Текст книги "Будь моим сыном"
Автор книги: Николай Печерский
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Глава девятая
ОРГВОПРОС
Ничего выдающегося в Нюське, то есть в Анне Николаевне, Ванята не заметил, Марфенька просто-напросто увлеклась. И Сотника расписала вон как, и братьев Пыховых, Ну – рыжие, ну – едят живую рыбу. Что тут особенного? Кое-кто червей трескает, и то ничего – живет!
Анна Николаевна была в серой блузке и синих матерчатых брюках, измазанных землей на коленках. У дерева, ревниво поглядывая на хозяйку, стоял рослый гнедой конь.
Сначала Нюся рассказала про свеклу и живущую в ней сахарозу, потом склонилась над пышным, зеленовато-бурым кустом, показала, сколько надо выдергивать из него ростков, а сколько оставлять, чтобы поле принесло хороший урожай, а корни были крупными и тяжелыми, как слитки.
– Понятно? – спросила она. – Ну, тогда приступайте. Только смотрите у меня... без брака!
Минута – и уже пляшет под Нюсей резвый, шальной конь, просит большой, быстрой дороги. Только тут Ванята понял, что сам залюбовался Нюсей, а может, и позавидовал ей, как завидует Марфенька. Видимо, другой человек может понравиться тебе лишь тогда, когда перестаешь думать о самом себе.
Ребята подвертывали рукава, становились возле своих рядков. Ваняте не приходилось раньше полоть свеклу. Один раз он вместе с классом обрывал в колхозном саду яблоки, в другой – сажал вдоль большака тополя и гибкие, упрямые липы. Вот, пожалуй, и все... Но там – совсем иначе: поработал час-другой, и шабаш. Не было там ни угрюмого бригадира Сотника, ни девчонки, похожей на гриб подберезовик, которая смотрит на тебя и думает: «Сейчас мы проверим, какой ты есть на самом деле, Ванята Пузырев!»
Ванята твердо решил, что не ударит лицом в грязь, выжмет сразу третью скорость и обставит всех козюркинских ребят. Пускай тогда чешут затылки и сами решают – шатун он или свойский боевой парень, с которым можно по-настоящему дружить, работать и вообще...
Ванята стал против густой, уходящей вдаль свекольной строчки, наклонился и начал один за другим выдергивать из земли хрупкие, с розовой неокрепшей ножкой ростки.
По свекольному полю недавно прошел трактор с культиватором на прицепе. Все поле было разлиновано, как тетрадка по арифметике. В каждом квадрате рос пышный кудрявый букет. В этом букете надо было оставить по два-три стебелька – самых живучих и надежных. И тогда они не станут глушить друг друга, всласть будут пить своими корешками терпкие соки земли, припасать к осени сладкий белый сахар.
Сначала у Ваняты все шло отлично. Влажные, пахнущие землей ростки так и летели в стороны, А ну еще раз! Еще раз! Нажми, Ванята!
И вот уже осталась позади Марфенька, мельтешили вдалеке Сотник и братья Пыховы,
Нажми, Ванята!
Вскоре Ванята стал понемногу сдавать, Устали с непривычки руки, заломило в спине; перед глазами завертелись, запрыгали радужные и ядовито-зеленые круги. Как-то совсем незаметно обошла Ваняту Марфенька, вырвался вперед Ваня Сотник, пыхтели рядом с ним братья Пыховы, Даже правнук деда Егора Сашка Трунов был впереди Ваняты, оглядывался в его сторону и нахально показывал язык,
В душе Ваняты закипело все от негодования и обиды. Не глядя, сколько попадало под руку и сколько оставалось в свекольном гнезде, он дергал стебельки, швырял их в бок, через голову и вообще куда придется.
Нажми, Ванята, нажми!
За низенькой лесной полоской, по ту сторону поля, мелькнула красная косынка. Это возвращалась из тракторной бригады агроном Анна Николаевна.
Косынка-маковка катилась над острым лесным гребешком, исчезала на миг и появлялась снова.
Анна Николаевна вынырнула наконец из гущи деревьев на обочину. Спрыгнула с коня, привязала повод к ветке и пошла вдоль свекольных рядков. Изредка она наклонялась, выщипывала какую-то травинку и продолжала путь. Но вдруг она остановилась, взмахнула над головою рукой.
– Бригади-ир! Эй, бригади-ир!
Ваня Сотник разогнулся, вытер лоб согнутой рукой,
– Чего там еще? Тоже выдумали!
– Тебе, что ли, кричу?
