355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Старилов » Хроника революции » Текст книги (страница 3)
Хроника революции
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 04:01

Текст книги "Хроника революции"


Автор книги: Николай Старилов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Утром 26 февраля учебная команда Волынского полка выступила на Знаменскую площадь под командой штабс-капитана Лашкевича. Он приказал выслать в дозоры по пять человек от каждого взвода и разгонять толпу. Дозоры делали это плохо. Лашкевич злился, подзывая солдат, крыл их так, что пенсне его в золотой оправе дрожало на узкой переносице, заменял другими. Наблюдать за дозорами поручил Кирпичникову. Он стал ходить по площади, просил демонстрантов разойтись, войти в солдатское положение. Рабочие отвечали ему: – Мы тебе не мешаем и уходить не просим, и ты нам, друг, не мешай. Лашкевич подозвал Кирпичникова: – Если дозоры не смогут разогнать толпу – сходиться к гостинице, а по сигналу рожка собираться бегом. Через полчаса раздался сигнал рожка. Кирпичников не спеша пошел к гостинице, на ходу подсказывая чересчур прытким солдатам: – Быстро не беги, ногу зашибешь. Построив команду у гостиницы, Лашкевич выбрал десять человек и приказал Кирпичникову идти с ним. Тех, кто попадался по дороге, штабс-капитан сбивал кулаком на мостовую и бил ногами. Догнав какую-то девушку, бросил ей: – Пошла вон! Девушка обернулась: – Торопиться мне некуда, а вы будьте повежливей. Лашкевич схватил ее за меховой воротник и стал мотать из стороны в сторону, выкрикивая ругательства и брызгая слюной, как бешеная собака. Солдаты наблюдали эту сцену с ненавистью и презрением: капитан оправдывал свою кличку, данную ему солдатами – "очковая змея". Кирпичников отвернулся и отошел в сторону. Повалив девушку на землю и пнув ее сапогом в живот, Лашкевич нашел глазами унтера, улыбнулся: – Не хотите присутствовать? Какой добрый. А ну-ка, Березкин, дай ей прикладом. Солдат подошел и с каменным лицом помог девушке подняться: – Барышня, будьте добры, уходите скорее. – Березкин, сволочь, ко мне! Живо! Говори, ты почему... такая, не исполняешь приказа?! Солдат молчал. – Если повторится, я тебя... застрелю, – уже спокойным тоном сказал Дашкевич. Березкин и все остальные знали, что капитан не шутит. Кирпичников отстал от Лашкевича, подошел к дозору: – Ребята, что будем делать? – Цельная беда – так и так погибать будем, – наперебой шепотом заговорили солдаты. – Помните, если заставят стрелять, стреляйте вверх. Не исполнять приказа нельзя – можем погибнуть. Бог даст, вернемся сегодня в казармы, там решим, что делать. Лашкевич, вернувшись с дозором к учебной команде, приказал во славу веры, царя и отечества колоть, бить, стрелять немца внутреннего. Подпоручик Лях, начальник пулеметной команды, бегал по панели у гостиницы и орал: – Стрелять, непременно стрелять, господа! Солдаты с угрюмой злобой смотрели на расходившегося сопляка. Прапорщик Вельяминов-Воронцов приказал сигнальщику играть три раза. Люди, привыкшие за эти дни к частым сигналам воинских рожков, не обратили внимания на "предупреждение". Прапорщик скомандовал: – Прямо по толпе, шеренгой. Шеренга...пли! Громыхнул залп. С верхних этажей домов посыпалась известка и стекла. Толпа разбежалась – не было ни одного убитого или раненого. Воронцов заорал: – Целить в ноги, мать вашу! В бегущую толпу, пли! Залп. Снова ни убитых, ни раненых. Вздрагивая от возбуждения, с разрумянившимся лицом Воронцов почти ласково приговаривал: – Зачем волнуетесь, стреляйте спокойно. Кирпичников поддакнул: – Верно, верно, вы, ребята, волнуетесь. Вы лучше стреляйте, – и подмигнул солдатам. Толпа разбежалась не вся. Многие прижались к дверям парадных входов, к воротам, притаились за углами домов.

