Текст книги "Пароль — «Брусника»
(Героическая биография)"

Автор книги: Николай Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Ну как, привыкаешь понемногу? – и, не дожидаясь ответа, продолжала. – Слушай, что я тебе скажу. Беда у нас.

У Франи бешено забилось сердце, но вслух она только спросила:

– Что случилось? Говори.

А беда действительно была большая: гестапо арестовало связную Тоню Соколову… По заданию подполья Соколова перебралась в одну из деревень Уздинского района, где она держала связь со скрывающимися в лесу в землянке нашими ранеными. Тоня снабжала их медикаментами, одеждой, передавала им документы и выполняла еще целый ряд заданий. В этой же деревне находилась и семья Соколовой – ее мать и двухлетний сын.

В этот раз Тоня, как обычно, пришла к Марии, сообщила ей очередные сведения и сказала:

– Маруся, еще раненые прибыли. Много тяжелых. Срочно нужны йод и перевязочный материал…

Мария собиралась недолго, накинула платок на голову, надела старенькую жакетку, и женщины ушли. Они шли по знакомой им дороге по направлению к гетто, выбрали удобный момент и поодиночке с разных сторон подлезли под проволоку. Также, делая вид, что они не связаны друг с другом, пошли в больницу, где подпольщица – врач Любовь Исааковна Иргер приняла их и снабдила всем, чем могла. Получилось два довольно объемистых узла: перевязочные материалы, вата, четыре килограмма соли и большая граненая бутыль с йодом. Теперь надо было уйти незамеченными из гетто и добраться до Кузнечного переулка, где жила Мария. А путь был неблизкий. Выйти из гетто помогли свои люди: одни отвлекли внимание полицаев, а другие прикрыли отход подпольщиц. Женщины ловко пролезли под проволокой и разошлись в разные стороны, договорившись встретиться у Марии. На этот раз все сошло благополучно – никто не остановил их по дороге домой. Рано утром, едва начало светать, Тоня встала, нагнулась над Марией.

– Ты не спишь? – шепотом спросила она. – А я сама не знаю, что со мною. Всю ночь не могла заснуть. Все о своих думаю, прямо сердце извелось. Наверное, что-то случится – вот чувствую, не надо мне домой идти, а не могу…

Никогда Тоня так не говорила, ее всегда можно было считать образцом сдержанности и спокойствия. Ее волнение передалось и Марии.

– Ну что ты, Тоня, говоришь, ничего с твоими не случилось. А если домой сейчас идти не хочешь, то не ходи. Подожди у меня. Я сама туда схожу.

– Нет, я обязательно пойду, нельзя иначе. Там ведь люди гибнут. А тебе туда и подавно идти не стоит. Ладно, не обращай на меня внимания, наверное, устала я. – Соколова улыбнулась какой-то вымученной улыбкой.

Мария еще раз попыталась ее уговорить остаться, но все было бесполезно, Мария решила проводить Тоню. Как только стало возможно выйти на улицу, подпольщицы отправились в дорогу. Они обе несли сумки с разными поношенными вещами, под которыми были спрятаны медикаменты и соль. Им пришлось пройти через два поста, прежде чем они оказались за пределами города. Скромно одетые женщины, несущие менять на продукты старые кофточки и ношеные платья, не возбудили каких-либо подозрений у полицаев, хотя они вдосталь поиздевались над их «плохим товаром». Пройдя еще немного, Мария остановилась.

– А то давай, Тоня, я пойду, – еще раз предложила она.

– Даже и не думай, – решительно оборвала ее та.

Осипова отдала Антонине свою поклажу, а та вдруг обняла Марию, резко повернулась и ушла.

Мария шла в город другой дорогой. Скверно было у нее на душе: никогда Антонина не говорила таких слов и никогда не обнимала ее, прощаясь. Осипова так задумалась, что не заметила, как подошла совсем близко к аэродрому. Она послушно остановилась по первому требованию часового, и ее под конвоем отвели к начальству. Подробно рассказала Мария, что она ходила в деревню к знакомым договориться о продаже буфета.

