Текст книги "На аптекарском острове"

Автор книги: Николай Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Петрарка

– Серега, ты когда-нибудь любил? – спросил Генка и покосился на меня.

– А как же, – ответил я. – Много раз.

Генка любит загнуть что-нибудь такое. Я к этому привык. То он вдруг спросит, почему обезьяны больше в людей не превращаются, то – отчего лысина блестит.

– А вот скажи, – продолжал он, – ты о Петрарке слышал?

– Вроде слышал. Композитор, кажется.

– Сам ты композитор. Петрарка – это итальянский поэт. Гуманист. Понимаешь, влюбился он в одну девушку. Лаурой ее звали. И видел-то он ее всего несколько раз, и то мельком. Но так влюбился, что стал с тех пор гениальные стихи писать. Сонетами называются. Так его любовь вдохновила. Не влюбись он, – может, за всю жизнь и строчки бы не написал.

– Уж не влюбился ли ты сам? – спросил я.

– Нет, – вздохнул Генка. – А стоит попробовать. Представляешь, я влюбляюсь, как Петрарка, у меня появляется вдохновение, и я становлюсь знаменитым поэтом или художником. А может, и ученым. И открываю в ее честь новый вирус!

– А если нет?

– Что нет?

– Ну, если влюбишься и не станешь ни поэтом, ни ученым?

– Этого не может быть. Надо только хорошенько влюбиться.

– Так давай попробуй, – стал я его заводить. – У тебя кто-нибудь на примете есть?

– Да как тебе сказать… Знаешь учительницу музыки из среднего подъезда? У нее еще Васька Лапшин занимался.

– Что?! – я вытаращил глаза. – Так она же старая. Ей лет двадцать пять!

– Двадцать пять – это еще не старая. А потом, мне же только для вдохновения. Вон, кстати, она сама идет.

И действительно, по двору с нотной папкой в руках шла учительница.

– Генка, – сказал я, – ты заметил, что когда она идет, то всегда вниз смотрит. Будто ищет чего.

– Ничего она не ищет. Просто она всегда в мыслях. Творческая натура. Я, может, поэтому ее и выбрал.

Учительница поравнялась с нами. Я шагнул к ней навстречу и спросил:

– Скажите, пожалуйста, который час?

Она подняла голову и непонимающе взглянула на меня из-под толстых стекол очков.

– Простите, что вы сказали?

– Времени сколько, не скажете?

Она ответила и пошла дальше.

– Ну как? – спросил я. – Чувствуешь чего-нибудь?

– Вроде чувствую, – неуверенно сказал Генка. – Попробую-ка сегодня стих написать. А потом твоему отцу покажем. Он ведь в газете работает.

На следующий день Генка пришел ко мне и притащил стих. Вот что у него получилось:

 
Когда на дальнем крае света,
Рассыпав зайчиков в пруду,
Исчезнет колесница Фета,
Я вновь на пир любви иду.
А ты сидишь в ланитах синих,
И в пурпуре твои глаза,
На длинных ресницах звонкий иней,
А по плечу ползет оса.
 

Папа прочитал стих, покашлял в кулак и сказал:

– Придется мне, Геннадий, твое стихотворение покритиковать. Начнем с колесницы Фета. Допустим, поэт Афанасий Афанасьевич Фет и имел какую-нибудь колесницу. Но при чем она здесь, в твоем стихотворении? Ты, видимо, хотел написать Феб. Так в мифологии называли бога Солнца. Дальше. Твоя героиня сидит в синих ланитах. Ланитами поэты прошлого называли щеки. Так что сидеть в ланитах, да еще синих, никак нельзя. Потом, что это за пурпурные, то есть ярко-красные, глаза? Почему на ресницах вдруг иней, да еще звонкий? И наконец, оса, ползущая по плечу. Ты думаешь, это очень образно?

Генка ничего не думал и подавленно молчал.

– Вот что я тебе скажу, Гена, – продолжал папа. – То, что ты стихи пробуешь писать, это замечательно. Но сейчас я дам тебе один совет: пиши проще, пиши о том, что ты хорошо знаешь и что тебя волнует. И никогда не пытайся подделываться под кого-то.

На другой день в школе Генка целиком погрузился в творчество. Он грыз ручку, чесал затылок и был так рассеян, что умудрился на своей любимой истории схватить двойку.

– Ну как? – спросил я его на перемене.

– Туго, – ответил он. – Знаешь, мне кажется, стихи – не моя стихия.