Николай П – Александре Федоровне, 26 февраля 1917 г.: "Моя любимая! Поезда все опять перепутались. Письмо твое вчера пришло после 5 часов. Сегодня же последнее, № 647, пришло как раз перед завтраком. Крепко целую за него. Я был вчера у образа прес. девы и усердно молился за тебя, моя любовь, за моих детей и за нашу страну, а также за Аню. Скажи ей, что я видел ее брошь, приколотую к иконе, и касался ее носом, когда прикладывался. Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову! Целую всех вежно, навеки твой

Ники".

Какой-то старичок вышел из-за дома и спокойно шел по улице, видимо не понимая, что происходит. Воронцов приказал ефрейтору Слескаухову: – Стреляй в этого. Ефрейтор пальнул три раза и третьим выстрелом сшиб фонарь. Воронцов выхватил у него винтовку и стал стрелять по жавшимся к дверям и воротам людям. Первым же выстрелом он ранил хорошо одетую девушку. Она села, схватившись за колено и заплакала. Появившийся откуда-то пожилой генерал подошел к Воронцову и приказал оказать раненой помощь. Он помог ей сесть в автомобиль, посадил с ней двух солдат, и они уехали в городскую больницу. Воронцов усмехнулся вслед сердобольному генералу, закурил и с папиросой в зубах стал стрелять. Стрелял он метко. Трое были убиты, раненый мужчина ползал по грязной мостовой, оставляя за собой расплывающуюся полосу крови. – Кирпичников, – позвал Воронцов. – Позвоника, братец, в скорую помощь, пусть уберут. Показался какой-то безоружный солдат – видно шел из увольнения, а может раненый на фронте и бывший сейчас в отпуску на долечивании. Воронцов его застрелил. Приехала карета скорой помощи, забрала убитых и раненых. Воронцов опять стал стрелять, приговаривая: – Какие умные, питаете доверие к врачам, знаете, что вас вылечат. Он убил еще четырех человек и пошел в гостиницу выпить. За него остался прапорщик Ткачура. Появился батальонный командир полковник Висковский и приказал никого не пропускать на Знаменскую площадь. Ткачура смотрел оловянными глазами на людей, шедших с Николаевского вокзала и твердил: – Никого не пропускать. Кирпичников предложил ему пойти в гостиницу: – Я здесь побуду за вас, покажу им как бунтовать. Когда прапорщик вошел в гостиницу. Кирпичников махнул рукой: – Идите, кому куда нужно, только побыстрей.

Донесение охранного отделения: В 4 1/2 часа дня Невский просп. на всем его протяжении был очищен от толпы, причем на Знаменской площади чинами полиции подобрано около 40 убитых и столько же раненых. Одновременно на углу Итальянской и Садовой улиц обнаружен труп убитого прапорщика лейб-гвардии Павловского полка с обнаженной шашкой в руке. В 5 часов дня на углу 1 Рождественской улицы и Суворовского проспекта произведенным войсками по собравшейся толпе залпом 10 человек было убито и несколько ранено. Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа в ответ на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц снега. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы, вновь выходили на улицу.

Полицейское донесение: "Слушательницы высших женских учебных заведений проникали в места, где были десятки раненых, оказывали им помощь и вели себя по отношению к чинам полиции, стремившимся их оттуда удалить, в высшей степени дерзко".

Через полчаса пришли Воронцов и Ткачура. – Ну как, стрелял без меня? – спросил Воронцов. – Прикладами, вашскородие. – Молодец, Кирпичников! По Старо-Невскому проспекту пришли волынцы из другой учебной команды, попросили командира взамен выбывшего по ранению. Воронцов приказал Кирпичникову: – Принимай команду, иди и стреляй. Кирпичников отвел волынцев подальше и сказал: – Мало нас секут розгами и бьют. Думайте больше! – бросил их и вернулся назад. Воронцову доложил, что встретил офицера и передал ему команду, потом подошел к взводным Маркову и Козлову: – Что делается? Стыд и грех! Унтера помолчали, потом предложили: – Когда вернемся в казарму, обдумаем. В полночь прибежал вестовой от Лашкевича с приказом снять дозоры и построиться во дворах домов, но самим в казарму не идти.

Решение Государственной Думы: "Совет старейшин, собравшись в экстренном заседании и ознакомившись с указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться. Всем депутатам оставаться на своих местах".

На смену волынцам пришел гвардейский саперный батальон. На улицах было тихо и пустынно, только казачьи разъезды маячили двухголовыми тенями. Кирпичников обратился к подошедшему Лашкевичу: – Позвольте идти! Лашкевича словно кольнули шилом, он закричал: – Ты еще не снял роту?! Ты... твою мать, весь день прятался от меня! – Подбежал к строю и начал последними словами крыть команду. Придя в себя после освежительной вспышки, он сказал: – Плохо, нет самостоятельности. Вы проходили только теорию стрельбы, теперь у вас есть некоторая практика. На войне то же самое. Главное – самостоятельность и настойчивость... Все-таки спасибо. – Р-рады стараться! Лашкевич приказал: – На плечо, повзводно в казармы шагом марш. Кирпичников остался с начальником. Пришли пьяные Воронцов и Ткачура и попросили штабс-капитана, чтобы он разрешил им самим отобрать патроны у солдат. Лашкевич отказал, напомнив, что патроны отбирают взводные, потом поблагодарил офицеров за службу. Кирпичников и Лашкевич пошли в казармы. Зашли в канцелярию. Штабс-капитан снял шинель, устало опустился в кресло: – Завтра команда пойдет в восемь часов. Будить в шесть. Я приду в семь. Людям скорей ложиться спать. – Сегодня не обедали, ваше высокоблагородие, не ужинали, чаю не дали. – Ничего-ничего, теперь не такое время, чтоб чаи распивать. Приказав всем ложиться спать, Кирпичников остался наедине с младшим унтер-офицером Марковым, посмотрел ему в глаза и спросил: – Согласен завтра не идти? – Согласен, – спокойно и твердо сказал Марков, как о чем-то давно им решенном. – Собери всех взводных. Кирпичников приказал дневальному в случае появления дежурного офицера немедленно доложить ему. Пришли взводные. – Что будем делать? Отцы, матери, сестры, братья, невесты просят хлеба. Мы их будем бить? Вы видели кровь, которая лилась сегодня по улицам? Я предлагаю завтра не идти. Я лично – не хочу. Лучше умереть с честью, чем стрелять в своих! – Мы от тебя не отстанем. Будем все заедино. – Ну, если так... Не выдавать друг друга и живыми в руки им не даваться. Смерть только сейчас страшна, а убьют – ничего не будет. Позвали отделенных. Те прибежали кто в чем. – Мы, взводные командиры, решили завтра не идти стрелять. Вы, наши помощники, как решаете? – Согласны. Только твою команду и будем исполнять. – Решено. Завтра не идем. Исполнять мою команду и смотреть, что я буду делать. Дневальному наблюдать за пулеметами и пулеметчиками. Из учебной команды никого не выпускать. Встаем не в шесть по приказу, а в пять, собираемся повзводно, объясняем людям, что мы присягали бить только врага, а не наших родных. Разошлись по местам. Кирпичников позвал инструктора команды младшего унтер-офицера Дреичева: – Иди завтра к батальонному инструктору, бери у него патроны, будто бы по приказу штабс-капитана Лашкевича. Бери сколько сможешь. Койки Маркова и Кирпичникова стояли рядом, и они обсуждали, что может завтра произойти. – Если никто не присоединится, займем казарму, один пулемет поставим на лестнице, второй – против оружейной мастерской, тогда им нас без артиллерии не взять. – Ежели к нам не присоединятся, нас повесят тут же. – Лучше помереть за свободу... Пусть люди помнят учебную команду Волынского полка... Как видно, нет в России тех людей, которые восстали бы против буржуазии и царя. А вдруг, даст бог, присоединятся к нам части! Может, все надеются на начало, а зачинщиков нет? Они лежали одетые. Марков взял свою винтовку, положил рядом с собой, поцеловал и усмехнулся: – Вот моя милая, верная жена.