– У меня дети маленькие, господин начальник, – со слезами объясняла она и показывала фотографию сына и дочки, – а есть нечего…

Полковник задал ей еще несколько вопросов, потом поднялся и перчаткой несколько раз ударил ее по лицу.

– Пошла вон, – сказал он по-русски и демонстративно бросил перчатку в мусорную корзину.

Осипову отпустили и вывели с территории аэродрома…

Через день к Марии пришли из деревни, где жила Соколова, и рассказали, что Антонину по доносу предателя забрало гестапо. Она успела перед тем, как войти в дом, отдать в условленном месте все, что принесла с собой, а когда пришла домой, то там ее ждала засада. Связной, сообщив печальное известие, уже давно ушел, а Мария все еще сидела и не могла сдвинуться с места. По лицу ее текли слезы, она их даже не вытирала, и соленые капли падали одна за другой на ее выцветшее ситцевое платье.

«Не надо мне было отпускать Тоню, не надо. Переждала бы она еще немного, может быть, и спаслась бы, – казнила себя Мария. – Надо бы мне пойти вместо нее в деревню, хоть я не имела права это делать.

Да, не думала я, что все это окажется таким страшным. Эх Тоня, Тоня, как тебе не повезло!»

Мария плакала, а перед ней стояло решительное лицо Антонины, каким она видела его в последний раз, снова и снова чувствовала, как горячие руки Соколовой обнимали ее шею… Наконец Осипова собралась с силами, вытерла покрасневшие глаза, умылась и тихо вышла из дому. Надо было узнать, что с Соколовой, а потом уже действовать. Эта необходимость и заставила искать контакт с Марией Скомороховой – надзирательницей женского отделения, которая была связной между подпольщиками и заключенными. Но все это было несколько позже, а сейчас Осипова могла рассказать Фране только об аресте Соколовой и о том, что та находится в минской тюрьме.

– Так что, Франя, подумай еще раз перед тем, как начать с нами работу!..

– Я твердо решила, – перебила ее Злоткина. – Что надо делать, говори.

Осипова дала ей первое задание: надо достать бланки с круглой печатью и вообще все документы, какие только можно: медицинские справки, пропуска и т. д. Чем больше их будет, тем лучше, и это надо делать систематически, используя каждый удобный момент. Хорошо, если бы первые документы можно было бы получить дня через три.

– Не побоишься, справишься? – Мария близко подошла к Злоткиной, внимательно посмотрела на нее.

Франтишка ничего не ответила, но, наверное, Мария прочла ответ в ее глазах.

– Да, вот ты еще чем займись, – по-деловому продолжала Мария. – Выучи наизусть молитвы, а то тебе, как католичке, их надо хорошо знать. Выучи на всякий случай.

Франтишке не нужно было объяснять, для чего это надо. Часто гестаповцы, захватив кого-нибудь по подозрению, что он еврей, а не католического вероисповедания, как было написано в документах, чтобы застать человека врасплох, неожиданно заставляли его читать молитвы, которые он должен был учить еще в детстве.

– А я их уже все знаю, – успокоила Марию Франя. – Хочешь, хоть сейчас прочту?

Обо всем было договорено – встреча через три дня, и Злоткина заторопилась домой, приближался комендантский час. Хозяйка явно ждала ее и откровенно уставилась на ее пустые руки.

– Где же платье? – поджав губы, поинтересовалась она. – Или не подошло?

– Мало оказалось, – нашлась Франя, – а из маленького большого не сделаешь.

Она пришла к себе в комнату, закрыла дверь и, не раздеваясь, села на кровать.

Еще раз подтвердились ее мысли, что хозяйка в чем-то ее подозревает. Только в чем? То ли, в том, что она, Франя, связана с подпольщиками, то ли в том, что она не полька, а еврейка? Но не это сейчас волновало Франтишку, она до сих пор не могла прийти в себя от той страшной новости, что сообщила ей Мария. И если тогда она сдержалась, то сейчас слезы побежали по щекам. Тоня Соколова в гестапо. Та самая Тоня, с которой она виделась совсем недавно и разговаривала. А сейчас ее мучают в гестапо: бьют, всячески издеваются, пытают, стараются вырвать признание. Она ничего не говорит, и все повторяется снова…

Франя так ясно все это представила, что холодный пот выступил у нее на лбу.

