Текст книги "Боевой путь поэта. Записки кавалериста"

Автор книги: Николай Гумилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Кончил, и глаза повеселели.

Возвращается. Блестит луна.

Дома ждет его в большой постели

Сонная и теплая жена.

Пуля им отлитая, просвищет

Над седою, вспененной Двиной,

Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век.

Это сделал в блузе светло-серой

Невысокий старый человек.

Второй год

И год второй к концу склоняется,

Но так же реют знамена,

И так же буйно издевается

Над нашей мудростью война.

Вслед за ее крылатым гением,

Всегда играющим вничью,

С победной музыкой и пением

Войдут войска в столицу. Чью?

И сосчитают ли потопленных

Во время трудных переправ,

Забытых на полях потоптанных,

И громких в летописи слав?

Иль зори будущие, ясные

Увидят мир таким, как встарь,

Огромные гвоздики красные

И на гвоздиках спит дикарь;

Чудовищ слышны ревы лирные,

Вдруг хлещут бешено дожди,

И всё затягивают жирные

Светло-зеленые хвощи.

Не всё ль равно? Пусть время катится,

Мы поняли тебя, земля!

Ты только хмурая привратница

У входа в Божие Поля.

Обложка сборника Николая Гумилёва «Колчан», изданного в 1916 году

Татьяна Альбрехт

Где служил Николай Гумилёв после Февральской революции

1917 год прапорщик Николай Гумилёв встретил в окопах на берегах Западной Двины. Эта смена, начавшаяся 29 декабря 1916 года и закончившаяся 10 января 1917 года, прошла без особых происшествий

Сохранились подробные, написанные от руки донесения офицеров полка со своих участков. Среди них несколько подписанных автографов Гумилёва.

11 января 1917 года состоялось общее собрание офицеров, на котором было объявлено о частичном расформировании полка и сокращении числа эскадронов в нем с шести до четырех. Подготавливались списки исключаемых гусар и лошадей. Спешенных гусар должны были передать в стрелковый полк..

Гумилёв молча ждал своей участи. В стрелковый полк он, конечно, не хотел – обстреливать противника из засады и сидеть в окопах было совсем не в его характере. Пока решалось дело, Николай Степанович в своей офицерской каморке продолжал читать и писать, о чем свидетельствует приведенное выше письмо Лозинскому.

В окопы Гумилёву идти не пришлось.

В приказе № 24 от 23 января 1917 года объявлено:

«Командированного к Корпусному Интенданту 28 корпуса прапорщика Гумилёва для закупки сена частям дивизии числить в командировке с сего числа. Справка: телефонограмма Дивизионного Интенданта от 23 сего января за № 606».

В этот же день Николай Степанович покинул полк, как оказалось, навсегда.

Видимо с растерянным состоянием Гумилёва связан единственный зафиксированный эпизод получения им взыскания за ненадлежащее исполнение обязанностей – 28 января он был арестован на сутки за неотдание чести вышестоящему офицеру. А после отбывания наказания вернулся в Окуловку под Петроградом, где занимался своими интендантскими обязанностями.

Весь февраль прошел в разъездах и хлопотах, накануне февральских событий Гумилёв по какой-то надобности оказался в Москве.

Многие утверждали, что к февральским событиям он отнесся равнодушно.

У Ахматовой (точнее в книге Лукницкого, где многое написано со слов Анны Андреевны) даже есть такой пассаж:

«Николай Степанович отнесся к этим событиям в большой степени равнодушно. 26 или 28 февраля он позвонил АА по телефону… Сказал: “Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я сейчас поеду в Окуловку…”. Он очень об этом спокойно сказал – безразлично… АА: “Все-таки он в политике очень мало понимал…”».

Иногда Анна Андреевна меня поражает своей ненаблюдательностью.

Из каких же поступков или суждений супруга она сделала эти выводы?

То. что Гумилёв не запаниковал, не разнервничался, не начал суетиться, видя, что происходит в городе – это вполне понятно. Такое поведение вообще не в его характере.

О настроениях в армии он знал лучше кого бы то ни было, так как по службе регулярно общался с солдатами и офицерами самых разных частей и родов войск. А то, что он вел себя, как будто ничего не произошло…

А как иначе? Он был строевым офицером действующей армии, находился на службе. Мог ли он забыть об обязанностях, нарушить присягу и включиться в бурную политическую жизнь? Да и на чьей стороне? Государь отрекся.

