Текст книги "У истоков великой музыки"

Автор книги: Николай Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Предисловие

Модест Петрович Мусоргский своим творчеством оказал большее, чем любой другой русский композитор, влияние на мировое музыкальное искусство. Его вклад в сокровищницу всечеловеческой культуры огромен и по достоинству оценен цивилизованным обществом. Мне довелось побывать во многих странах, петь на сценах крупнейших театров, и я убедился, что Мусоргский – самый почитаемый русский композитор. На нашей планете нет ни одного крупного музыкального театра, который бы не имел в своем репертуаре его опер. Столетие со дня смерти композитора было широко отмечено во многих странах. В Италии на сцене «Ла Скала» были поставлены оперы «Борис Годунов», «Хованщина», «Сорочинская ярмарка», «Женитьба». В Англии старейший в Европе театр Ковент-Гарден отметил свой 250-летний сезон оперой нашего земляка «Хованщина». Меня пригласили на роль Хованского, а остальные партии пели англичане, специально изучив для этих ролей русский язык. После спектакля рецензенты писали, что «в затаившем дыхание зале особенно чувствовались значительность и величие Мусоргского». Для музыки великого россиянина нет границ и языковых барьеров.

 Мое знакомство с творчеством Мусоргского началось в детстве с пластинок. В консерватории любовь к композитору развил и укрепил педагог Василий Михайлович Луканин, который пел в операх Мусоргского на одной сцене с великим Шаляпиным. Много лет я осваивал партитуры Мусоргского и убедился, что только такой гений, как Шаляпин, смог открыть всю глубину психологии композитора. А мне Модест Петрович еще близок чисто по-человечески. Его доброта, сострадание к чужому горю, его бескорыстная и бескомпромиссная честность в жизни и искусстве поразительны.

 Однако, чем больше отдаляется от нас эпоха Мусоргского, тем больше мы осознаем, сколько загадок таят в себе его жизнь и его творчество. Великий музыкант намного опережал свое время, но правы ли будем мы, думая, что теперь, в 80-е годы XX столетия, мы постигли его? Его философские и эстетические взгляды, понимание русской истории и души русского человека, образ музыкального мышления, прежде всего гармонического и оркестрового,– все это должно быть и будет объектом пристального внимания всех, кому дороги история и судьба отечественной культуры. И несомненно, что для постижения загадок, которые таятся в жизни и творчестве композитора, необходимо изучать истоки его жизни и творчества.

 В 1977 году я впервые приехал к колыбели великой музыки – на родину Мусоргского и с тех пор по мере возможности стараюсь жить заботами музея, оказывать посильную помощь тем, кто стремится увековечить память великого музыканта.

 Среди земляков композитора, кто не по должности, а по велению души собирает по крупицам неизвестные сведения о великом псковиче, особое место занимает журналист из Великих Лук Николай Степанович Новиков. После В. В. Стасова и В. Г. Каратыгина его можно смело назвать третьим биографом М. П. Мусоргского. Открытия, сделанные им в архивах, материалы, найденные в местах, где прошло детство композитора, сведения, полученные от потомков тех, кто его знал, и от людей, состоявших в родстве с ним, хотя бы в самом дальнем, я бы назвал сенсационными. Заполнено столько "белых пятен" в биографии гиганта русской музыки, что невольно задаешь себе вопрос: "Как же мы до сих пор, не зная всего этого, судили о Мусоргском, исполняли его произведения?" В Великолукском архиве Н. С. Новиков обнаружил подлинную метрическую запись о рождении Модеста Петровича, документы о бракосочетании его деда и бабушки, отца и матери, открыл множество ветвей генеалогического дерева, исследовал историю фамилии, нашел местонахождение родовой усадьбы Мусоргских, установил прототипы персонажей композитора. Главные герои книги Н. Новикова "У истоков великой музыки" – сам композитор, его родные и близкие, земляки-крестьяне сел и деревень нескольких поколений, извлеченные из забвения благодаря обнаруженным в архиве рукописным книгам. Не забыл автор и наших современников, тех энтузиастов, кто создавал музей, а также исполнителей произведений Мусоргского. Очерки Н. С. Новикова преисполнены благоговения перед гениальным сыном русской земли и одинаково интересны и для историка, и для музыканта, и просто для всякого человека, которому дорого наше духовное наследие. А главную ответственность за судьбу всего, что связано с именем композитора, несем мы, его соотечественники, тем более что судьба была к нему несправедлива, во многом несправедлива и сейчас. Великий новатор Мусоргский зовет нас в будущее, как он писал: "Вперед, к новым берегам".

 Евгений Нестеренко,

 Герой Социалистического Труда,

 народный артист СССР,

 лауреат Ленинской премии, профессор

Тропа к Мусоргскому

 В середине июля 1966 года, через неделю после выписки из больницы, я сошел с поезда на полустанке Жижица. Вдоль линии вплотную стояли вековые сосны, и я с наслаждением вдыхал холодный смолистый воздух, о котором так мечталось в душной больничной палате.

 Поезд ушел, а я все стоял и не мог надышаться, пока не обратил на себя внимание дежурной. Ее, видимо, заинтересовал единственный пассажир без вещей, который никуда не спешил. Я спросил ее, как пройти в Карево.

 – Вон в ту сторону,– махнула дежурная свернутым флажком.– Километров пять отсюдова будет.

 Когда я проходил мимо, она все-таки не удержалась и полюбопытствовала:

 – А у вас там что, свои живут или дачу снимаете?

 Я стал неуверенно объяснять про Мусоргского.

 – Не-е-е, такие там не живут,– перебила железнодорожница и направилась к служебному домику.

 От станции вела песчаная дорога, с островками незатоптанной травы, с чистыми лужицами после ночного дождя, которые надо было обходить стороной. Слева на взгорке увидел серую от старости деревянную двухэтажную школу, а через дорогу напротив – несколько опрятных домиков, без традиционных для деревни хлевов при них, но с яркими цветами в палисадниках. По всем приметам здесь жили учителя, и у меня мелькнула мысль поговорить с ними о Мусоргском. Но у домиков было тихо и безлюдно: время летних каникул.

 Тогда я не мог допустить даже мысли, что в этой старенькой сельской школе ровно через два года произойдет событие, о котором узнают не только в нашей стране, но и за рубежом. Не ведали об этом и будущие виновники события – местные учителя.

 Дорога все круче поднималась на взгорок, и дышать становилось труднее – утро мглистое, сырое, да и грудь еще стягивала тугая повязка. И опять, как накануне дома и в поезде по пути сюда, начали одолевать сомнения, которые еще больше подогрела станционная дежурная. Действительно, к кому и зачем я приехал? С больничного меня еще не выписали, в командировку сюда никто не отправлял...

 Теперь, спустя два десятилетия, пытаюсь понять: почему тогда поехал в Карево? Может быть, какое-то высшее предопределение привело на тропу к Мусоргскому? Ведь все, что произошло дальше, в корне изменило мою жизнь!

 Первый шаг к Мусоргскому был сделан в больнице. В Ленинград попал в надежде на чудо, которое, как говорили, совершал известный хирург, профессор военно-медицинской академии Иван Степанович Колесников. Он делал сложнейшие операции на легких, многим сохранил жизнь и вернул здоровье. Но хирургические чудеса достаются нелегко. Мне и моим сопалатникам из разных концов страны пришлось лежать в больнице около года. Палата для нас стала домом, и невольно приходилось притираться друг к другу.

 Соседу по койке, ленинградцу Борису Николаевичу Воробьеву, однажды принесли из дома проигрыватель с пластинками. Воробьев был истинный русский интеллигент: мягкий, деликатный, сострадающий слабому, за что любили его и больные, и персонал. Но музыку, которую он крутил каждый день, не очень-то одобряли. Слушал он классику, чаще всего Бетховена и особенно его девятую симфонию. Наверное, в этой музыке было что-то близкое нашему состоянию, когда одна операция не помогла и надо было томительно ждать, пока снова повезут в операционную. Ждать, переживать и надеяться... Тревога, боль, надежда звучали в девятой симфонии, и это улавливали наши растревоженные души.

 В большой коробке с пластинками был и Мусоргский – фрагменты из оперы "Борис Годунов". Об этом композиторе я слышал, мне нравился "Рассвет на Москва-реке" из "Хованщины", который в те годы часто исполняли по радио. Но сосед слушал другое: "Скорбит душа, какой-то страх невольный зловещим предчувствием сковал мне сердце".

М. П. Мусоргский. 1873г

 Однажды Борис Николаевич положил передо мной книгу.

 – Почитай, это ведь о твоем земляке.

 Тогда я ухватил только некоторые штрихи биографии Мусоргского, которой ДО этого не знал вообще. И наверное, заинтересовала не музыка, а сложная жизнь композитора, а вернее что-то тревожное в его судьбе, созвучное моим больничным переживаниям. Тогда я и загадал: "Выйду из больницы живым, обязательно съезжу в Карево"... И вот теперь шел в эту деревню.

 Поднявшись на взгорок, остановился, чтобы перевести дух. Стал оглядываться вокруг и невольно залюбовался. Вроде обычная картина: речка, петляющая по лугу, кудрявые лозовые кусты, копешки, дальний лес... Но что-то в этом пейзаже тронуло душу. Может быть, голубеющая над лесом полоска неба? Эта робкая голубизна как бы намекала, что летний день еще может разыграться. А может быть, источенная и подавленная больницей нервная система начала на природе оживать? Как хорошо и точно сказал об этом Бунин: "Во всяком выздоровлении бывает некое особенное утро, когда, проснувшись, чувствуешь наконец уже полностью ту простоту, будничность, которая и есть здоровье, возвратившееся обычное состояние, хотя и отличающееся от того, что было до болезни, какою-то новой опытностью, умудренностью".

 С легкой душой, почти совсем заглушив сомнения, зашагал вниз. Перешел мостик, под которым в прозрачной воде струилась длинная осока. За речкой к дороге подступали старые березы. Сдержанный шелест их листьев внушал почтение к возрасту. И впервые подумалось: "А ведь по этой дороге, наверное, ездил Мусоргский!".

 Дорога снова стала подниматься вверх. Там, на горе, стояло селение и выделялся высокий белокаменный дом. "Неужто Карево так близко?" – недоумевал я, ведь не прошел еще и двух километров.

 Сзади затарахтела телега, я замедлил шаги и посторонился. На повозке с молочными бидонами сидела загорелая женщина и на мой вопрос с готовностью ответила: "На горе Наумово, а до Карева еще три километра, хотите – подвезу". Она подвинула к краю телеги охапку сена, и я устроился, прислонившись к бидону.

 – Молоко собираю от жильцов,– словоохотливо продолжала женщина.– Тут, в Наумове, техникум сельскохозяйственный и дочка моя старшая учится.

 – А о Мусоргском вы ничего не слышали?

 – Слыхать-то слыхала, вроде бы барин в Кареве такой жил, но точно не знаю и врать не буду, мы не тутошние. Вы к старикам Прокошенко сходите, они здесь испокон веку живут.

 За разговором незаметно подъехали к деревне, Женщина натянула вожжи и указала вниз:

 – Вон Карево, под горой, а первый дом к озеру – Прокошенко. Счастливо вам!

 Я поднялся на вершину холма. Так вот оно, заветное Карево!

 Никаких следов былой усадьбы, только серые избушки в два ряда по берегу озера. От холма к деревне петляла стежка. В низине, на зеленой отаве, паслось стадо. За пастбищем приземистая бревенчатая ферма с выгородкой из жердей. А дальше, по всему горизонту, раскинулось озеро, белесое, тусклое, с островами: ближними – зелеными, дальними – синими. Над озером и землей нависло серое небо. Я смотрел вокруг и чувствовал, как начинает сдавливать сердце. Может быть, именно в этот миг просыпалось первое чувство любви к Мусоргскому – той возвышенной любви, какая возникает у паломников к поэтам, художникам, музыкантам.

 По тропинке спустился к Кареву. У крайнего дома озеро подкатило под самый огород. Калитка во двор была распахнута.

Карево. Стела в усадьбе Мусоргских

 Постучал в дверь: раз, второй, третий – молчание. Обошел избу и заглянул в сад. Между усыхающими яблонями коренастый старик ворошил сено. Поздоровавшись, я стал объяснять, зачем приехал. Старик вытер рукавом лицо, кивнул на лавочку у колодца.

 -Присаживайтесь.– И первый двинулся, опираясь на грабли и резко выкидывая протез. Я пошел следом, переживая, что оторвал инвалида от дела.

 – Работа, чай, домашняя без указчиков, можно и Карево. Стела в усадьбе Мусоргских передохнуть,– подбодрил меня старик.– А прошлое вспомнить, вроде как в молодость возвратиться.

 К колодцу семенила, позванивая пустыми ведрами, согбенная старушка. Голова ее была опущена к земле, но она каким-то образом узрела пришельца и приветливо поздоровалась. Не зная, кто я и зачем пожаловал, заговорила по-псковски, нараспев:

 – А вы в избу-то, в избу заходите, я только корову подоила, щас молочка процежу – парное-то горазд пользительно.

 Как велико радушие старых русских крестьян! Сколько раз приходилось бывать в глухих дальних деревнях, и всегда заезжего человека в дом пригласят, накормят, ночлег предложат, да еще и добрым словом обласкают. Правильно писал Василий Белов в книге "Лад": "...не приютить странника или нищего, не накормить приезжего издревле считалось грехом. Даже самые скупые хозяева под давлением общественной морали были вынуждены соблюдать обычай гостеприимства..."

 Я взял у старушки ведра с водой, и мы втроем медленно двинулись к дому. В сенях, на кухне, в горнице вся мебель была старинная и такая же ветхая, как хозяева.

 Старушка усадила за стол, поставила жбан с молоком, нарезала хлеба. Когда она села на лавку к печке и, сняв платок, прибрала в узел редкие седые волосы, я рассмотрел ее лицо: широкое, скуластое, почти без морщин и с такими же чистыми голубыми, как у мужа, глазами.

 – Совсем меня хвороба скрутила,– пожаловалась старушка,– четвертое лето уже мучаюсь.

 – Два сапога пара,– поддержал старик,– я уже третий десяток на одной ноге ковыляю, а ничего, бодрюсь.

 – Да вы ешти, ешти,– потчевала хозяйка.

 Каким-то чутьем, свойственным матерям, старушка уловила, что гость не по-летнему бледен, и спросила о здоровье. Я не стал скрывать и рассказал все о больнице. И наверное, недуги сблизили нас. Мы познакомились. Хозяина звали Алексеем Николаевичем, хозяйку – Александрой Ивановной. Я поинтересовался, почему у них украинская фамилия.

 – Нет, украинцев у нас в роду не было,– сказал Алексей Николаевич.– Деда моего в деревне все называли Прокошей, а детей – Прокошенковы. Когда отец на службу пошел, так и назвался – Прокошенков, да писарь последнюю букву пропустил.

 Старики вспоминали прошлое с удовольствием, перебивали друг друга, дополняли. Я узнал, что Алексей Николаевич всю жизнь крестьянствовал на этой земле: пахал, сеял, косил, лес рубил, строил. Перерыв делал только, когда призывали на службу. Участвовал он в трех войнах и в последней – в боях под Смоленском – потерял ногу. Вернулся домой на костылях с орденом Отечественной войны и солдатской медалью "За отвагу".

 – Я всю жизнь в рядовых, и в колхозе и на войне,– заметил с улыбкой Алексей Николаевич,– а вот хозяйка у меня в командирах ходила.

 Александра Ивановна еще до войны работала колхозным бригадиром, хотя в ту пору в деревне и мужиков хватало, А когда немцев прогнали, стала председателем.

 – Ох, и лихо пришлось, бабы вместо коней впрягались, а девки и подростки за плугом. За семенами в Кунью по пятьдесят километров ходили, туда и обратно, с мешками на плечах. А зимой на лесозаготовках надрывались.

 – Утомили мы гостя разговорами,– вмешался старик. Человек по делам приехал, а мы все про свое.

 – И правда, вам ведь интересно про нашего барина послушать,– откликнулась Александра Ивановна.– Родитель мой, Иван Федорович, царство ему небесное, часто рассказывал, как Модест Петрович из Питера приезжал. В ту пору отец мальчонкой был и со своими товарищами бегал ворота открывать. А барин остановит кучера и всех конфетами наделит. Отец говорил, что он однажды мячик привез – первый раз тогда резиновый в деревне и увидели...

 В то время я ничего не знал о жизни Мусоргского в Кареве. Не ведал и о том, что этот период неизвестен его биографам. Но рассказ стариков захватил: ведь их предки знали и видели живого Мусоргского! Я старался ничего не упустить, подробно записать все услышанное.

 И когда вернулся домой, на одном дыхании написал о поездке в Карево. Очерк был напечатан в областной газете "Молодой ленинец" 25 августа 1966 года под заголовком "Листья живут одно лето". И теперь он является своеобразным документом.

 "Когда я увидел запустение и заброшенность усадьбы, стало грустно и обидно. В местной газете ("Великолукской правде") была заметка. Автор умилялся, как хранят память о великом земляке, даже нафантазировал о яблоне, под которой сидел композитор, и как за ней ухаживают школьники, учащиеся техникума, местные жители. Неправда. Нет никакой яблони из сада Мусоргских, есть дички, примерно двадцати лет отроду. И никто не ухаживает за усадьбой. А в техникуме сказали в сердцах:

 – У нас заведение сельскохозяйственное, композиторов не готовим.

 В Великолукской музыкальной школе имени Мусоргского дружно посочувствовали: дескать, действительно родина композитора в забвении. Лет пять назад водрузили в Кареве камень под памятник – нелепую тумбу в загородке. Теперь там заросли крапивы и лебеды, куча камней и кирпича...

 Каждый век на земле отмечен рождением талантов, и то великое и неповторимое, что оставляют они людям, живет в поколениях. И наверное, нас не поблагодарят потомки, если мы не сохраним клочок земли, где явился на свет гений музыки".

 Теперь, когда я переписываю этот текст с пожелтевшей страницы газеты, многое воспринимается критически. Явно чувствуется натяжка для "красивого" заголовка с листьями, которые живут одно лето. Но почему я тогда взял под защиту этот уголок земли? Ведь два десятилетия назад не было "моды" писать об охране памятников. И на что я, как автор статьи, мог рассчитывать? В лучшем случае на то, чтобы подремонтировали нелепую тумбу в загородке и, может быть, посадили там цветы. Предложить что-то большее тогда я и не мог. Это сделали другие. Но вероятно, и публикация в газете сыграла свою роль.

Собиратели памяти

 Через два года после моей поездки в Карево в печати появилось сообщение о том, что на родине М. П. Мусоргского открылся музей. Как писали в журнале «Музыкальная жизнь», он возник спустя почти девяносто лет после смерти композитора, в местах, где Мусоргский родился и провел детство. «Инициаторами его создания были учителя Жижицкой школы во главе с директором Алексеем Ивановичем Качновым, историком по специальности».

 С Алексеем Ивановичем Качновым я много лет поддерживаю дружеские отношения, записываю его воспоминания. В одной из бесед попросил подробнее рассказать, как все-таки открыли музей. Алексей Иванович был откровенен.

 – Признаюсь, совесть заела. Приезжали люди со всей страны, из-за границы, заходили в школу, спрашивали о Мусоргском. Однажды две пожилые москвички прямо-таки отчитали меня: "Стыдно вам – население даже не знает о Мусоргском, говорят, что жил здесь или генерал, или адмирал". Этим упреком они всю душу вывернули...

 О том, как зарождался музей, рассказывали учителя, местные жители. Позже довелось услышать воспоминания москвичей и ленинградцев.

 А началось все так. Летом 1967 года во время летних каникул А. И. Качнов специально попросил путевку в Сестрорецк, поближе к Ленинграду. В первый же день в городе на Неве, увидев вывеску, где было слово "музыка", он зашел в дом, спросил, с кем можно поговорить о композиторах. Ему указали кабинет. Прежде чем переступить порог, Алексей Иванович размышлял о том, как же ему представиться. А когда открыл дверь, неожиданно выпалил: "Здравствуйте, я – с родины Мусоргского!" Как и позднее не раз убеждался Качнов, слова эти обладали волшебным свойством. В Ленинградской Публичной библиотеке ему выделили отдельный кабинет, принесли охапку книг и журналов, помогли снять копии. В Театре оперы и балета имени Кирова приняли как родного, бесплатно снабдили интересными экспонатами и фотокопиями...

 Домой Качнов возвращался окрыленный: ехал ни с чем, а вернулся с чемоданом и двумя сумками, набитыми до отказа книгами, фотографиями, документами о Мусоргском! По такому случаю собрали внеочередной педсовет и единогласно решили готовиться к открытию музея. Завучу школы Сергею Терентьевичу Богданову, литератору и человеку дотошному, поручили создавать экспозицию и назначили "летописцем", так как он уже пробовал свое перо, выступая на страницах местных газет.

 Сергей Терентьевич родился в этих краях. Его отец и мать крестьянствовали, а сына мечтали видеть учителем. Но началась война, и в семнадцать лет Сергей ушел на фронт. Был радистом в артиллерии, не раз приходилось, как он говорил, "вызывать огонь на себя". Дважды был тяжело ранен и все-таки выжил, в Берлин вошел с рацией на спине. Домой вернулся с двумя орденами Красной Звезды, с медалями. Фронтовика сразу же приняли в Великолукский пединститут. А после учебы отправили работать в родные края, в Жижицкую среднюю школу. С 1951 года Сергей Терентьевич – завуч, а жена Валентина Григорьевна в той же школе – библиотекарь. Двое сыновей, как и отец, стали педагогами.

 Богданов и Качнов создали в школе совет музея, в который вошли учителя Михаил Михайлович Васильев, Анатолий Петрович Вихров, Петр Федорович Борисенко, а также ученики-старшеклассники: Лена Бегунова, Наталья Карасева, Таня Прозорова (она позже станет первой сотрудницей музея). Всем школьникам дали задание обойти близлежащие деревни, опросить и записать воспоминания жителей, кто что помнит о прошлом, собрать предметы крестьянского быта. Сергей Терентьевич вместе с ребятами написал более двухсот писем, установил связь с 38 музеями, театрами, архивами, библиотеками страны.

 А Качнов в это время хлопотал об открытии музея в районном центре. Первый секретарь райкома партии Олег Александрович Колосов сразу поддержал инициативу школы и посоветовал съездить в Москву.

 – Еду я в столицу, а на душе кошки скребут,– вспоминал Алексей Иванович.– Думал, потрачу деньги и ничего не сделаю. За Ленинград с меня бы никто не спросил, за свой счет ездил...

 В Москве Качнов обратился в Министерство культуры РСФСР, к заведующему отделом музеев. Там приняли сухо, даже разговаривать не захотели. Огорчился Алексей Иванович и хотел уже брать билет домой, но перед отъездом решил на всякий случай зайти в Музей музыкальной культуры имени Глинки. А там встретили радушно, предложили столько экспонатов, что Качнов поначалу опешил: впору грузовик заказывать. На прощание заведующая музеем Екатерина Николаевна Алексеева посоветовала:

 – Вы обязательно в Союз композиторов обратитесь. Особенно к Шостаковичу, он большой поклонник Мусоргского.

 В приемной Союза композиторов СССР Качнов опять произнес заветную фразу: "Я – с родины Мусоргского". Через минуту секретарша сказала:

 – Товарищ Качнов, Тихон Николаевич Хренников ждет вас завтра в четырнадцать часов и для встречи специально пригласит Шостаковича и Свиридова.

 На другой день Алексей Иванович в нетерпении пришел на час раньше. Был обеденный перерыв, и он присел в коридоре. Первым появился Хренников – степенно, по-хозяйски прошел в свой кабинет. Потом пришел Свиридов и, хотя не знал Качнова, поклонился ему, Точно в назначенное время подошел Шостакович, в черном костюме, с палочкой, как показалось Качнову – задумчиво-сосредоточенный.

 В огромном кабинете все было, как обычно у начальства, только стоял большой рояль. Алексей Иванович подробно рассказал, почему решили создать музей и что уже успели сделать. Шостакович, слушавший с особым вниманием, откликнулся первый:

 – Это прекрасное, благородное дело, мы вас поддержим!

 Свиридов смотрел благожелательно и согласно кивал головой.

 У меня предложение,– сказал Хренников,– направить к вам наших представителей. Когда для вас это удобно?

 – Да хоть сейчас,– воскликнул Алексей Иванович.

 – Значит, договорились. На той неделе к вам приедет старший консультант Союза композиторов СССР Григорий Иванович Восконян...

 О встречах в Москве А. И. Качнов рассказал руководителям района, А через неделю, как и обещал Хренников, приехал московский представитель. Он осмотрел собранные экспонаты, побывал в Кареве, Наумове. И вскоре в школу пришла выписка из протокола заседания секретариата Союза композиторов СССР, на котором присутствовали Т. Хренников, Г. Свиридов, Р. Щедрин, А. Хачатурян... Вот этот исторический документ от 17 июня 1968 года:

 "Горячо приветствовать решение Куньинского РК КПСС об открытии в Жижицкой средней школе первого в СССР музея М, П. Мусоргского. Передать в дар музею магнитофон, радиолу, пианино... Заказать за счет средств Музфонда СССР для музея копию портрета кисти Репина. Обратиться в правительство с просьбой принять решение об организации в доме матери композитора (Наумове) Всесоюзного дома-музея М. П. Мусоргского и выделении необходимых средств на реставрацию дома, оформление интерьеров, организацию композиции, об утверждении необходимого штата административных работников музея и выделении средств на содержание дома-музея".

 Теперь все было готово для открытия экспозиции. В старом деревянном здании школы, где из-за недостатка помещений занимались в две смены, отвели под музей две лучшие классные комнаты. Стеллажи, макеты, рамки делали ученики и учителя. Строительными материалами обеспечили леспромхоз и совхоз "Наумовский". Все колхозы и совхозы Куньинского района перечислили школе по 100 рублей. И вот наступила торжественная дата – 29 июня 1968 года. В тот день на станции Жижица, расположившейся на 425-м километре от Москвы, впервые собралось так много людей. На всю округу звучала из мощных репродукторов музыка Мусоргского.

 После митинга и концерта Алексей Иванович Качнов повел гостей к школе. Первым экскурсоводом нового музея стал Сергей Терентьевич Богданов.

 На другой день об открытии музея сообщила "Правда", и в школу стали приходить письма и бандероли со всех концов страны. Присылали фотографии, ноты, книги, пластинки, картины, скульптуры, афиши... В развитии музея Мусоргского были заинтересованы люди разных профессий, возрастов, жители крупных городов и небольших поселков. Из школьного он становился поистине народным.

 Энтузиазм земляков Мусоргского был отмечен на Всероссийском конкурсе школьных музеев, в котором участвовали 78 краев и областей, музею Жижицкой школы присудили диплом первой степени как победителю среди литературно-художественных музеев. Министерство культуры РСФСР наградило школу Почетной грамотой и пятью бесплатными путевками в Артек. "И как прекрасно и символично,– писал народный артист СССР Евгений Нестеренко,– что сам народ, осознав опасность утраты всего, что связано с рождением и детскими годами великого псковича, взялся за дело".

 Все больше поклонников композитора из разных концов страны и из-за ее рубежей посещали "классы Мусоргского". В школьных комнатах становилось все теснее от новых экспонатов. С октября 1970 года школьный музей стал государственным, и заведовать им назначили Татьяну Семеновну Ермакову. Вскоре начали возводить и новое каменное здание школы. Когда состоялось новоселье, А. И. Качнов предложил выделить для экспозиции четыре классные комнаты. Правда, "квартировать" при школе музею не было смысла, даже если бы выделили половину здания. Лучшим местом для экспозиции было Карево, но там, как говорится,– ни кола ни двора. Конечно, можно построить дом, только какой? Ведь нет ни фотографий, ни чертежей, даже фундамента. В трех километрах от Карева находилось Наумово, по документам принадлежавшее деду композитора, Ивану Ивановичу Чирикову. Старая барская усадьба на счастье неплохо сохранилась, чудом уцелели почти в первозданном виде главный господский дом и другие постройки: флигель, людская, кухня, амбар, кузница, оранжерея, парк с аллеями, круглая беседка, пруд с насыпным островом.

 Для музея это был идеальный вариант, но как обойтись с хозяином территории – Наумовским сельскохозяйственным техникумом, который расположился здесь еще после гражданской войны? Директор техникума Александр Сергеевич Пархоменко приютил музей, хотя этим "рубил под собою сук" – надо было снести 39 построек, переселить 11 семей. Делать это, когда еще не началось строительство многоквартирного дома для педагогов и студенческого общежития, было нелегко. Однако Александр Сергеевич поступил не как хозяйчик, а как гражданин.

 Первая экспозиция государственного музея разместилась в отремонтированном флигеле. Оформил ее на общественных началах главный художник Великолукского драмтеатра Артур Валентинович Алымов. Ему помогал осветитель театра Лев Жизневский. Восстановительные работы начались и в старинном парке. Недалеко от главного дома на поляне сохранился могучий дуб. Старожилы и специалисты-лесоводы говорили, что ему около четырехсот лет. Этот величавый свидетель многовековой истории усадьбы был смертельно болен. Лечить дуб-великан взялся преподаватель Великолукского сельскохозяйственного института Владимир Яковлевич Мамичев. Вместе со своими студентами он сделал удачную операцию дубу, и через год крона стала оживать.

 К 140-летнему юбилею Мусоргского готовились справить новоселье в главном доме. Все работы по реставрации велись по проекту архитектора Псковских реставрационных мастерских Веры Алексеевны Лебедевой, большого специалиста и энтузиаста. Вместе с реставраторами-профессионалами работали и местные мастера. Бригадой плотников руководил Михаил Александрович Жуков, настоящий русский мастер, талантливый умелец, самородок. Его дед Семен Жуков был плотником и строил этот дом в Наумове полтора века назад. Михаил Александрович, хранивший в памяти рассказы отца, говорил:

 – Деревья раньше рубили в соку, давали им выстойку не меньше года, а потом уже обтесывали.

 Действительно, когда дом разобрали, бревна оказались крепкими, и сменить пришлось только четыре нижних венца. При переборке дома обнаружили остатки обоев из разных комнат времен Мусоргского. Эта находка помогла, и позже на экспериментальной фабрике изготовили особые обои.

 Когда дом перебрали, на смену плотникам приехали столяры из Псковских реставрационных мастерских. Бригада Михаила Ивановича Сапожникова кропотливо вытачивала и подгоняла рамы, двери, деревянные кружева для мансарды и балконов. Добросовестно выполнили свое дело и кровельщики. Штукатурные и малярные работы вела бригада Николая Егоровича Куценко, имевшая большой опыт по восстановлению ценных для истории построек. Бригада реставрировала Арсенал в Московском Кремле, дом Ганнибала в Пушкинском заповеднике, усадьбу Алтаевой-Ямщиковой в Логу.