– Все понятно, – сказал я. – Недолго тебя любовь вдохновляла. Наболтал – и в кусты.

– Ничего не в кусты. У меня к стихам способностей нет. Гены не те.

– Слушай, а может, тебе надо с учительницей поближе познакомиться. Ты ведь все-таки не Петрарка. Давай под каким-нибудь предлогом зайдем к ней сегодня.

– Зайти, конечно, можно. Только что мы скажем? Что водопроводчики?

– Зачем. Собираем макулатуру.

– Слишком избито. Вот, может, сказать, что мы следопыты? Собираем материалы о героях гражданской войны.

– Ну, конечно. И спросим, не служила ли она в Первой Конной? Ладно. Придумаем на месте. Ты идешь?

– Иду, – твердо сказал Генка.

Вечером мы стояли около двери учительницы и долго не решались позвонить. Наконец Генка глубоко вдохнул и нажал кнопку звонка.

Вскоре дверь распахнулась, но на пороге стояла не учительница, а ее тетка Алевтина. Мы совсем забыли, что учительница живет с теткой, злющей как мегера.

Увидев нас, она закричала:

– Вы что хулиганите! Вчера почтовые ящики подожгли, а сегодня уже до квартир добрались!

Такого оборота мы не ожидали и растерялись.

– Мы… мы… ничего не хулиганим, – заикаясь, сказал я.

– Следопыты мы, – сказал Генка, тоже, видно, струсив. – Вы в этой… в Первой Конной не служили?

– Что?! – взревела Алевтина. – Я вам покажу конную!

И она угрожающе двинулась на нас.

Я понял, что пора удирать. Но тут, на наше счастье, вышла учительница.

– Что тут происходит? В чем дело, тетя? – спросила она.

– Хулиганье! И дома от них покоя нет! – кипела Алевтина.

Учительница вопросительно посмотрела на нас. Тут я пришел в себя и как можно спокойнее сказал:

– Мы к вам, Татьяна Алексеевна. По делу.

– Ну, раз по делу, проходите, – сказала она. – А вы, тетя… Что же вы так гостей встречаете?

– Гостей! Метлой таких гостей, – заворчала Алевтина и недовольно отступила.

Мы вошли в квартиру. В комнате учительница усадила нас на диван.

– Ну что у вас, ребята? – спросила она.

Надо было что-то говорить. И я начал.

– Вот он, – сказал я, кивнув на Генку, – хочет учиться музыке.

Генка ущипнул меня за ногу, но я уже не мог остановиться.

– Талант, – сказал я. – Почти самородок.

Учительница улыбнулась.

– Он что же, поет?

– Нет. Петь не поет. Вокальных данных нет. Но слух абсолютный. Сочиняет прямо на ходу. Второй Гендель, честное слово.

– Что сочиняет?

– Музыку сочиняет. Сонеты там разные, фуги. Вот только учиться ленится. Но сегодня я ему говорю: «Хватит, говорю, Геннадий, баклуши бить. Потомки нам этого не простят. Гений, говорю, и лентяй не совместимы». И привел к вам.

Учительница засмеялась, а Генка ткнул меня в бок чем-то железным. Дело в том, что слуха у него вообще не было.

– Ну, а что же второй Гендель все молчит? – спросила учительница.

– Стесняется, – сказал я. – Все великие люди застенчивые. Вот, к примеру, итальянский поэт Петрарка уж такой застенчивый был, что своей знакомой Лауре только стихи писал. А просто, по-человечески поговорить не мог. Стеснялся.

– Что ж, давай послушаем твоего застенчивого друга.

– Да врет он все! – не выдержал Генка. – Ничего я не сочиняю. У меня и слуха-то нет.

– Тогда зачем же вы пришли? – удивилась учительница.

– Вот именно, – сказал я. – Зачем же ты тогда пришел?

От таких моих слов у Генки даже челюсть отвисла.

– То… То есть как это зачем?! А ты зачем?!

– Я с тобой.

– А я с тобой!

– А я с тобой!!

– Тихо, тихо, друзья, – сказала учительница. – Вы что-то окончательно запутались. Давайте-ка сначала разберитесь, кто с кем пришел и зачем. А потом уж заходите. Ладно?

Генка целый вечер дулся на меня за самородка. Но утром не выдержал и позвонил. Был воскресный день, и мы решили сходить на Неву, к Петропавловской крепости, посмотреть «моржей».

Народу на Неве была тьма. Тут и рыбаки, и просто гуляющие, и, конечно, «моржи». Мы сразу направились к проруби. Стоишь рядом в теплой одежде, смотришь, как люди купаются, а тебя от одного этого вида в дрожь бросает.

– Интересно, – сказал Генка, – что они летом делают? Для них небось летом вода, как для нас кипяток.

И тут мы увидели учительницу. Она была не одна. Рядом с ней шел какой-то длинный парень в белой кроличьей шапке.

Учительница тоже нас заметила и подошла.

– Как водичка? – спросила она и улыбнулась. – Купаться можно?

– Можно! – ответили мы хором.

– Мои соседи, – сказала она парню.

– Ага, – рассеянно промычал он, даже не глядя в нашу сторону.

Я сразу почувствовал, что Генка невзлюбил этого дылду с первой секунды. Да и мне он не понравился. Было что-то неприятное в том, как он брезгливо щурил глаза и морщил нос, будто воздух вокруг имел неприятный запах.

– Интеллектуальное занятие, ничего не скажешь, – промямлил парень, глядя, как очередной «морж» лезет в воду.

– Ты бы, конечно, не смог, – сказала учительница.

– А мне и незачем. Этим можно заниматься и в ванной под душем, а не устраивать цирк на льду. Верно, мужики?

– Неверно, – сказал Генка.

– Это почему же? – Парень с любопытством посмотрел на Генку.

– Потому, – сказал Генка. – Так трусы думают.

Парень поднял брови.

– Значит, ты считаешь, что если можешь зимой нагишом в прорубь сигануть, то смелый, а не сможешь – трус. Может быть, ты тоже «морж»?

– «Морж»! – вызывающе ответил Генка.

– Так почему бы нам не искупаться?

– Перестань, Виктор, – сказала учительница.

– Отчего же, – сказал парень. – Я, например, трус и купаться поэтому не буду.

– А я буду! – запальчиво выкрикнул Генка. Глаза у него загорелись.

И тут я понял, что никакая сила не сможет теперь его удержать. Сейчас начнет раздеваться. И точно. Генка стал быстро расстегивать пальто.

– Гена, Гена, перестань сейчас же, – сказала учительница, – что за глупости. А ты, Виктор, соображаешь, что говоришь? Не видишь – дети.

Парень растерялся.

– Ну, старик, брось, – миролюбиво начал он. – Пошутили – и будет. Конечно, ты не трус.

Он попытался остановить Генку, но теперь это было бесполезно: Генка вывернулся, а на лед уже летели пальто, свитер…

Стали собираться любопытные. Я сделал последнюю слабую попытку остановить его:

– Да не стоит, Генка. Ты ведь плавок с собой не взял.

Но он меня даже не слышал.

Этой картины я не забуду никогда.

Под высокими стенами Петропавловской крепости, на заснеженной Неве в длинных до колен трусах и в войлочных ботинках стоял Генка.

Несколько раз подпрыгнув, он нагнулся, зачерпнул горсть снега и стал им обтираться.

– Эх, хорошо! – приговаривал он. И вот тут-то ему стало холодно. Ветер дунул покрепче, кинув в белое Генкино тело колючие снежинки.

Генка стал синеть. Он растерянно посмотрел на меня, потом сделал несколько неуверенных шагов к проруби и остановился.

Тут учительница опомнилась. Схватив Генкино пальто, она побежала за ним.

– А ну сейчас же оденься!

Но это только придало ему решимости. Он подбежал к проруби и уже хотел прыгнуть!

– Генка, ботинки-то! – крикнул я. И быть может, это его и спасло. Не крикни я, он бы наверняка прыгнул, и я не знаю, чем бы все кончилось. Но он услышал и остановился.

– Во балда! Чуть в ботинках не сиганул, – сказал он.

Но я-то видел, что о ботинках он вовсе не думал. Он смотрел на черную ледяную воду и трясся от холода и страха. В этот момент из воды вылез какой-то мужчина. Он посмотрел на Генку, на нас и уж не знаю как, но сразу все понял.

– Сегодня купаться не советую, – сказал он уверенно.

– Почему? – спросил Генка с надеждой.

– Вода, понимаешь, не та…

– Правда не та? – Генка с благодарностью посмотрел на мужчину.

– Точно. Вчера была гораздо лучше. А вот сейчас выкупался – и никакого удовольствия.

– Тогда я, пожалуй, не буду, – неуверенно сказал Генка.

– Конечно, не стоит. Одевайся. Чего напрасно мерзнуть.