Что об этом думал Николай Степанович – мы не узнаем, потому что не сохранилось ни одного свидетельства на эту тему. Но отречение государя не было для Гумилёва сигналом к неисполнению долга и нарушению присяги. У него было конкретное дело, приказ, начальник, которому он должен был отчитаться. И никакая революция не могла помешать Николаю Степановичу выполнять свой долг. Тем более, кавалерист Гумилёв прекрасно знал, насколько важное дело – заготовка фуража, пусть даже для него оно было скучным. Так что пока позволяло здоровье (полагаю, подорванное в очередной раз последним смотром в полку в двадцатиградусный мороз и частыми переездами за последний месяц) Гумилёв продолжал заниматься тем, что ему было поручено.

Приказом по полку № 88 от 22 марта 1917 года было объявлено:

«§ 3. Состоящий в прикомандировании к Управлению Интенданта 28 Армейского корпуса прапорщик Гумилёв заболел и с 8 сего марта принят на учет 134 Петроградского тылового распределительного пункта. Означенного обер-офицера исключить из числа командированных и числить больным. Справка: сношение начальника 134 Петроградского тылового распределительного пункта от 14 сего марта № 23456»

В «Трудах и днях Николая Гумилёва» Павла Лукницкого уточняется:

«Заболел. Приехал в Петроград. Врачебная комиссия констатировала обострение процесса в легких и предписала две недели лечения. Помещен в 208-й городской лазарет (Английская набережная, д. 48)».

На этом фактическая служба Гумилёва в 5-м гусарском Александрийском полку завершилась.

Кстати, за время службы в нем Гумилёв получил Орден Святого Станислава 3 ст. с мечами и бантом, однако, в связи с задержками в отправке орденов (обычной проблемой в то время), награду в руках так никогда и не держал. Тем не менее, в послужном списке Николая Степановича три боевых награды, а не две.

В апреле 1917 года, выйдя из лазарета, Николай Степанович начал хлопотать о своем переводе на Салоникский фронт, чтобы быть подальше от того хаоса и разложения, которые в это время поразили практически все части императорской армии, находившиеся в России или в непосредственной близости от ее границ.

Логика Гумилёва была проста и кристально чиста. Он – боевой офицер армии воюющей страны – обязан выполнять свой долг, и, не смотря на то, что думает и чувствует по поводу происходящего, просто не имеет права принимать участие во всей этой вакханалии, т. к. носит погоны и давал присягу. Но оставаться в стороне от политики в эпицентре революции и воевать в условиях тотального разложения и при отсутствии дисциплины нельзя. Поэтому надо быть там, где армия еще похожа на армию и война не напоминает фарс.

Хлопоты оказались удачными.

8 мая 1917 года по 5-му Гусарскому полку был объявлен приказ № 139:

«§ 5. Состоящий больным в г. Петрограде прапорщик Гумилёв по выздоровлении 2 сего мая поступил в распоряжение Начальника Штаба Петроградского военного округа для отправления на пополнение офицерского состава особых пехотных бригад, действующих на Салоникском фронте. Означенного обер-офицера исключить из числа больных и числить в командировке с 2-го сего мая.

Справка: рапорт прапорщика Гумилёва от 2-го сего мая за № 129»

Офицерские погоны Николая Гумилёва

15 мая Николай Степанович покинул Петроград в качестве корреспондента газеты «Русская воля» (это была обычная практика – офицеров, едущих на фронт через нейтральные страны, отправлять, как штатских, скрывая их военные звания).

В связи с продолжающимися боевыми действиями, маршрут Николая Степановича оказался замысловатым – Выборг, Хельсинки, Турку, Стокгольм, Лондон, Париж.

К переезду из Англии во Францию относится знаменитое восьмистишье:

Мы покидали Саутгемптон,

И небо было голубым,

Когда же мы пристали к Гавру,

То черным сделалось оно.

Я верю в предзнаменованья,

Как верю в утренние сны.

Господь, помилуй наши души:

Большая нам грозит беда^[161].

Черновой автограф стихотворения «Предзнаменование» (Мы покидали Саутгемптон…)

Из-за отсутствия документов, очень трудно точно установить дату прибытия Гумилёва в Париж. Ориентироваться можно по открыткам Ларисе Рейснер, которые Николай Степанович посылал с различных этапов пути. Если сопоставить эти даты со временем пребывания в Лондоне, о котором известно из разных воспоминаний и интервью английской газете (примерно 2 недели), то можно предположить, что в столицу Франции Гумилёв добрался к началу июля.

Но далее возникает вопрос: почему же он не поехал дальше?

Можно, конечно, сослаться на следующий приказ:

«Приказ по русским войскам во Франции № 30 от 12/25 июля 1917 г. Париж.

5-го Гусарского Александрийского полка прапорщика Гумилёва прикомандировываю в мое распоряжение.

Представитель Временного Правительства генерал-майор Занкевич»

Но ведь он тоже стал следствием каких-то событий и встреч. Вряд ли генерал Занкевич стал бы назначать на ответственную должность незнакомого офицера, к тому же находящегося в Париже проездом.

Разгадку можно найти в воспоминаниях и переписке Михаила Ларионова, с которым Гумилёва связывали очень теплые дружеские отношения. Отвечая на письмо Глеба Струве, в котором задается этот вопрос, Михаил Федорович написал следующее:

«<…> Чтобы его оставить в Париже, я и Наталья Сергеевна познакомили его с полковником Соколовым, который был для русских войск комендантом в Париже. Потом с Альмой Эдуардовной Поляковой (вдовой банкира), которая была большой приятельницей генерала Занкевича, заведующего отправкой войск, – и временно задержали Ник. Степ. в Париже. А позднее познакомили его с Анной Марковной Сталь и с Раппом – Рапп предложил ему место адъютанта при нем самом (Раппе) <…>».

Альма Эдуардовна Полякова была вдовой Якова Соломоновича Полякова (1832–1909), представителя династии московских банкиров, промышленников, строителей железных дорог, финансиста, учредителя Азовско-Донского коммерческого банка, Донского земского банка и др.

Сергей Александрович Соколов в тот период был русским комендантом Парижа или русским штаб-офицером при военном губернаторе Парижского округа.

Во время военных действий представитель союзной армии, занимавшийся вопросами передвижений частей и офицеров на другие фронты – должность обычная. Временное Правительство, желавшее сохранить структуру армии, ее не упраздняло, но меняло названия и назначало «нужных людей». 18 апреля 1917 года из Петрограда в Париж генералу от инфантерии Ф. Ф. Палицыну, занимавшему эту должность, было направлено распоряжение:

«От генерала Алексеева 5/18-го апреля 1917 г.

В связи с происходящим в России коренным перемещением Высшего Командования Армии, Временное Правительство предназначило командированию в качестве представителя своего при Французской Главной Квартире генерал-майора Занкевича. До его прибытия прошу Вас продолжать исполнять Вашу работу. О времени командировки генерала Занкевича Вам будет сообщено.

Алексеев».

Михаил Ипполитович Занкевич был кадровым военным, в годы войны командовал сначала 146-м пехотным полком, затем был начальником штаба 2-й Гвардейской пехотной дивизии.

Кроме того, Временное Правительство вводило институт военных комиссаров. В телеграмме Керенского из Петрограда в Париж говорилось:

«Полномочия применительно к полномочиям армейских комиссаров действующих армий в России, как они были выработаны, по согласованию Военного Министра с Петроградским Исполнительным Комитетом:

◆ комиссары назначаются для содействия реорганизации армии на демократических началах и революционном духе в соответствии с платформой Петроградского Совета и укрепления боеспособности армии;

◆ на комиссаров возлагается борьба с всякими контрреволюционными попытками, содействие установлению в армии революционной дисциплины, разъяснение с этой целью недоразумений, возникающих в военной среде, урегулирование взаимоотношений между солдатами и командным составом, не вмешиваясь в оперативные распоряжения командного состава.

Комиссар должен быть осведомлен о подготовке и ходе операций и должен быть во всякое время готов развивать свою деятельность в условиях боевой обстановки, подавая, в случае необходимости, пример самоотверженности личным участием в боевых действиях в решающие моменты.

Для осведомления частей о назначении Комиссара объявляется в приказе.

Керенский».

По иронии судьбы, именно Гумилёв, желавший держаться подальше от всех армейских дел, не имеющих прямого отношения к войне, оказался одним из связующих звеньев между разбросанными по всей Франции русскими экспедиционными войсками и руководством корпуса, располагавшимся в Париже.

После длительной переписки между Петроградом и Парижем на должность комиссара был назначен личный друг Керенского эсер Евгений Рапп. О нем известно очень немного. Биографическая справка сводится к одному предложению:

«Евгений Иванович Рапп был адвокатом по профессии, старым деятелем революционного движения, принадлежал к эсеровской партии».

Неизвестны даже даты его жизни. Хотя отдельные упоминания о нем можно обнаружить в записной книжке Зинаиды Гиппиус за 1906–1908 годы. Из них следует, что Рапп был не только юристом и революционером, но водил знакомство с Бердяевым, Булгаковым, был вхож в литературные круги, увлекался философией и поэзией, в Париж эмигрировал еще до войны.

Конечно же, о его назначении и новой структуре организации, которой ему предстояло руководить, Занкевичу было известно еще до объявления официального приказа от 11 июля 1917 года. Соответственно, он формировал штаб и подыскивал офицера для поручений, иначе говоря адъютанта.

С одной стороны, в распоряжении Занкевича были десятки опытных кадровых офицеров. Но с другой, в изменившейся обстановке, когда в армии действовали солдатские комитеты и дисциплинарные суды, на должность адъютанта – главного связующего звена между личным составом и руководством корпуса, не годился офицер старой закалки и воспитания.

Занкевич прекрасно это понимал. Потому Николай Степанович, столь удачно появившийся в Париже и представленный ему такими значимыми людьми, оказался очень кстати. Занкевич и Рапп быстро поняли: служба Гумилёва, младшего офицера и бывшего кавалериста, в Русском экспедиционном корпусе при штабе будет более полезна и эффективна, чем его отправка на Салоникский фронт в пехоту.

23 июля генерал сообщил в Петроград:

«№ 3552. Анаксагор. Генералу Романовскому.

Прапорщик Гумилёв моей властью временно назначен при Военном Комиссаре, ходатайствую это узаконить. Для означенной должности полагал бы достаточным содержание обер-офицера для поручений штата Тылового Управления, утвержденного Военным Советом 18 мая. Номером 489 просил установить содержание Военному Комиссару, на что ответа не имею.

Занкевич».

Видно, что все было решено заранее. В этот же день в канцелярии Занкевича объявлено распоряжение:

«Канцелярия Ген. Занкевича. 10/23 июля 1917. № 491. г. Париж.

Спешно. Подполковнику Пац-Помарнацкому.

По приказанию генерала Занкевича, 5-го Гусарского Александрийского полка прапорщик Гумилёв, направленный в Салоникские войска, оставляется в распоряжении Представителя Временного Правительства при Французских армиях.

Прошу не отказать взять на себя данный вопрос для отдачи в приказе и сообщении генералу Артамонову и Военному агенту во Франции.

Приложение: Предписание дежурного Генерала Штаба Петроградского Военного округа на театре Военных действий от 2-го мая с.г. № 2785 и послужной список.

Подполковник Бобриков».

Так как службы представителя Временного Правительства Занкевича и Военного Комиссара Раппа не были подчинены друг другу, последний одновременно направил Керенскому собственное прошение:

«Петроград. Военному министру.

Прошу назначение мне офицером для поручений прапорщика 5-го Александрийского полка Гумилёва, командированного Генеральным штабом в Салоники и оставленного в Париже в распоряжении генерала Занкевича.

Рапп».

Таким образом, военная судьба поэта на ближайшие несколько месяцев была определена, хотя официальное утверждение на эту должность поступило из Петрограда только в конце августа.

Михаил Ипполитович Занкевич

Николай Степанович наверняка предпочел бы опасности настоящей войны канцелярской работе и «разбору недоразумений между солдатами и офицерами», как он сам характеризовал свою деятельность в одном из июльских писем к жене. Но, будучи человеком долга и дисциплины, Гумилёв разумеется, подчинился и до самого расформирования Русского корпуса образцово выполнял свои обязанности.

Об этом свидетельствует не только сохранившаяся переписка Занкевича и Раппа с Петроградом, в которой они настаивали на своем выборе, несмотря на возражения, но и достаточное количество исключительно положительных отзывов обоих о своем адъютанте. И это притом, что жалоб, доносов, донесений о конфликтах между офицерами всех рангов в документах Русского корпуса в изобилии. Кроме того, есть записка Раппа с прошением оставить при нем Гумилёва при очередной попытке его перевести. В записке черным по белому значится: «в отсутствии прапорщика Гумилёва вся работа останавливается».

Кстати, любопытно, что с момента прибытия Гумилёва в Париж до официального утверждения его в должности прошло не меньше трех недель. То есть, он вполне мог продолжить путь к месту назначения. Тем боле, большую часть июля Занкевич и Рапп провели в разъездах. Но, видимо, решение о том, что именно Николай Степанович нужен Раппу в качестве адъютанта, было принято генералом сразу, и он попросил прапорщика (а, по сути, приказал, хоть и устно) задержаться в Париже.

Даже в письмах к Ахматовой Гумилёв не распространяется по поводу своего отношения к этому назначению.

У Николая Степановича вообще была замечательная манера – не тратить пыл, нервы и время на то, на что он не может повлиять.

А в данном случае, как офицер, он обязан был подчиниться и выполнять возложенные на него обязанности, независимо от личного отношения к новой должности.

В любом случае, это назначение оказалось в какой-то мере счастливым.

Во-первых, Гумилёв имел возможность отдохнуть от войны и хоть как-то восстановить здоровье, что, полагаю, помогло ему в дальнейшем пережить голодные и холодные петроградские зимы 1918–1921 годов. Вернись он в город прямо с театра боевых действий, его итак не железное здоровье, в очередной раз подорванное войной, вполне могло бы подвести в условиях тотального голода и дефицита дров, одежды, товаров первой необходимости, безденежья.

Во-вторых, Николай Степанович сблизился с Гончаровой и Ларионовым. Заочно они могли знать друг друга очень давно, т. к. вращались в одном кругу, имели общих знакомых. Но, видимо, именно война, схожесть военных биографий повлияли на то, что за короткое время они стали настоящими друзьями. Гумилёв, известный Ларионову и Гончаровой, как поэт и критик, наверняка при встрече рассказал свою военную биографию – как умел, просто, без бахвальства, но и не утаивая заслуг. Впрочем, офицерские погоны и Георгиевские кресты спрятать было невозможно.

Михаил Фёдорович сам начал войну рядовым в Восточной Пруссии, получил контузию и воспаление почек, после долгого лечения в январе 1915 был демобилизован по медицинским показаниям.

Сходство с военной судьбой Гумилёва несомненное. Разница была лишь в том, что Гумилёв сумел уговорить врачей оставить его в рядах действующей армии, благодаря чему он и оказался в Париже в июле 1917. Так что в их быстром сближении нет ничего удивительного.

Видимо, эта пара стала настоящей отдушиной Гумилёва на время его службы адъютантом. Количество дел было огромным, свободного времени практически не оставалось. Тем не менее, Гумилёв хотел воспользоваться пребыванием в Париже – обновить коллекцию экзотической живописи, завершить «Отравленную тунику». Именно Ларионов помогал ему общаться с парижскими антикварами, находить архивные материалы, то есть, делать то, что Гумилёв просто физически не успевал. Ну и, конечно же, такое общение было куда приятнее офицерского круга при самом корпусе, т. к. в отличие от полков, где служил Николай Степанович, это была весьма разношерстная и, чаще всего, крайне политизированная публика.

Наталья Гончарова и Михаил Ларионов

В-третьих, именно этим месяцам в Париже мы обязаны появлением прекрасного стихотворного цикла «К Синей Звезде», посвящённого Елене Карловне Дюбуше, «девушке с газельими глазами», работавшей при Русском корпусе. Скольких образцов высочайшей любовной лирики мы бы не увидели, не будь этого красивого, изначально обреченного романа.

Ну и, наконец, после расформирования Русского корпуса 24 декабря 1917 года (по прямому распоряжению Клемансо) прапорщик Гумилёв подал рапорт об отправке на Персидский фронт. Но обстоятельства сложились так, что это назначение не состоялось, и после официального выхода России из войны, Николай Степанович, уже как штатский человек, вернулся на Родину, чтобы больше никогда ее не покинуть.

Вот так один короткий приказ подчас формирует судьбу.

Назначение Гумилёва и его служба адъютантом комиссара Временного правительства выпала на самый неспокойный период существования Русского корпуса во Франции. Николай Степанович вынужден был выполнять скучную канцелярскую работу, вести всю документацию, заниматься поставками и распределением довольствия, принимать жалобы и кляузы, сопровождать начальника в многочисленных инспекционных поездках. То есть, он был непосредственным свидетелем не только мятежа и его подавления, но и того, что предшествовало этим событиям.

Советские историки не очень любили вспоминать солдатский мятеж в лагере Русского экспедиционного корпуса во Франции Ла Куртин. А если вспоминали, то только в качестве очередного доказательства злобности белогвардейцев.

Впрочем, даже сейчас информации он нем немного. В той же вездесущей Википедии есть всего несколько весьма невнятных строк, из которых не понять ни сути, ни истории мятежа, зато написано про многодневные бои, огромные жертвы и массовые расстрелы участников позже. Без указания источников информации. А в качестве литературы указано всего 4 книги, причем, самая поздняя – 1969 года.

История этого мятежа – весьма печальный эпизод. Одна из многочисленных репетиций Гражданской войны.

Кстати, полагаю, именно эти события стали одной из главных причин досрочного, то есть до официального выхода России из войны, расформирования Русского корпуса во Франции.

Судьба распорядилась так, что в это время Гумилёв невольно вынужден был принимать самое активное участие в происходящем.

События развивались примерно так.

В августе в русском лагере Ла Куртин в департаменте Крез начались и стали постепенно нарастать волнения. Это было связано с тем, что из России приходили самые разноречивые слухи о революции, свержении монархии и т. д. Постепенно начался тот же разброд, что и в других армейских частях – солдаты образовывали комитеты, кого-то выбирали, требовали всяческих свобод, никак не совместимых с военной дисциплиной. К тому же состав бригад, входивших в корпус, был весьма разнородным, что еще больше накалило обстановку – кто-то стоял за Временное правительство, кто-то за монархию, встречались и социал-демократы. Впрочем, главным всеобщим требованием солдат, независимо от политических убеждений, было немедленное возвращение домой.

Все это на фоне продолжающихся боевых действий и смены руководства – генерал Занкевич и комиссар Рапп за месяц едва успели оценить положение дел в корпусе, не говоря уже о реальных шагах по исправлению ситуации.

Собственно, функция комиссара и состояла в том, чтобы объяснить солдатам и офицерам, что происходит в России, каковы намерения Временного правительства. На его плечи ложилась вся тяжесть переговоров с бесконечными солдатскими комитетами.

Однако Евгений Рапп явно не был готов к такой вольнице солдат, совершенно забывших о дисциплине и почтении к чинам. Он хоть и был в молодости революционером, даже сидел в тюрьмах, отбывал ссылки, ко времени мятежа уже много лет жил в Париже и, видимо, стал вполне степенным и почтенным буржуа с привычками и замашками барина. Об этом можно судить по его переписке с генералом Занкевичем. В одном из писем (от 26 августа) Рапп отчитывается о посещении лагеря Курно и жалуется на отсутствие знаков внимания и почтения со стороны солдат.

21 августа Гумилёв по поручению Раппа составил такой приказ (текст приводится по черновому автографу Николая Гумилёва):

«Приказ № 58 от 21 августа 1917 г.

Объявляю приказ комиссара Временного Правительства и Исполнительного Комитета.

I. При посещении мною дивизии, я убедился, что, несмотря на появление в приказе более месяца тому назад телеграммы Военного министра о моем назначении, войска, не исключая, к сожалению, и командного состава, не уяснили себе роли и значения Комиссара Временного правительства при войсках. Считаю долгом поэтому разъяснить, что Комиссар является лицом, облеченным особым доверием Временного правительства и Исполнительного комитета Совета Солдатских и Рабочих депутатов и носителем их власти („и носителем их власти“ вписано над строкой). В связи с этим полномочия его распространяются на все отрасли военного управления и военной („военной“ вписано над строкой) жизни, за исключением одних только оперативных (боевых) распоряжений командного состава.

II.  Одною из первейших забот комиссара является поддержка и развитие только что введенных демократических органов самоуправления; поэтому последние могут во всякое время, минуя строевое начальство, обращаться непосредственно ко мне со всеми своими нуждами и пожеланиями, разумеется, не выходящими за пределы полномочий. В исключительных случаях этим же правом могут пользоваться и отдельные военнослужащие.

III. Считаю, что в военное время посвящать на боевую подготовку всего два часа в сутки недостаточно. Надо помнить, что Ваши товарищи на русском фронте, обставленные материально во много раз хуже, чем вы, почти не знают отдыха^[162].

IV.  Считаю долгом выразить от имени Временного правительства благодарность полковнику Готуа и всему составу командуемого им полка за отличное состояние части, а также бодрое и добросовестное производство занятий.

Евгений Рапп».