Председатель Государственной Думы Родзянко – генералу Алексееву, 21 час 53 минуты: "Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их – недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику, но главным образом полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно, ценою пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту. Заводы, работающие на оборону, в Петрограде останавливаются за недостатком топлива и сырого материала, рабочие остаются без дела, и голодная безработная толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28. На Урале из 92 доменных печей остановились 44, и производство чугуна, уменьшаясь изо дня в день, грозит крупным сокращением производства снарядов. Население, опасаясь неумелых распоряжений властей, не везет зерновых продуктов на рынок, останавливая этим мельницы, и угроза недостатка муки встает во весь рост перед армией и населением. Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. России грозят унижения и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю необходимым и единственным выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия, воодушевившись вновь в себя и в своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода на светлый путь нет, и я ходатайствую перед вашим высокопревосходительством поддержать это мое глубокое убеждение перед его величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. В ваших руках, ваше высокопревосходительство, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите вашим представительством спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души.

Дневник Николая II: "26-го февраля. Воскресенье. В 10 часов пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народу и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая читал и принял сенатора Трегубова до обеда. Вечером поиграл в домино".

Вечером Каюров по пути с опустевшего Невского проспекта зашел домой перекусить и направился на собрание районного комитета большевиков Выборгской стороны. Обсуждались текущие события и завтрашние действия большевиков. Кое-кто высказался за окончание забастовки, мотивируя это большими жертвами. Из-за ареста Петербургского комитета партии на квартире Куклина, выданного, по-видимому, провокатором, которого сейчас не было ни времени, ни возможности искать, выборгским большевикам пришлось взять на себя функции ПК и ответственность за действия партии в масштабе всего города. Во время обсуждения Каюров обратил внимание на неизвестного ему солдата. Ему сказали, что это товарищ из броневого дивизиона. Ввиду чрезвычайной важности обсуждавшихся вопросов Каюров выступил против присутствия непроверенных товарищей. Он подошел к солдату, повторил ему то же самое и спросил: – Почему нам не помогаете? Солдат смущенно ответил: – Помогаем. Каюров удивился: – Чем? Оказалось, что появлявшийся сегодня на Невском броневик был их, но из-за отсутствия патронов и запасных стволов к пулеметам они не смогли стрелять в полицию. – Так зачем же вы выехали на улицу невооруженные, ведь вы своим появлением ободрили полицию, а в ряды рабочих внесли лишнее замешательство! – возмутился Каюров. – Ну, а что будете делать завтра? Солдат обещал выехать в боевом порядке, так как все уже подготовлено. Усталость после бурно прошедшего дня и сильный мороз не дали возможности закончить собрание. Решили собраться на следующий день в 8 часов утра на квартире у Каюрова.

