Текст книги "У истоков великой музыки"

Автор книги: Николай Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

«Счастлив, что пою...»

 В экспозиции музея есть портрет Евгения Нестеренко с автографом: «Ничего не знаю выше музыки Мусоргского, счастлив, что пою ее».

 Наверное, Модест Петрович был бы особо благодарен этому певцу, ведь он – первый и пока единственный в мире исполнитель всех вокальных произведений Мусоргского, в том числе сложнейших циклов: "Песни и пляски смерти" и "Без солнца".

 – У Мусоргского был баритон без верхов, многие произведения он написал для своего голоса, и мне пришлось немало поработать,– сказал однажды Нестеренко.

 Какой колоссальный труд совершил певец, чтобы тщательно изучить каждое произведение и донести его До слушателей всей нашей планеты! В этом, в частно– сти, убеждают и его письма. "Сегодня – 100-летие со дня смерти М. П. Мусоргского. В Большом вечером пою Бориса. Завтра улетаю в Новосибирск... Неделю был в Италии. В Милане в этом сезоне гораздо шире отмечают 100-летие, чем у нас. Возможно в течение сезона услышать практически всю музыку Мусоргского. Хотят одну из улиц Милана назвать "виа Мусоргский", а в Ленинграде и Москве улиц таких пока нет – но будут! Черт возьми..."

 "Спел три концерта в США из произведений Мусоргского. Получил уже вырезки из газет – один критик из Канзас-Сити пишет в рецензии, что "Песни и пляски смерти" произвели в Америке сильное впечатление. Так что двигаем потихоньку Мусоргского и за океан – там его камерную музыку знают, но далеко не все".

 В Японии после концертов Нестеренко выпустили несколько пластинок с записью произведений Мусоргского.

 После гастролей в Эстонии Евгений писал: "Спел "Бориса" в новой постановке, кажется, в этой редакции начинает что-то получаться". Так скромно Нестеренко оценил свою роль, а ведь в мировой печати его называют "королем басов"; за пластинку "Песни Мусоргского" певец удостоен двух наград: "Грэмми", высшего приза национальной академии грамзаписи США, и "Золотого диска" отечественной фирмы "Мелодия"; за исполнение роли Бориса награжден в Италии медалью "Золотой Виотти"... За образ "Бориса Годунова" – и Ленинская премия!

 В конце сентября 1985 года мне посчастливилось побывать на новой постановке "Бориса Годунова", которую показал в Москве театр "Эстония". После спектакля все исполнители собрались в квартире Нестеренко и почти до утра говорили о Мусоргском. Музыкальный руководитель и главный дирижер театра народный артист ЭССР Эри Клас рассказывал, как он работал над первоначальной редакцией оперы, представленной в свое время Модестом Петровичем в оперный комитет, но не принятой. И постановщик, и все исполнители вместе с Нестеренко проделали огромную работу, чтобы вернуть на сцену забракованную полтора века назад оперу. Эта постановка идет с успехом на многих сценах мира и, как писала "Советская культура", стала "открытием подлинного Мусоргского, его музыки, суровой и трагичной". Об исполнении произведений Мусоргского в подлинной редакции Нестеренко заботится постоянно и сам старается проникнуть в "мастерскую" композитора. После концерта в Знаменском соборе фольклорного ансамбля Дмитрия Покровского Евгений посоветовал мне расспросить руководителя ансамбля об экспедициях на Псковщину. Мы встретились с Дмитрием Викторовичем в его московской квартире, и я услышал следующее:

 – Римский-Корсаков считал, что Мусоргский записывает народные песни с какими-то странными гармониями, и обвинял его в музыкальной неграмотности. Я еще студентом исходил Псковскую область и убедился, что в Кареве и соседних деревнях говорят и поют, как при жизни композитора, и этот говор, интонация звучат в музыке Мусоргского. Значит, он мыслил гармоническим языком родного народа! Псковскость Мусоргского просматривается и в "Хованщине", и в "Борисе Годунове", и в обработках песен. Мы со своим ансамблем стараемся перенять эту манеру пения, но, думаю, до конца это сделать невозможно – надо родиться в ваших краях, с грудного возраста впитать и этот говор, и песни...

