Текст книги "Великая смута"

Автор книги: Николай Плахотный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

ЦВЕТОЧНАЯ ПОЛИТЭКОНОМИЯ

Разлука обостряет чувства. Всякая мелочь бросается в глаза и дает пищу для размышлений.

На общем фоне уже ставшей привычной дороговизны, в Кишиневе тем летом были баснословно дешевы цветы. За трояк купил я букетище пурпурных роз метровой длины. Когда же поделился рыночными впечатлениями со своей школьной учительницей Анной Никитичной Поповой, наставница, со свойственной ей рассудительностью заметила:

– Радостей в жизни мало. Потому и спрос на цветы упал.

Еще поразила такая деталь: с лица южного города исчезла улыбка. Кишиневцы по натуре своей общительны, добродушны, склонны к юмору, как и их соседи – одесситы. Это всегда помогало моим землякам превозмогать невзгоды, побеждать зло. Еще у молдаван есть дар от Бога: искусство обретения друзей. Во все века земля эта была притягательна не только для супостатов, но и для обездоленных, гонимых. Всем хватало места. С полуслова, с одного взгляда люди понимали друг друга. Улыбка опережала приветствие. Каково же теперь было видеть Молдову угрюмой, насупленной.

В одну из встреч о. Петря поведал мне притчу о вавилонском столпотворении. В Библии я, как и многие мои сверстники, был неискушен. И вот каким предстал один ее сюжет в изложении священнослужителя.

Жители сказочно богатого Вавилона, обуянные гордыней, задумали удивить мир: построить башню до небес – таким образом сравняться с Богом в могуществе. Поначалу дело спорилось, что было неугодно и неприятно Всевышнему. Но он не стал тратить силы на разрушение уже порядком взметнувшегося в высь объекта, а просто взял и смешал языки зодчим, тем самым лишил их средства общения. Люди перестали понимать друг друга. Работа застопорилась. Строители разбрелись кто куда. Ну а башня в конце концов сама разрушилась. Следа от нее не осталось.

– Кабы чаще люди заглядывали в Священное писание, жили бы проще и были бы счастливы, – сделал вывод святой отец.

Спустя тысячелетия, нечто подобное случилось и в благословенной Молдове.

За два года до описываемых событий в Кишиневе в филологической и писательской среде, а вскоре на городских митингах стали поговаривать о необходимости проведения языковой реформы. Вопрос стоял радикально: пора-де отказаться от затрудняющей общение славянской азбуки (кириллицы) и переходить на искорененную административно милую латиницу. Следом возникла дворово-уличная дискуссия о том, что государственный герб и флаг тоже не соответствует менталитету нации. Подвергалась критике и топонимика. Невесть откуда взявшиеся умники требовали переменить названия улиц, поселков, городов и целых регионов. Власти будто того и ждали: поднялась волна переименований. Сбились с ног почтовики. По сему поводу даже ЮНЕСКО выразило озабоченность. При всем при том никто не мог взять в толк: зачем все это надо?

На митинге возле Вечного огня на площади Победы слово попросил забредший в столицу колхозник. Типичный молдаванин: в бараньей кучме, в овчинной телогрейке, перепоясанный красным кушаком. И по сути то была не речь, а крик души:

– Чего вы тут, ребята, распушились, как молодые петухи. Что-то вы не того! Что-то у вас тут не так. Кричите сильно и много, а что-то не договариваете. Причем тут лымба (язык)? Зачем вам триколор потребовался? Не морочьте, ребята, нам головы. Прямо скажите: чего хотите?

Оратору не дали высказаться. Какие-то молодцы столкнули селянина с трибуны. У микрофона возникла потасовка, которая переросла в национальную борьбу – трымбу.

Простые люди кожей, как говорится, чувствовали: с ним поступают как со стадом. Под шумок куда-то загоняют, откуда уже не будет выхода. Из Молдавии в Москву – в редакции газет, журналов, на ТВ – сплошным потоком шли слезные жалобы, гневные письма с единственной просьбой: принять меры и навести, пока не поздно, порядок.

В сознании растревоженного народа жила блаженная мысль: верхи не знают, что делается в низах. Как бывало в старь (от царя-батюшки), так и теперь (от генсека) гады чиновники скрывают правду-матку.

Из кричащего потока писем взял я одно, адресованное М. Горбачеву. В редакцию газеты «Труд» его спешно доставил фельдкурьер из Кремля, с резолюцией члена президентского совета Г. Ревенко. То было не письмо, а форменная петиция, ее подписали 829 человек. Письмо сохранилось в моем архиве. Оно длинное, привожу всего две странички.

«Многие из нас прибыли в республику в послевоенное время в качестве учителей, преподавателей вузов, техникумов. Было также много медиков, специалистов-аграрников, сотрудников госучреждений. Молдавия приняла нас радушно, по-братски. И то была едва ль не лучшая награда за все трудности и невзгоды.

В то время, в силу известных причин, своих кадров, на уровне современных требований, в республике было мало, буквально единицы. Потому и делопроизводство велось в основном на русском языке. Молдавским больше пользовались в быту. И никто нам это не ставил в вину, в упрек. Прошли десятилетия. Изменилось общественное сознание. За это время республика крепко встала на ноги. Стала цветущей не только в стихах и песнях. Соседняя, через реку Прут, страна Румыния ни в какое сравнение не шла с Молдавией. Мы своими глазами видели тамошнюю жизнь. Румыны к нам ездили отъедаться и одеваться! Но последнее время у нас в республике чувствуется «нестроение», беспокойство. Словно нехорошая муха укусила. Выпер и стал чуть не главным вопрос о суверенитете. Можно подумать, что, став независимыми, мы разбогатеем и станем здоровее.

И все же русскоязычные граждане с пониманием восприняли новые веяния, в том числе и в специфических вопросах лингвистики. На языковой почве в Молдавии возник большой шум, он разрастается, разрастается. На некоторых предприятиях развернулась оголтелая политическая кампания: не говоришь по-молдавски – освобождай место! Вокруг этого болезненного вопроса плетут интриги, идет подсиживание. Кое-кто откровенно дурит. У некоторых со дна поднялась всякая муть, всплыли старые обиды. Стало модно делать карьеру на так называемой «пятой графе». Запахло жареным. Русские, украинцы, евреи бегут из Молдавии куда глаза глядят.

Особенно неспокойно русским. Нас можно безнаказанно оскорблять, унижать прилюдно, в присутствии детей. Не приведи Бог ответить! Провокации на каждом шагу. На дверях наших квартир и почтовых ящиках начертаны знаки «Али Бабы». Открыто говорят о готовящемся истреблении русских. Ведется подлая работа, направленная на разрушение смешанных браков. Считаются неполноценными, даже позорными те семьи, где муж и жена не единой крови. Местные националисты жонглируют словом «оккупант» как хотят – даже в печати, на радио, ТВ.

Товарищ Горбачев! Возможно, наша мысль покажется вам странной, но мы, живущие у западной границы Советского Союза, видим: дело движется к расколу великой державы. Для того захватчикам и не надо вторгаться в наши пределы. Достаточно перессорить меж собой советских людей в национальном вопросе. Потом можно одну шестую часть мира брать голыми руками. Признаком неблагополучия в стране стали беженцы. Многим гражданам уже не дорога судьба Отечества. Люди бегут вон. Всяк спасает свою шкуру.

Михаил Сергеевич, страна в опасности!» Подписи.

ИСПОВЕДЬ «ОККУПАНТА»

Главный редактор «Труда» А. С. Потапов перед поездкой в Кишинев напутствовал меня:

– Разберись-ка там. И для газеты черкни что-нибудь вкусненькое. Ведь ты, как нам известно, немного молдаванин.

Не совсем так. Однако Молдавия для меня не пустой звук.

Родители мои переехали на жительство в Молдавию в 1948 году. Не карьеры ради и не в погоне за длинным рублем. Было специальное постановление СНК (Совет народных комиссаров), призывавшее специалистов народного хозяйства помочь наладить жизнь в освобожденных районах.

Не знаю, по какому принципу шел отбор кандидатур среди ветеринаров, помню только, однажды отец пришел домой возбужденный. Мама была категорически против переезда. Жили мы по тому времени неплохо в тихом городке Богучаре, что в Воронежской области. Имели свой домишко, небольшую усадьбу при нем. Корову держали. Мечтали о садике. Он был уже посажен, готовился плодоносить. О том было много разговоров.

Новый сад посадили в Комрате.

После среднерусского пейзажа полупустынный вид Буджака наводил уныние, тоску. В речушке Ялпуг вода соленая, негодная для полива. Искупаться и то негде. Зной ослепительный. Пыль пронзительная. Мама тайком плакала. На людях же подтрунивала над отцом: такой бесхарактерный! Не мог противостоять начальству.

Мало-помалу обвыкли, притерпелись, приспособились. Потом пришла пора открытия красот, постижения радостей. Оказалось, здешняя земля чутко реагирует на прикосновение человеческих рук. Небольшой клочок земли давал нам основное пропитание; мы имели с него все, кроме хлеба. Когда же вошли в силу сад и два десятка виноградных лоз, вовсе перестали ходить на базар. Научились делать свое домашнее вино. Я не знал дела лучше, чем копаться в огороде.

По окончании рабочего дня отец занимался иногда частной практикой. Ездил по вызовам в индивидуальный сектор. В таких случаях требовался подручный. Отец брал меня с собой в качестве ассистента.

Запомнилась поездка в Дезгинжу. У тамошнего крестьянина бодливая корова распорола бок его буренке. Рана загноилась, зачервивела. Животное уже не подымалось. Вопрос стоял так: сразу прирезать или немного подождать.

Засучив рукава, по всем хирургическим правилам мы обработали рану. Сделали прививку, ввели полуторную дозу редкого тогда пенициллина. Когда опасность миновала, и мы собрались в обратный путь, подошел хозяин. Переминаясь с ноги на ногу, промямлил:

– Простите, товарищ доктор, мне нечем отблагодарить вас, – почесал затылок и добавил: – Могу предложить свою дружбу.

Отец сказал: плату ни с кого не берет, только у государства. Что касается дружбы, принимает с великим удовольствием.

Об отцовской частной практике узнало начальство. Начались вызовы, дознания, очные ставки. И до меня добрались. На ученическом совете обсуждался вопрос: «О потере Н. П. политической бдительности». За меня заступилась классный руководитель Анна Никитична Попова.

Трудно сказать, чем бы дело кончилось, кабы не выборы в Верховный Совет СССР. В связи с избирательной кампанией в Комрат прибыл известный молдавский поэт Емелиан Буков. Между прочим, он занимал в республике видный пост, был заместителем председателя Совета министров.

В городке гостиницы не было, и Емелиан Нестерович остановился в доме первого секретаря райкома партии, то есть у Поповых. Ради такого случая хозяйка устроила званый обед, на который и меня пригласили как начинающего стихоплета.

До стихов, к счастью, дело не дошло, зато меня втянули в разговор. Я поведал знатному гостю о случае в Дезгинже. Буков хохотал до слез. Успокоившись, пообещал разобраться. И не позабыл. Нашу семью оставили в покое. Но случившееся странным образом отразилось на судьбе единоличника по фамилии Костанжогло. Узнав о неприятностях отца, он в знак солидарности подал заявление о вступлении в только что образовавшийся колхоз.

Я не питаю иллюзий, будто коллективизация в Молдавии являла собой триумфальное шествие. Даже мы, подростки, тоже кое-что понимали. Была и разверстка, было и соревнование за широкий охват, и превышение власти, и слезы, и стенания. Административная машина прокатилась по молдавским селам тяжелым катком. Но справедливо ль теперь всю вину – да задним числом – валить на головы пришлых Добродеев из России? Многие из них сами оказались меж жерновами. Положа руку на сердце, скажу: не стремились наши «оккупанты» в Молдавию, как иные колонизаторы в Эльдорадо.

ПАЧЕ ЧАЯНИЯ

Неуютно было и моим коллегам в Молдавии. На журналистов из Москвы поглядывали с опаской. На прием к вельможам не пробиться. Без протекции не попасть.

Во время богослужения в кафедральном соборе Петря Бубуруз познакомил меня с председателем Народного фронта Молдовы Ионом Ходыркэ. Меня осенило:

– На днях у вас съезд. Как бы поприсутствовать и уловить настроение народа.

Шеф переглянулся с молодым человеком из свиты и кивнул:

– Будет вам пропуск.

Так, паче чаяния, я оказался единственным представителем центральных СМИ на съезде уже поднявшейся в полный рост оппозиции советской власти. Без аллегорий и намеков докладчик Ходыркэ торжественно провозгласил: «Перемена письменности и государственной символики – только начало борьбы „перестроечных сил“ долговременной программы». И добавил: «Лед, господа, тронулся! Но расслабляться нельзя. Впереди задачи посложнее». Конкретизировать, однако, не стал.

За него это сделали другие. Крикливо, истерично говорилось о великой миссии Народного фронта, который уже готов вести массы туда, куда надо. Походя поносили тех, кто не приемлет схемы переустройства Великой Молдовы. На первом этапе республика должна во что бы то ни стало воссоединиться со своими кровными братьями по ту сторону Прута. А ведь всего лишь год назад крикливая братия мечтала «всего лишь» о родной латинице, о триколоре, о свободном хозяйствовании на своем рынке. Теперь же аппетиты аж вон как разыгрались.

Это была уже не только новая фразеология, а совершенно иное мышление. Местные (аккредитованные) журналисты были ошарашены такими «тезисами». Республиканские и центральные СМИ ограничились маловыразительными информациями. Отличилась газета «Труд». Над моей сорокастрочной заметулькой стоял многозначительный заголовок «Туман рассеивается». Эту фразу тут же подхватили на Би-би-си.

Туман, действительно, начал рассеиваться. Отчетливо проступили контуры новых политических конструкций явно атлантического типа. Уже не таились, вышли из тени и из-за кулис монтажники и их дипломированные конструкторы. В этом театре абсурда режиссировали штабисты Народного фронта Молдовы.

Родившись на волнах демократических настроений, НФМ был поначалу окружен романтическим флером. Помните горбачевский лозунг: «Социализм с человеческим лицом!» Так вот молдавские революционеры носились с ним как с писаной торбой. И вдруг из-под улыбающейся маски простака блеснул хищный оскал. Что за метаморфоза! Да никаких чудес не было и нет. Просто господа «актеры» сбросили художественную личину, за ней открылась собственная кожа и бандитская рожа.

Даже бывалые газетные «киты» не могли распознать: где игра, а где чистая натура. Да и не было никакой чистоты. Похожее нынче часто практикуется в футболе: противоборствующие команды заранее договариваются за кулисами о результатах «принципиального» матча. Но это цветочки в сравнении с тем, что творят политики. Не раз бывало, когда в соответствии со сценарием, после потрясающих воображение публики на каком-то митинге, после захватывающих сцен борьбы перед телевизионными камерами и драчек в парламенте, «противники» через час-другой оказывались за «круглым столом» охотничьего домика, где подмигивая, отмечали удачно проведенное публичное «мероприятие» за бокалом крепкого «чая». Что было, то было.

В Кишиневе открыто рассказывали, будто бывший первый секретарь ЦК компартии Молдовы Петр Лучинский и его кровный супротивник Мирча Снегур, сидя в салоне одной милицейской машины, с интересом наблюдали за ходом скандалезного митинга на площади Стефана Великого. Спокойно, со знанием дела комментировали и обсуждали происходящее на их глазах политическое действо.

Впрочем, есть и документальное свидетельство. Находясь под впечатлением только что закончившегося съезда НФМ, член координационного совета молодежных организаций республики С. Букэтару сказал корреспонденту «Молдова-пресс»: «У меня, как и у многих участников этого шумного мероприятия, такое впечатление, будто присутствуешь на партийном форуме лучших застойных лет. Было бы неудивительно кое-кого из них увидеть на сцене, в президиуме наших вчерашних кумиров. Возможно, кое-кто и был в это время за кулисами».

Своей программой народный фронт вызвал замешательство среди всех слоев общества. Посему первый президент республики счел необходимым выступить по телевидению и заявить, что решения НФМ чреваты взрывоопасными последствиями. Да тут же и подсластил пилюлю, добавив: идеи лидеров народного фронта, возможно, опережают уровень мышления большинства рядовых граждан. Эта «гибкость» в конце концов и подвела соглашателя. Мирча сам стал жертвой оборзевших политиканов в масках, они же его вскоре и столкнули с авансцены в оркестровую яму. Остался он в памяти народа как жалкий фигляр.

Но все это произошло позже. Пока же начальство из кожи вон лезло: делало вид, будто ничего особенного в республике не происходит, идет нормальный перестроечный процесс. И поминутно твердили: не стоит-де драматизировать ситуацию, ибо стоящие у руля целиком контролируют положение и в любой момент способны выровнять крен корабля. Выходило даже так: этот «крен» предусмотрен, он необходим. Ну а курс, он остался, дескать, прежний: социалистическая направленность в составе Советского Союза. Но по выражению лица, по косящим во все стороны глазам, по движению рук чувствовалось, что «товарищи» блефуют, лгут, изгаляются.

Интересно было узнать, что же все-таки на уме у первых лиц. Я предпринял несколько попыток к сближению – пустыми были хлопоты. Пришлось пустить в ход старые связи.

Во властных структурах большим авторитетом пользовался мой однокашник, писатель Георгий Маларчук. Много лет он работал собственным корреспондентом «Литгазеты». Узнав, что я в Кишиневе, Георгий Павлович сам предложил:

– Не стесняйся, чем смогу – помогу. Чиновник ведь нынче не только хитер, но и сильно труслив.

Протекция подействовала, как волшебное «сим-сим». То я домогался чиновников, а тут они стали охотиться за мной.

Утром в гостиничном номере раздался телефонный звонок:

– Это из приемной господина Пушкаша. Виктор Степанович хочет с вами познакомиться в удобное для вас время.

Пушкаш был заместителем председателя Верховного Совета республики, правая рука Снегура. Общение с деятелем такого уровня помогло бы мне распрямить много вопросов. Когда же я вышел из кабинета этого чиновника, где провел более двух часов, вспомнил поговорку древних: «Язык дан нам для того, чтобы скрывать свои мысли».

Встреча была обставлена наилучшим образом. Мы сидели в комнате отдыха – боковушка, расположенная позади служебного кабинета. Низенький банкетный столик ломился от бутылок, среди которых царственно выделялась пузатая бутылка с коньяком «Дойна». Деликатно было сказано, чтобы я не пользовался диктофоном, дабы не затруднять откровенному обмену мнениями. Блокнот – это, пожалуйста!

Передо мной приоткрыли завесу. Дали возможность заглянуть в преисподнюю жреца, где происходят невидимые для посторонних (верующих) таинства. Поразила не столько сама аппаратура, как объяснение механизма взаимодействия приводных ремней, кое-каких пружин, винтиков.

Вот что удалось занести в блокнот.

Маленькая Молдова находится отнюдь не в вакууме. Как ни грубо это звучит, она часть общей системы, придаток ее, но с важными функциями. Скажем так: гормональный придаток. Да, он мал, тем не менее играет важную роль в живом организме. При всем том Москва – как было прежде, так и теперь – продолжает управлять самосознанием маленького народа. Чтобы мысль не показалась схоластической, «тамада» ее несколько подкорректировал.

– Нас всегда угнетало, что природные ресурсы, экономический потенциал Молдовы неадекватно растранжиривался, в то же время сам народ бедствовал. Грубо попирались его гражданские права. Мы отстали от цивилизованных стран. Нам удалось наконец провозгласить самостоятельность предприятий. На повестке дня – установить независимость Советов, как органов народного самоуправления. Наш лозунг: «Государство – для человека».

Пушкаша несло. Мне никак не удавалось встрянуть в монолог с вопросом, который занозой сидел в башке. Но вот, кажется, момент пойман:

– Надо думать, центр и теперь не оставляет вас своим вниманием?

Виктор Степанович был упоен собственным красноречием, словно глухарь на току, собственной песней. Наконец поднял на меня затуманенный взор:

– Наше общение с Москвой развивается в плоскости согласования тактических действий. Без этого пока нельзя. Мы переживаем очень сложный этап. А уж потом размежуемся и будем жить как добрые соседи: душа в душу.

Неторопливо положил на губу край рюмки, втянул в себя содержимое.

– С москвичами постоянно общаемся. Перезваниваемся. Наведываемся друг к другу с взаимными визитами. Вчера только дважды разговаривал с Гавриилом Харитоновичем. Сейчас только, перед вашим приходом, на проводе был Бурбулис. Связь с Москвой постоянная, неразрывная, – закончил со значением.

– Контакты – хорошо. Значит, с пути не собьетесь. Ну а когда же придет время сбора плодов?

Вопрос Пушкашу определенно понравился. Он бросил на меня благодарный взгляд.

– Дайте хотя бы лет пять для разгона.

Я был щедр как начинающий пижон:

– Даю семь А то и все восемь.

Визави осклабился.

– Условия принимаются. Жду вас в Кишиневе в 1998 году.

Пари скрепили рукопожатием. Впрочем, оно не имело продолжения. В прошлом году я стал наводить справки: где теперь господин Пушкаш? Никто не мог дать определенного ответа. Для многих это имя вообще ничего не говорило. Вот так бесследно исчезают пламенные революционеры.

К числу памятных можно отнести и встречу с последним председателем Кишиневского горсовета Н. Х. Костиным.

На сей раз меня приняли без протекции, по первому же звонку. Обстановка в кабинете была камерная. Полупустая комната имела вид нежилой, когда жильцы уже съехали или уже готовятся к экстренному отъезду.

Не церемонясь, хозяин попросил убрать не только диктофон, но и блокнот. Да еще и со своей стороны принял меры предосторожности. Проверил, крепко ль прикрыта дверь. Вырубил связь. Для чего повернул телефонный диск и в гнездо вставил спичку. Тем самым исключил возможность подслушивания.

Сразу выяснилось: с Николаем Харитоновичем мы однокашники. Точнее, нас разделяли пять лет. Оказалось, что Костин знаком со мной по газетно-журнальным публикациям. Признаться, мне польстило, когда услышал от мэра Кишинева, что, читая мои статьи в журнале «Коммунист», готов был рядом с моей фамилией поставить и свою. Значит, встретились единомышленники. И я, не церемонясь, спросил напрямик:

– Куда же Молдова путь держит?

И услышал в ответ мнение человека здравомыслящего, лишенного всякой предвзятости:

– Молдавия никуда идти не хочет. Ей и так хорошо. Но ее тянут, как в той песне: «Дан приказ идти на Запад».

Хозяин кабинета на всякий случай скосил взгляд на телефон:

– Но ведь народ в ту сторону идти не хочет. Его мнения и не спросят. И никакого референдума не будет, хотя о нем кричат едва не на каждом шагу. Не будет, потому что как огня боятся.

Я повторюсь, но это необходимо. Именно интеллектуальной элите принадлежит западническая идея. О том же говорил и Костин, имея в виду столичных гуманитариев – поэтов, писателей, скурвившихся журналистов, юристов (особенно адвокатов), вузовскую профессуру, историков, философов, литературоведов. Если оставить в стороне высокую материю, митинговые лозунги и красивую (кафедральную) риторику, оказывается, что побудительным мотивом сближения этого края с Западом (читай: Румынией) служит всего лишь желание расширить круг профессионального и культурного общения местных интеллектуалов со своей братией за кордоном. Ну пусть! Но что взамен? Интеллигентным людям не пристало мелочиться. Да и вообще, какие могут быть счеты меж братьями. Впрочем, напрямую, открыто об этом не говорят.

Есть для этого случая подходящее слово: жеманство. Точно также рассуждали советские вожди сорок пять лет назад, когда по пьянке, ни за понюх табаку, отдали Крым своим собутыльникам по партии. Кус земли русской стал с тех пор неразменной собственностью суверенного государства. И теперь наши «браты» с кривою ухмылкою говорят: «Накось, выкуси!» Так что за удовольствия родителей всегда дети расплачиваются.