26-го утром на Охте было какое-то странное затишье. На Большом проспекте, где в эти дни было особенно много народу, людей почти не было, как в обычный воскресный день. Патрули из городовых, усиленно рыскавшие вчера по Охте, исчезли, и только казачьи патрули иногда проносились по улицам. Мастерские и заводы были закрыты. На улицах перед ними царила та же безлюдная тишина. Постепенно к закрытым воротам предприятий стали подходить рабочие. Кто-то сказал, что многие с утра ушли на Выборгскую, где казаки стреляют в народ. Решили идти на подмогу. Вперед послали несколько человек посмотреть, нет ли возле участка городовых. В участке было тихо, и только две фараоновские рожи выглядывали в настежь открытые окна. Дорогой говорили мало. У всех были возбужденные и в то же время мрачные лица. Кто-то рассказывал, как вчера он дрался в городе с полицейскими, которые никого не хотели пропускать на центральные улицы. Пройдя Большой проспект, рабочие вышли на Полюстровскую набережную. Издали было видно, что у дачи Дурново стоит большая толпа. Здесь шел митинг. Шум и говор, царившие кругом, заглушали ораторов. Но вот на бочке появился молодой рабочий. Его звонкий голос клином врезался в шум толпы, и после первых же его слов наступила тишина: – Наши семьи голодают. Городовые и казаки стреляют в нас. Царь ведет братоубийственную войну. Народная кровь льется реками. Долой царя! Долой народных кровопийц! Долой войну! Солдаты – наши братья, они будут с нами! Охваченная единым порывом толпа закричала: – Ура!!! Тысячная толпа двинулась в путь по узкой набережной. Взметнулся вверх красный флаг. По дороге к Арсеналу несколько охтенских рабочих решили узнать, что происходит в городе. Пути через Охтенский и Литейный мосты были перекрыты полицейскими патрулями. Пришлось переходить Неву по ненадежному весеннему льду. С трудом, по колено в воде добрались они до другого берега. По Пальменбахской и Суворовскому пошли на Невский. В переулке их остановили городовые и предупредили, что дальше идти опасно – на Невском стреляют. Сказав городовым, что идут домой, рабочие пошли дальше, посмеиваясь над заботливыми фараонами. Слышались пулеметные очереди, винтовочные залпы. У выхода с Суворовского на Невский стояли люди. Кругом шли летучие митинги. Через толпу охтенцы пробились к Знаменской площади. Здесь им открылось зрелище, которое они запомнили на всю жизнь. Площадь вокруг памятника Александру III была заполнена народом. У Николаевского вокзала стояли казаки. По обеим сторонам Лиговки расположились казаки и конные городовые, а на Невском кипело сплошное море голов с развевающимися над ними красными языками флагов и транспарантов. Здесь были и старики, и дети, рабочие, работницы, студенты – все те, кого называют народом. Где-то совсем близко стреляют. В середине толпы говорит оратор, но несмолкающее, несущееся со всех сторон "ура!" покрывает все остальные звуки, и виден только беззвучно открывающийся рот человека. Вдруг раздался крик. Прямо на толпу неслись с саблями наголо конные городовые. Поднялась паника. Кто старался убежать, кто хотел спрятаться за других. Ужас на мгновение затуманил разум многих. Молодой человек в студенческой фуражке вытащил из-под пальто какой-то предмет, похожий на жестяную коробку из-под леденцов, стукнул его о сапог и бросил в городовых. Раздался оглушительный взрыв. Три лошади с седоками повалились на землю. Городовые отъехали немного назад и дали залп. На площади началось столпотворение... Бежали все, но каждый в свою сторону, толпа задыхалась, рвалась и вся, кроме своих краев, оставалась на месте. На помощь городовым прискакали казаки и с остервенением стали избивать бегущих. Площадь усеяли тела убитых и раненых, зарубленных, сбитых лошадьми. С Невского на площадь с винтовками наперевес бежали солдаты.