«А если на ее месте окажусь я? Выдержу ли? Смогу ли промолчать? – размышляла она. – Но ведь то, что мне поручили, – это ведь очень, очень важно, от этого зависит многое. Я должна это сделать», – твердо решила она и стала раздеваться.

«Какая необыкновенная женщина Мария – она рискует каждую секунду куда больше, чем я, и, наверное, никогда ничего не боится. Попробую и я как следует взять себя в руки». С этой мыслью она и заснула. Через несколько дней Франя узнала, что Соколову увезли в Узду, а потом в минскую тюрьму. Товарищи пытались устроить ей побег, но он не удался, и в конце января 1942 года Тоню расстреляли.

А в этот вечер Мария сидела в маленькой комнатке у Бромберга и слушала его взволнованный рассказ.

Рафаэль по заданию Черной поручил своей группе собирать оружие и медикаменты, чтобы в дальнейшем все это переправить партизанам. Сам он тоже принял участие в выполнении задания. Ему повезло: он достал автомат. С большими трудностями Рафа принес оружие к себе домой, чтобы потом, когда стемнеет, спрятать его у Николая Дрозда в тайник на чердаке. Вся семья села за скромный ужин, как вдруг раздался громкий стук в дверь.

Проверка документов!

Хотя эти слова уже стали привычными для слуха, но каждый раз они, как хлыстом, ударяли по нервам.

Проверка документов!

Сейчас, когда в доме оружие, эта проверка документов может стоить жизни всей семье.

Мгновенье все сидели оцепенев. Первой сообразила, что надо делать, мать Гали Липской, Ольга Алексеевна. Она схватила автомат и сунула его в постель, где мирно спала Светлана, подоткнула тщательно одеяло и открыла дверь.

На сей раз проверка прошла благополучно: документы у всех были в порядке. Правда, немец, взяв паспорт Рафаэля, молча поджал губы, прочитав национальность – цыган, но еще больше его удивило то, что русская замужем за цыганом.

– Какая неразборчивость, – брезгливо процедил он сквозь зубы.

Галя только подобострастно улыбнулась. Немец взял ее за подбородок, оценивающе осмотрел с ног до головы. Трудно сказать, сколько усилий стоило Рафе, чтобы сдержаться и не дать по рукам наглецу, но он помнил об автомате в кровати спящей девочки и не сделал ни одного движения. Проверка закончилась, и немцы ушли. Только тогда Галя дала себе волю и, зарыдав, упала на диван. Ночью автомат был спрятан в надежное место, а Рафаэль дал себе слово больше никогда не подвергать без крайней необходимости такому риску свою семью.

– До сих пор не могу прийти в себя, – сказала Ольга Алексеевна Липская. – Как подумаю, что могло быть, если бы нашли автомат. Светланку тоже бы убили, – тихо закончила женщина, – а она ведь совсем маленькая…

Мария слушала их рассказ, переживала все происшедшее, а сама думала о своей дочке Тамаре. Худенькая, плохо одетая двенадцатилетняя девочка по своей комплекции вполне могла сойти за девятилетнюю, и это помогало ей в тех случаях, когда ей поручали задания. Своими руками зашивала Мария листовки в рваное пальтишко Тамары. Каждый стежок вызывал в душе матери такую боль, как будто бы она шила не по материи, а по своему живому телу…

Не один раз посылала она девочку, чтобы передать нужному человеку донесение или листовки, отправляла ее на явочные квартиры, чтобы предупредить кого-либо или сообщить что-то срочное. И каждый раз, пока Тома не возвращалась домой, время это было для Марии хуже жесточайшей пытки. Сколько было передумано, сколько пережито страха и волнений за эти горькие минуты, наверное, трудно вместить в годы. Часто Мария говорила себе, что это последний раз, но наступал следующий раз, когда это было НАДО, и никто другой, кроме этого бесконечно дорогого для Марии человека, не мог сделать необходимое дело.

И снова шла в любую погоду девочка в стареньком пальтишке, шла, несмотря на усталость и на то, что каждый ее неверный шаг мог привести к смерти, и Мария прекрасно знала об этом, и знала она еще то, что, если понадобится, то она снова пошлет свою дочь, потому что иначе сейчас она не сможет поступать…

«Пусть думают, что я жестокая мать, – горько размышляла Мария, – но как я могу требовать жертв от других, если сама не буду безжалостна к себе. Нельзя иначе… А может быть, можно? Нет, нельзя!» Мария тряхнула головой, как бы отгоняя от себя мучительные мысли, возвращаясь к разговору об автомате.

– Рисковать зря нечего, – спокойно сказала она, – но без риска тоже не обойдешься. Будем действовать по обстановке. Но тебе, Рафа, надо быть поосторожнее, а то ты иногда сначала делаешь, а потом думаешь…

Рафа смущенно промолчал. Он хорошо знал свой горячий, неуравновешенный характер, свою нетерпимость к подлости, знал и боялся, что может не выдержать и сорваться.

– Вижу, ты все понял, Рафа, – спокойно продолжала Мария, – задача твоей группы прежняя, очень нужны медикаменты и оружие. И последнее. Прочтите, – сказала она как-то торжественно и протянула Бромбергу сложенную пополам бумагу.

– Читай вслух, – попросила Галя Липская.

– «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, верный сын героического белорусского народа, – негромко начал Рафа, – присягаю, что не пожалею ни сил, ни самой жизни для дела освобождения моего народа от немецко-фашистских захватчиков и палачей и не сложу оружия до тех пор, пока родная белорусская земля не будет очищена от фашистской погани.

Я клянусь строго и неуклонно выполнять приказы своих командиров и начальников, строго сохранять воинскую дисциплину и беречь военную тайну.

Я клянусь за сожженные города и деревни, за кровь и смерть наших жен и детей, отцов и матерей, за насилия и издевательства над моим народом, не останавливаясь ни перед чем, всегда и всюду смело, решительно и безжалостно уничтожать немецких оккупантов.

Я клянусь всеми путями и средствами активно помогать Красной Армии повсеместно уничтожать фашистских палачей и тем самым содействовать быстрейшему и окончательному разгрому кровавого фашизма.

Я клянусь, что скорее погибну в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и белорусский народ в рабство кровавому фашизму.

Слова моей священной клятвы, произнесенные перед моими товарищами партизанами, я подтверждаю собственноручной подписью и от этой клятвы не откажусь никогда.

Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу свою присягу и изменю интересам народа, пускай умру я позорной смертью от рук своих товарищей».

Рафаэль читал партизанскую клятву, и все присутствующие понимали, что он приносит присягу на верность Родине.

Наступило молчание. Мария первая нарушила его.

– Так вот, за оружием и медикаментами к тебе придут от тети Нюры. А клятву спрячь получше и дай почитать своим ребятам.

– Все сделаем, – заверил Черную Рафа.

Попрощавшись, Мария ушла. Она не стала говорить товарищам, что это задание подпольного райкома, а от «тети Нюры» придут из партизанского отряда капитана Николая Никитина, с которым Мария тоже была связана. Наступит время – сообщит членам группы все, что необходимо.

Мария шла домой и размышляла о том, как мудро решило наше правительство, призвав всех советских людей, оставшихся в оккупированных районах страны, на борьбу с врагом.

Совсем недавно она узнала, что есть специальное постановление ЦК ВКП(б) от 18 июля 1941 года «Об организации борьбы в тылу германских войск». В нем так и говорилось: «Для улучшения руководства партизанским движением Центральный Комитет обязал партийные комитеты заблаговременно организовать подпольные партийные и комсомольские ячейки из числа опытных, боевых и до конца преданных нашей партии, лично известных руководителям парторганизаций и проверенных на деле товарищей». Конечно, Осипова не помнила всего обращения наизусть, но смысл его запал ей в душу, и сейчас, торопясь по немноголюдным улицам домой, где ее ждала Тамара, она мысленно прикидывала, что ею лично уже сделано для этой борьбы.

– К тебе какие-то люди приходили, – встретила Марию дочь. – А тетя Лида так плакала и кричала…

Осипова, не раздеваясь, пошла в комнату соседки.

Теперь Лида Дементьева жила только со своим младшим сынишкой Геной: муж был на фронте, а старший Толя вместе с Марииным Юрой в эвакуации.

– Что случилось? – спросила Мария с порога.

– За тобой немцы приходили. Кто-то им донес, что ты комиссар. Ну уж тут мы все постарались доказать, что это ошибка. Не только я плакала, но и другие соседки тоже. Сама знаешь, заплакать сейчас нетрудно. Видно, поверили: покрутились, покрутились, взяли у меня вышитую дорожку, что на комоде лежала, и ушли. Так что будь поосторожнее.

Мария слушала ее рассказ, и так ей было странно слышать, что ее, Марию Борисовну Осипову, дочь простого рабочего со стекольного завода, называют комиссаром. Она привыкла, чтобы комиссарами называли легендарных людей, вошедших в историю Советского государства. И само слово такое значительное: «комиссар», а тут, оказывается, ее удостоили такой чести. Значит, в представлении фашистов каждый коммунист – комиссар. «Ну что же, постараюсь соответствовать!»

– Спасибо, Лидочка, – Осипова обняла соседку, ласково погладила ее по светлым волосам. – Конечно, постараюсь быть поосторожнее, а там видно будет…

Глава 3

Только на третий день Франтишка Злоткина смогла выполнить задание Черной. Господина шефа неожиданно вызвали, и он на сей раз действительно забыл ключ в дверке ящика. Она никогда не думала, сколько нужно решимости и присутствия духа, чтобы сделать всего несколько шагов, отделяющих ее стол от массивного стола шефа. Сколько раз она приподнималась со стула, чтобы перейти это пространство, и опять без сил опускалась на свое место – не хватало смелости. Наконец решилась – энергично встала, деловой походкой подошла к письменному столу начальника и уверенно, даже спокойно открыла ящик и взяла несколько бланков. Так же деловито положила их в свою сумочку и хотела продолжать работу. Но сосредоточиться она уже не могла. Мысль о лежащих в сумочке документах как раскаленным железом жгла ее. Ей казалось, что господин шеф непременно спохватится недостающих бланков и начнет их искать или кто-нибудь другой обязательно догадается, что находится в ее изящной сумочке, и тогда ей не миновать гестапо. Она так волновалась, что красные пятна то и дело вспыхивали на ее лице и шее, и она украдкой вытирала пот со лба. Ее волнение не укрылось от шефа, вернувшегося к своему столу.

– Что с вами? Вы больны? – спросил он.

– Да, мне нездоровится, – ухватилась Злоткина за спасительную подсказку.

– Идите и отдохните, вы сегодня хорошо поработали, – разрешил ей немец, – и примите вот это. – Он протянул ей лекарство в яркой упаковке.

– Благодарю вас, господин шеф, – обрадовалась Франтишка, – вы очень добры.

Она говорила эти любезные слова, а сама с трудом сдерживалась от нервного смеха.

«Интересно получается, – думала она, – первый раз за все время меня похвалили за хорошую работу; ну что же, постараюсь и впредь оправдывать надежды начальства».

Не заходя к себе домой, Злоткина отправилась к Осиповой, чтобы отдать ей документы. Мария была дома. Хотя сразу было видно, что документы есть – такая нескрываемая радость была написана на лице Франи, – Осипова все же спросила:

– Как дела, Франтишка?

– Все в порядке, задание выполнено, – гордо отрапортовала та, потом совсем неожиданно добавила: – Начальство меня похвалило.

– Какое начальство? – удивленно спросила Мария.

– Сам господин шеф сказал, что я могу уйти пораньше, так как сегодня хорошо работала.

Осипова поглядела на сразу помолодевшее и ставшее необычайно привлекательным лицо Франтишки, на ее сияющие глаза, и сама не могла удержаться от улыбки.

Еще одно важное дело сделала Злоткина для подпольной группы Черной. Она познакомила Осипову с доцентом Политехнического института Николаем Николаевичем Кречетовичем, с женой которого Франя училась в институте. Впоследствии Кречетович наладил подпольную радиостанцию…

* * *

Вместе с другими беженцами шел по Московскому шоссе Николай Кречетович с годовалой дочкой на руках. Рядом молча шагала жена. Вышли они из Минска во время бомбежки. Шли километр за километром, лишь изредка перебрасываясь отдельными короткими фразами. Так дошли до леса и только тогда рискнули сделать привал. Летняя короткая ночь показалась измученным людям мгновением, а утром, когда надо было идти дальше, Елена Кречетович не смогла встать: видимо, сказались усталость и нервное напряжение – у нее отнялись ноги.

– Бери дочь, Николай, и уходи, а я уж как-нибудь, – сначала просила, а потом требовала Елена.

Но ее просьбы, слезы и требования были напрасны – Кречетович твердо стоял на своем.

– Будем вместе.

С величайшим трудом добрались они до ближайшей деревушки и нашли приют в одной из хат.

Так прошло несколько дней, а однажды утром хозяйка вбежала в комнату Кречетовичей с криком:

– Немцы пришли!

Николай быстро выскочил в окно и спрятался в амбаре за мешками. В избу первым вошел немецкий офицер в новенькой форме, за ним группа солдат.

– Где хозяин? – спросил офицер по-немецки.

Женщины молчали.

– Где хозяин? – еще раз повторил он. – Обыскать дом и двор!

Солдаты бросились выполнять приказ. Через несколько минут из амбара вытащили упирающегося Кречетовича.

– Это хозяин? – спросил офицер. – Убрать его.

Солдаты потащили Николая снова к амбару.

– Не трогайте его, пожалуйста, господин офицер, – на превосходном немецком языке взмолилась Елена. – Это не хозяин, это мой муж. Он ни в чем не виноват. Он профессор, пострадавший от Советов. Мы возвращаемся в Минск.

Теперь, тридцать лет спустя, Елена Давыдовна Кречетович, преподаватель немецкого языка в техникуме, невольно улыбается, вспоминая эту сцену: самодовольного, выхоленного немецкого офицера с презрительным взглядом водянистых глаз и безукоризненным пробором и стоящего перед ним покрытого с ног до головы соломенной трухой, с растрепанными светлыми волосами Кречетовича. Но тогда ей было не до смеха.

– Откуда фрау так хорошо знает немецкий? – поинтересовался офицер.

– Я студентка последнего курса института иностранных языков и всегда преклонялась перед языком Гёте и Шиллера, – нашлась Елена.

Офицер благосклонно кивнул, и «господина профессора» отпустили. Пришлось Елене и дальше играть роль переводчицы и угощать незваных гостей. Едва фашисты отбыли, Кречетовичи отправились дальше. Они прошли несколько деревень и наконец остановились в одной, где их приютила семья учителя.

Так продолжалось полтора месяца, и жить Николаю стало невмоготу. Невозможно было сидеть сложа руки и слушать рассказы о зверствах захватчиков, и Николай Кречетович стал действовать. Никакого опыта у него не было. Многолетнее преподавание в институте и общение с молодежью приучили его быть очень требовательным к себе и к своим поступкам. Он никогда не мог пройти мимо, если на его глазах кто-либо оскорбил женщину, обидел ребенка, проявил неуважение к старику. А сейчас он считал своим долгом причинить как можно больше вреда фашистам, нагло попирающим его родную землю. Но как? С чего начать? Что понимал в саботаже преподаватель средних лет, который никогда в жизни ничего специально не ломал и не портил? Как-то он вдруг вспомнил о скандале, который за несколько лет до войны приключился на их улице.

Мостовую только что покрыли асфальтом, а кто-то из мальчишек утащил дорожный знак с «кирпичом», запрещающим проезд. Вскоре машины одна за другой стали вылетать на ремонтируемую полосу. Ремонтники ругались, грозили расправой, но без дорожного знака так и не смогли остановить поток машин. Эта сцена почему-то всплыла в памяти, когда Кречетович лихорадочно думал, как одному бороться с немцами. «Начну с дорожных знаков».

Первый раз был самым трудным. Кречетович облюбовал указатель, стоящий на повороте к деревне, и пытался его выдернуть из земли. Но, видимо, столб был поставлен на совесть, и Николаю Николаевичу пришлось немало потрудиться, прежде чем он добился желаемого результата. Наконец, столб поддался и был заброшен далеко в кювет, а выпачканный землей и глиной Кречетович вернулся домой. По дороге он решил, что проще путать указатели на столбах, а не выдергивать их: нецелесообразно расходуются силы и время. Он мысленно представил, как бы реагировали его студенты, если бы в мирное время застали его за таким занятием. «Диверсант-одиночка!» – мысленно иронизировал над собой Николай Николаевич. Но ничего не делать, а оставаться в стороне, ходить в чистом костюме и корректно уступать дорогу самодовольным немецким молодчикам Кречетович не мог. Теперь он не терял время: он ходил по дорогам и деревням, выбирал удобный момент и менял дорожные указатели. Получалась путаница и неразбериха, слухи о которой стали доходить и до их деревни.

Замена дорожных знаков была только началом. Теперь, когда Кречетович выработал свою систему действий, он поставил перед собой более сложную цель. Он быстро заметил, что немцы со свойственной им оперативностью налаживали связь с фронтом: вешали кабель на деревья и на столбы. Конечно, испортить линию связи – это дело посложнее замены указателей, здесь надо больше осторожности и в то же время смелости. Николай Николаевич сделал себе специальное приспособление – усовершенствовал кусачки и носил их, тщательно спрятав в одежде. Обычно он старался портить линию в сумерках, на рассвете или ночью и всегда потом маскировал место повреждения. Но бывало и так, что ярко светило солнце, но уж больно удобный был момент, упустить который было бы просто грешно. Движениями, уже ставшими автоматическими, Кречетович доставал свой инструмент, и через несколько секунд очередной кабель выходил из строя…

Так продолжалось до тех пор, пока однажды Николай Николаевич не увидел объявление, вывешенное на видном месте. Вот что оно гласило:

«В г. Минске перерезан немецкий военный кабель, за это расстреляно 50 человек заложников. В дальнейшем за каждый перерезанный кабель будет расстреляно 100 человек».

Кречетович дважды перечитал лаконичный текст и решил, что больше действовать в одиночку он не будет, надо идти в Минск, чтобы найти кого-нибудь из тех, кто активно борется с оккупантами. Но прийти просто так, с пустыми руками, тоже не хотелось, надо было подготовиться. Правда, за это время Кречетовичи вместе с учителем спрятали в лесу довольно много оружия, которое они подбирали, и, кроме того, у них накопились запасы медикаментов. Дело в том, что недалеко от деревни, где скрывались беженцы, находился военный городок со складом медикаментов. Пока гитлеровцы не разобрались как следует в обстановке, местные жители выносили из склада лекарства. Не сидели сложа руки и Кречетовичи. Медикаменты были хорошо спрятаны на нескольких чердаках и сеновалах, и найти их практически было невозможно. Лекарства не расходовались, и было решено ни в коем случае не трогать их, пока Кречетович не вернется из Минска.

Но сдержать данное слово не удалось: нельзя было не давать лекарство нашим военнопленным, которых гнали через деревню.

Невозможно было смотреть без боли на колонны людей, которые шли, с трудом волоча ноги, в изодранной, белой от пыли и пота одежде. Люди шли с непокрытыми головами под безжалостным солнцем, которое ярко освещало их заросшие щетиной лица и запавшие глаза. Среди них было много раненых, забинтованных черными от грязи повязками; они едва переставляли ставшие свинцовыми ноги. Если кто-нибудь из них не выдерживал и падал, то его тут же приканчивал конвоир, не заботясь о том, что очередь из автомата скашивает и других, идущих рядом…

На все это нельзя было смотреть спокойно, и люди старались делать все возможное, не думая о том, что оказанная пленным помощь может стоить жизни им самим.

Однажды, когда на глазах у Кречетовича пристрелили раненого пленного, Николай Николаевич не выдержал.

– Я не могу больше бездействовать, – твердо сказал он. – Сегодня же иду в Минск, свяжусь там с людьми… А тебе, Леля, лучше всего остаться с Людой здесь в деревне. В Минске тебя многие знают, опасно…

Он не объяснил жене, почему опаснее быть в городе, где ее знают, но Елена и так поняла: здесь, в деревне, она выдавала себя за грузинку, и ей верили. А в Минске, где фашисты уже создали гетто, евреи не могли жить вне его. Тем, кто укрывал евреев, грозила смерть.

Николай ушел, а Елена еще долго стояла во дворе, смотрела на все уменьшающуюся фигуру мужа и думала свою невеселую думу: увидятся ли они еще когда-нибудь?..

Кречетович вошел в город незамеченным. Он медленно брел по знакомым местам и не узнавал их. Всюду, где совсем недавно были улицы с зелеными дворами и' аккуратными домами, теперь громоздились груды кирпичей. Руины, руины, руины без конца. Они отличались друг от друга только количеством битого кирпича и чудом державшимися стенами, с которых слепыми глазами смотрели на редких прохожих окна с выбитыми стеклами. И всюду пепел, покрывший серой мягкой пеленой мертвые развалины. При каждом порыве ветра пепел поднимался в воздух и снова оседал, запорашивая, как снегом, все вокруг.

Кречетович пошел к Злоткиной, не заходя в свой дом. Он даже и не знал, было ли цело само здание, где когда-то (полтора долгих месяца прошло с тех пор) была его квартира. Ему не терпелось найти людей, уже начавших борьбу против гитлеровцев. Франтишка была дома. Она не удивилась, увидев Кречетовича. Не удивила ее и цель визита.

– Как Елена, как дочка? – только и спросила она.

– Живы, – ответ был лаконичен. Кречетович сразу же приступил к делу. – Послушайте, Франя, мне очень нужно связаться с подпольщиками. Помогите мне, – попросил Кречетович.

– Подождите здесь, а я схожу узнаю. Только никуда не уходите, я скоро вернусь.

Франтишка направилась домой к Осиповой. Дверь открыла соседка Лида.

– Марии нет, – сразу с порога объявила она, – и неизвестно, когда будет.

– Скажите ей, пожалуйста, что приходила Франя, – попросила Злоткина, – и что она мне очень срочно нужна. Я буду сегодня дома ее ждать, а если она не сможет, то завтра в четыре часа на Бетонном мосту. Только обязательно передайте.

Лида обещала. В этот вечер Черная так и не появилась, напрасно ждали ее товарищи.

Утром Франтишка заторопилась на работу в больницу, договорившись с Кречетовичем, что они встретятся в четыре часа на Бетонном мосту. К назначенному часу туда же пришла и Мария. Франтишка распрощалась и ушла, а Кречетович и Осипова медленно пошли по улице.

Николай Николаевич вкратце рассказал о том, что он делал, и попросил Марию связать его с кем-нибудь из подпольщиков.

– Считайте, что вы уже связаны, – улыбнулась Черная.

– Тогда дайте мне задание. Я не могу больше оставаться в стороне.

Мария помолчала немного.

– Хорошо бы вам устроиться в городскую управу, – сказала она.

Кречетович даже изменился в лице.

– Работать в управе?! Как я буду людям в глаза смотреть! Я честный человек…

– Это очень надо для дела, – мягко прервала его Мария. – А вы для работы в управе весьма подходящая кандидатура.