Приказ был послан Занкевичу на утверждение. Одновременно Рапп просил Занкевича «принять какие-либо меры для внушения командному составу истинного понятия о роли комиссара и надлежащего по этому поведения по отношению к нему».

После объявления этого приказа события начали развиваться стремительно.

Впрочем, Рапп с Занкевичем сами поняли, что придется действовать решительно и даже составили план, в котором предполагались переговоры с мятежными солдатами, но уже ввиду орудий бригады генерала Беляева из лагеря Курно. Эта 2-я Особая артиллерийская бригада, следовала на Салоникский фронт. Именно на нее, как на свежую и не отравленную пагубным влиянием силу, руководство решило возложить тяжелую миссию подавления мятежа в случае, если переговоры ни к чему не приведут.

Собственно, оснований предполагать самый печальный исход событий было более чем достаточно.

22 августа в Париже была получена телеграмма из Ставки о положении на фронтах летом 1917 года:

«Телеграмма от 22. 8.1917 г.

<…> В июне было наступление в России на юго-западном фронте (Броды-Станиславов), с 16 июня. 11 и 7 Армии атаковали в направлении <…> на Львов. 16 июля – прорыв противником юго-западного фронта. <…>

Наступление, начатое в середине июня (Галиция и Буковина), к 1-м числам июля замерло, главным образом по причинам морального порядка. 6 июля Австро-Германия начала свое наступление в Галиции (на Тернополь) и прорвала фронт 11 Армии. Наши войска, обнаружив полную небоеспособность, массами уходили с позиций. К 18 июля они очистили Галицию от наших войск. С 15 июля – удар по 8 армии, отходившей между Днестром и Прутом. К 21 июля 8-я Армия очистила Буковину, оставив Черновцы, а 1-я Армия уже располагалась на территории Румынии. 19 августа немцы начали операцию в Рижском районе. 21 июля мы оставили Ригу, утром взорвали верфи Усть-Двинска. Быстрый успех противника, несмотря на то, что план его давно был известен и меры по сосредоточению были приняты, следует объяснить исключительно потерей нашей армией боеспособности и стойкости по известным вам причинам».

Причины действительно объяснения не требуют, особенно если вспомнить, что в России, можно сказать, параллельно с куртинскими событиями, происходил военный мятеж Корнилова.

Поэтому у руководства Русского корпуса во Франции фактически не оставалось выбора, кроме предъявления мятежникам ультиматума. Они не могли допустить, чтобы революционные волнения охватили весь корпус, кроме того, обязаны были считаться с мнением французского правительства, которое весьма неодобрительно взирало на происходящее и требовало принятия решительных мер.

24 августа Рапп и с ним, соответственно, Гумилёв выехали в мятежный лагерь. Однако еще до выезда Николай Степанович принял следующую телефонограмму:

«Телефонограмма Генералу Занкевичу.

В 6 ч. 20 м. передал Кочубей, принял Гумилёв.

Генерал Дюпор сообщил мне, что сегодня утром им сделано распоряжение о том, что перевозка 4-х батальонов и 2-х пулеметных рот из Курно в Мас д’Артит началась не позже сегодняшнего вечера, и он просит Вам доложить, что по его расчету все эшелоны будут выгружены в четверг днем. Из Петрограда нет ничего. Курьер выехал сегодня с очередными бумагами.

Генерал Война-Панченко».

Здесь речь идет о переброске частей «лояльной» 3-й бригады в помощь частям генерала Беляева. В тот же день по войскам был объявлен такой приказ:

«Приказ по русским войскам во Франции № 62 от 24 августа 1917 г. Париж.

Приказываю солдатам лагеря Ля Куртин сдать французским властям оружие и, изъявив полную покорность, безусловно подчиниться моим распоряжениям. Все солдаты Ля Куртин, не подчинившиеся указанным выше требованиям к 10 ч. утра сего 28.8, согласно приказу Временного Правительства, считаются изменниками Родины и Революции – лишаются:

а) права участия в выборах в Учредительное Собрание;

б) семейные лишаются пайка;

в) всех улучшений и преимуществ, которые будут дарованы Учредительным Собранием.

Находящиеся в Ля Куртин войсковые чины, привлеченные следственной комиссией в качестве обвиняемых, которые добровольно подчинятся указанным выше требованиям, будут судиться Отрядным судом. Все же, принужденные к повиновению силой оружия, а также все, оказавшие какое-либо активное сопротивление исполнению выше перечисленного распоряжения, будут преданы Военно-Революционному суду.