 В журнале "Памятники отечества" Нестеренко писал: "Музыка остается системой нотных знаков до тех пор, пока музыканты не заставят эти знаки звучать. К сожалению, с исполнением произведений Мусоргского дело обстоит не так уж хорошо. Звучат они не так уж часто и не всегда в подлинном виде".

 На то, что произведения Мусоргского, особенно хоровые, не поют на родине композитора, сетовали и другие музыканты, когда приезжали к нам с концертами. Да и кто мог их исполнять у нас, где нет профессиональных коллективов?

 У И. А. Бунина есть строки: "Все человеческие судьбы слагаются случайно, в зависимости от судеб их окружающих". В последние годы мне часто приходилось общаться с музыкантами, и, признаться, чувствовал я себя не очень-то уверенно, так как не знал музыкальной грамоты. Однажды жена художника Петра Дудко Татьяна Михайловна, преподаватель музыкальной школы, решила создать в Великих Луках камерный хор. Кроме музыкальных педагогов в хор пришли люди разных профессий, а поэтому занятия начали с изучения нот. С супругами Дудко мы дружили семьями и стали с женой ходить на репетиции, чтобы хоть как-то постигнуть музыкальную грамоту. С интересом открывал я, что такое звук, звукоряд, полутон, ритм... Только в одном слове "темп" открылись загадочные определения: адажио, анданте, аллегро, модерато... Порой меня охватывало отчаяние – казалось невозможным постичь все это. Но я упрямо ходил на репетиции, зубрил "до", "ре", "ми", "фа", "соль", "ля", "си", отхлопывал в ладоши ритмы: половинка, четверти, шестнадцатые...

 После одной из репетиций Татьяна Михайловна оставила меня в классе одного и предложила попробовать голос. Она нажимала на клавиши ортепьяно, а я повторял за ней ноты. Вначале вверх, потом вниз. Вниз пропевалось легко, а верха давались с трудом.

 – Бас, и довольно неплохой тембр, а главное – есть слух,– вынесла она заключение и предложила перейти из вольнослушателей в хористы.

 Петь мы учились, выбрав сложный репертуар – хоровой цикл А. С. Даргомыжского "Петербургские серенады".

 Мне очень нравились и слова старых поэтов, и мелодии, но запомнить все это сразу и совместить было нелегко. Особенно долго не давалась нам пушкинская "Буря мглою небо кроет". Только начнем мы, басы, свою партию – Татьяна Михайловна обрывает:

 – Возьмите дыхание, у вас звук не летит.

 – Буря мглою небо...

 – Не так резко, помягче!

 – Буря мглою...

 – А теперь темп сдвинули – надо смотреть на руку, для чего же дирижер?

 Мне все давалось с огромным усилием: запоминать слова текста, мелодию и особенно держать звук на "воздушной подушке". Какая уж тут подушка, если нет половины легких! Кроме умения держать цепное дыхание, надо было петь "не резко и вульгарно", а чтобы голос звучал в ладу со всеми. При этом помнить о дикции, о четком произношении каждого слова, особенно концов, которые невольно "проглатываются", да еще контролировать выражение лица, не пыжиться, не каменеть и в одно и то же время смотреть на руку дирижера и в ноты...

 Сколько раз я мысленно говорил: "Все, сегодня последняя репетиция, это не мое дело!". Удерживало, вероятно, то, что часа через два, к концу репетиции, мы начинали улавливать гармонию в звучании наших голосов. Татьяна Михайловна в такие минуты радовалась вместе с нами: "Молодцы, вас уже хочется слушать".

 Прошел год, а я все мучился: то собирался бросать, то после удачной репетиции передумывал. Подошло время показывать то, чему нас учили. На смотре самодеятельных хоров я стоял на сцене, словно раздетый, и со страхом думал, как бы не упасть. Когда все запели, я только раскрывал рот, боясь выделиться из общего строя. Татьяна Михайловна сердито хмурилась в мою сторону – каждый голос был на счету, а предательское молчание – "дырка" в хоре.

 Звание лауреата конкурса "Великолукские зори" было высокой оценкой.

 Минуло еще три года, а из хора я так и не ушел, стал привыкать к сцене. Лечащий врач порадовала: оказалось, увеличился объем легких – помогло пение на цепном дыхании.

 Евгений Нестеренко это увлечение одобрил: "Прекрасно, что вы с Олей поете в хоре, тебе это в работе над Мусоргским очень поможет. Теперь вы мои коллеги, а ты, как чеховский Михайло Измученков, можешь писать: "Сословие? Бас!" Очень рад всей направленности жизни и успехам Петра и Татьяны Дудко, они настоящие русские подвижники, на таких земля наша держится".

 Евгений, как всегда, был деликатен и щедр в оценках, чтобы поддержать духовно своих единомышленников. Он посоветовал составить литературно-музыкальную программу "Мы с родины Мусоргского" к очередному дню рождения композитора. Почти год готовились мы к этому концерту. Впервые на родине композитора прозвучали хоры из "Хованщины". Эта опера идет только в больших городах, там, где есть музыкальные театры, и то нечасто, а мы знакомили с творчеством Мусоргского его земляков на небольших сценах, в том числе и в сельских клубах. В программу включили и сольные номера: фрагменты из вокального цикла "Детская", фортепьянные пьесы из "Картинок с выставки".

 Однажды поехали в самую глубинку Псковской области, в поселок Усвяты, упоминавшийся еще в летописях X века. Там жила Ольга Федосеевна Сергеева, Удивительная певица, которую называют "усвятской звездой". В ее репертуаре сотни народных песен с языческих времен, часть из них записана на три большие пластинки всесоюзной фирмой "Мелодия". В доме песнохорки, хранительницы бесценного клада нашей русской культуры, состоялась встреча. Ольга Федосеевна рассказала, как из поколения в поколение, из уст в уста передавались песни, которые она поет.

 – Деревня у нас была маленькая, но песенная,– говорила Ольга Федосеевна.– Пели и моя прабабушка, и бабушка, и мать.

 В деревенском клубе мы исполнили для Ольги Федосеевны и ее односельчан русские народные песни, произведения Мусоргского, Даргомыжского, Свиридова. В переполненном зале сидели механизаторы, доярки, полеводы, учителя, и видеть их лица, слышать аплодисменты было для нас большой радостью. Нам, хористам, и зрителям особенно нравилась свиридовская "Грусть просторов" на слова Федора Сологуба.

 Да, правильно считают, что в песне душа народа. Руководитель Московского камерного хора профессор Владимир Николаевич Минин, с которым меня познакомил Нестеренко, говорил:

 – Любовь к пению беспредельна, она объединяет и роднит души слушателей. Надо только разбудить в человеке сердце, только с разбуженным сердцем можно воспринимать музыку. Мы принадлежим к народу, который столько испытал и перенес, но сохранил добро и чистоту. Надо петь для такого народа...

 Теперь мне уже не кажется нелепым, что стал петь в таком возрасте,– по сути дела ведь вернулся "на круги своя", к тому естественному состоянию, когда пение было потребностью души, сопровождало человека, начиная с колыбельной – "баюшки-баю", и завершало жизненный Круг: "упокой душу усопшего". И только в хоре я по-настоящему испытал, как объединяет и роднит песня, как согревает и возвышает душу. А это совсем иное, чем когда ты просто потребитель чужого пения. Магнитофон, приемник, телевизор в квартире, на даче, в руках – постоянный шумовой фон, с однообразным, часто примитивным репертуаром вокально-инструментальных ансамблей,– только усиливают глухоту к окружающим, к близким, да и к самому себе, к своей душе.

 Однажды мы репетировали перед концертом на сцене Дома культуры. После нас должен был выступать вокально-инструментальный ансамбль. Целый час его участники таскали и передвигали огромные ящики, раскладывали провода, которыми, наверное, можно было бы опутать весь зал. И вся эта аппаратура вместе со световым эффектом весила пять тонн! На нас группа смотрела свысока. Подумалось: а если бы во время концерта вдруг отключили электричество?! Ансамбль предстал бы в нелепом виде... И как было отрадно, что мы могли собраться на любой сцене, где нет даже пианино, просто в деревенском доме, на полянке и по знаку дирижера запеть песни, что поются веками, в которых и слова, и мелодия прекрасны.

 Какие только сюрпризы не устраивает судьба! На первом пушкинском празднике поэзии в Михайловском я, как корреспондент "Молодого ленинца", записывал выступления поэтов, прозаиков и с благоговением смотрел на старших братьев по перу, расположившихся на дощатом помосте. Потом был концерт, и на этой же сцене пел Иван Семенович Козловский. На поляне расположились десятки тысяч зрителей. Наверное, для многих из них, как и для меня, эта сцена казалась священным местом. Пределом моих желаний было оказаться среди литераторов.

 За эти годы у меня вышли в издательствах Москвы и Ленинграда пять книжек, и, казалось бы, мечта исполнилась. А через двадцать лет, на юбилейном Всесоюзном празднике поэзии, я вышел на эту сцену, но не как литератор, а как артист, в концертном костюме, в белой рубашке с бабочкой. Нашему камерному хору, который мы назвали "Кант", выпало почетное право открыть концерт на знаменитой Михайловской поляне... Композитор Георгий Васильевич Свиридов, узнав от Нестеренко, что мы поем хоры из "Хованщины", прислал нам напутствие: "Не бросайте своего дела. Оно очень и очень важно теперь для сохранения русской культуры".

 Пение в хоре помогло мне сделать еще один шаг к Мусоргскому, и теперь я с полным правом могу повторить слова Нестеренко: "Ничего не знаю выше музыки Мусоргского, счастлив, что пою ее".

 С программой "Мы с родины Мусоргского" наш камерный хор "Кант" выступил и во Дворце культуры им. Газа в городе на Неве, где Мусоргский сформировался как композитор. В 1987 году хор стал лауреатом второго Всесоюзного фестиваля народного творчества, и я с достоинством ношу медаль.

 Одна из моих поездок в Ленинградский исторический архив совпала с концертом Нестеренко в Малом зале консерватории. После выступления мы бродили с Евгением по знакомым улицам.

 – Люблю этот город больше всех,– говорил Нестеренко.– Шестнадцать лет в нем прожил и все лучшее, главное в жизни здесь началось: стал певцом, семью создал, духовно созрел...

 В тот вечер я узнал от Евгения о том, как он впервые вышел на школьную сцену и спел "Песню о фонарике". А после десятилетки поступил на военно-морской факультет одного из местных институтов. Курсанты носили морскую форму, маршировали по набережной Невы с песнями, и Евгений был ротным запевалой. Потом стал заниматься сольным пением при самодеятельном хоре университета у педагога Марии Михайловны Матвеевой, которая и определила: "Женя будет большим певцом". Она же хлопотала, чтобы Евгения послушали в консерватории.

 – На всю жизнь запомнился мне солнечный день

 12 апреля 1960 года,– вспоминал Евгений.– Меня прослушал профессор консерватории Василий Михайлович Луканин, и после экзаменов я стал его учеником. Это большое счастье, что встретил такого учителя. Никто из нас, студентов, никогда не видел его раздраженным, невнимательным, усталым. Всегда подтянутый, аккуратно и со вкусом одетый, приветливый, улыбающийся своей чудесной улыбкой, он, знавший усталость, и болезни, и неудачи, и заботы, людям дарил только свет и тепло своей души.

 За все годы знакомства я убедился, что и Нестеренко так же щедро дарит "свет и тепло своей души". Особенно он внимателен к тем, кого называют "простые люди". В одну из поездок по Псковщине Евгений повстречал больного парня. О таких в народе с состраданием говорят – убогий.

 – В тот день я с особой остротой почувствовал

 "Ваню скорбного", которого так реалистически и с такой трагической силой показал Мусоргский в знаменитой песне "Светик Савишна",– рассказывал Евгений.

 Модест Петрович создал это произведение, увидев летним днем, как несчастный горбун объясняется в любви деревенской красавице. Сострадание к чужому горю, к чужой беде помогло композитору ярко запечатлеть чувства одиночества, безысходности, потребности в любви и ласке. Достоевский писал: "У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире – тип всемирного боления за всех".

 Да, милосердие – основное достоинство русского интеллигента, и обычно оно особо свойственно человеку, которому самому довелось что-то пережить. Осенью 1985 года Нестеренко приехал в Пушкинские Горы на съемки фильма "Алеко". И как на грех все вокруг окутал туман. Мы сидели в гостинице и говорили о жизни. Осенняя природа навевала грусть, и Евгений рассказал, как остро переживал в детстве невзгоды, выпавшие на его долю,– родной матери он не помнил, она умерла, когда ему исполнилось девять месяцев.

 Наверное, эти переживания детства глубоко запали в душу и стали основой милосердия, а позже помогли Нестеренко понять гениальную чуткость Мусоргского. К этому пониманию Евгений подводил постепенно и меня.

 Однажды я получил от него книжку, изданную в Париже в 1908 году под названием "Заветы М. П. Мусоргского. К новым берегам". Автор, Мария Алексеевна Оленина-д'Альгейм, известная певица, в восьмидесятые годы прошлого столетия встречалась с Чайковским, Римским-Корсаковым, Балакиревым, Стасовым... Мусоргского она не видела только потому, что он умер, когда Марии исполнилось двенадцать лет. Но никто из современников, приближенных к Модесту Петровичу, не сумел так глубоко постигнуть творчество композитора и так тонко понять его человеческую судьбу, как Мария Алексеевна. В этом убеждают строки из ее книги: "Во всех своих сочинениях Мусоргский проявляет более тонкую чуткость, чем чуткость общества, среди которого мы живем. Глубоко естественный и человечный, он составляет чистоту будущего... Но насколько он выше нас жизненностью и могучей чуткостью! Его искусство как бы ждет нас на повороте дороги, ведущей к гениальной и отзывчивой доброте, которой мы еще не достигли, но которую он нам ярко озаряет".

 Перечитывая полное собрание писем Мусоргского, уже после знакомства с книгой Олениной-д'Альгейм, я обратил внимание на особую деликатность Модеста Петровича. Стал перечитывать с пристрастием, еще более внимательно – и поразился: в каждом письме величайшая чуткость! Казалось, что Мусоргский жил на небесах и никогда не снисходил до земных мелочей и передряг быта. И это композитор, познавший жизнь без прикрас и создавший множество образов живых, неподкрашенных, со свойственными человеку слабостями и пороками. В письмах этот тонкий знаток людской психологии не позволял себе недоброжелательно, нетактично отозваться о ком-нибудь, заниматься пересудами по поводу не только друзей, но и противников. Даже в самые критические моменты, когда бывшие единомышленники открыто предавали Мусоргского, не понимая его новаторства, он сдержанно говорил о своих переживаниях и опять же не переходил на личности: "Ваше письмо горячее, несдержанное, но спасибо за него", или: "Письмо ваше – побуждение досады", или еще мягче: "Предубеждение с вашей стороны...". Чаще всего он решал конфликт с помощью шутки, юмора: тонкого, умного, доброжелательного.

 Может быть, такая сверхделикатность в письмах – случайность? На это сам Мусоргский отвечает: "Я человек, и мне доступны все человеческие гадости, как и некоторые хорошие стороны... Только дай волю страстям... Не давал в этом отношении и не дам, пока сил хватит. Завиднее всего спокойная совесть".

 Не давать волю страстям... Легко написать, но как исполнять это в жизни, где столько причин и поводов для конфликтов?

 Мусоргского называют "живописцем народа". И действительно, всю свою недолгую жизнь он жаждал "не познакомиться с народом, а побрататься", чтобы жить "его отрадою и его горем и страдою". По свидетельству Н. И. Компанейского, который учился с Мусоргским и знал его продолжительное время, добродушие Модеста Петровича было беспредельным и "вообще в нем было чрезвычайно много типичных сторон дарования и характера русского человека".

 Не отсюда ли исходит и гениальная чуткость Мусоргского? Этим вопросом мы завершим рассказ о поисках и обратимся к находкам, которые ведут к истории рода и земли композитора, к истокам его великой музыки.

«Мусорга» – певец и музыкант

 На одном из музыкальных фестивалей на родина Мусоргского выступал ответственный работник Союза композиторов СССР и, к удивлению и недоумению хозяев праздника и гостей, настойчиво и как бы бравируя повторял фамилию Мусоргский с ударением на "о". Такое произношение звучит непривычно, однако слышать его приходится не так уж редко. Совсем недавно в передаче Центрального телевидения приняла участие дочь Шаляпина Марфа Федоровна, живущая в Англии. На вопрос, кого из композиторов больше других любил ее отец, ответила не задумываясь: «Конечно, Мусоргского!» И она сделала ударение на втором слоге!

 Может быть, эту фамилию так и следует произносить?

 Татьяна Георгиевна Мусоргская, внучатая племянница композитора, не раз повторяла, что ее отец Георгий Филаретович и тетушка Татьяна Филаретовна произносили "Мусоргский" с ударением на "о" – "более звучно, по-польски".

 Польское влияние, действительно, могло сказаться. Многие века наши земли не только были пограничными, но и находились в прямой зависимости от Польши. В документах архива обнаружилась такая запись: "3 августа 1610 года были отданы королем Сигизмундом поместья Петру Мусорскому".

 По различным источникам удалось проследить жизнь предков композитора на земле псковской более чем за четыре века. За это время к Мусоргским никто из иностранцев не "примешался". Все они родились и росли, как сказано, "в Луцком уезде Жижицкой волости". Здесь их крестили, венчали, отпевали. И в жены они брали только русских невест.

 Во всех церковных книгах, которые вели священники, в гражданских "Ревизских сказках", заполнявшихся рукой предков композитора с XVI века, фамилия писалась в таких вариантах: Мусерской, Мусарский, Мусерский, Мусурский, а в метрической книге о рождении Модеста – Мусирской, но везде без буквы "г".

 Откуда же взялась эта буква, и имеет ли она какое-нибудь отношение к произношению фамилии на польский лад?

 Вспомним, Мусоргский с детства увлекался историей. Он писал: "История – моя ночная подруга". Интерес к минувшему, к самым сложным моментам русской истории композитор особенно проявляет во время работы над "Борисом Годуновым" и "Хованщиной". "Купаюсь в сведениях, голова, как котел, знай подкладывай в него..." "На днях нырнул в самую глыбь". А "глыбь" – это первоисточники: раскольничьи повествования, древние летописи, записки, письма протопопа Аввакума.

 В публичной библиотеке Стасов специально выделил Модесту Петровичу кабинет, кресло, стол и завалил редкими книгами по истории. Любопытно, что в этой комнате позже перечитывал те же самые книги великий Шаляпин. В знак особого расположения к певцу Стасов разрешил ему посидеть в знаменитом кресле, ручки которого уже были перевязаны шнуром, сказав при этом: "Здесь, знаете ли, сидели Николай Васильевич Гоголь, Иван Сергеевич Тургенев... Да-с!"

 Мусоргский изучал историю, чтобы правдиво изобразить жизнь, а Шаляпин хотел глубже понять образы героев опер. Федор Иванович специально встретился со знаменитым ученым, автором восьмитомных сочинений по российской истории Василием Осиповичем Ключевским. Об этой встрече певец поведал так: "Когда я попросил его рассказать мне о Годунове, он предложил отправиться с ним в лес гулять. Никогда я не забуду эту сказочную прогулку среди высоких сосен по песку, смешанному с хвоей. Идет рядом со мной старичок, подстриженный в кружало, в очках, за которыми блестят узенькие мудрые глазки, с маленькой седой бородкой, идет и, останавливаясь через каждые пять-десять шагов, вкрадчивым голосом, с тонкой усмешкой на лице, передает мне, точно очевидец событий, диалоги между Шуйским и Годуновым, рассказывает о приставах, как будто лично был знаком с ними, о Варлааме, Мисаиле и обаянии Самозванца".

 Шаляпин на всех сценах мира пел партии Бориса, Пимена, Досифея, Варлаама... И конечно же, знакомство с историей помогло ему отразить на сцене правду жизни, о которой Мусоргский говорил: "Жизнь, где бы ни сказалась, правда, как бы ни была солона, смелая, искренняя речь к людям – вот моя закваска, вот чего хочу и вот в чем боялся бы промахнуться..."

 Мог ли Мусоргский, кропотливо изучавший историю России, не интересоваться своей родословной, своими предками – свидетелями и участниками тех событий, которые композитор отразил в своих произведениях? На это он ответил не без гордости в автобиографии: "Сын старинной русской семьи". Во французском варианте в скобках стоит "боярин" – видимо; Модест Петрович хотел этим подчеркнуть, что в старину его предки принадлежали к знатному сословию. Прямых свидетельств того, что он изучал историю рода, нет, но один факт позволяет предположить, что Мусоргский хорошо знал свою родословную. С 1860-х годов Модест Петрович в письмах к друзьям и в сочинениях начал писать фамилию с буквой "г". В то же время в деловых бумагах и письмах на родину он до конца жизни сохранил прежнее, дедовское написание. Однако этого не заметили ни Стасов, ни другие современники композитора. Только в 1911 году в "Русской музыкальной газете" появилось сообщение, что подлинная фамилия композитора была Мусорский, без буквы "г" перед последним слогом... Кто же здесь прав?

 По преданию, Мусоргские происходили от смоленских князей – потомков Рюрика: "Род Монастырев, белозерцов, из Смоленска пришли". Сын князя Юрия Святославича, Александр, после смерти отца воспитывался в монастыре и получил прозвище "Монастырь". Он остался дворянином, но княжеского титула уже не имел, как и все его потомки.

 В роду Монастыревых, впрочем, как и в других, древние имена существовали параллельно с христианскими и часто заменяли фамилию и даже имя и отчество: "Лодка Романов Монастырев, Неудача Циплятов Монастырев, Оладья Блинов Монастырев..." Имена и прозвища давали, вероятно, за какие-то броские особенности человека: Безнос, Блин, Дичко, Ерш, Кнут, Судак, Цапля...

 Внука Александра Юрьевича – Романа Васильевича Монастырева – прозвали "Мусорга". От него и пошла фамилия. Как и Монастыревы, Мусоргские "размножались и захудали, их вотчины измельчали от семейных разделов", а вскоре оказались в среде провинциального дворянства, представителям которого было трудно пробиться к великокняжескому московскому двору.

 Мусоргские были мелкими землевладельцами, несли ратную службу. Вот их звания и должности за последние века: дозорщик, воевода, патриарший, стольник, лучанин, вице-комендант, стряпчий, сержант, мичман, лейтенант флота, капрал, майор, корнет конной гвардии. Модест Петрович, потомок Рюрика в 33-м поколении, вышел в отставку в звании прапорщика Преображенского полка в 19 лет.

 Далекие родичи композитора не только участвовали в походах и сражениях, защищали Русь, но были втянуты в дворцовые интриги, междоусобные войны и пережили многие трагические события, происходившие в стране. Так, с эпохой Ивана Грозного, предшествовавшей правлению Бориса Годунова, была связана личная драма предков композитора. Ляпун Янович и Третьяк Янович Мусорские служили при Иване IV в числе "летучих слуг", а их брат Осип Янович был казнен опричниками...

 Этот период массового беззакония, когда брат убивал брата и сын доносил на отца, отразил в романе "Князь Серебряный" современник композитора Алексей Константинович Толстой. Он писал, что при изучении источников книга не раз выпадала у него из рук и он с возмущением бросал перо не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от того, что могло "существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования".

 Репрессии опричников разметали Монастыревых и Мусорских по разным концам Московского государства.

 В 1572 году, когда борьба с "изменой" стала затухать, пострадавшим от злодеяний разрешили вернуться в свои разграбленные "порозжи", вотчины, оставленные теперь уже попавшими в опалу опричниками. Но никто из Монастыревых не решился вернуться на свою родовую землю к Белоозеру, и, как говорится в исследованиях, "они, как птицы над разоренным гнездом, вились над родными местами".

 Из писем Мусоргского видно, что он кропотливо собирал сведения по "исследованию Псковской старины под Грозным". Особый интерес проявил он к эпохе правления Бориса Годунова: "Вчитаться, пронюхать, по всей подноготной прошествовать и пораскинуть мозгами... Так надо относиться к исторической драме". Видимо, к Борису Годунову был и семейный интерес, ведь в период его царствования в Москве служил внук "летучего слуги" Иван Макарович Мусорский. Он-то и был жалован поместьем в "Луцком уезде... за службу и храбрость в Польскую и Литовскую войну". А его сын Петр Иванович десять лет состоял "у государя писцом и дозорщиком", и за ним уже значится на Псковщине деревня Алексеевская – в будущем сельцо Карево, родина композитора. Владения Мусорских перечисляются в жалованной грамоте, которая хранится в Псковском архиве. Выдана она отцом Петра I – царем Алексеем Михайловичем – Михаилу Ивановичу Мусорскому "за те службы", где в походах "многое одолели над противными", и чтобы в будущем "дети его, и внучата, и правнучата... за веру христианскую и за святые Божии церкви... и за свое отечество стояли мужественно".

 В этих вотчинах побывал в 1706 году Петр Великий. Плохая дорога, по которой ехал царь, побудила его написать: "Зело лесиста и болотиста".

 Реформы Петра несли России просвещение, умножали ее богатство, военную славу. В создании российского военно-морского флота принимал участие Михаил Филиппович Мусоргский, вначале мичман, а потом лейтенант.

 В опере "Хованщина" Мусоргский показал петровскую эпоху. Оценивая по достоинству царя-преобразователя, композитор сочувственно относился и к трагедии стрельцов, которые вначале, "как львы, рыкая", гонялись с бердышами в поисках "изменников", а потом сами попали на плаху за неверность новому царю. Разделял Модест Петрович и страдания раскольников, которые, сохраняя верность старым традициям, пошли на самосожжение.

 Такое всепонимание сложной эпохи и острейшей драмы людей композитор воплотил и в "Борисе Годунове".

 Новые исследования показывают, что с историей России была неразрывно связана родословная Мусоргских. Но когда же они точно осели на псковской земле?

 По писцовой книге известно, что Макар Ляпунов Мусорский "испомещен на Луках Великих в 1572 году". Однако предки композитора по бабушке-крепостной, как теперь стало известно, жили здесь испокон веков.

 А первые поселенцы на территории Карева и Наумова, где теперь расположился музей-заповедник, появились более трех тысяч лет назад до нашей эры. В глубокой древности Жижицкое озеро (Жисцо) было полноводнее, глубже и шире, и люди вынуждены были строить жилища на сваях. Село Наумово, по последним научным данным Ленинградской археологической экспедиции, располагалось на сваях более 600 лет и неоднократно перестраивалось. Такие поселения, возникшие в период каменного века, нынче образно называют "Псковской Венецией". Во время одного сильного наводнения свайные поселки затонули и больше не восстанавливались. Потомки местных "венецианцев" стали жить в обычных домах. Они занимались охотой, Рыбной ловлей, сбором дикорастущих съедобных растений, скотоводством.