Текст книги "Боевой путь поэта. Записки кавалериста"

Автор книги: Николай Гумилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Подл<инник> за надлежащими подписями.

С подлинным верно: Делопроизводитель, Коллежский регистратор (подписи неразборчивы)»

Из этого документа следует, что за время службы в Уланском полку Гумилёв не получал жалования и содержал себя на свои собственные средства.

Даже тут Николай Степанович остался верен старым традициям русской армии, офицеры которой служили не за жалование. Это тем более поразительно, что содержание кавалериста, да еще гвардейского полка – дело достаточно дорогое, а особенно большими средствами его семья никогда не располагала. Но, видимо, элементарная порядочность и гордость не позволила ему получать деньги за то, что он делал по собственному произволению и к чему его никто не обязывал, кроме личного чувства долга.

Часто удивляются, почему Гумилёв не стал продолжать «Записки кавалериста».

Биограф поэта Павел Лукницкий со слов Ахматовой выдвинул версию о том, что в полку был низкий культурный уровень офицеров и даже последовал прямой запрет со стороны командира.

Но ни низкого культурного уровня в выдержках из воспоминаний сослуживцев Гумилёва нельзя обнаружить, ни разумного объяснения запрету найти невозможно. В «Записках» поэт соблюдал все требования цензуры, ничего порочащего и даже просто двусмысленного не писал. Напротив, такой скрупулезный объективный рассказ о военных буднях вызвал неизменные симпатии у читателей.

Полагаю, это было решение самого Гумилёва, для которого военная тема себя исчерпала.

Вместо этого Николай Степанович возвращается к старым, оставленным из-за войны замыслам, работает над новыми.

1916 год в литературном плане оказался очень плодотворным:

◆ издается очередной сборник стихов «Колчан»,

◆ идет работа над поэмой «Мик», пьесами «Дитя Аллаха» и «Гондла»,

◆ оформляется замысел «Отравленной туники», т. к. находясь в Лондоне и Париже, Гумилёв уже разбирается с конкретными материалами для будущей пьесы,

◆ продолжается сотрудничество с «Аполлоном» и «Биржевыми ведомостями» – за год было написано три критических статьи о поэзии и прозе.

Вообще, война явно отступает на второй план. Свыкнувшись с неустроенностью окопного быта, выкраивая дни для посещения Петрограда во время затиший или залечивая простуду в Крыму, Гумилёв занят литературными делами, словно бы войны и нет. В письмах 1916 – начала 1917 годов практически не говорится о военных буднях или говорится как о чем-то само собой разумеющемся, без прежних рассуждений и мечтаний о победе.

Переписка Николая Гумилёва за 1914–1917 годы

Эпистолярное наследие, как и в принципе архив Николая Гумилёва, сохранилось очень фрагментарно. Большей частью в архивах тех, кто были адресатами его писем. Именно потому мы наблюдаем часто ситуацию, что есть письмо Николая Степановича, но нет на него ответа либо документа, побудившего его к написанию этого письма.

Такая же ситуация с письмами периода его службы в армии.

В архивах Анны Ахматовой, Михаила Лозинского и других сохранились письма Гумилёва. Их же письма ему пропали, как и большая часть бумаг. Некоторые были утеряны им самим на войне или позже, другие исчезли после его ареста и обысков либо осели в архивах друзей, разобравших и увезших какую-то часть бумаг поэта в эмиграцию, остальные были просто уничтожены либо погибли по естественным причинам.

Как бы там ни было, сохранившаяся переписка Гумилёва, точнее, та ее часть, которая доступна читателям, никак не соответствует ни его активности, ни числу его корреспондентов, ни масштабу его деятельности. Вполне возможно, что-то со временем еще обнаружится в частных коллекциях либо до сих пор неизвестных и неописанных архивных фондах. Но, боюсь, и это будет от силы половина эпистолярного наследия поэта.