Замершие днем улицы Охты к вечеру снова оживились. Возвратились ушедшие с утра на Выборгскую сторону и Пороховые заводы охтенцы. Все чувствовали, что пролитая сегодня кровь – не поражение, близится развязка. Пора было дать последний и решительный бой холопам самодержавия. Распространился слух, что в полицейские участки привезены пулеметы, которые установят на чердаках домов. Это известие было искрой, брошенной в порох. Раздались голоса, призывающие идти на участок, и рабочие пошли на другой конец Большого проспекта Охты, чтобы раз и навсегда покончить с фараонами. Из участка раздались выстрелы. К счастью, никто не пострадал. Колонна свернула на Георгиевскую улицу, чтобы оттуда приступить к осаде. У входа в участок стоял ненавидимый всей Охтой за жестокость околоточный Гудков. Рядом с ним потрясая револьвером, что-то кричал охтенский пристав. Окна участка были открыты, и видно было, как мимо них пробегают с винтовками городовые. В городе шла беспрерывная стрельба. Виднелись зарева пожаров. В толпе стал усиливаться шум и кто-то зычно крикнул: – Товарищи, айда на участок! Только это и было нужно. Под оглушительное "ура" рабочие напали со всех сторон на растерявшихся полицейских, не успевших сделать ни одного выстрела. Городовых обезоруживали и выводили на улицу. Там их стали избивать чем попало. Они не сдавались, во все горло выкрикивали угрозы и старались привычно сунуть кулаком в лицо. Кое-кто из них струсил и бухнулся на колени. – Братики... пощадите! Ради Христа! – вопил Галкевич, один из самых ретивых. – Вы-то нас щадили?! Слишком много у всех накопилось: голод, тоска по мертвым детям, память об ударах нагайками и тюремной баланде. Где уж было думать о пощаде душителей народа. Разделавшись с городовыми и освободив заключенных, битком набитых в темный сырой подвал участка, выбросили на улицу все бумаги и подожгли. Потом со всех четырех углов запалили участок и собрались на Большом проспекте. Решили идти к солдатам, расквартированным на Пороховском шоссе, перетянуть их на свою сторону и достать у них оружие. Несмотря на приподнятое и даже слегка разъяренное настроение, шли спокойно и организованно, магазины не трогали, хотя почти все уже по нескольку дней не видели хлеба. Неподалеку от казарм группа рабочих остановила колонну, объявив, что у железнодорожной насыпи стоит какой-то батальон, с которого и нужно бы начать. Выделили несколько человек. Через четверть часа они вернулись, рассказав, что встретили не солдат, а сущих баб. На предложение присоединиться они долго ломались и все расспрашивали, что за зверь такой "эта революция" и "для чего она". Кончили тем, что, чуть не пустив слезу, стали уверять рабочих-депутатов, что они "старые солдаты" и хотят честно служить за "веру, царя и отечество". – Ну и черт с ними! Идем к другим! Из казармы выбежали трое солдат. Они рассказали, что почти половина состава посажена на гауптвахту. Рабочие бросились туда, своротили забор, выломали двери. Освобожденные стали радостно пожимать руки освободителям, благодарить. Раздались крики: "Одевайся! Выходи!" В казармах все сошло неожиданно гладко. Солдаты без всяких расспросов оделись и стали выходить. Растерянные, перепуганные офицеры не сопротивлялись, покорно согласились выдать обмундирование освобожденным с гауптвахты и открыть оружейный склад. Никто и не заметил, как наступило утро 27 февраля.

