Текст книги "Боевой путь поэта. Записки кавалериста"

Автор книги: Николай Гумилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Русский конквистадор. Воспоминания о поэте Гумилёве

«Гумилёв учился в Царскосельской гимназии в одном классе с моим братом, и я совсем ясно помню время его литературных начинаний.

Почти каждую субботу в доме моих родителей собиралась молодежь: подруги сестер по гимназии, товарищи брата, и я приезжал из корпуса. В одну из таких «суббот» брат привел Гумилёва, которого почти все присутствовавшие уже знали: он был в моде, всюду бывал, стихи его в рукописях ходили по рукам. Когда он вошел, прекратились игры и все бросились к нему. – Николай Степанович, что нового написали? Прочитайте…

Гумилёв тогда был в шестом классе, но вид имел восьмиклассника, держался очень прямо, говорил медленно, с расстановкой и голос имел совсем особенный. Он не ждал, чтобы его долго упрашивали, и без всякого жеманства начал декламировать: – Я конквистадор в панцире железном…

<…>

Прошло много лет.

Поздно вечером я шел с разъездом гвардейских драгун по шоссе. Мы вели лошадей, едва передвигавших ноги, в поводу. После стычки с арьергардными частями отходившей на запад немецкой пехоты мы шли на бивак. Разрозненные части дивизии собирались на шоссе, отыскивая свои полки, эскадроны. Ко мне подскакала группа гвардейских улан. – Ваше высокоблагородие, – обратился один из них. – Нашего полка не видели?

Сразу по голосу, я повторяю, совсем особенному, я узнал Гумилёва. – Я конквистадор в панцире железном, – ответил я ему.

Он меня узнал. Подъехал ближе. – Уланы в авангарде, догнать будет трудно, присоединяйтесь к моему разъезду, отдохните, – посоветовал я ему. – У меня донесение к командиру полка, – ответил мне Гумилёв. – Ну, тогда шпоры кобыле, – ответил я.

И поэт-улан, взяв под козырек, немного пригнувшись к шее рыжей полукровки, двинулся со своими товарищами размашистою рысью в темноту».

Опубликовано в газете «Слово»^[155] 9 мая 1926 года.

Воспоминания о службе в 5-м Александрийском гусарском полку

Поручик В. А. Карамзин

Поручик В. А. Карамзин, служил с марта 1916 г. при штабе 5-й кавалерийской дивизии. Его воспоминания были записаны в 1937 году. При публикации их автор назван штаб-ротмистром.

Никакими другими сведениями о нем мы не располагаем.

Большая часть его воспоминаний относится к 12 апреля 1916 года, когда прапорщик Гумилёв, видимо, впервые на новом месте службы был дежурным по полку.

5-й гусарский Александрийский полк входил в состав 5-й кавалерийской дивизии, командовал которой генерал-лейтенант Скоропадский.

Воспоминания В. Карамзина почти полностью подтверждаются обнаруженными в РГВИА документами. Их встреча произошла на балконе фольварка Рандоль 12 апреля 1916 года. Ошибся Карамзин лишь в дате передачи эскадрона Радецким.

В приказе № 106 от 12 апреля было сказано:

«§ 2. Предписываю Подполковнику Радецкому сдать, а ротмистру Мелик-Шахназарову принять 4-й эскадрон на законном основании и о сдаче и приеме донести».

16 апреля ротмистр Мелик-Шахназаров вступил в командование 4-м эскадроном:

«Приказ № 110. Командир 4 эскадрона Подполковник Радецкий и ротмистр Мелик-Шахназаров рапортовали от 15 сего апреля за №№ 38 и 7 донесения: первый о сдаче, а последний о приеме 4 эскадрона во всем на законном основании. Означенные перемены внести в послужные списки названных штаб и обер-офицеров».

1 мая 1916 г. Радецкий отбыл в отпуск, а накануне, 30 апреля, состоялись его проводы, о которых вспоминает В. Карамзин.

«Когда прибыл в полк прапорщик Гумилёв, я точно не помню… Помню, как весной 1916 года я прибыл по делам службы в штаб полка, расквартированный в прекрасном помещичьем доме. Названия усадьбы не помню, но это та самая усадьба, где мы встречали Пасху с генералом Скоропадским и откуда полк выступил на смотр генерала Куропаткина.

… На обширном балконе меня встретил совсем мне незнакомый дежурный по полку офицер и тотчас же мне явился. «Прапорщик Гумилёв», – услышал я среди других слов явки и понял, с кем имею дело.

Командир полка был занят, и мне пришлось ждать, пока он освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать за прохаживающимся по балкону Гумилёвым. Должен сказать, что уродлив он был очень. Лицо как бы отекшее, с сливообразным носом и довольно резкими морщинами под глазами. Фигура тоже очень невыигрышная: свислые плечи, очень низкая талия, малый рост и особенно короткие ноги. При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой…

… Я начал с ним разговор и быстро перевел его на поэзию, в которой, кстати сказать, я мало что понимал. – А вот, скажите, пожалуйста, правда ли это, или мне так кажется, что наше время бедно значительными поэтами? – начал я. – Вот, если мы будем говорить военным языком, то мне кажется, что генералов среди теперешних поэтов нет. – Ну нет, почему так? – заговорил с расстановкой Гумилёв. – Блок вполне генерал-майора вытянет. – Ну а Бальмонт в каких чинах, по-вашему, будет? – Ради его больших трудов ему штабс-капитана дать можно. – Мне думается, что лучшие поэты перекомбинировали уже все возможные рифмы, – сказал я, – и остальным приходится повторять старые комбинации. – Да, обычно это так, но бывают и теперь открытия новых рифм, хотя и очень редко. Вот и мне удалось найти шесть новых рифм, прежде ни у кого не встречавшихся.

На этом наш разговор о поэзии и поэтах прервался, так как меня позвали к командиру полка…

При встрече с командиром четвертого эскадрона, подполковником А. Е. фон Радецким, я его спросил: «Ну, как Гумилёв у тебя поживает?» На что Аксель, со свойственной ему краткостью, ответил: «Да-да, ничего. Хороший офицер и, знаешь, парень хороший». А эта прибавка в словах добрейшего Радецкого была высшей похвалой.

Под осень 1916 года подполковник фон Радецкий сдавал свой четвертый эскадрон ротмистру Мелик-Шахназарову. Был и я у них в эскадроне на торжественном обеде по этому случаю. Во время обеда вдруг раздалось постукивание ножа о край тарелки и медленно поднялся Гумилёв. Размеренным тоном, без всяких выкриков, начал он свое стихотворение, написанное к этому торжеству. К сожалению, память не сохранила мне из него ничего. Помню только, что в нем были такие слова: «Полковника Радецкого мы песнею прославим…» Стихотворение было длинное и было написано мастерски. Все были от него в восторге. Гумилёв важно опустился на свое место и так же размеренно продолжал свое участие в пиршестве. Все, что ни делал Гумилёв – он как бы священнодействовал.

Куда и как именно отбыл из полка Гумилёв, я тоже не знаю. Очень жаль, что мне мало пришлось с ним беседовать, но ведь тогда он для всех нас, однополчан, был только поэтом. Теперь же, после мужественной и славной кончины, он встал перед нами во весь свой духовный рост, и мы счастливы, что он был в рядах нашего славного полка…».

Опубликованы в 4 томе Собрания сочинений Николая Гумилёва,

изданного в Вашингтоне в 1962–1968 годах.

Командир эскадрона Ея Величества ротмистр Сергей Топорков

Воспоминания С. Топоркова относятся в основном к первому месяцу службу Гумилёва в гусарском полку. Также были записаны в 1937 году.

Относительно упоминаемого в них рисунка, надо заметить, что принадлежит он не Гумилёву (который, к слову, рисовал неплохо), а художнице Наталье Гончаровой, с которой поэт познакомился в ходе дальнейшей службы летом 1917 года в Париже и состоял в тесных дружеских отношениях, как и с ее мужем художником Михаилом Ларионовым. У них есть целая серия графических и акварельных портретов Николая Степановича, был, видимо, и упомянутый Топорковым. Но, к сожалению, не сохранился. Репродукция же в газете очень плохого качества.

«… Н. С. Гумилёв, в чине прапорщика полка, прибыл к нам весной 1916 года, когда полк занимал позиции на реке Двине, в районе фольварка Рандоль. Украшенный солдатским Георгиевским крестом, полученным им в Уланском Ее Величества полку в бытность вольноопределяющимся, он сразу расположил к себе своих сверстников. Небольшого роста, я бы сказал непропорционально сложенный, медлительный в движениях, он казался всем нам вначале человеком сумрачным, необщительным и застенчивым. К сожалению, разница в возрасте, в чинах и служба в разных эскадронах, стоявших разбросанно, не дали мне возможности ближе узнать Гумилёва, но он всегда обращал на себя внимание своим воспитанием, деликатностью, безупречной исполнительностью и скромностью. Его лицо не было красиво или заметно: большая голова, большой мясистый нос и нижняя губа, несколько вытянутая вперед, что старило его лицо. Говорил он всегда тихо, медленно и протяжно.

Так как в описываемый период поэтическим экстазом были заражены не только некоторые офицеры, но и гусары, то мало кто придавал значение тому, что Гумилёв поэт; да кроме того, больше увлекались стихами военного содержания. Командир полка, полковник А. Н. Коленкин, человек глубоко образованный и просвещенный, всегда говорил нам, что поэзия Гумилёва незаурядная, и каждый раз на товарищеских обедах и пирушках просил Гумилёва декламировать свои стихи, всегда был от них в восторге, и Гумилёв всегда исполнял эти просьбы с удовольствием, но признаюсь, многие подсмеивались над его манерой чтения стихов. Я помню, он читал чаще стихи об Абиссинии, и это особенно нравилось Коленкину. Среди же молодых корнетов были разговоры о том, что в Абиссинии он женился на чернокожей туземке и был с нею счастлив, но насколько это верно – не знаю.

Всегда молчаливый, он загорался, когда начинался разговор о литературе и с большим вниманием относился ко всем любившим писать стихи. Много у него было экспромтов, стихотворений и песен, посвященных полку и войне. С гордостью носил Гумилёв полковой нагрудный знак и чтил традиции полка. В № 144 газеты «Россия и Славянство» от 29 августа 1931 г. помещена репродукция рисунка Гумилёва, на которой он изображен сидящим на фантастическом орудии под эскадронным значком 4-го эскадрона, в котором он служил.

Когда при кавалерийских дивизиях стали формировать пешие стрелковые дивизионы, то Гумилёв вместе с другими был назначен в стрелковый дивизион, которым командовал подполковник М. М. Хондзынский. В этом дивизионе Гумилёв продолжал службу, сохраняя постоянную связь с полком».

Тот же ротмистр Топорков записал рассказ полковника А. В. Посажного:

«В 1916 году, когда Александрийский Гусарский полк стоял в окопах на Двине, штаб-ротмистру Посажному пришлось в течение почти двух месяцев жить в одной с Гумилёвым хате. Однажды, идя в расположение 4-го эскадрона по открытому месту, штаб-ротмистры Шахназаров и Посажной и прапорщик Гумилёв были неожиданно обстреляны с другого берега Двины немецким пулеметом. Шахназаров и Посажной быстро спрыгнули в окоп. Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием. Закурив папироску, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость – стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями».

Опубликованы в 4 томе Собрания сочинений Николая Гумилёва,

изданного в Вашингтоне в 1962–1968 годах.

Николай Гумилёв. Рисунок Михаила Ларионова. 1917 год

Публикации в прессе о поэтических вечерах в «Бродячей собаке»

Вечера состоялись в конце декабря 1914 – январе 1915 годов

1

«Затем вошел молодой доброволец – поэт, недавно приехавший с войны. Вскоре он прочитал стихотворение, написанное на поле боя. Оно было совсем неплохим. «Я чувствую, я не могу умереть», – такова была основная мысль, – «Я чувствую, сердце моей страны бьется в моей груди. Я ее олицетворение, и я не могу умереть». Я побеседовал с ним потом. «Вы думаете, все это вселяет ужас?» – сказал он. – «Нет, война – это радость». «Более жутко, чем Петроград», – сказал я – «ничего быть не может». «Тогда вы должны поехать со мной, завтра вечером».

К. Бехгофер. «The New Age».

13 января 1915 года

2

«Вечер поэтов 27 января был своего рода „большим днем“ в „Бродячей собаке“. Публики собралось столько, сколько может вместить этот подвал, и даже немного больше. Чтение стихов, начавшееся, к сожалению, слишком поздно, доставило слушателям большое удовольствие.

Интерес сосредоточился, главным образом, на Н. Гумилёве. Талантливый молодой поэт, как известно, пошел на войну добровольцем, участвовал в сражениях, награжден Георгием и приехал в Петроград на короткое время. Переживания поэта-солдата, интеллигента с тонкой психикой и широким кругозором, запечатленные в красивых, ярких стихах, волнуют и очаровывают.

Бледной, надуманной и ненужной представляется вся „военная поэзия“ современных поэтов, в своем кабинете воспевающих войну, – рядом с этими стихами, написанными в окопах, пережитыми непосредственно, созревшими под свистом пуль. И когда поэт-солдат в прекрасных стихах изумляется „поистине прекрасному и светлому“ явлению войны и спрашивает: „как могли мы жить до сих пор без этих ярких переживаний“, или когда он рассказывает, как переплетаются в его сознании прошлое с настоящим, гром орудий с музыкой Энери, жужжание пуль с танцами Карсавиной – это волнует, веришь этому и приближаешься к пониманию небывалого и непонятного <…> После стихов танцевали, пели, оживленно разговаривали. Присутствовавшему на вечере офицеру с четырьмя Георгиями на груди устроили дружную и бурную овацию».

Ю. В-н. «Петербургский курьер».

28 января 1915 года

3

«…На днях в „Бродячей собаке“ был „Вечер поэтов“. Кроме Тэффи из „заслуженных“ не было никого. Была молодежь во главе с талантливым Н. Гумилёвым… Гумилёва здесь любят. Он был на войне, и война навеяла на него прекрасные звуки. В солдатской рубашке с крестиком, молодой, безусый, он имел тут наибольший успех…»

А. Измайлов. «Биржевые ведомости».

30 января 1915 года

Афиша поэтического вечера в кабаре «Бродячая собака» с участием Николая Гумилёва. Вечер состоялся 27 ноября 1914 года

Военные стихи Николая Гумилёва

Татьяна Альбрехт

Об отношении Николая Гумилёва к войне и военной теме в его творчестве

В заметке Ю. В-н о поэтическом вечере в «Бродячей собаке» очень точно подмечено кардинальное отличие стихов, написанных поэтом – непосредственным участником войны и кабинетных сочинителей, знающих о войне по газетам, но смело изливающих свои восторги, лозунги и призывы в шаблонно-пафосных сочинениях.

Очень умно и тонко подмечено. Существует распространенный стереотип о Гумилёве, как о «певце войны», особенно культивируемый, разумеется в обличительном ключе, в 30-е годы ХХ века. С переменой идеологического ветра обличение превратилось в восторженность, но стереотип до сих пор жив и прочно занимает место в умах многих вскользь знающих творчество Николая Степановича читателей.

На самом деле всё обстоит совсем не так. Стоит подумать и посчитать, внимательно просмотреть сборники – и приходишь к пониманию, что у Гумилёва на порядок меньше военных, тем более, военно-патриотических стихов, чем у его собратьев по перу, которые и на сотню километров ни разу не приближались к передовой.

По сути, именно к военным стихам Николая Степановича можно отнести «Солнце духа», «Война», «Наступление», «Второй год», «Священные плывут и тают ночи», «Рабочий» «Новорожденному», «Рай», «Смерть», если, конечно, не считать шуток вроде «Мадригала полковой даме», посвящений и стихов, написанных в период тяжелой болезни весной 1915 года – «Сестре милосердия» и «Ответ сестры милосердия».

Остальные стихи этого периода к войне имеют отношение опосредованное, в них война, скорее, является философской категорией или фоном. Да и впоследствии, уже в советском Петрограде Гумилёв возвращается к военной теме только в виде воспоминаний, например, в «Памяти», новом варианте «Пятистопных ямбов».

Если вспомнить вал военно-патриотических виршей, захлестнувших печать и салоны в 1914 – первой половине 1915 годов, целые циклы стихов, то патриотических, то философских, то гневно-обличительных, которыми отметился едва ли не каждый из собратьев Гумилёва по перу, этот диссонанс становится еще явственнее.

Сам Николай Степанович в письмах к жене с фронта часто говорит о том, что творить на передовой практически невозможно – нет времени и элементарных условий. Ведь даже записи в свой дневник, легший в основу «Записок кавалериста», Гумилёв часто вносил несколько дней, а то и неделю спустя после описываемых событий, т. к. не редко случались периоды, заполненные беспрерывными разъездами и боями, с короткими паузами на беспокойный сон.

Но основная причина, думаю, не в этом. У Гумилёва не было внутренней необходимости писать о войне много, тем более, писать восторженно и казенно.

Кроме «Наступления», написанного, скорее, по впечатлениям от рассказов участников августовского наступления в Восточную Пруссию, а не основанного на собственном, к тому моменту еще мизерном опыте, во всех остальных военных стихах Николая Степановича отсутствует шаблонный пафос и штампы. А стихотворение «Второй год» показывает, насколько изменилось отношение поэта к войне за два года на передовой.

Николай Степанович пошел на фронт, во-первых, из приверженности, если воспользоваться выражением Куприна, старомодным предрассудкам, то есть, полагал, что это – его долг, а во-вторых, потому что это была очередная поверка себя на прочность, новый этап на пути наибольшего сопротивления. Ведь существовала справка, выданная Гумилёву медицинской комиссией военного присутствия^[156] в 1907 году о том, что он «совершенно неспособен» к военной службе. И хоть к началу Первой мировой за его плечами были опасные африканские экспедиции, в которых он уже доказал самому себе и всем, что не слабак и не кабинетный фантазер, но эта справка, разумеется, не была им забыта. Так что, как только представилась возможность, Гумилёв решил доказать, что способен.

Слова про «три заслуги» из письма к Михаилу Лозинскому от 2 января 1915 года цитировались многократно, по делу и без. А вот на начало письма мало кто обращает внимания. К сожалению, письмо Лозинского, на которое отвечает Гумилёв, не сохранилось. Только догадываться можно о его содержании. Но из ответа Николая Степановича явно следует, что Михаил Леонидович позволил себе какую-нибудь восторженно-выспренную характеристику Гумилёва, которая так его задела. Не будем сейчас разбирать самокритику Гумилёва о стихах и его горькие фразы о нежелании слушать его рассказы об Африке. Замечу только, что африканские экспедиции Николай Степанович ставит выше своих военных заслуг, хотя бы потому, что на войне он – один из многих и лишен возможности принимать решения, что для него с его характером было очень непросто, а в Африке он был едва ли не единственным и открывал для России и Европы неизведанную землю, которая оказалась никому не нужна, как новый день, подаренный людям бароном Мюнхгаузеном Григория Горина.

Конечно, в первый период службы в восприятии войны у Гумилёва есть определенный романтизм, вообще ему свойственный, есть жажда скорой победы, триумфального марша по Берлину. Тем не менее, война осознается им, как суровая необходимость и трудная работа. Не даром, он говорит об ассенизации Европы. И уж тем более, нет в его отношении к противнику ни капли пренебрежения, ненависти. Ни йоты шовинизма, чем грешили тогда и пресса, и обыватели.

Для Гумилёва враг был врагом, пока мог оказывать сопротивление. В него стреляли – он стрелял в ответ, на него налетали с саблей – он выхватывал шашку, от них уходили – он шел в разведку, чтобы выяснить местоположение неприятеля. Но Николай Степанович уважал врага и считал, что это правильно. В принципе, он абсолютно прав – унижая противника, ты унижаешь себя. И Гумилёв – человек чести – прекрасно это знал. Более того, для него, в отличие от многих, враг не был a priopi порочным, злым, способным на всякие зверства. Когда его спрашивали, видел ли он зверства немцев, Гумилёв отвечал: «только в гимназии», имея в виду своего учителя немецкого языка Фидлера, немца по крови.

Это рыцарское отношение к врагу, уверенность, что и на войне есть правила, есть место чести и милосердию, сегодня, после всех ужасов Второй мировой, когда люди в буквальном смысле теряли человеческий облик и доходили до немыслимых пределов кровожадности и подлости, кажется очень наивным. Да и на фронтах Первой мировой, конечно, не все было так красиво и благородно.

Но в данном случае важно именно личное понимание войны Гумилёвым. Если бы в его представлении война не была делом тяжелым, горьким, но благородным и чистым, он никогда бы не пошел на фронт, равно, как если бы думал, что ему придется хоть как-то запятнать себя.

Но Николай Степанович был уверен, что делает благородное нужное дело, и делал его честно, как и все в жизни. И писал о нем честно, выдавая читателю лишь те векселя, по которым мог расплатиться лично. Поэтому он и не позволяет себе в военных стихах говорить от имени страны, народа, еще кого-то, что-то предрекать, кого-то обличать или прославлять. Он говорит за себя, рассказывает о том, что пережил, видел, прочувствовал сам. Именно поэтому военные стихи Гумилёва настолько отличаются от стихов его собратьев, всех кабинетных размышлений, восторженных или гневно-обличительных строк. И поэтому же Гумилёв не писал о войне специально. Он жил на ней, работал, а при первой же возможности занимался тем, что любил более всего на свете – творчеством.

Когда читаешь его «Колчан», в котором военные стихи рассыпаны, как жемчужины, среди других – из довоенной жизни, африканских экспедиций, и вспоминаешь, что книга была издана в 1916 году, в разгар войны, еще яснее понимаешь это поразительное отношение к повседневности войны, в котором опять проявляется свойство Гумилёва не вступать в перебранки с историей и не жаловаться, а спокойно и смело принимать действительность во всех ее появлениях.

То, что к 1917 году отношение Гумилёва к войне претерпело значительные изменения – факт. Былое воодушевление сменилось привычкой, превращавшей военную романтику в рутину, и, конечно же, разочарованием, потому что наши краткие спорадические успехи сменялись поражениями и отступлениями, а так называемая позиционная война выражалась для нижних чинов и младших офицеров в бесконечном сидении в окопах, перестрелках, неделях бездействия и выполнении всякой скучной и нудной работы, вроде заготовки фуража.

Ну и просчетов командования «тупых приказов» мог не видеть и не замечать действительно только слепой. Гумилёв же не был ни слепым, ни наивным.

Конечно, накапливалась усталость, да и тяжелая простуда, полученная в феврале 1915 и недолеченная, периодически возобновлялась в холоде и неуюте передовой.

Вспомним фрагмент из воспоминаний Георгия Иванова:

«Только раз я почувствовал, что на войне Гумилёву было не так уж и весело и приятно, как он хотел показать. Мы засиделись где-то ночью, поездов в Царское больше не было, и я увез Гумилёва к себе.

– Славная у тебя комната, – сказал он мне, прощаясь утром. – У меня в Париже была вроде этой. Вот бы и мне пожить так, а то все окопы да окопы. Устал я немножко».

Иванов не указал даты, но это, конечно же, относится к 1916 году.

Явным признаком изменения отношения к войне является то, что Николай Степанович перестал писать так называемые военные стихи. После «Второго года», созданного в феврале 1916, военная тема будет возникать в стихах только на уровне воспоминаний и размышлений.

На военную же тему с этого момента будут появляться только шутки, экспромты, рапорты для дружеского круга или стилизации, над которыми Гумилёв сам смеялся.

Автограф стихотворения «Война», посланный с фронта в Петроград

Стихи Николая Гумилёва, посвященные войне

Новорожденному

С. Л. ^[157]

Вот голос томительно звонок —

Зовет меня голос войны, —

Но я рад, что еще ребенок

Глотнул воздушной волны.

Он будет ходить по дорогам

И будет читать стихи,

И он искупит пред Богом

Многие наши грехи.

Когда от народов – титанов,

Сразившихся, – дрогнула твердь,

И в грохоте барабанов,

И в трубном рычании – смерть, —

Лишь он сохраняет семя

Грядущей мирной весны,

Ему обещает время

Осуществленные сны.

Он будет любимец Бога,

Он поймет свое торжество,

Он должен! Мы бились много

И страдали мы за него.

Наступление

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

Война

М. М. Чичагову

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали – как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это – мирное селенье

В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: «Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!»

Смерть

Есть так много жизней достойных,

Но одна лишь достойна смерть,

Лишь под пулями в рвах спокойных

Веришь в знамя Господне, твердь.

И за это знаешь так ясно,

Что в единственный, строгий час,

В час, когда, словно облак красный,

Милый день уплывет из глаз,

Свод небесный будет раздвинут

Пред душою, и душу ту

Белоснежные кони ринут

В ослепительную высоту.

Там Начальник в ярком доспехе,

В грозном шлеме звездных лучей,

И к старинной, бранной потехе

Огнекрылых зов трубачей.

Но и здесь на земле не хуже

Та же смерть – ясна и проста:

Здесь товарищ над павшим тужит

И целует его в уста.

Здесь священник в рясе дырявой

Умиленно поет псалом,

Здесь играют марш величавый

Над едва заметным холмом.

Чистовой автограф стихотворения «Смерть»

Солнце духа

Как могли мы прежде жить в покое

И не ждать ни радостей, ни бед,

Не мечтать об огнезарном бое,

О рокочущей трубе побед.

Как могли мы… но еще не поздно,

Солнце духа наклонилось к нам,

Солнце духа благостно и грозно

Разлилось по нашим небесам.

Расцветает дух, как роза мая,

Как огонь, он разрывает тьму,

Тело, ничего не понимая,

Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий,

В тихом таинстве лесной глуши

Ничего нет трудного для воли

И мучительного для души.

Чувствую, что скоро осень будет,

Солнечные кончатся труды

И от древа духа снимут люди

Золотые, зрелые плоды.

«Священные плывут и тают ночи…»

Священные плывут и тают ночи,

Проносятся эпические дни,

И смерти я заглядываю в очи,

В зеленые, болотные огни.

Она везде – и в зареве пожара,

И в темноте, нежданна и близка,

То на коне венгерского гусара,

А то с ружьем тирольского стрелка.

Но прелесть ясная живет в сознанье,

Что хрупки так оковы бытия,

Как будто женственно всё мирозданье,

И управляю им всецело я.

Когда промчится вихрь, заплещут воды,

Зальются птицы в чаяньи зари,

То слышится в гармонии природы

Мне музыка Ирины Энери^[158].

Весь день томясь от непонятной жажды

И облаков следя крылатый рой,

Я думаю: «Карсавина однажды,

Как облако, плясала предо мной»^[159].

А ночью в небе древнем и высоком

Я вижу записи судеб моих

И ведаю, что обо мне, далеком,

Звенит Ахматовой сиренный стих.

Так не умею думать я о смерти,

И всё мне грезятся, как бы во сне,

Те женщины, которые бессмертье

Моей души доказывают мне.

Сестре милосердия

Нет, не думайте, дорогая,

О сплетеньи мышц и костей,

О святой работе, о долге…

Это сказки для детей.

Под попреки санитаров

И томительный бой часов

Сам собой поправится воин,

Если дух его здоров.

И вы верьте в здоровье духа,

В молньеносный его полет,

Он от Вильны до самой Вены

Неуклонно нас доведет.

О подругах в серьгах и кольцах,

Обольстительных вдвойне

От духов и притираний,

Вспоминаем мы на войне.

И мечтаем мы о подругах,

Что проходят сквозь нашу тьму

С пляской, музыкой и пеньем

Золотой дорогой муз.

Говорим об англичанке,

Песней славшей мужчин на бой

И поцеловавшей воина

Пред восторженной толпой.

Эта девушка с открытой сцены,

Нарумянена, одета в шелк,

Лучше всех сестер милосердия

Поняла свой юный долг.

И мечтаю я, чтоб сказали

О России, стране равнин: —

Вот страна прекраснейших женщин

И отважнейших мужчин.

Ответ сестры милосердия^[160]

«…Омочу бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем теле». Плач Ярославны

Я не верю, не верю, милый,

В то, что вы обещали мне,

Это значит, вы не видали

До сих пор меня во сне.

И не знаете, что от боли

Потемнели мои глаза.

Не понять вам на бранном поле,

Как бывает горька слеза.

Нас рождали для муки крестной,

Как для светлого счастья вас,

Каждый день, что для вас воскресный.

То день страданья для нас.

Солнечное утро битвы,

Зов трубы военной – вам,

Но покинутые могилы

Навещать годами нам.

Так позвольте теми руками,

Что любили вы целовать,

Перевязывать ваши раны,

Воспаленный лоб освежать.

То же делает и ветер,

То же делает и вода,

И не скажет им «не надо»

Одинокий раненый тогда.

А когда с победы славной

Вы вернетесь из чуждых сторон,

То бебрян рукав Ярославны

Будет реять среди знамен.

Рай

Апостол Петр, бери свои ключи,

Достойный рая в дверь его стучит.

Коллоквиум с отцами церкви там

Покажет, что я в догматах был прям.

Георгий пусть поведает о том,

Как в дни войны сражался я с врагом.

Святой Антоний может подтвердить,

Что плоти я никак не мог смирить.

Но и святой Цецилии уста

Прошепчут, что душа моя чиста.

Мне часто снились райские сады,

Среди ветвей румяные плоды,

Лучи и ангельские голоса,

В немировой природы чудеса.

И знаешь ты, что утренние сны

Как предзнаменованья нам даны.

Апостол Петр, ведь если я уйду

Отвергнутым, что делать мне в аду?

Моя любовь растопит адский лёд,

И адский огнь слеза моя зальет.

Перед тобою темный серафим

Появится ходатаем моим.

Не медли более, бери ключи,

Достойный рая в дверь его стучит.

Рабочий

Он стоит пред раскаленным горном,

Невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,

Только он один еще не спит:

Все он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит.