прокрича-ал…
Все как-то настораживаются, смолкают. А он тут же переходит на растяжливый повтор.
За ле-е-сом со-олнце воссия-а-а-ла-а-а…
Этот повтор – видимо, для хора. И хотя он вряд ли надеется, что поддержат, он все-таки выводит его по всем правилам старого напева. Вероятнее всего, сила привычки.
Слеза-а на грудь его скатилась,
В последний раз сказал: «Прощай…»
И опять растяжливый повтор.
И пошли одна за другой песни, в которых – и надрыв, и неизбежность судьбы, и прощание с тоскливыми предчувствиями, и дыхание близкой смерти. И непременно полузарубленный воин посреди степи, а над ним черный ворон кружит в ожидании близкой и страшной кормежки. Слушая это, никогда не слышанное и не знаемое, вы в какой-то момент обязательно почувствуете: что-то такое все же когда-то слышали и знали, только оно было глубоко запрятано, а теперь начинает пробуждаться. И вас охватывает какая-то сладкая, душу терзающая жуть.
В одну из пауз между песнями тетя Лиза вдруг начинает вспоминать:
– Да, уж они попели в свое время – вот кум Петр Лексеич, мой да еще Григорий Кузьмич. Ни одна гулянка, бывало, без их песен не обходилась.
Кум слушает ее с грустью. Потом запевает «Черный ворон, ты не вейся надо мной». И поет уж он не один – упорно вытягиваемые повторы сделали свое, и ему стали подпевать почти все, старательно под него подлаживаясь. Потом поют опять про ворона и опять. Потом:
Эх, вспомним, братцы, да мы, кубанцы,
Двадцать первого сентября,
Как сражались мы с германцем…
И, наконец, допелись: Петр Лексеич пристукнул кулаком по столу и застонал: «Э-эх, кума! Мы ж с твоим-то, с кумом-то… В том, в сорок первом-то… до самой Орши. Э-эх», – и заплакал пьяными слезами.
– Да-а, до самой Орши, – стонал он, – эшелоны прям след в след шли… А от Орши-то нас – на север, а их дальше – в само что ни на есть в пекло.
Слезы у него вдруг высыхают, и он продолжает уж ровнее:
– А под послед-то он и не говорил ни с кем: сидит угрюмый, свирепый, как зверь, глаза кровью налились. Я уж с ним грешным делом цапнулся. До сего не могу простить себе этого…
Он молчит некоторое время, вздыхает, потом наливает себе, поднимает и говорит, обращаясь к тому, которого давно уж нет: «Ну, годо́к, пусть земля тебе будет пухом!» – и выпивает, ни с кем не чокаясь и никого не дожидаясь.
– Да-а, вот как чуял человек свою смерть, – продолжает он. – А иные плачут. Прям плачет, как женщина. А другой веселится. Так веселится, что мороз по коже.
На некоторое время наступает что-то вроде паузы, когда шутки не клеятся, смех быстро гаснет, разговор не идет. И песни без кума никто больше заводить не решается.
Потом Вера заявляет, что не хватает музыки, и отправляется за нею к соседям.
Возвращается она с проигрывателем и подругой тех же лет, когда она жила еще у тети Лизы. Подруга эта – говорливая, румяная и хохотушка.
С ее приходом в избе сразу становится, шумнее, даже будто звонче.
Федор устанавливает, отлаживает и заводит проигрыватель. Вера с подругой и Света с Олей идут танцевать. Скоро у них четверых там уж начинается свой разговор и свой смех.
А крепко захмелевший кум заскучал без песен, без разговоров и кричит им:
– Давай «Барыню», чего они там дребезжат! «Барыню» давай!
Но «Барыни» нет, и он вынужден смириться и начинает отстукивать своей уцелевшею, здоровою ногой под те ритмы, которые выдает долгоиграющая пластинка.
Зятья же пододвинули поближе к себе бутылку и старательно добирают до кондиции.
А тетя Лиза тем временем налаживает чаи, кормит Светланку, старается развлечь кума разговорами, таскает на кухню грязную посуду и одновременно следит, чтобы танцующие не задели бы и не испортили паутинку. Наконец, Аня берет ее за руку и насильно усаживает возле себя. А хлопоты с посудой и возле стола препоручаются Вере, которая тут же берет себе в помощницы свою подругу и Свету с Олей.
Аня же с тетей Лизой начинают говорить о чем-то своем, что-то вспоминают. Аня делится какими-то своими секретами, на кого-то пеняет, спрашивает советы-о том о сем и, наконец, о платках. И вот уж в руках у тети Лизы Анина пуховка. И оттуда сквозь шум, разговоры и музыку слышится:
– Вечный – пуху много вложено и пряжа добротно сделана. А вот тут и тут пореже надо было.
Следуют какие-то возражения, затем опять голос тети Лизы:
– Так-то оно так, раз для себя. Но все же тут пореже бы чуток, чтобы узор видней был. Вот для сравненья мою сейчас посмотришь.
Она идет к шкафу, достает, возвращается. И вот уж рядом с Аниной пуховкой лежит тети Лизина. Будто два мохнатых пушистых зверя дружелюбно свернулись на кровати у колен Ани, вот-вот вздохнут, вытянутся, встанут и начнут свои веселые игры.
Тетя Лиза расправляет платок Ани, Аня – тети Лизин. Отведя руки, они рассматривают платки против света и вдоль поверхности. И видятся отсюда два слоя. Понизу – массивное, мягкое, узорчатое. А поверху– – будто легкий дым стелется, по-над тети Лизиным платком – сизый, по-над Аниным – густо-коричневый.
Еще лучше смотрятся эти платки на расстоянии. Вера и остальные увидели их и, побыстрей прибрав посуду, обступают Аню и тетю Лизу.
Вскоре подлезает сюда и Светланка, начинает хватать края платков и выдирать из них пух. Мать пытается оттащить ее, но та упрямится и требует:
– Хоцу паток.
Тетя Лиза лезет куда-то под перину, достает оттуда ветхозаветную, всю истрепанную пуховку. Вера подвязывает ею Светланкину куклу и относит дочку на диван. Этим Светланка вполне удовлетворяется и, забывшись, начинает играть.
А тетя Лиза кивает на Аню, на ее платок и начинает втолковывать молодежи:
– Вот вам, девчаты, наука для жизни. Как там не было, – урывками да моментами – выучилась она вот вязать, а потом ее эти платки как выручили-то. Четверых вынянчила да выходила. А без платков в наше время разве смогла бы.
– Да что вы! – подхватывает Аня. – Одного, самое многое двоих родила бы, а больше бы не стала. Ведь с ними как обыкновенно у всех бывает?
И она начинает рассуждать, как бывает у всех: с утра надо на работу бежать, и покормить, и в детсад отправить, и в школу. А после школы без бабушки и присмотреть некому – как они там поели, как оделись, где играют.
– А тут я вяжу, а сама всегда дома, и дети на глазах. Я их и покормлю, и одену, и провожу, и встречу, и гулять выведу.
– На комбинат-то вяжешь?
– Больше туда. А что не примут – на базар несу. Ну и специально для базара делаю. Тут уж подхалтуриваю – пряду на прялке.
– Как это – на прялке? – изумляется тетя Лиза. – Что же за нить – на прялке? Не носки ведь это тебе!
– Ничего, сходит, – примиряюще говорит Аня.
– Ну, я не знаю уж, что тут и сказать, – тетя Лиза в полном затруднении. – Оно, конечно, ради денег по-всякому приспосабливаются. Вон через улицу отсюда Галька живет. Так про нее говорят: чуть ли не каждую неделю паутинку на базар выносит. У нее, вишь, муж – он механик – простую вязальную машинку под вязание паутинки приспособил. Ну это еще ладно – кто сумел, тот и поспел. Так она еще и нитку запрядную гонит. И не скрывает, прямо так говорит: «Запрядные гоню, тетя Лиза». Я ей: как же, мол, ведь человеку продаешь. Вдруг потом с ним встретишься – как в глаза будешь глядеть? А я, говорит, не буду в глаза глядеть, буду отворачиваться. Да как же так? А-а, говорит, брось, тетя Лиза, ныне атомный век и деньги нужны атомны.
Вокруг тети Лизы смеются, а она в полном затруднении разводит руками и обращается к Ане все с тем же вопросом:
– Ты что же – для всех платков, что ли, на прялке прядешь или так, изредка?
– Да не будет она больше на прялке! – вмешивается тут муж Ани и требует у жены: – Ну обещай человеку, что больше не будешь.
– Ну хорошо, хорошо, больше не буду, – сдается Аня. И чтобы прекратить неприятный разговор, кивает на растянутую у стены паутинку и начинает рассуждать о том, какая Вера молодец, что так рано выучилась вязать и к тому же ажурные.
Они переходят к паутинке. Вскоре оттуда слышится ровный, с нотками благоговения голос тети Лизы:
– Это вот тетеньки Вассы ягодка. Это мой узор. А это она от матери переняла.
Она показывает соответствующие места платка, а сама стоит у края – чтобы всем видно было. Ей бы в руки указку и она – что тебе учительница возле карты.
– Ну, пока-то он все же простоватым смотрится, – замечает Аня. – Еще бы парочку узоров.
– Так он же размером мал. В таком один узор на другой будешь лепить, что ли, – объясняет Вера тети Лизиными словами.
– Мал-то, мал, но и его чуть побогаче можно бы сделать, – возражает тетя Лиза. – Вот сюда взять да «трилистики» посадить, – она показывает, куда. – А тут, по краю середки, горошком посыпать.
– Каким еще «горошком»? – недовольно говорит Вера. И можно понять ее неудовольствие: только вот недавно ее хвалили за платок, поздравляли, тосты провозглашали, а тут – критика.
Тетя Лиза не замечает ее тона, или делает вид, что не замечает, и поясняет:
– «Горошек» – это такие глазочки. Сначала крупные идут, потом все мельче, мельче, потом опять крупней. Так и чередуются. Потом я тебе покажу.
Аня спрашивает у Веры, быстро ли та научилась вязать паутинки. Тетя Лиза поясняет за племянницу, что да, быстро, потому что еще раньше, в школьные годы, ее мать потихоньку приучала.
– Ну, она и вообще у нас срушна на все, дела из рук не выпустит, – хвалит племянницу тетя Лиза, смягчая таким образом ее недовольство, вызванное недавней критикой. Потом она кивает в сторону Светы и Оли и с улыбкой говорит:
– А вот еще две наши платошницы – из самых молоденьких. Ну-ка покажите свою работу.
Те отнекиваются, смеются, возражают: «Да там еще нечего показывать».
Но их уговаривают все настойчивей. И они, наконец, сдаются и приносят свои маленькие паутинные сооружения. Их также внимательно осматривают, обсуждают и даже чуть-чуть похваливают.
– Вот видишь, какие все молодцы, – говорит Аня, вздыхая и по-хорошему им завидуя. – Тетя Лиза, как бы мне-то паутинки тоже освоить?
– Да ведь что ж тут. Сговаривайтесь вот с Верой, приходите вместе, да учитесь. Для тебя-то теперь особо больших трудностей не будет, коли с пуховками уже освоилась.
Женщины так увлеклись обсуждением платков, разговорами о них, что уж забыли об угощениях, о гулянке, обо всем на свете. Этим заинтересовывается кум Петр Лексеич и подходит к ним. Он обводит взглядом всех, видит в центре тетю Лизу, видит лежащие на кровати пуховки, паутинные начатки Светы и Оли, осматривает паутинку Веры и весело говорит:
– Ну-у, кума, да у тебя тут целая пухартель образовалась. Возьмите меня в руководители.
– Айда, – отзывается тетя Лиза, – как раз руководителя-то еще и не выбрали.
– А их не выбирают, их присылают. Считайте, что меня прислали.
Женщины смеются и живо начинают обсуждать достоинства и недостатки самозваного руководителя. И тут тетя Лиза спохватывается и напоминает куму о тех платках, которые он привез и которые обещал показать. Он направляется к своему рюкзаку.
Вскоре возле тети Лизиной и Аниной пуховок ложатся еще две. Женщины плотно обступают кровать, начинают их рассматривать.
Тетя Лиза берет один платок, изучает его, бережно пропуская между пальцами, и, одобрив, откладывает. Потом начинает осматривать другой.
– Да он, вроде, составной, – говорит она сама себе. – А тут, вроде, и не кумы работа. – И спрашивает у кума: – У этого что же – середка привязана, что ли?
– Стало быть так, – отвечает он. – Ей Дуська Ишкайчиха вязала. Она одни середки вяжет.
– Господи, да как так можно, – удивляется тетя Лиза, – всю жизнь на одних середках сидеть. Бестолкова кака баба. – И тут же добавляет: – В мать, стало быть. У нее такая же мать никчемна была. Старуха-то Ишкайчиха – совсем другое дело, та в Тюминых. А эти пошли в Гуськиных. Из Тюминых-то в поселке кто остался еще?
И между ними опять затевается разговор о том, кто еще остался, а кто уехал.
Потом снова все возвращаются к платкам. И Аня договаривается с Верой о точном дне, в который можно прийти к тете Лизе, чтобы учиться вязать паутинки.
Наконец, платки откладываются и укладываются в предназначенные для них места.
Женщины еще долгое время толкуют и рассуждают о платках. Нарассуждавшись, они начинают поговаривать, что пора и честь знать, пора собираться и провожаться. А мужики тянут еще выпить напоследок. Точнее, зятья тянут, а Федор оказывается их молчаливым союзником. И тут обнаруживается, что выпить нечего – спиртное кончилось. Это повергает мужскую половину в уныние. А зятья так переживают, что начинают нервничать и ругаться. Вскоре между ними, однако, затевается разговор вполголоса. В него вплетается имя какой-то Клавки, у которой всегда все есть и которая всегда выручит. Вера отчаянно пытается отговорить зятьев от их намерения, но ее уже не слушают.
Тут появляется Петр Алексеевич, ходивший «до ветру», вслушивается в разговор мужиков, начинает понимать, в чем их затруднение, и вдруг произносит тихонько так, вроде для себя:
– А ведь у меня там есть.
Женщины угрожающе таращат на него глаза, предупреждающе машут руками, по он притворяется, что ничего не видит, не понимает, и неторопливо направляется к своему рюкзаку. Шарит там, достает что-то завернутое в газету и скромно говорит:
– Чемергес вот.
Он снимает газету и ставит на стол объемистую бутылку без этикетки, заткнутую чистой тряпочкой, обернутой в целлофан. По этой самодельной упаковке нетрудно догадаться, что в бутылке тот самый бешеный напиток, от которого глаза лезут на лоб и хмель скапливается в голове ровным счетом на двадцать четыре часа. Кроме общероссийского названия, он имеет еще сотни других. Здесь он называется чемергесом.
Появление чемергеса встречается восторженным и благодарным ревом мужиков. Женщины уж тоже не противятся, махнули на все и только смеются.
Начинают разливать, и тут же с того конца стола заводят:
Чемергесом, бабка, чемергесом, любка,
Чемергесом, ты моя сизая голубка.
И дальше дружно, с выкриками, даже с притопываниями все до одного, а девушки громче всех:
Чем лечиться будем, милый мой дружочек,
Чем лечиться будем, сизый голубочек?
Чемергесом, бабка, чемергесом, любка,
Чемергесом, ты моя сизая голубка!
Где ж возьмем мы денег, милый мой дружочек,
Где возьмем мы денег, сизый голубочек?
В профсоюзе, бабка, в профсоюзе, любка…
Песня эта – без конца и края. Несколько раз ее прекращают – вроде бы все, но потом кто-нибудь вспомнит еще куплет, а то и присочинит, и опять идет продолжение.
Зятья и Федор в восторге от кума и то и дело приговаривают:
– Ну и Петр Лексеич, ну молодец, вот выручил!
– Женщинам тоже налейте! – кричит Аня мужикам.
– Еще чего! – протестуют они. – Вы вон никак не хотели и нам палки в колеса вставляли.
Однако женщины добиваются своего, и им тоже приходится налить. Добиваются однако они не потому, что так жаждут отведать тот напиток, а чтобы мужикам меньше достались и они окончательно не упились бы.
Деревенский гость спрашивает у Ани ее мнение насчет чемергеса. Кашляя и вытирая слезы после рюмки, она через силу хвалит.
– Приезжайте, сваха, к нам в гости. Таким угощу, что от коньяка не отличите ни по цвету, ни по вкусу, ни по запаху.
– Ну уж ради этого обязательно приехали бы, – смеется она, – да муж работает, некогда.
– А ты, сваха, одна приезжай.
– Вот если молодого найдете мне там – приеду.
– Зачем молодого? Я сам справлюсь. Даже лучше: старый конь борозды не портит.
Вокруг хохочут. А муж Ани восклицает:
– А ты, сват, опасный человек!
Наконец, все устали, разомлели от жары, от выпитого и накуренного. Да и времени уж немало. Тетя Лиза затевает еще чай, но гости начали собираться и на ее уговоры никто не поддается. Тогда начинает одеваться и она сама.
Вместе со всеми поднимается и Петр Лексеич.
– Да ты доберешься ли такой выпивший? – говорит ему тетя Лиза. – Остался бы здесь ночевать. Куда тебе торопиться.
– Нет-нет, кума. Я по внучке соскучился.
Она уговаривает его хотя бы оставить рюкзак, чтобы легче было добираться. Но он и на это не согласен: оказывается, в рюкзаке гостинцы для внучки. И тут он спохватывается:
– Кума, чуть не забыл! Тут и тебе моя гостинцу положила.
Он достает и передает тете Лизе банку с деревенский сметаной, банку меда, курицу и домашний пирог со смородиной.
– Давай сюда платки, кума. Куда ты их задевала?
– Ну уж платки-то я тебе не дам, – отвечает тетя Лиза. – Вон они в шкафу лежат, никуда не денутся, здесь целей будут. Приедешь за ними завтра, либо дочь пришлешь.
С этим он соглашается.
После долгих сборов, отыскивания шапок, пальто и шуб, все одеваются и, наконец, выбираются во двор.
Напоследок задерживаются у калитки.
Вера и Аня уточняют с тетей Лизой самый удобный для всех день, когда можно прийти к ней и повязать.
У каждой свои дела, свои заботы, поэтому договариваются очень долго. Наконец, останавливаются на субботе.
– А в воскресенье к нам придешь, тетя Лиза, – тоном приказа говорит Аня. – Приготовимся и будем ждать.
– Не знаю, как получится.
– Ни «не знаю», а приходи, не подводи. И ты, Вера, тоже приходи. И вы, девочки. И платки свои берите.
В поле ее зрения попадает деревенский гость, и она кричит ему:
– А вы когда к нам будете?
Тот подходит ближе.
– В точности по уговору, сваха, – в глазах его появляется потаенный смешок, – как только Василий наш из армии – мы сразу к вам, сватать вашу дочь.
– На кобыле? – уточняет Федор.
– Обязательно. Если, конечно, для нее место найдете, ну и корм.
– Найдем место – двор большой. И корму найдем, – говорит Аня, вроде уж по-серьезному обсуждая этот вопрос и забывши, что никак не может он приехать в наше время за сто пятьдесят верст на кобыле.
– Все, договорились. Готовьте при́дано, – удовлетворенно заключает тети Лизин гость и уточняет: – Да, а невеста платки-то вяжет?
– Потихоньку приучаю.
– Ну тогда и совсем любо. А пухом мы снабдим нашенским – лучшей вычески.
И все, посмеиваясь и перебивая друг друга, каждый с собственными уточнениями начинают в подробностях обсуждать перипетии предстоящего сватовства и предполагаемой свадьбы. После избяной духоты, усиленной еще и хмелем, во дворе, на морозном воздухе, и дышится, и говорится особенно привольно и легко. Слова «сват» и «сваха» беспрестанно носятся вперемежку с шутками, смехом и клубами пара, поднимающимися от разгоряченных ртов. И то и дело вплетаются упоминания о кобыле.
Это уже компания, объединенная не только платковым интересом женщин, но и общим веселым направлением разговора. И те, кто сейчас назвались сватьями, будут друг друга так называть и через десять, и через двадцать лет, если, конечно, встретятся. И непременно вспомнят о кобыле. Несмотря на то, что предполагаемые жених и невеста, может быть, так и не увидят друг друга и каждый определится по-своему, а кобыла вообще отойдет в мир иной.
А может случиться, что и взаправду станут сватьями. И свезут молодых, и сведут, и обженят. В наше время, правда, такое бывает редко – женитьба по уговору родителей и стариков. Редко, но все же бывает.
Наконец, наступает заключительный момент прощания. Пожимают друг другу руки, похлопывают по плечам, кое-кто и обнимается. Тети Лизин кум, улучив момент, напоследок с аппетитом целует в губы нежданно-негаданно обретенную сваху. Второй зять заигрывает со Светой. Та отбивается. Тетя Лиза под конец наказывает зятьям, чтобы те помогли куму добраться до места, а Вере – чтобы она проследила, как они выполнят наказ.
Завершив затянувшееся прощание, гости, наконец, тронулись. Оля и Света идут проводить их до остановки и погулять, а тетя Лиза возвращается домой.
Она растрогана добрым вниманием людей, на душе у нее радостная неразбериха, как после хорошего праздника. Но вот она заходит в обезлюдевшую неприбранную избу, и здесь после шумной компании молодых и лепета Светланки ее начинает угнетать тишина, удручают молчаливые стены. Вспомнился разговор о сыне, и она уж растревожена.
– Вот худо ли бедно ли, а все семьями живут. Что бы и Павлуша так же, – горестно думает она вслух. – Все бегаю, хлопочу, а для кого, спрашивается?
Растревоженная, она уж возвращается к воспоминаниям о муже, о матери, об отце, о своем поселке и о былых годах, которых не вернуть.
Она достает семейные фотографии. Там все больше война да похороны, лица людей, давно умерших, либо погибших. Она долго рассматривает их и тем самым еще больше растравляет себе душу и окончательно расстраивается. А тишина все пуще гнетет, и холодит одиночество.
И тут происходит невероятное, в жизни с тетей Лизой никогда не случавшееся: она бросает неприбранную избу и грязную посуду и уходит к своей одногодке на соседнюю улицу. Для этой встречи есть подходящий предлог: обменяться узорами. Та одногодка – мастерица, приехавшая сюда недавно к сыну и снохе и сильно скучающая по прежним местам. Тетю Лизу уж давно туда приглашали, но она все не могла выбраться. А теперь вот явилась необходимость.
…Возвращается она оттуда успокоенной и светло-задумчивой. В голове ее уж роятся мысли о заботах этого вечера, о той громоздкой уборке, которая предстоит, о платке, который уж несколько дней лежит без движения.
Дома ее ждет маленькая радость: Оля и Света успели вернуться, убрать все со столов, помыли посуду и приступили к полам.
Тетя Лиза от чистого сердца хвалит их, называет умницами и помогает закончить уборку. Потом присаживается на диван и тут чувствует, до чего она устала, как гудят у нее ноги и ноют суставы. Ей очень хочется спать. Но взглянув на часы, она решает, что ложиться сейчас – ни туда ни сюда, а надо еще протянуть час-полтора. Она достает из шкафа белую картонную коробку с начатой паутинкой, надевает очки и говорит:
– Ну, девчаты, набездельничались мы седни, нагулялись, напьянствовались, а теперь давайте немного делом займемся.
И устраивается на табурете под лампочкой, подставив под ноги крохотную, игрушечного вида скамеечку.
Оля и Света тщательно моют руки, приводят себя в порядок, достают свое вязание и усаживаются на диван напротив тети Лизы. А кот устраивается на своем месте – на стуле, на мягкой подстилке возле открытой духовки.
В избе воцаряется устойчивая тишина, сквозь которую мягко просачивается помурлыкивание динамика да слышится тиканье часов, неустанно и бдительно отмеряющих ход времени. И в эти покойные звуки вскоре вплетается ровный, без суеты голос тети Лизы. Она неторопливо, обстоятельно, иногда кивая в сторону прикрытой комнаты-боковушки, как бы приглашая в свидетели ее непостоянного, загадочного жильца – он, дескать, не даст соврать, – начинает рассказывать о разных событиях и интересных случаях из своей жизни, которые больше всего связаны с паутинками и многие из которых верней было бы назвать приключениями.