Николай Гумилёв – георгиевский кавалер. Силуэт работы Е. С. Кругликовой, 1916 год

Впрочем, письма Гумилёва с фронта действительно не были ни частыми, ни очень подробными. Причины этого он объяснял сам. Во-первых, писать в окопах и на биваках, где ты постоянно окружен солдатами и каждую секунду должен быть готов подняться по тревоге, крайне неудобно. К тому же сказывался дефицит бумаги. Во-вторых, Николай Степанович знал, что его супругу не увлекают подробности его военных эскапад, как не привлекали рассказы об африканских экспедициях, пугать излишними подробностями мать и сестру не хотел. В-третьих, он не стремился расписывать свои военные приключения друзьям, чтобы это не было похоже на стремление представить себя в героическом свете. С этим успешно справлялись друзья, не жалевшие для поэта-добровольца восторженных эпитетов. Гумилёв в должной мере обладал самоиронией и трезвой оценкой самого себя, чтобы не поддаваться таким настроениям. По письмам это особенно видно. В-четвертых, большую часть периода военной службы Николай Степанович воевал в Восточной Пруссии или Польше, то есть, относительно недалеко от Петрограда и использовал любую возможность, чтобы побывать дома. В-пятых, подробнейшие «Записки кавалериста» в полной мере раскрывали подробности военных будней поэта, и повторяться он не хотел.

Соответственно, писем с фронта не могло быть много.

Жаль, что не сохранились ответы родных и друзей на его письма. Потому во многих случаях мы можем лишь предполагать, что же такого написал Михаил Лозинский, что у Гумилёва «сжалось сердце», или почему Анна Андреевна «задала задачу» мужу с письмом Сологубу. И точных ответов на эти загадки мы, скорее всего, не узнаем.

Но это ни в коей мере не умаляет ценности фронтовых писем Николая Степановича – живого голоса русского солдата, пишущего близким людям непосредственно с передовой. К тому же из писем мы видим, что Николай Степанович вопреки всему продолжал активно заниматься литературной и редакторской деятельностью. Его письма соредактору журнала «Аполлон» Сергею Маковскому, коллеге и другу Михаилу Лозинскому, литературному критику Маргарите Тумповской прямо свидетельствуют об этом, как и письма друзей и коллег к нему.

Здесь мы приводим письма, написанные и полученные Николаем Гумилёвым с сентября 1914 года по январь 1917. Такой хронологический период выбран потому что, несмотря на то, что война и служба поэта продолжались и после революционных событий вплоть до заключения Брестского мира, после января 1917 года непосредственно в боях он участия уже не принимал.

О том, как и где служил Гумилёв с начала 1917 по весну 1918 будет рассказано ниже.

* * *

Первое письмо жене было написано Николаем Степановичем еще в Кречевицких казармах, где он проходил обучение перед отправкой на фронт. – первое военное письмо домой. Оригинал письма написан черными чернилами на открытке без рисунка. На лицевой стороне (горизонтально) надпись и адрес: «Всемирный почтовый Союз. Россия. Открытое письмо». Текст письма – слева на лицевой стороне и на противоположной стороне (вертикально). В конце письма карандашная (архивная или Ахматовой?) пометка – «из Новгорода 1914». Адрес с правой стороны: «Царское Село. Малая 63. А. Ахматовой». В верхнем правом углу штемпель – «Для пакетов. Гвардейский Запасной кавалерийский полк (без даты)». Над адресом штемпель получателя – «Царское Село 6.9.14».

1

«Дорогая Аничка (прости за кривой почерк, только что работал пикой на коне – это утомительно), поздравляю тебя с победой. Как я могу рассчитать, она имеет громадное значенье и может быть мы Новый Год встретим как прежде в Собаке ^[103] . У меня вестовой, очень расторопный ^[104] , и кажется удастся закрепить за собой коня, высокого, вороного, зовущегося Чернозем. Мы оба здоровы, но ужасно скучаем. Ученье бывает два раза в день часа по полтора, по два, остальное время совершенно свободно. Но невозможно чем-нибудь заняться, т. е. писать, потому что от гостей (вольноопределяющихся и охотников) нет отбою. Самовар не сходит со стола, наши шахматы заняты двадцать четыре часа в сутки и хотя люди в большинстве случаев милые, но все же это уныло. Только сегодня мы решили запираться на крючок, не знаю, поможет ли. Впрочем нашу скуку разделяют все и мечтают о походе как о Царствии Небесном. Я уже чувствую осень и очень хочу писать. Не знаю, смогу ли. Крепко целую тебя, маму, Леву и всех.

Твой Коля».

2

Первое письмо из действующей армии, уже с передовой было отправлено Анне Андреевне в начале октября 1914 года.

«Дорогая моя Аничка, я уже в настоящей армии, но мы пока не сражаемся и когда начнем неизвестно. Все-то приходится ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и отпущенной шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая “собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику” ^[105] . Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о твоем обещании быстро дописать твою поэму и придать ее мне. Право, я по ней скучаю. Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь продай, хочешь читай кому-нибудь. Я здесь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох.

Пиши мне в 1-ю действ, армию, в мой полк, эскадрон Ее Величества. Письма, оказывается, доходят очень и очень аккуратно.

Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода прекрасная, тепло), скачу верхом, а по ночам сплю, как убитый.

Раненых привозят не мало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило.

Сейчас случайно мы стоим в таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, и тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет обозначать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможно, я писать буду.

Анна Ахматова. Фотография примерно 1914 года

Целую тебя, моя дорогая Аничка, а также маму, Леву и всех. Напишите Коле маленькому ^[106] , что после первого боя я ему напишу.

Твой Коля».

3

Следующее сохранившееся письмо – послание Михаилу Лозинскому, написанное в Ковно 1 ноября 1914 года.

«Дорогой Михаил Леонидович,

пишу тебе уже ветераном, много раз побывавшим в разведках, много раз обстрелянным и теперь отдыхающим в зловонной ковенской чайной.

Все, что ты читал о боях под Владиславовом и о последующем наступленьи, я видел своими глазами и во всем принимал посильное участие. Дежурил в обстреливаемом Владиславове, ходил в атаку (увы, отбитую орудийным огнем), мерз в сторожевом охраненьи, ночью срывался с места, заслыша ворчанье подкравшегося пулемета, и опивался сливками, объедался курятиной, гусятиной, свининой, будучи дозорным при следованьи отряда по Германии.

В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады ^[107] , но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя, – я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка. Однако бывает и реакция, и минута затишья – в то же время минута усталости и скуки. Я теперь знаю, что успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчетов – а то бы я предложил общее и энергичное наступленье, которое одно поднимает дух армии. При наступленьи все герои, при отступленьи все трусы – это относится и к нам, и к германцам.

А что касается грабежей, разгромов, то как же без этого, ведь солдат не член Армии Спасенья, и если ты перечтешь шиллеровский «Лагерь Валленштейна», ты поймешь эту психологию.

Целуя от моего имени ручки Татьяны Борисовны, извинись, пожалуйста, перед нею за то, что во время трудного перехода я потерял специально для нее подобранную прусскую каску. Новой уже мне не найти, потому что отсюда мы идем, по всей вероятности, в Австрию или в Венгрию. Но, говорят, у венгерских гусар красивые фуражки.

Кланяйся, пожалуйста, мэтру Шилейко и напишите мне сообща длинное письмо обо всем, что делается у вас; только не политику и не общественные настроенья, а так, кто что делает, что пишет. Говорила мне Аня, что у Шилейки есть стихи про меня. Вот бы прислал.

Жму твою руку.

Твой Н. Гумилёв»

4

В конце ноября 1914 года Николай Степанович написал новое, довольно подробное письмо жене.

«Дорогая моя Анечка,

наконец могу написать тебе довольно связно. Сижу в польской избе перед столом на табурете, очень удобно и даже уютно. Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущеньями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому. Однако и повиноваться мне не трудно, особенно при таком милом ближайшем начальстве, как у меня. Я познакомился со всеми офицерами своего эскадрона и часто бываю у них. Ca me pose parmi les soldats ^[108] , хотя они и так относятся ко мне хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин!

В том, что он наступит, сомневаются, кажется, только «вольные», то есть, не военные. Сообщенья главного штаба поражают своей сдержанностью и по ним трудно судить обо всех наших успехах. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша артиллерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке, уже потому, что наш штык навинчен с начала боя и солдат стреляет с ним, а у германцев и австрийцев штык закрывает дуло и поэтому его надо надевать в последнюю минуту, что психологически невозможно.

Я сказал, что в победе сомневаются только вольные, не отсюда ли такое озлобленье против немцев, такие потоки клеветы на них в газетах и журналах? Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас – а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим «gut» и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая «карошь».

Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же. А рождается рознь между армией и страной. И это не мое личное мненье, так думают офицеры и солдаты, исключенья редки и трудно объяснимы или, вернее, объясняются тем, что «немцеед» находился все время в глубоком тылу и начитался журналов и газет.

Мы, наверно, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты – пророки), а писать будет некогда. Если будет можно, после боя я пришлю телеграмму, не пугайтесь, всякая телеграмма непременно успокоительная.

Теперь про свои дела: я тебе послал несколько стихотворений, но их в «Войне» надо заменить, строфы 4-ю и 5-ю про дух следующими:

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Вот человек предполагает, а Бог располагает. Приходится дописывать письмо стоя и карандашом.

Вот мой адрес: 102 полевая контора. Остальное все как прежде.

Твой всегда Коля».

Далее письма приводятся в хронологическом порядке.

5

Михаилу Лозинскому

2 января 1915 года, действующая армия

«Дорогой Михаил Леонидович, по приезде в полк я получил твое письмо; сказать по правде, у меня сжалось сердце.

Вот и ты, человек, которому не хватает лишь loisir’a ^[109] , видишь и ценишь во мне лишь добровольца, ждешь от меня мудрых, солдатских слов.

Я буду говорить откровенно: в жизни пока у меня три заслуги – мои стихи, мои путешествия и эта война. Из них последнюю, которую я ценю меньше всего, с досадной настойчивостью муссирует все, что есть лучшего в Петербурге. Я не говорю о стихах, они не очень хорошие, и меня хвалят за них больше, чем я заслуживаю, мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь, правда, все то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане – все это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе. И мэтр Шилейко тоже позабыл о моей «благоухающей легенде». Какие труды я вершу, какие ношу вериги? Право, эти стихи он написал сам про себя и хранит их до времени, когда будет опубликован последний манифест, призывающий его одного.

Михаил Лозинский

Прости мне мою воркотню; сейчас у нас недельный отдых, и так как не предстоит никаких lendemains epiques ^[110] , то я естественно хандрю. Меня поддерживает только надежда, что приближается лучший день моей жизни, день, когда гвардейская кавалерия одновременно с лучшими полками Англии и Франции вступит в Берлин. Наверно, всем выдадут парадную форму, и весь огромный город будет как оживший альбом литографии.

Представляешь ли ты себе во всю ширину Фридрихштрассе цепи взявшихся под руку гусар, кирасир, сипаев, сенегальцев, канадцев, казаков, их разноцветные мундиры с орденами всего мира, их счастливые лица, белые, черные. желтые, коричневые.

…Хорошо с египетским сержантом

По Тиргартсну пройти,

Золотой Георгий с бантом

Будет биться на моей груди…

Никакому Гофману не придет а голову все, что разыграется тогда в кабачках, кофейнях и закоулках его «доброго города Берлина».

В полку меня ждал присланный мне мой собственный Георгий. Номер его 134060. Целуя от моего имени ручки Татьяны Борисовны, напомни, что мне обещан номер со статьею о Панаеве ^[111] . А Филиппу просто поцелуй.

Жму твою руку

Искренне твой Н. Гумилёв».

6

Анне Ахматовой.

Февраль 1915 года.

«Аничка, позволь поздравить тебя с днем твоего ангела. Мои ангелы всегда прибудут с тобой. Пишу много стихов на той бумаге, что удается раздобыть в военных условиях. Обними маму и Левушку крепко.

Твой всегда

Коля»

7

Алексей Лозина-Лозинский^[112] Николаю Гумилёву.

Петроград. 21 марта 1915 года.

«Многоуважаемый Ник. <олай> Степ. <анович>,

если звуки военной трубы не заглушили в Вас мелодий лиры и Вы по– прежнему с интересом относитесь к молодым порослям литературы, то могу Вам прислать (напишите мне: В <асильевский>0.<стров>, Тучкова наб. <ережная>10–1, кв. 41) несколько стихот.<ворений> молодого поэта Злобина ^[113] , пишущего весьма грамотно. Моментами он напоминает как-то Вас, хотя en petit ^[114] , конечно. Он был бы рад быть знакомым с Вами, причем не надо предполагать в данном случае расчетов на какую бы то ни было протекцию. Мы познакомились недавно в редакции довольно мизерного нового журнала «Богема», в который отдали свои поэзы по предложению нашего общего знакомого – Ларисы Рейснер Мне кажется, что к творчеству Злобина Вы не останетесь совершенно безучастным.

Жму руку. Кстати поздравляю с Георг. <иевским> крестом. Поклон Анне Андреевне.

А. Лозина-Лозинский».

8

Анне Ахматовой.

6 июля 1915 года^[115].

«Дорогая моя Аничка, наконец-то и от тебя письмо, но, очевидно, второе (с сологубовским), первого пока нет. А я уж послал тебе несколько упреков, прости меня за них.

Я тебе писал, что мы на новом фронте. Мы были в резерве, но дня четыре тому назад перед нами потеснили армейскую дивизию и мы пошли поправлять дело. Вчера с этим покончили, кое-где выбили неприятеля и теперь опять отошли валяться на сене и есть вишни.

С австрийцами много легче воевать, чем с немцами. Они отвратительно стреляют. Вчера мы хохотали от души, видя, как они обстреливали наш аэроплан. Снаряды рвались по крайней мере верст за пять от него.

Сейчас война приятная, огорчают только пыль во время переходов и дожди, когда лежишь в цепи. Но то и другое бывает редко. Здоровье мое отлично.

Ну и задала же ты мне работу с письмом Сологубу. Ты так трогательно умоляла меня не писать ему кисло, что я трепетал за каждое мое слово – мало ли что могло причудиться в нем старику. Однако все же сочинил и посылаю тебе копию. Лучше, правда, не мог, на войне тупеешь. Письмо его меня порадовало, хотя я не знаю, для чего он его написал ^[116] . А уж наверно для чего-нибудь! Впрочем, я думаю, что оно достаточная компенсация за его поступки по отношению лично ко мне, хотя желанье «держаться подальше от акмеистов» до сих пор им не искуплено.

Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня кроме Гомера ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость. Я целые дни повторяю «где она, где свет веселый серых звезд ее очей» ^[117]  и думаю при этом о тебе, честное слово.

Сам я ничего не пишу – лето, война и негде, хаты маленькие и полны мух.

Целуй Львенка, я о нем часто вспоминаю и очень люблю.

В конце сентября постараюсь опять приехать, может быть, буду издавать «Колчан». Только будет ли бумага, вот вопрос.

Целую тебя, моя дорогая, целуй маму и всех.

Да, пожалуйста, напишите мне, куда писать Мите ^[118]  и Коле маленькому. Я забыл номер Березинского полка.

Твои всегда Коля.

Копия письма Федору Кузьмичу Сологубу:

«Многоуважаемый Федор Кузмич!

Горячо благодарю Вас за Ваше мнение о моих стихах и за то, что Вы пожелали мне его высказать. Это мне тем более дорого, что я всегда Вас считал и считаю одним из лучших вождей того направленья, в котором протекает мое творчество. До сих пор ни критика, ни публика не баловали меня своей симпатией. И мне всегда было легче думать о себе как о путешественнике или воине, чем как о поэте, хотя, конечно, искусство для меня дороже и войны и Африки. Ваши слова очень помогут мне в трудные минуты сомненья, которые, вопреки Вашему предположенью, бывают у меня слишком часто.

Простите меня за внешность письма, но я пишу с фронта. Всю эту ночь мы ожесточенно перестреливались с австрийцами, сейчас отошли в резерв и нас сменили казаки; отсюда слышно и винтовки и пулеметы.

Искрение преданный Вам Н. Гумилёв».

9

Анне Ахматовой.

Лушков. 16 июля 1915 года.

«Дорогая Аничка, пишу тебе и не знаю, в Слепневе ли ты или уже уехала. Когда поедешь, пиши мне с дороги, мне очень интересно, где ты и что делаешь.

Мы все воюем, хотя теперь и не так ожесточенно. За 6-е и 7-е наша дивизия потеряла до 300 человек при 8 офицерах, и нас перевели верст за пятнадцать в сторону. Здесь тоже беспрерывный бои, но много пехоты и мы то в резерве у нее, то занимаем полевые караулы и т. д.

Здесь каждый день берут по нескольку сот пленных германцев, а уж убивают без счету, здесь отличная артиллерия и много снарядов. Солдаты озверели и дерутся прекрасно.

По временам к нам попадают газеты, все больше «Киевская Мысль», и не очень поздняя, сегодня, например, от 14-го.

Погода у пас неприятная: дни жаркие, ночи холодные, по временам проливные дожди. Да и работы много – вот уж 16 дней ни одной ночи не спали полностью, все урывками. Но, конечно, несравнимо с зимой.

Я все читаю Илиаду: удивительно подходящее чтенье. У ахеян тоже были и окопы и загражденья и разведка. А некоторые описанья, сравненья и замечанья сделали бы честь любому модернисту. Нет, не прав был Анненский, говоря, что Гомер как поэт умер.

Помнишь, Аничка, ты была у жены полковника Маслова, его только что сделали флигель-адъютантом^[119].

Целую тебя, моя Аня, целуй маму, Леву и всех; погладь Молли.

Твой всегда Коля.

Курры и гуси!»

10

Анне Ахматовой.

Столеские Столяры. 25 июля 1915 года

«Дорогая Аничка, сейчас получил твое и мамино письмо от 16-го, спасибо, что вы мне так часто пишете. Письма идут, оказывается, десять дней. На твоем письме есть штемпель «просм, военной цензурой».

У нас уже несколько дней все тихо, никаких боев нет. Правда, мы отошли, но немец мнется на месте и боится идти за нами.

Ты знаешь, я не шовинист. И однако, я считаю, что сейчас, несмотря на все отходы, наше положенье ничем не хуже, чем в любой из прежних моментов войны. Мне кажется, я начинаю понимать, в чем дело, и больше чем когда-либо верю в победу.

У нас не жарко, изредка легкие дожди, в общем, приятно. Живем мы сейчас на сеновале и в саду, в хаты не хочется заходить, душно и грязно. Молока много, живности тоже, беженцы продают очень дешево. Я каждый день ем то курицу, то гуся, то поросенка, понятно, все вареное. Папирос, увы, нет и купить негде. Ближайший город верст за восемь – десять. Нам прислали махорки, но нет бумаги. Это грустно.

Стихи твои, Аничка, очень хороши, особенно первое, хотя в нем есть неверно взятые ноты, напр. стр[ока] 5-я и вся вторая строфа; зато последняя строфа великолепна; только [это не] описка? «Голос Музы еле слышный…» Конечно, «ясно или внятно слышный» надо было сказать. А еще лучше «так далеко слышный».

Второе стихотворенье или милый пустячок (размер его чет. хорей говорит за это), или неясно. Вряд ли героине поручалось беречь душу от Архангела. И тогда 9-я и 10-я строчки возбуждают недоуменье.

Анна Ахматова

В первом стихотворении очень хороша (что ново для тебя) композиция. Это мне доказывает, что ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт.

Пожалуйста, не уезжай, не оставив твоего точного адреса в Слепневе, потому что я могу приехать неожиданно и хочу знать, где тебя найти. Тогда я с дороги запрошу телеграммой «где Аня?», и тогда ответьте мне телеграммой же в Петербург, Николаевский вокзал, до востребованья, твой адрес.

Целую тебя, маму, Леву.

Пожалуйста, скучай как можно меньше и уж вовсе не хворай.

Маме я писал 10-го.

Получила ли она?

Твой всегда Коля».

Приказом по полку № 433 от 22.09.1915 Николай Гумилёв был откомандирован в школу прапорщиков и уехал в Петроград.

В школе прапорщиков он учился с октября 1915 по март 1916 года, после ее окончания приказом от 28 марта 1916 года получил чин прапорщика и согласно существовавшей армейской практике был переведен в Лейб-Гвардии 5-й гусарский Александрийский полк, где прослужил до марта 1917 года.

11

Михаил Лозинский Николаю Гумилёву.

Петроград. 21 октября 1915 года.

«Дорогой друг Николай Степанович, видно, ты овладел тайной философского камня, ибо твои опыты превращения серебра в золото протекают в высшей степени успешно, клянусь Египетским Сержантом! Еще немного, и твоя походная печь озарится вожделенным блеском. Поздравляю же тебя с достигнутыми успехами в священном искусстве и заранее рукоплещу близкому торжеству!

А раз адепты Великого Трансхопса занялись разоблачением сокровеннейших тайн, то и мне ничего не остается, как открыть для общего пользования Окаменелыя Дороги. Итак, да будет!

Но предварительно я хочу просить у тебя позволения украсить посвящением тебе мои пятистопные ямбы, трактующие о каменьях, растущих, как лилии, о бездонной тьме, о племенах беспечных, о башнях Эдема и об эдемском луче. Их поток родился на той же вершине, что и твои «Пятистопные Ямбы» (помнишь нашу беседу об автобиографических ямбах), но злосчастные свойства почвы направили его по другому склону, и к устью дотекла дидактическая кантилена. Эти «Каменья» всегда предназначались тебе в дружеское подношенье, но автора смущало сознание их очевидной неравноценности «Пятистопным Ямбам». Но что же делать, других нет… не обессудь, чем богат…

Жалко очень, что ты теперь так недостижим, и я лишен твоих советов при составлении книги. А вдруг ты объявишься в Петрограде? Вот был бы рад, и бескорыстно.

Таня шлет тебе привет. Филипка питается легендарными сведениями о тебе, М. А. Струве ^[120] … мечтает, Соловьев всегда готов, а я крепко жму твою руку и целую в золотыя уста.

Твой М. Лозинский»

12

Дмитрию Цензору^[121].

Петроград. Ноябрь 1915 года.

«Многоуважаемый Дмитрий Михайлович,

Городецкий мне передавал, что Вы просили для Вашего журнала моих стихов. Я с удовольствием посылаю Вам одно. Но оно будет в моей новой книге, которая выйдет через три недели, точно. Если успеете, напечатайте. Если нет, пришлю другое, когда напишется. Простите, что посылаю грязную корректуру, право, нет времени переписывать. Стихотворенье нигде не напечатано.

Искренне Ваш Н. Гумилёв».

13

Сергею Маковскому.

Конец декабря 1915 – начало января 1916 года.

«Дорогой Сергей Константинович, я принес статью и три стихотворения для январского номера и был бы очень Вам признателен, если бы <Вы> дали распоряженье в конторе выдать мне 25 р. <ублей> в счет гонорара за эти вещи.

Мой долг «Аполлону» крайне незначителен если еще не погашен. За деньгами зайду завтра.

Что же рукопись кн. <ягини> Гедройц ^[122] ? Когда-нибудь надо же ее прочитать, а она спрашивает.

Надеюсь, Вы скоро поправитесь.

Искренне Ваш Н. Гумилёв».

14

Валентину Анненскому-Кривичу^[123].

Петроград. Март 1916 года.

«Дорогой Валентин Иннокентиевич,

письмо это Вам передаст мой большой приятель Константин Юлианович Ляндау ^[124] . Он издает альманах и очень хочет получить для него стихи Иннокентия Феодоровича.

Пожалуйста, не откажите ему в них, альманах обещает быть очень приятным. Ваше согласье я сочту за личное одолжение.

Искренне Ваш Н. Гумилёв»

Плохо залеченная тяжелая простуда, которую Николай Степанович получил в феврале 1915 года, периодически возобновлялась то воспалением горла, то новым процессом в легких, чему способствовали резкие перемены погоды и тяжелые многочасовые марши.

С 1 мая 1916 года в районе расположения армии в Восточной Пруссии резко похолодало. 6 мая Гумилёв заболел и был эвакуирован в Петроград. Был обнаружен процесс в легких, и его поместили в лазарет Большого дворца в Царском Селе, где старшей медицинской сестрой работала императрица Александра Федоровна, шеф тех полков, в которых служил Гумилёв. Там же он познакомился с великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной.

18 апреля в Петрограде открылся сменивший «Бродячую собаку» «Привал комедиантов». По-видимому, Гумилёв бывал там. 12 и 26 мая в «Привале комедиантов» устраивались поэтические вечера. В середине мая Гумилёв съездил на три дня в Слепнево. Лечение затягивалось, и Гумилёву было предписано отправиться в санаторий на юг.

В начале июня Гумилёв в санаторном поезде уехал в Крым. 13 июня Гумилёв прибыл в Ялту и остановился в санатории в Массандре. В Ялте он встречался с молодой поэтессой О. Мочаловой. Занимался литературной работой, – практически завершил драматическую поэму «Гондла». 7 июля он покинул Ялту и 8 июля был на даче Шмидта в Севастополе у родственников Ахматовой. С женой разминулся на один день.