27 февраля 1917 года

Утром у Каюрова собрались человек сорок представителей заводов и фабрик. Петербургский комитет представлял Шутко, завод "Айваз" – Шурканов (как позже выяснилось, провокатор), обратившийся к собравшимся с горячей речью, призывая их во что бы то ни стало продолжать борьбу, не останавливаясь ни перед чем. Он выполнял волю потерявшей разум охранки подбить рабочих на вооруженное восстание, которое гарнизон столицы утопит в крови. Большинство высказалось за продолжение борьбы. В разгар собрания вбежал сияющий представитель завода "Лейснер" и начал рассказывать о событиях в городе, но тут вошли сразу несколько товарищей, только что освобожденные восставшими солдатами из "Крестов". Секунду, окаменев, все смотрели на них, ничего не понимая, потом бросились их обнимать и расспрашивать. Особенно горячо расцеловал освобожденных выдавший их в свое время охранке Шурканов.

Кирпичников поднял команду в пять утра. Патроны были доставлены в половине седьмого. Солдаты построились в боевом снаряжении в длинном коридоре на втором этаже казармы. Кирпичников обратился к команде: – Надеетесь ли вы на меня, будете ли исполнять мои приказы? Солдаты нестройно, но одобрительно зашумели. – Хватит кровь лить, кланяться этим трутням, тянущим из нас последние соки! Умрем за свободу! Другие части, может быть, поддержат нас... Всем младшим офицерам будем отвечать на приветствие: "Здравия желаем, ваше высокородие!" Виду не подавать. А Лашкевичу не отвечать, кричать "ура!" Без десяти восемь пришел прапорщик Колоколов. Кирпичников скомандовал: – Смирно, равнение на середину! Прапорщик поздоровался с Кирпичниковым, потом с остальными. – А правда, геройски действовали молодцы волынцы вчерашний день? спросил Кирпичников. Колоколов нервно улыбнулся, глядя в серые непроницаемые глаза унтера, и почему-то неожиданно для себя выдавил "да" с большим трудом. – Сегодня действовать еще лучше будем. Посмотрите, как сегодня будут молодецки действовать. – И Кирпичников спокойно улыбнулся. Колоколову опять показалось, что унтер-офицер издевается над ним, он всей своей кожей ощущал опасность, исходящую от него и солдат, молча стоящих в строю, несмотря на команду "вольно". Однако он произнес: – Да, я надеюсь на учебную команду. В десять минут девятого дневальный доложил, что идет штабс-капитан. Все повернулись к Кирпичникову. Он едва заметно кивнул головой. От Колоколова не укрылся этот кивок, этот ясный ответ на какой-то вопрос команды. Какой вопрос? Что они задумали? Бунт? На что они надеются? В городе десятки тысяч войск, верных правительству. Бессмысленный солдатский, крестьянский бунт. Перебьют офицеров, потом повесят тех, кто уцелеет при разгроме казарм правительственными войсками. Предчувствие ужасной опасности охватило прапорщика. За несколько секунд до появления Лашкевича он принял решение. Вошедший штабс-капитан поздоровался с Колоколовым, потом с Кирпичниковым. – Здравствуй, Кирпичников, – протянул унтеру руку. Не все, нестройно, потому что штабс-капитан еще не здоровался с ними, солдаты закричали "ура!". Лашкевич отдернул руку, не заметив, что Кирпичников так и не протянул ему своей, обернулся и, ехидно улыбаясь, спросил: – Что такое? Колоколов заметил все и все понял. С озабоченным лицом он вышел из коридора. – Довольно крови! – крикнул ефрейтор Орлов. Лашкевич вздрогнул, сунул руку в карман шинели и пошел перед строем, с ненавистью вглядываясь в лица "нижних чинов". Они внимательно следили за его движениями, и в руках их были винтовки. Штабс-капитан не выдержал, почти ласково спросил Маркова: – Объясни, что это значит – "ура"? – Стрелять больше не будем и понапрасну лить братскую кровь тоже не желаем. Лашкевич сделал шаг к Маркову, свистящим шепотом сказал: "Что?" – и потащил из кармана руку. Марков встретил взгляд штабс-капитана без колебаний, винтовка его слетела с плеча, и кончик трехгранного штыка сверкнул в нескольких вершках от груди Лашкевича. Тот побледнел, потом покраснел, отступил назад и опять пошел перед строем. Остановился, достал из кармана листок: – Солдаты, братцы, я прочитаю вам сейчас телеграмму царя. Он приказывает немедленно прекратить беспорядки, недопустимые... Солдаты закричали "ура!", но Лашкевич, переждав крики, дочитал телеграмму до конца. Кирпичников заметил, что нет Колоколова, почему-то не появляются два "идиота" – прапорщики Ткачура и Воронцов, и решил действовать. – Господин Лашкевич, приказываю вам немедленно покинуть казарму. – Ты... ты?! – Лашкевич, словно ударенный обухом, качнулся, потом повернулся и пошел. Через двор он уже бежал, оглядываясь, и в фигуре его, минуту назад разбитой и безвольной, была энергия ненависти. Он бежал в батальон за помощью. Звякнули разбитые стекла, казарма наполнилась пороховым дымом. Лашкевич упал, перевернулся на бок, подогнул ноги к животу и замер. Кирпичников вывел команду во двор: – Довольно защищать разных толстопузых, Сухомлиновых и Штюрмеров. Ура! Кирпичников послал Маркова в соседнюю роту просить присоединяться. Марков вернулся быстро. – Ну что, выходят? – Кто выходит, кто нет. Тогда Кирпичников взял первое отделение и пошел в помещение подготовительной роты. Войдя в казарму, он приказал выходить и строиться с оружием, но его команду не исполнили. Кирпичников, задыхаясь от злости, закричал: – Что, будете стрелять в голодных матерей, детишек своих убивать? Взводные, выводи команду во двор! Солдаты зашевелились. Взводные, посовещавшись, приказали одеваться и выходить. Кирпичников скомандовал: – На плечо! Идем умирать за свободу! Шагом марш! По Виленскому переулку пошли к остальным ротам. Навстречу полуодетый солдатик: – Братцы, против вас там пулеметы готовят! Восставшие повернули назад и пошли к казармам Литовского и Преображенского полков. Вошли во двор и с криками "ура!" стали стрелять в воздух. Горнист заиграл тревогу. Кирпичников, Марков и еще несколько унтер-офицеров вошли в казарму. Уговаривали солдат часа полтора. Без толку. Тогда пошли, вскрыли склад боеприпасов, освободили арестованных из гауптвахты. С их помощью уговорили. Три восставших полка вышли на Парадную улицу. Кирпичников послал вперед дозор с пулеметом во главе со старшим унтер-офицером Конюховым. Все вместе дошли до Кирочной улицы, повернули налево. Кирпичников отделился от основной колонны с частью сил и пошел в казармы гвардейских саперов. Те сразу отворили ворота, убили своего полковника и быстро с оркестром вышли на улицу. Был полдень. Навстречу колонне двигалась рота Литовского полка с офицером, который приказал стрелять в восставших. Его закололи штыками солдаты его же роты. По пути попался жандармский дивизион. Колонна остановилась. С полсотни жандармов присоединились к колонне, но потом быстро как-то исчезли.

Военный министр генерал Беляев – генералу Алексееву, 13 часов 15 минут: "Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас еще не удалось подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие".

На Знаменской площади восставшие встретили остальные роты Волынского полка. Они шли с оркестром, игравшим "Марсельезу". Кирпичников радостно сказал: – Ну, ребята, теперь пошла работа! Вышли на Литейный. Сняли рабочих в артиллерийском управлении. На другой стороне реки была выстроена полурота Московского полка. Подходившие к мосту восставшие стреляли вверх. Московцы, подумав, что стреляют в них, открыли ответную стрельбу без команды офицера, одиночными выстрелами. Кирпичников и его колонна в это время дошли уже почти до половины моста. Упали несколько убитых и раненых. Все залегли. Кирпичников закричал: – Что вы делаете?! Если мы пойдем назад – все погибнем! Никто не двинулся с места. Кирпичников подошел к лежащему Маркову и, думая, что он убит, печально сказал: "Верный товарищ". Марков встал, смущенно пряча глаза. Затем он, ефрейторы Орлов и Вахов стали поднимать солдат. Кирпичников один подошел к московцам. Еще издали он заметил, как солдаты показывали винтовками вверх. Он понял, повернулся и побежал к своим: – Московцы будут стрелять в воздух! Вперед! Офицеры сбежали, московцы присоединились к колонне, и Кирпичников повел их на "Кресты", но, когда они пришли к тюрьме, заключенные уже были освобождены. После этого большинство солдат пошли в свои казармы, а человек двести из разных полков – к казармам Московского полка. Полк стоял на большой площади перед казармами. Его офицеры открыли огонь. Ответив выстрелами, восставшие отошли за дома. Полк был уведен в казармы. Рабочие, пришедшие с колонной, запели "Марсельезу". Солдаты стояли молча, некоторые уходили прочь. Кирпичников, взяв с собой взвод, пошел через площадь. Из окон казарм стреляли. Подъехал молоденький прапорщик на гнедой кобыле, закричал: – Кому свобода дорога – вперед! С ним пошли Кирпичников и его взвод, попали под пулеметный огонь. Прапорщик крикнул Кирпичникову: – Идем к саперам. Кирпичников побежал рядом с ним. Саперы на уговоры не поддались. Хотя оттуда, где они стояли, было всего шагов пятьдесят до казарм, убитые, лежавшие на брусчатке, красноречивее слов свидетельствовали о силе пулеметного огня. Прапорщик на своей кобылке выскочил под пулемет и, не обращая внимания на пули, уговаривая солдат, несколько раз проехал перед ними. Солдаты не двигались с места. Когда прапорщик понял, что все бесполезно и повернул лошадь в укрытие, пуля попала ему в затылок. Кирпичников вернулся к тому месту, где оставил своих людей. Там никого не было. Он растерянно огляделся, думая, что пришел не туда, куда надо, потом вспомнил ориентиры, убедился, что здесь. Площадь и снег. Тела убитых. Забор. Кирпичников собрал по переулкам около двадцати солдат разных частей и пошел с ними на зарево окружного суда. Он понял, что все погибло. По Литейному проспекту шли неизвестные Кирпичникову войска, вооруженные рабочие. Дрожащим от радости голосом, чувствуя, как словно бы петля падает у него с шеи, Кирпичников скомандовал своему отряду "на караул" для встречи войск и присоединился к ним. Так дошли до Пантелеймоновской. Здесь стояли семеновцы. Кирпичников приблизился к ним, не обращая внимания на угрозы офицеров. Второй раз за сегодняшний день он шел вот так, с открытой грудью, навстречу штыкам и смерти. И второй раз смерть обошла его стороной. Штыки его не коснулись, поразив сопротивлявшихся офицеров.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю