Текст книги "Собрание сочинений Том 8"
Автор книги: Николай Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)
Глава тринадцатая
Живем наново и опять так же невозмутимо хорошо, как жили. Мой немчик растет, и я его, разумеется, люблю. Мое ведь дитя! Мое рожденье! Лина – превосходная мать, а баронесса Венигрета – превосходная бабушка. Фридька молодец и красавец. Барон Андрей Васильевич носит ему конфекты и со слезами слушает, когда Лина ему рассказывает, как я люблю дитя. Оботрет шелковым платочком свои слезливые голубые глазки, приложит ко лбу мальчика свой белый палец и шепчет:
– Перст божий! перст! Мы все сами по себе не значим ничего. – И прочитает в немецком переводе из Гафиза:
Тщетно, художник, ты мнишь,
Что творений своих – ты создатель * .
Меня повысили в должности и дали мне новый чин. Это поправило наши достатки. Прошло три года. Детей более не было. Лина прихварывала. Андрей Васильевич дал мне командировку в Англию для приема портовых заказов. Лине советовали полечиться в Дубельне * у Нордштрема, в его гидропатической лечебнице * . Я их завез туда и устроил в Майоренгофе, на самом берегу моря. Слагалось прекрасно: я пробуду месяца два за границей, а они у Нордштрема. Чудесный старик-немец и терпеть не мог остзейских немцев, все их ругал по-русски «прохвостами». Больных заставлял ходить по берегу то босиком, то совсем нагишом. В аптечное лечение не верил нисколько и над всеми докторами смеялся. Исключение делал только для одного московского Захарьина * .
– Этот, – говорил, – один чисто действует: он понял дело и напал на свою роль.
А похвала эта, впрочем, в простом изъяснении сводилась к тому, что он почитал знаменитого московского врача «объюродевшим», но уверял, что «в Москве такие люди необходимы» и что она потому и крепка, что держится «credo quia absurdum». [46]46
«Верю, потому что абсурд» (лат.).
[Закрыть]
Любопытный был человек! Жил холостяком, брак считал недостойным и запоздалым учреждением, остающимся пока еще только потому, что люди не могут найти, чем бы его заменить; ходил часто без шапки, с толстой дубиной в руке, ел мало, вина не пил и не курил и был очень умен.
Моя теща пользовалась его расположением «как умная немка». Жена моя должна была у него лечиться. После она хотела съездить к Tante Августе в Поланген * , где море гораздо солонее.
Я сказал:
– Прекрасно.
– И Фриде с собою возьмем, надо его показать танте и Авроре: она ведь его еще не видала.
– Пожалуйста, возьмите; его только и остается показывать танте Августе да Авроре.
Лина укоризненно покачала головою.
– Какой ты, – говорит, – злой!
– Да, я злой, а вы с своей мамой очень добрые: вы так устроили, что мне своим родным сына показывать стыдно.
– Почему же стыдно?
– Немец!.. лютеранин!
– Ну так что же такое?
– Ничего больше.
– Будто не все равно? Все христиане.
– То-то и есть, верно не все равно. И я так думаю: не все ли равно, а вот по-вашему, видно, не все равно: вы взяли да и переправили его из Никитки на Готфрида.
А жене уж нечего сказать, так она отвечает:
– Ты придираешься. Лишнюю комнату, которая у нас наверху, мы отдадим дяде барону (то есть Андрею Васильевичу).
– Чудесно.
– Ведь мы ему много обязаны.
– Конечно.
– Он очень любит Нордштрема.
– И Нордштрем его любит.
– Правда?
– Да.
– Он тебе говорил это?
– Как же. Он мне говорил, что барон – гороховый шут.
Лина обиделась.
– Я, – говорит, – думаю, что ты шутишь.
– Нет, не шучу; но, впрочем, Нордштрем хотел свести барона с каким-то пастором, который одну ночь говорит во сне по-еврейски, а другую – по-гречески.
Лина заметила мне, что я дерзок и неблагодарен.
В ней была какая-то нервность. Так мы расстались и почти три месяца не видались. В разлуке, в моем настроении, разумеется, произошла перемена: огорчения потеряли свою остроту, а хорошие, радостные минуты жизни всплывали и манили к жене. Я ведь ее любил и теперь люблю.
Андрей Васильевич встретил меня в Риге на самом вокзале, повел завтракать в парк и в первую стать рассказал свою радость. Пастор, с которым познакомил его Нордштрем и который «во сне говорил одну ночь по-еврейски, а другую – по-гречески», принес ему «обновление смысла».
– Что же такое он открыл?
– А, друг мой, – это благословенная, это великая вещь! Я теперь могу молиться так, как до этой поры никогда не молился. Сомненья больше нет!
– Это большая радость.
– Да, это радость. Впрочем, я всегда думал и подозревал, что здесь нечто должно быть не так, что здесь что-то должно быть иначе. Я говорю о «Молитве господней».
– Я ничего не понимаю.
– Но ведь вы ее знаете?
– «Отче наш»-то? – Ну, конечно, знаю.
– И помните прошение: «Хлеб наш насущныйдай нам сегодня»?
– Да, это так.
– А вот то-то и есть, что это не так.
– Позвольте…
– Да не так, не так! Я и прежде задумывался: как это странно!.. «Не о хлебе человек жив», и «не беспокойтеся, что будете есть или пить», а тут вдруг прошение о хлебе… Но теперь он мне открыл глаза.
– А мне хочется сперва в Дубельн, к жене… боюсь, как бы не пропустить поезда.
– Нет, не пропустим. Вы понимаете по-гречески слово: « epinsiox»?
– Не понимаю.
– Это значит: «надсущный», а не насущный, – хлеб не вещественный, а духовный… Все ясно!
Я перебил.
– Позвольте, – говорю, – вы мне это что-то еретическое внушаете. Мне это нельзя.
– Почему?
– Я человек истинно русский и православный – мне нужен «хлеб насущный», а не надсущный!
– Ах, да! А я теперь в восторге читаю эту молитву и вас все-таки с пастором познакомлю. Это я непременно и хотел, чтобы он, а не другой пастор, крестил маленького Волю, и он это сделал…
– Какого Волю?
– А второй сын ваш, Освальд!
– Ничего не понимаю!.. Какой сын?.. У меня один сын, Готфрид!
– Это первый, а второй-то, второй, который месяц назад родился!
– Что?.. Месяц назад?.. Что же он, тоже « epinsiox», что ли, необыкновенный, надсущный?Откуда он взялся?
– Его мать – Лина.
– Но она не была беременна.
– А, этого я не знаю.
Я вне себя, бросаю Андрея Васильевича и лечу к себе на дачу, и первое, что встречаю, – теща, «всеми уважаемая баронесса». Не могу здороваться и прямо спрашиваю:
– Что случилось?
– Ничего особенного.
– У Лины родился ребенок?
– Да.
– Как же это так?.. Отчего же…
– Что за вопрос!
– Нет, позвольте!.. Как же три месяца тому назад, когда я уезжал… я ничего не знал? В три месяца это не могло сделаться!
– Конечно… Это надо девять месяцев. Зачем же ты это не знал!
– Почему же я мог знать, когда мне ничего не говорили?
– Ты сам мог знать по числам.
– Черт вы, – говорю, – черт, а не женщина! Черт! черт!
Это вдруг такой оборот-то после того, как я к баронессе чувствовал одно уважение и почтительно к ней относился!
Ну, дальше что же рассказывать! Разумеется, хоть лопни с досады – ничего не поделаешь! Опять все кончилось, как и в первом случае. Только я уже не истеричничал, не плакал над своим вторым немцем, а окончил объяснение в мажорном тоне.
Я сказал баронессе, что терпение мое лопнуло и что я в моих отношениях к семье переменяюсь.
– Как? Зачем переменяться?
– А так, – говорю, – что совсем переменюсь, – вы ведь еще не знаете, какой у меня неизвестный характер.
– А какой неизвестный характер?
– Я вам говорю – «неизвестный». Я и сам не знаю, что я могу сделать, если выйду из терпения. Вы это имейте в виду, если еще раз захотите мне сделать сюрприз по числам.
– Какая глупость!
– Ну вот, смотрите!
У меня явился какой-то дьявольский порыв – схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его в море. Слава богу, что это прошло. Я ходил-ходил, – и по горе и по берегу, а при восходе луны сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что написать в Москву и в Калугу и как дальше держать себя в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.
Вдруг, на счастье мое, – вижу, по бережку моря идет мой благодетель, Андрей Васильевич, один, с своей верной собачкой и с книгой, с библией. Кортик мотается, а сам, как петушок, распевает безмятежным старческим выкриком:
Я устал – иду к покою;
Отче! очи мне закрой,
И с любовью надо мною
Будь хранитель верный мой!
И каким молодцом идет на своих тоненьких ножках и все выше и выше задувает высоким фальцетом:
И сегодня, без сомненья,
Я виновен пред тобой;
Дай мне всех грехов прощенье,
Телу – сон, душе – покой!
Мне стало завидно его бодрости и спокойствию, да и к жизни, к общенью с людьми опять меня поманило, и на ум пришла шутка.
«Нет, постой ты, – думаю, – старый певун: пока ты дойдешь до своей постели, чтобы вкушать сон и покой, которого просишь, – я тебя порастравлю за то, в чем, кажется, и ты «виновен без сомненья».
Глава четырнадцатая
Я покинул холм, где сидел, и без труда догнал Андрея Васильевича.
Адмирал, увидя меня, очень обрадовался и сердечно меня обнял.
– Здравствуйте, – говорит, – мой друг, здравствуйте! Какая после чудесного дня становится чудесная ночь! Я в упоенье, – гуляю и молюсь, все повторяю «Отче наш» в новом разночтенье, – благодарю за «хлеб надсущный», и моему сердцу легко. «Сердце полно – будем богу благодарны». А вы как себя чувствуете?.. Вы тоже гуляли?
– Да, гулял.
– Прекрасный вечер. Теперь домой?
– Домой.
– Вот и чудесно, и пойдем вместе. Я не скучаю и один, но с сердечным, с сочувственным и благородно мыслящим человеком вдвоем еще веселей… А вы, верно, узнали все, как это случилось, и тоже спокойны?
– Нет, – отвечаю, – я ничего не узнал, да и не хочу узнавать!
– Да, это перст божий.
– Ну, позвольте… уж вы хоть перст-то оставьте.
– Отчего же? Когда нельзя понять, – надо признать перст.
– А я скорее согласен видеть в этом чей-то шиш, а не перст.
Он остановился, как будто долго не мог понять, а потом помотал перед собою пальцем и произнес:
– Ни-ни-ни! Это перст!.. И вы никогда больше не говорите «шиш», потому что «шиш» это русский нигилизм.
– Ну уж, нигилизм или не нигилизм, а я тут перста не вижу. Перст не указывает, как обманывать человека, а здесь обман, и потому я принимаю это за шиш, показанный всему моему дальнейшему семейному благополучию. Семейное счастье мое расстроено…
– Почему?
«Ах ты, – думаю, – тупица этакий! Еще извольте ему разъяснять «почему»!»
– Я не могу больше верить самым близким людям.
– То-то: почему?
«Фу, черт тебя возьми! – думаю. – Ишь в чем у них, между прочим, сила кроется. Чего они не хотят понять, того и не понимают. Так и моя жена, и всеми уважаемая теща, и этот благочестивый певунок. А я же вас разочарую по-русски, откровенно».
И говорю:
– Я, ваше превосходительство, вам скажу только одно: я вам скажу, до каких острых объяснений у нас дошло с баронессою, которую, как вы знаете, я любил и уважал, как родную мать.
– Знаю, знаю! И она этого стоит.
– Да, а теперь я ей пригрозил.
– Чем?.. Как можно пригрожать!
– Так… сказал, что я больше ничего не потерплю и что у меня есть ужасные черты в характере, которых я сам боюсь.
– Вы это пошутили?
– Нет – совершенно серьезно.
– А что вы, например, можете сделать?
– Не знаю…
– Как же не знаете?
– В том-то для меня и есть самый большой ужас, что я сам не знаю. Я терплю много и долго, держу себя… как воспитанный человек, как европеец; а потом, если меня станут очень сильно скребсти, – я и освирепею, как бык.
– Как бык!.. Гм!.. Это скверно.
– И я вперед вам говорю, что это может кончиться скверно.
– Например как?
– А например так, что я сегодня было вздумал швырнуть за ноги это дитя.
– Ой, какая гадость!
– Да, это гадость, но ведь и со мною делают нехорошее. Пословица говорит: «против жару и котел треснет».
– Ага! Хорошая пословица. Я очень люблю русские пословицы. Но это не годится. Дитя ничем не виновато.
– Ну, я донос на собственную семью напишу и пошлю.
– Офицер!.. Донос!
– Да, сам на себя.
– Этого никто не делает.
– Нет, делают; в бракоразводных делах даже очень часто делают.
– Нет, уж вы этого не делайте.
– Ну, так вот вы меня, ваше превосходительство, научите, что же мне делать-то, чего держаться и как из себя не выйти?
– Держитесь русской пословицы.
– Которой прикажете?
– «Когда ты хочешь рассердиться, подумай, что ты говоришь с генерал-губернатором».
– Такой пословицы нет.
– Есть.
– Да уж позвольте мне, как русскому, лучше знать, что такой пословицы нет.
– Я ее от князя Суворова в Риге слышал.
– Про рижского князя Суворова про самого-то стоит пословицу сложить.
– Это правда, правда. Он фантазер, но добряк. Многое, что было невозможно, он сделал возможным. Его, бывало, попросят – он скажет: «это возможно». Очень жаль, что его больше нет, – и вам было бы хорошо.
– Мне все равно, меня мучит только, как своим родным написать, что у меня всё немцы родятся.
– Да!.. в самом деле: как бы им это написать?
– Я им чистосердечно во всем признаюсь, что я их по вашей милости обманывал и что у меня сына Никиты нет, а есть даже два сына, и оба немца. Пусть и отец и дядя это узнают, и они меня пожалеют и отпишут свое наследство, находящееся в России, детям моей сестры, русским и православным, а не моим детям-немцам, Роберту и Бертраму.
– Фуй!
– Отчего фуй? Я больше лгать не хочу. Приду домой и напишу: мне будет легче.
– Чем же легче?
– Тем, что я не буду больше моих честных стариков обманывать.
Адмирал задумался и прошептал:
– Это тоже правда.
– Конечно, правда.
– А вы первый раз им… о первом ребенке как написали?
– Я тогда солгал.
– А-а! Как жаль!
– Да, я нагло и гнусно солгал.
– Что же именно?
– Свалил все дело на fausse couche. [47]47
Преждевременные роды (франц.).
[Закрыть]
– Недурно! Очень хорошо! Теперь свалите на фос-кушку!
– Нет, ваше превосходительство, я попробую при думать что-нибудь другое.
– Зачем? Лучше этого не придумаете.
Расстались. Я вернулся домой и в самом деле сел писать чистосердечное признание… Как-то не пишется… Противно это излагать, какая я тряпка, что у меня всё рождаются немцы, и я не могу этого прекратить.
Черт возьми нашу телегу и все четыре колеса! При случае написал про фос-кушку.
Опять живем. Получил крест, и денег дали.
К жизни охладел, и к тем вопросам, которые приходят из России, охладел. Семья-немцы растут, живу хорошо и очень тихо. Ну их совсем все вопросы! Это надо иметь к ним охоту и здоровые нервы, чтобы ими заниматься. И то не здесь и не в колыванской семье. Никитки от меня больше не ждут и не требуют. Все замерло там и приутихло, и во мне, казалось бы, конец. Но только, как пуганая ворона сучка боится, так и я: из дому отлучаться боюсь. Думаю: кажется, безопасно, кажется, ничего нет, а между тем бог их знает, какая у них… природа какая-то «надсущная»:неравно вернешься, а у них уже и поет в пеленках новый немец.
Этого я не хотел больше ни за что и, признаюсь вам в своей низости, более для этого и с отцом Федором Знаменским познакомился, когда его назначили благочинным. Пошел к нему исповедоваться и говорю:
– Вот что в моем семействе два раза было. Я сам вам об этом объявляю. Вы теперь благочинный, должны за этим смотреть, чтобы закон не обходили. Я часто бываю в отлучках, а вы смотрите… А то я сам после на вас донесу.
Он испугался и денег за исповедь не взял и вместо отпуска сказал мне «мое почтенье», а доноса не подал.
Трус неописанный. Но зато и без его помощи нечего стало бояться. Одно горе прошло – стала надвигаться другая туча. Моему семейному счастию угрожало неожиданное бедствие с другой стороны: всегда пользовавшаяся превосходным здоровьем Лина начала хворать. Изменяется в лице, цвет делается сероватый, зловещий.
Я себя не помню от отчаяния. Кляну себя за то, что когда-нибудь что-нибудь ей сказал, плачу как безумный.
Она меня ободряет и утешает.
– Успокойся, – говорит, – я буду жить.
Мать, баронесса, являет безмерную силу любви и самообладания.
Здешние врачи нашли у нее что-то непонятное. Лина и баронесса отправились в Ригу. Там им сказали, что нужна скорая операция. Рассуждаем: в Петербург или в Берлин? Разумеется, в Берлин: лучше и дешевле. Я не спорю; где больная хочет, пусть там и будет. Детей, чтобы они не оставались одни при моих отлучках по службе, решили завезти по дороге к такте Августе и к кузине Авроре. Так я по необходимой служебной надобности ушел в море тотчас с началом навигации, а они должны были выехать через неделю, когда Лина будет себя немножко крепче чувствовать. Я жду от них в условленных местах известий об отъезде; но сначала писем нет, а потом извещают, что «еще не выехали», после – что «на Лину прекрасно действует покой и воздух», еще позже – что, «к удивлению, можно сказать, что врачи в Риге, кажется, ошибались и что операции вовсе, может быть, не нужно», и, наконец, – что «Лина поправляется, и они переезжают из города на дачу в Екатериненталь».
Это последнее известие шло долго, и я получил его только две недели тому назад, вместе с другим известием, что дядя из Москвы пишет, что отец мой умер и завещал именьице мне и «моим детям».
Я и обрадовался благоприятной ошибке врачей и очень поскорбел и поплакал об отце, которого давно не видал, а теперь совсем его лишился. И вот вчерашний день, расстроенный всем этим, возвращаюсь домой, влетаю в комнаты, стремлюсь обнять жену – и вижу у нее на руках грудное дитя!
Боже мой! Я ударил себя ладонью в лоб и спросил только:
– Как его имя?
– Гуня.
– Что это значит?
– Гунтер!
– Значит, я и в третий раз обманут!
Выходит баронесса и тихо говорит:
– Никакого обмана нет – это ошибкой подкралось.
Остальное вы сами знаете. Слово «подкралось» так вдруг лишило меня рассудка, что я наделал все, что вы знаете. Я их прогнал, как грубиян. И вот теперь, когда я все это сделал – открыл в себе татарина и разбил навсегда свое семейство, я презираю и себя, и всю эту свою борьбу, и всю возню из-за Никитки: теперь я хочу одного – умереть! Отец Федор думает, что у меня это прошло, но он ошибается: я не стану жить.
– Вы хотите довольно дешево отделаться, – произнес по-немецки молодой и сильный женский голос, впадающий в контральто.
Мы оба оглянулись и увидели на дорожке, у самой дверцы, стройную молодую девушку, изо всего лица которой, отененного широкими полями соломенной шляпы, был виден один нежный, но сильный подбородок.
Я узнал, что это была Аврора, и почувствовал в душе большую радость. Я здесь становился совершенно излишним, и притом этот разбитый человек теперь будет управлен хорошим кормчим.
Кузина Аврора, конечно, за этим предстала, и, посмотрев на нее, можно было сказать, что она знает, что надо сделать, и что надо, то и будет сделано.
– Умереть легко; надо не умереть и оставить семью без опоры… а возвратить себе расположение жены и уважение людей– вот что должно быть достигнуто! – услыхал я через открытое окно своей комнаты и тотчас же поспешил взять шляпу и уйти из дома, чтобы не быть нескромным свидетелем щекотливого и важного семейного разговора. Но живое любопытство и особенное внимание, какое возбуждала к себе эта, так театрально, как будто по пьесе для развязки назначенная, эфирная Аврора, – побуждали меня узнать: что тут случится, что эта оригинальная и смелая девушка выдумает и что устроит. Как она поможет этому бедняку достичь исполнения очень трудной, но в самом деле необходимой и единственно достойной в его положении задачи: «не оставить семью без своей опоры и возвратить себе расположение жены и уважение людей».
Это совсем не песенка из московского песенника на голос: «Когда сын у нас родится – мы Никитой назовем», а это трудная, серьезно задуманная фуга, развить которую есть серьезная цель для всего предстоящего, но зато сколько надо иметь смысла и терпения, чтобы всю эту фугу вывесть одною рукою!
Фуга, как стройный ряд повторяемостей, берется сначала одним голосом без всякого аккомпанемента, и ее основная тема называется «вождем» (Führer), а когда он окончит – другие повторяют то же в ладе доминанты главного тона (Antwort). [48]48
Ответ (нем.).
[Закрыть]
Иначе это не идет.
Глава пятнадцатая
В семье, потрясенной описанными событиями, все стало тихо: весь беспорядок прекратился, и как будто ничего особенного и не случилось. Было опять утро, и был вечер в день второй. * Я, кажется, больше всех был обеспокоен и боялся взглянуть в сад, а по двору проходил не иначе как после обозрения, что путь свободен. На третий день был праздник «Johannes», [49]49
Иоганны (нем.).
[Закрыть]соответствующий нашему Купале. Все уезжали in’s Grüne [50]50
На лоно природы (нем.).
[Закрыть]на мызу. Там пили, ели, пели и танцевали, а девушки плели венки и украшались ими. И я был там. Много ходил, устал и за небольшую плату, внесенную какому-то рабочему при мызе, поместился отдохнуть на сеносушке. Это была деревянная постройка, сделанная таким образом: внизу сруб небольшой, на нем балки, превосходящие величиною этот сруб, и на них второй, верхний сруб, обширнее нижнего. В этом верхнем срубе – кладовая и сушильня. Выше ее, под самою крышею, оригинальный карниз, состоящий из целого ряда совершенно однообразных и правильно размещенных скворечниц. Здесь свежо, сухо, нет никаких досадительных насекомых, а только скворцы то тихо копошатся в своих скворечнях, то торопливо рокочут, ведя друг с другом торопливые и жаркие беседы на трех огромнейших липах.
Вся площадка, где построена эта сушильня, обнесена высоким частоколом, образовавшим дворик, на котором стояли под навесом два плуга, тележка и омет соломы. Под липами был круглый стол, утвержденный на столбе, две скамейки и самодельный тяжелый стул из карельской березы. В нижнем этаже сушильни было жилое помещение для того работника, который дал мне отрадный приют на сене.
Я спал довольно долго и крепко и проснулся как будто от оживленного говора, который слышался снизу.
Это и в самом деле было так.
При пробуждении своем я услыхал три раза и твердо повторенное:
– Nain! nain! nain!
Это произносил молодой, сильный голос и произносил именно «nain», a не «nein», и притом с усиленною твердостью и с энергией. Голос мне показался знакомым.
Другой, более густой, но тихий голос отвечал:
– Но ведь это же очень несправедливо и странно, Аврора. Ты должна же признать, что если неправ и даже много виноват я в своей непростительной несдержанности и грубости, для которой я и не ищу оправданий, то ведь неправы и они.
Это был голос моряка Сипачева.
В ответ на его слова опять послышалось то же самое упорное:
– Nain, nain!
– Какое возмутительное упорство!
– Nain, это не упорство. Упорство в тебе.
– Ну, в таком случае это – дикость.
– О да, да! Непременно! Но тебе, может быть, не удобно говорить о дикости! Ведь ты сегодня именинник, мы сегодня пируем здесь твой день, и я тебя увела сюда не для того, чтобы говорить о прошлом, а для того, чтобы сказать тебе наедине радость, что открывается в настоящем и будущем.
– Ты всегда живешь в будущем.
– Nain! Я живу только в настоящем, но для будущего.
– Слушаю.
– Onkel барон сейчас мне шепнул, что он получил от Литке * ответную депешу: тебя назначают на корабль, который вышел в кругосветное плавание. Он теперь уже в Плимуте, и ты должен его догнать; тебе после завтра надо выехать.
– Гм!.. Прекрасно. Это барон Андрей Васильевич все исполнил по вашей команде, милая Аврора?
– Аврора никем не командует.
– Я готов… готов, и я даже рад, что ты это исхлопотала, Аврора.
– Еще бы не радоваться! Это единственный способ дать всему успокоиться. Ты после возвратишься домой с успокоенным сердцем.
– Да, но только это ведь я возвращусь не ближе как через два года, Аврора.
– Да, это будет всегочерез два года; но если сильно над собою наблюдать и хорошо себя школить, то и этого времени довольно, чтобы переделать в себе, что не годится.
– Это все один я должен в себе все переделывать?
– Конечно, ты; но вовсе не все, а только то, что мешает твоему семейному благополучию.
– А два года из жизни вон?
– Почему «вон»? Что употреблено на исправление себя, то не потеряно. Дело не в долгойжизни, а в достойнойжизни.
– А другие в это время ничего не будут в себе ни исправлять, ни переделывать?
– Им нечего переделывать. Разве постараться сделать себя хуже.
Аврора захохотала и шутливо добавила:
– Может быть, ты думаешь, что это и стоило бы для тебя сделать?
– Я думаю, не это, а я думаю, что я вспыльчивый и дурно воспитанный человек, но что и те, кто привел меня в состояние безумного гнева, тоже не правы.
– Nain! – перебила Аврора.
– Вы поступали со мною непростительно дурно.
– Nain!
– Вы поступили зло, упрямо, узко…
– Nain!
– И наконец, бесчестно!..
– Nain!
– Вы отравили мое спокойствие, вы лишили меня возможности откровенных отношений с моими родными, сделали всех детей лютеранами, когда они должны были быть русскими.
– Nain!
Очевидно, ей теперь хоть кол на голове теши – она все будет твердить свое «nain».
Я приложил глаз к одной из резных продушин сушильной стены, чтобы посмотреть на ее лицо. Я хотел видеть, какое оно теперь имеет выражение, – и оно меня неприятно поразило. Это лицо ясно говорило, что Аврора не желает знать никаких доводов и что к справедливости или к рассудку в разговоре с нею теперь взывать напрасно. Она видела только то, что хотела видеть, и шла к тому, чего хотела достигать. Все это можно бы принять за тупость, но такому заключению противоречил быстрый и умный взгляд ее изящных серых глаз и чертовски твердое выражение подбородка.
Произнося слово «nain», она точно что-то отгрызала и, откусив, даже не смыкала губ, а оставляла их открывши, чтобы опять еще и еще раз что-то перекусить и бросить. Ее белые, правильные зубы были оскалены, как у рассерженного зверька.
Она говорила стоя, поворотясь к собеседнику спиною, и судорожно копала и расшвыривала землю палкою своего серого кружевного зонтика с коричневой лентой.
Моряк сидел на одной из скамеек; но когда Аврора на все его доводы ответила «найн», он порывисто встал и сказал:
– Ну, хорошо. Довольно. Я не буду с тобою более спорить. Я тебя даже очень благодарю. Твое жестокое упрямство послужит мне в пользу… Когда я буду от вас далеко… и один… и когда мне станет о вас скучно… я вспомню тебя вот такою, какой вижу теперь… и мне будет легче.
– Nain!
– Как это «найн»?.. Я тебе сказал: мне будет легче…
– Nain!
– Почему «найн»?
Аврора полуоборотилась к нему и, топнув ногою, произнесла придыханием:
– Потому, что ты меня будешь вспоминать не такою!
Офицер улыбнулся и, тихо встав с места, взял и поцеловал руку Авроры.
– Ты права, – проговорил он, поцеловал ту же руку вторично и добавил: – но знай, Аврора, что ты сегодня самая противная, самая упрямая немка.
– О, я думаю! – отвечала, так же улыбаясь и пожав плечами, Аврора. – Ведь это только мы, упрямые немки, и имеем дурную привычку доделывать до конца свое дело. Не-немка наделала бы совсем другое, – у нее тут были бы и слезы, и угрозы, и sacrifice [51]51
Жертва (франц.).
[Закрыть]или примирение ни на чем, до первого нового случая ни из-за чего. Да, я немка, мой милый Johann!.. [52]52
Иоганн (нем.).
[Закрыть]я упрямая немка.
– И очень красивая, черт возьми, немка!
– Да, да, да! «Черт кого-нибудь возьми» – я и довольно красивая немка.
Он опять взял ее руку и проговорил:
– Но уступи же мне хоть что-нибудь.
– Ничего!
– Ну так и я же поставлю на своем: я буду звать вашего Гунтера – Никиткой.
– Что-о?!
– Вот этого третьего мальчишку я буду звать Никиткой.
Аврора громко рассмеялась»
– Можешь, можешь… Это будет очень забавно!
А в это время из-за частокола показался барон Андрей Васильевич и ласково заговорил:
– Что это могло так рассмешить нашу милую крошку Аврору?
Аврора показала пальцем на офицера и проговорила:
– Он будет называть своего третьего сына Никиткой!
– И прекрасно! – воскликнул барон. – А ты, Аврора, в самом деле остаешься здесь, с нами, с кузиной и с тантой?
– Да, Onkel, я буду жить с Tante и с Линой.
– И пробудешь все время, пока он возвратится?
– Да, Onkel.
– Милое дитя! А ты сама… Думаешь ли ты когда-нибудь о себе?
– Что думать, Onkel! – это вредно.
– Ты разве до сих пор никого особенно не любишь?
– Ай-ай! к чему вам знать это, Onkel?
– Прости. Я думал, ведь и тебе пора. Года идут.
– О, не беспокойтесь, Onkel! Моя пора любить уже настала, и я с нее собираю плоды.
– Ага! Что же дает тебе эта любовь?
– Удовольствие видеть счастие тех, кого я люблю, Onkel!
– И этого с тебя разве довольно?
– Этого?.. Этого много, Onkel. Это только стоит начать – и потом это никогда не окончишь!
Старик покачал головой и сказал:
– Да, ты найдешь себе роль в жизни, Аврора.