– Да я и не замерз ничуть, – сказал Генка, стуча зубами.

Но одеваться стал.

Генка все-таки заболел. В понедельник после школы, когда я пришел его навестить, он сидел с завязанным горлом и пилил какую-то железяку.

– «Моржам» физкульт-привет! – сказал я.

– Здорово, – сказал Генка и чихнул.

– Чего пилим?

– Понимаешь, есть у меня идея. Ты думаешь, если у меня со стихами не получилось, так все. Дудки. Стихи что? Ерунда. Слова, слова… Вот скульптура – это вещь. Представляешь, бронзовый монумент! Сила!

– Уж не из этой ли железки ты собираешься бронзовый монумент делать?

– Ну, монумент не монумент, а небольшую скульптурку можно попробовать.

– И что же ты ваять собираешься?

– Учительницу.

Я даже присел.

– Генка, – сказал я, – у тебя, может, не горло, а голова болит? Ты бы с врачом посоветовался.

Но Генка только отмахнулся.

– Ты слушай и не перебивай. Знаешь, какую скульптуру-то я собираюсь делать? Абстрактную. Ведь главное что? Идея. Ты думаешь, обязательно, чтобы похоже было? Чтоб тебе и нос, и глаза, и всякое такое? А вот и нет. Идею можно разными способами выразить.

На следующий день Генкина скульптура была готова. Надо отдать ему должное, подставочка у него вышла отлично, ничего не скажешь. Из сосновой доски, ровненькая, лаком покрыта. А вот что к этой подставочке было приделано, сказать трудно. Обыкновенный железный прут, который, к тому же, извивался, будто червяк, а на конце было припаяно что-то вроде медных усов.

– Я бы на месте учительницы обиделся, – сказал я. – Ты бы хоть проволоку-то выпрямил.

– А это и не учительница, – сказал Генка.

– А кто же?

– Потом скажу. У меня есть предложение. Послезавтра Восьмое марта. Зайдем к ней, поздравим?

– Можно, – сказал я. – Только не вздумай своего червяка дарить.

Но Генка ничего не ответил.

Восьмого марта мы стояли у двери учительницы. Я держал в руках цветы, Генка – коробку со своей скульптурой. Он все-таки ее взял.

– Только бы на тетку опять не нарваться, – сказал Генка.

К счастью, на этот раз дверь открыла сама Татьяна Алексеевна. Мне показалось, что она ожидала увидеть кого-то другого.

– А-а, это вы, ребята, – сказала она как-то растерянно.

– Вот решили зайти, поздравить, – сказал Генка.

Я протянул цветы, Генка – коробку.

– Ой какие вы молодцы, – оживилась она. – Да что же мы стоим, проходите.

Мы вошли.

– Ну какие же вы молодцы, что пришли, – повторяла Татьяна Алексеевна. – А цветы просто изумительные!

Она засуетилась, ища вазу.

– А тут еще что-то, – она подошла к коробке. – Посмотреть можно?

– Конечно, – хрипло сказал Генка.

Учительница открыла коробку.

– Это скульптура, – сдавленным голосом сказал Генка. – «Весна» называется.

«Сейчас засмеется», – мелькнуло у меня в голове.

Но учительница и не думала смеяться. Она осторожно вынула Генкину скульптуру и, поставив на подоконник, сделала шаг назад.

– Какая прелесть, – тихо сказала она. – Стебелек и два только-только раскрывшихся листика.

Я посмотрел на скульптуру и замер. Вот это да! В одно мгновение Генкин усатый червяк превратился в веточку с двумя маленькими листочками на конце. Почему же я раньше этого не разглядел? И как это она сразу все увидела?

– Ребята, милые, – сказала она, – вы просто сами не знаете, какие вы умницы. Давайте-ка садитесь вот сюда, а я для вас что-нибудь сыграю. А потом будем пить чай. У тети есть отличное варенье. Вы ведь любите варенье?

Она села к пианино и заиграла. Впервые в жизни кто-то играл специально для нас с Генкой.

Таня

1

Не знаю, кому пришло в голову назвать озеро Уловным. Может быть, в послеледниковый период там и водилась какая-нибудь рыба, но когда я приехал к Генке на дачу, мне посчастливилось увидеть одних головастиков. На что только мы не пробовали ловить! Мы ловили на червя, на мотыля, на опарыша, на тесто, смешанное с подсолнечным маслом, на репейники. Но рыба упорно не желала клевать. Не клевала она даже на шитика! «Ну, зажралась рыба, – возмущался Генка. – Надо же, шитика не берет! Что у них там, на дне ресторан открыли, что ли?» И хотя Генка уверял меня, что до моего приезда он поймал огромного, с телефонную трубку, окуня, я не очень-то верил. А если даже Генка и не врал, то, наверное, окунь этот был долгожитель-одиночка, которого по каким-то причинам не выловили неандертальцы.

И все-таки мы с Генкой ходили на озеро почти каждый день. Только представьте: идешь по узкой лесной дороге, под ногами мягкие зеленые иголки шуршат, справа и слева высокие серьезные сосны, грибами пахнет, папоротником. И кажется, что дорога эта, оплетенная цепкими упругими корнями, так и будет без конца вести тебя все дальше и дальше в лес. Но вот взбираешься на пригорок, и перед тобой совершенно неожиданно возникает озеро – маленькое, черное, похожее на запятую, со всех сторон окруженное деревьями, подступившими к самой воде. Смотришь на озеро, и тебя прямо удивление берет: как же, думаешь, ты здесь, посреди такой чащобы оказалось?

2

Ух, и хороша же была водичка в то утро. Ну, может, и не такая, про которую говорят «как парное молоко», но градусов семнадцать в ней наверняка было. Мы с Генкой накупались до посинения. Я, как ящерица, распластался животом на большом теплом валуне и выбивал зубами азбуку Морзе, а Генка прыгал рядом на одной ноге, вытряхивая воду из уха.

– Гляди, Серега, – сказал он, – опять эта художница пришла. Натюрморты рисовать.

– Натюрморт, мой друг, – назидательно сказал я, – в переводе с испанского означает «мертвая природа». Вот, скажем, окорок свиной или баранки на веревочке – это натюрморт. А здесь кругом дикие, нетронутые джунгли с голым и вполне живым дикарем на переднем плане. Так что это называется пейзаж.

Я оторвал голову от камня и посмотрел вверх, на пригорок. Девчонка установила мольберт, равнодушно взглянула в нашу сторону, а потом уселась на траву и стала смотреть куда-то на другой берег озера. Вот и вчера она точно так же с независимым видом появилась на нашем озере и, не обращая на нас никакого внимания, что-то долго колдовала над своим холстом.

– Откуда она, не знаешь? – спросил я.

– Колька Шпынь говорил, она к Рыжовым приехала. Внучка ихняя.

– К Рыжовым? – переспросил я. – Это у которых белый налив в саду?

– К ним, – сказал Генка и неожиданно добавил: – Волосы у нее хорошие.

– Ты так считаешь?

– Ну, я в том смысле, – смутился Генка, – что длинные. Вот если, к примеру, она тонуть начнет, то ее спасать удобно будет, легко. Утопающих, их всегда за волосы вытаскивают.

– Это верно, – согласился я.

Между тем девчонка поднялась с земли и начала что-то мазюкать там у себя на холсте.

– А что, Генка, – сказал я, – может, пойдем представимся, раз она такая невежливая и сама нам не представляется. Правда, мы не при фраках, но надеть штаны можно.

– Да нет, неудобно как-то. Вот если бы она тонуть начала, а я б ее…

– А ты б ее за волосы. Понимаю. Молчи уж, осводовец. С твоим изящным собачьим стилем много не наспасаешь. Вот я бы еще мог спасти. Но она купаться-то вовсе не собирается. Она, наверное, и плавать не умеет.

– А что, если… – начал Генка и, как-то робко взглянув на меня, замолчал.

– Ну, ну, выкладывай. Я сегодня добрый.

Генка поднял с земли камешек и, пустив по воде «блинчики», сказал:

– Что, если тонуть будешь ты. Ну, понарошку, конечно. А я брошусь в воду и спасу тебя у нее на глазах. Вот это будет эффектно!

Я уже было хотел заявить, что это глупая показуха, что Генка едва плавать научился, а у меня как-никак второй разряд и что вообще это бред сивой кобылы. Но вместо этого я вдруг сказал:

– Согласен. Спасай. Но только вот что, Ихтиандр: мы должны все это хорошенько отрепетировать. А то ты меня так наспасаешь, что мы вместе ко дну пойдем. Да и вообще, надо, чтобы все натурально было. Пошли сейчас обедать, а вечером – репетиция. Будем вживаться в образы. По системе Станиславского.

3

– Тону-у! – закричал я и погрузился в воду. А когда вынырнул, то увидел, что Генка продолжал оставаться на берегу.

– Серега! – закричал он. – Ты поближе маленько подплыви! А то мне до тебя не доплыть.

«Ох уж мне эти Ихтиандры!» – подумал я и, приблизившись к берегу, снова закричал:

– Тону-у-у-у!

– Совершенно непохоже! – закричал Генка. – Ну, кто же так тонет! Надо руками по воде молотить, чтобы брызги до неба летели. И потом, как ты кричишь?! Разве утопающие так кричат?!

– Ты-то откуда знаешь, как утопающие кричат? И вообще, скорей давай спасай! Мне уже холодно.

– Сейчас, сейчас! Но ты как следует только кричи! Истошно! И брызг побольше!

– А-а-а!!! Тону-у-у! Помогите!! – истошно закричал я и что есть силы замолотил руками и ногами по воде.

– Вот теперь хорошо! – закричал с берега Генка.

– Что?! – закричал я, потому что сильно запыхался и не расслышал Генкиных слов.

– Я говорю, хорошо теперь! – снова закричал он.

– Так какого же черта ты тогда на берегу стоишь, паразит! – теперь уже по-настоящему истошно закричал я. – Лезь в воду! А то сейчас я тебя самого утоплю! Станиславский!

Генка плюхнулся в воду и неуклюжими саженками поплыл в мою сторону.

Плыл он долго, хотя старался изо всех сил, разбрасывая вокруг кучу ненужных брызг. Потом наконец подплыл и судорожно вцепился мне в шею. Я тут же погрузился, изрядно глотнув воды.

– Что же ты за меня цепляешься, – отфыркиваясь, сказал я.

– Сейчас, погоди. Отдышусь маленько.

И Генка энергично схватил меня за голову, будто это не голова была, а поплавок какой-нибудь. Тут уж я и вправду стал тонуть. Потом все-таки сумел изловчиться, вырвался из Генкиных объятий и резко поплыл в сторону. Но в последний момент Генка успел схватить меня за трусы, которые как трофей и остались у него в руках.

– Ну нет! – сказал я, отплевываясь. – Я так просто не дамся! Хватит! Теперь я режиссером буду, а ты выполняй мои команды. Во-первых, отдай трусы. Во-вторых, не хватайся за меня, как все равно за бревно. Чего ты мне в голову-то вцепился?!

– Так я за волосы хотел. Утопающих всегда…

– Замолчи, теоретик! И слушай, что говорю: я на спину лягу и буду потихонечку к берегу рулить. А ты бери меня за руку, второй греби, да ногами поживей работай. И не липни ко мне, как пиявка!

Кое-как мы дотащились до берега, причем я заглотил такое количество воды, что, наверное, выдул пол-озера. Отогревшись на камне, мы начали все сначала. К четвертому разу стало получаться довольно сносно. Правда, Генка уверял меня, что я недостаточно истошно кричу. Когда, наконец, от холода мы стали покрываться инеем, я сказал:

– Все. Репетиция окончена. Завтра премьера. Можешь расклеивать афиши.

– А что, если она завтра не придет? – спросил Генка.

– Придет. Куда она денется. Надо же ей натюрморт с дикарями закончить. Ну, а если нет…

Но договорить я не успел. Тот единственный зритель, для которого мы готовили представление, появился на пригорке.

– Ну вот, – сказал я. – Премьера, кажется, состоится сегодня. Ты отогрелся, спасатель?

– Отогрелся, – ответил Генка. – Ты только давай кричи лучше.

– Ладно. Я-то покричу. Главное, ты свою роль не спутай. Твоя задача меня спасти, а не утопить. Это, согласись, разные вещи.

Сначала все шло по нашему сценарию. Мы подождали, пока девчонка начнет свое рисование, потом я не спеша вошел в озеро, проплыл метров сорок, пару раз нырнул и, набрав в грудь побольше воздуха, дико закричал:

– Тону-у!!!

Генка вскочил с камня и побежал к воде. Но с этого момента события вдруг приняли совершенно неожиданный оборот. Я видел, как вслед за Генкой, сбрасывая на ходу платье, с горы бежала художница! Генка уже проплыл метров десять, когда девчонка еще только вбегала в воду. Но уже через несколько секунд было совершенно ясно, что она первая достигнет утопающего. Девчонка плыла отличным спортивным кролем и буквально за несколько быстрых, отточенных взмахов догнала, а потом и перегнала моего Ихтиандра. Нет, такой поворот действия меня совсем не устраивал. Еще чего! Чтоб меня спасала какая-то пейзажистка! Я помедлил еще немного, а потом, когда девчонка была уже совсем близко, припустил к другому берегу.

– Эй, утопающий! – услышал я за спиной веселый голос. – Куда же ты?!

Тут я понял, что продолжать удирать просто глупо, что спектакль провалился и что артистов забросали тухлыми яйцами. Я перестал плыть и повернулся к девчонке:

– А ты хорошо плаваешь.

– Ты тоже, – сказала она, переводя дух. – Но ты же сейчас тонул?

– Кто? Я? Это тебе показалось.

– А зачем ты кричал «тону»?

– Я кричал «ау». Понимаешь: «А-у».

– Понимаю. Значит, ты заблудился и кричал «ау».

– Ну, конечно. Сбился с курса и заблудился. Но все равно ты молодец. Поэтому представляю тебя к награде.

Я подплыл к белой кувшинке и уже было хотел ее сорвать.

– Стой! – вдруг закричала девчонка, да так, что я даже вздрогнул и отдернул руку. – Не трогай ее. Зачем? Она ведь без воды совсем беспомощная.

– Пожалуйста, не буду, – сказал я, удивившись такой реакции. – Я ж подарить хотел. За спасение утопающего.

– Не надо. Ты можешь просто сказать: дарю тебе эту кувшинку. И я буду знать, что она моя.

– Ну, если так, то в придачу дарю и озеро. Вместо вазы.

– Спасибо. А знаешь, у кувшинки есть еще и другое название – нимфея. Красиво, правда?

– Ничего. А тебя саму-то как звать, нимфея?

– Меня Таня.

Я посмотрел в сторону берега и поискал глазами моего Ихтиандра. Генка стоял у воды и подавал мне какие-то отчаянные сигналы. Конечно, он не понимал, что происходит, а плыть почти к другому берегу озера ему было боязно.

– Ну что, гребем назад? – сказал я. – А то мой друг совсем уже заскучал.

– Плыви за мной и не глазей по сторонам, – сказала Таня. – А то снова заблудишься.

Потом мы все втроем лежали на нашем валуне и отогревались. Солнце на том берегу уже коснулось макушек сосен, с воды потянуло прохладой, но камень был еще теплый и даже казался мягким.

– А все-таки жаль, что ты не тонул, – вдруг задумчиво сказала Таня. – Я когда вас здесь увидела, мне страшно захотелось с вами познакомиться. Я ведь тут совсем никого не знаю. Вот я и думаю: хорошо бы, если бы кто-нибудь из них тонуть начал. Я бы тут же в воду… Так все романтично было бы.

Тут мы с Генкой посмотрели друг на друга да так хохотать начали, что Таня привстала и посмотрела на нас как на придурков:

– Вы чего это?

– Да так, – сказал я. – Анекдот один вспомнили. Про утопающего.

– А как называется это озеро?

– Уловное, – сказал Генка.

– Уловное, – медленно повторила Таня. – Какое хорошее название. А русалки в нем живут?

– Какие там русалки. В нем и рыба-то, похоже, не водится. Представляешь, на шитика даже не берет!

– И правильно делает. Очень нужны ей ваши шитики. А русалки здесь наверняка живут. Посмотрите, сколько вокруг васильков.

– При чем тут васильки? – спросил я.

– Как при чем? Разве вы не знаете?

– Мы не знаем, – сказал я. – Мы с Генкой в ботанике не сильны.

– Тогда слушайте. В древние времена одна молодая русалка полюбила пахаря. А звали этого пахаря Василий. Русалка уговаривала его, чтобы он все бросил и шел бы жить к ней в озеро. Но пахарю было жаль расставаться с землей, и он отказался. Тогда русалка превратила его в цветок и назвала этот цветок васильком.

– Все ясно, – сказал я. – Хорошо, что пахаря Василием звали, а, скажем, не Аскольдом. Пришлось бы цветы аскольдиками называть.

Таня как-то странно на меня посмотрела, и я понял, что сморозил глупость. И откуда у меня эта идиотская манера все время острить пытаться? Особенно когда с девчонками разговариваешь.

– А ты что, художница? – задал Генка тоже не очень-то умный вопрос.

– Художница? – Таня засмеялась. – Ну что ты, нет, конечно. Просто мне нравится рисовать. Чтобы художником быть, надо очень сильно в себя верить. В правоту свою. А я все время сомневаюсь. Вот пишу что-нибудь, а мне постоянно кажется, что самое-то главное от меня ускользает. Я вижу это главное, а схватить ну никак не могу. Хоть плачь! Знаете, был такой художник Ван Гог. Жил в страшной бедности и все время писал, писал. Будто торопился. А за всю жизнь продал одну-единственную картину! Да и то за гроши. Представляете, весь мир в него не верил и считал его картины мазней. А он верил! Один!

– И что потом было? – спросил Генка.

– Потом? Потом люди поняли, что они были неправы. А Ван Гог умер с голоду.

Тут мне опять захотелось сострить, сказать, что голодная смерть ей не грозит и что, если ее картины не будут покупать, она может спокойно пойти на ткацкую фабрику и там прилично заработать. Но я посмотрел на Таню и промолчал.

– А вот итальянский скульптор Бенвенуто Челлини любил стрелять из пушки, – вдруг изрек Генка. Он, видимо, долго и мучительно соображал, что бы такое сказать про художников, и теперь неожиданно выдал неизвестно откуда всплывшие знания.

Таня засмеялась, а потом сказала:

– Давайте еще раз искупаемся. Хочу посмотреть, как там моя кувшинка.

– Ну, вы купайтесь, а я еще посохну, – сказал Генка. Он уже видел, как плавает Таня, и теперь, наверное, стеснялся показывать свой собачий стиль. Да и побаивался заплывать так далеко.

– Давай наперегонки, – предложил я.

– Давай! – согласилась Таня.

По Генкиному сигналу мы бросились в воду. К счастью, мне удалось немного опередить ее на финише, хотя плыл я изо всех сил. «Хорошо, что я не предложил ей форы», – подумал я.

– Посмотри, – сказала Таня, – моя нимфея уже собралась спать. Видишь, лепестки почти закрылись. Обещаешь мне никогда больше не рвать кувшинок?

– Обещаю, – сказал я. – Или нет, даже не так. Торжественно клянусь никогда больше не рвать кувшинок, нимфей, васильков, ромашек, лопухов и прочий растительный мир. Обязуюсь также не обижать русалок, леших, домовых и соловьев-разбойников.

– Я тебе верю, – серьезно сказала Таня и, подплыв ко мне совсем близко, добавила: – Сережа, я хочу попросить тебя об одной вещи.

– Можешь даже о двух.

– Ты знаешь, мне очень-очень хочется прийти сюда, на это озеро ночью.

– Ночью? Зачем?

– Ну, как бы тебе объяснить… А ты не будешь смеяться?

– Не буду.

– Сегодня мне вдруг показалось, что когда-то очень давно я здесь жила. И что стоит прийти сюда ночью, как я все сразу вспомню. Я бы одна пошла, но мне страшно.

– Ладно, сходим, – сказал я и даже сам удивился, что так быстро и легко согласился.

– А ты сможешь из дому уйти? – спросила Таня.

– Запросто. Я на веранде сплю. Никто и не заметит, как я выскользну.

– И еще, Сережа: пожалуйста, не говори никому об этом. Пусть это будет нашей тайной.

– Хорошо, – согласился я и почему-то сразу посмотрел в сторону берега. Там, на камне белела маленькая Генкина фигурка. Быть может, впервые в жизни я собирался что-то скрыть от него.

4

Но этой ночью на озеро мы не пошли. К вечеру с залива подул тяжелый, сырой ветер, небо заволокло черными, набухшими тучами и пошел такой неторопливый, но основательный дождь, что, казалось, каждая капля, ударявшая по крыше, злорадно говорила: «Ну, теперь вы у меня посидите, голубчики, помаетесь». Мы с Генкой отыскали на чердаке подшивку старых журналов «Вокруг света» и, сидя на веранде, листали их взад-вперед. Ни говорить, ни играть в «балду» уже не хотелось. И только запах клубничного варенья, которое Анастасия Петровна, Генкина бабушка, варила на кухне, не давал помереть от тоски. На цветных фотографиях журналов полураздетые белозубые негры под палящим тропическим небом собирали урожай кокосовых орехов, плавали в пирогах по теплым голубым озерам, африканские слоны, спасаясь от жары, обливали себя водой из хобота, а за стеклами нашей веранды все шел и шел нескончаемый, серый дождь. Я проклинал погоду, и временами у меня даже появлялось желание выйти на улицу, залезть на ближайшую сосну и начать дуть в небо, чтобы разогнать ненавистные свинцовые облака.