Сотник отряхнул руки, переступая через рядки, неохотно пошел к агроному.
Все подняли головы, смотрели в ту сторону. Что случилось там?
Сердце Ваняты сжалось. Он догадался, почему сердится и размахивает руками возле Сашкиного рядка Анна Николаевна. Сашка халтурил так же, как и он. Не случайно он обставил всех и уже добрался почти до самого края поля.
Сейчас ударит, загремит во всю силу гром и над его головой. Анна Николаевна ни за что не простит ему этого. Подойдет к его рядку, взмахнет рукой и крикнет:
«Эге, брат! И ты такой, как Сашка! А ну вали отсюда, шатун!»
Анна Николаевна что-то спрашивала Сашку. Он оправдывался, показывал пальцем на забинтованную щеку. Сотник стоял рядом, слушал. Продолжалось это недолго. Анна Николаевна прогнала Сашку с поля, а сама пошла вместе с Сотником по рядкам – по тем, где работала Марфенька, где пыхтели, не разгибая спины, рыжие братья Пыховы.
Вот она задержалась на минутку возле Ванятиного рядка, наклонилась к земле. Ванята обмер. Он пропал! Погиб навеки!
Анна Николаевна между тем растерла что-то в пальцах, как растирают томительно-сладкий чебрец, понюхала и обернулась к Сотнику.
«Нет, не заметила!» – мелькнуло в голове Ваняты. Это ему только показалось!
Но о чем же они тогда говорят там Сотник и Анна Николаевна? Почему не уходят с его рядка?
Ванята весь взмок, будто выбрался из горячей, дымной бани. По щеке побежала и скатилась за воротник тонкая холодная струйка пота.
Анна Николаевна и Сотник поговорили еще немного и ушли, поглядывая по сторонам на рядки других ребят.
У Ваняты отлегло от сердца. Похоже, все обошлось. Надо же было ему... Он поглядел вслед уходящему агроному, потер занывшую еще больше поясницу, выругал еще раз сам себя и снова принялся за дело. Злость и досада прибавили сил. Он работал без передышки, не пропуская ни одного кустика, ни одного лишнего ростка. Сотрет ладонью набежавшие на лицо капли пота и снова жмет вперед и вперед.
Пришел в себя Ванята и кое-как отдышался только на краю поля, На взгорке дымилась, просыхая на солнцепеке, трава, над легкими малиновыми шапочками дикого клевера суетились пчелы.
Возле корявой, в палец толщиной березки сидел изгнанный с поля Сашка и перематывал вокруг физиономии повязку.
– Эй, ты, иди сюда! – крикнул он.
Ванята помедлил минуту, но все-таки – подошел. Теперь ему только с Сашкой Труновым и водиться.
Постоял рядом, поглядел, как мотает бинты Сашка и, ни к селу ни к городу, спросил:
– Чего это тебя турнули?
Так просто... Нюська говорит, плохо прорываю. Видал такую? Она ко всем цепляется. В том году Тимошка Ходоров ячмень на ферму возил. Ну, а мешок порвался. Одна капелька просыпалась... Нюська увидела и потом целый месяц пилила – и на собраниях и просто так.
—Довела человека до ручки. Пришел он в правление, ударил себя кулаком в грудь и сказал: «Штрафуйте, раз такое дело? У меня от этой Нюськи нервная болезнь развилась»,
Сашка завязал на макушке концы бинта, пощупал для верности повязку и сказал:
– Садись. Курить умеешь?
Ванята смолчал. Он курил всего один раз в жизни, когда нашел на речке вместе с Гришей Самохиным пачку «Казбека». Кажется, это было в третьем классе. Мать отругала его и потом еще долго вспоминала эти проклятые папиросы и замахивалась при случае тряпкой.
– Не умеешь? – спросил Сашка. – Не бойсь, научу: Я даже в ноздрю умею. Понял? – Сашка вытащил из кармана вельветки две пожелтевшие сплющенные папиросы. – Бери, не стесняйся... – Чиркнул спичкой и поднес дрожащий на ветру огонек напарнику. – В себя тяни, в середку! – сказал он.
Ванята потянул горький теплый дым, закашлялся и схватился рукой за грудь. Все поплыло, завертелось перед его взором – и березка, и небо, и злосчастный друг-приятель Сашка.
Ванята перевел дух, поглядел на черный обуглившийся кончик папиросы и швырнул ее в сторону.
– Фы-ых! – сказал он, выдыхая из себя остатки дыма и копоти. – Фы-ых!
Сашка засмеялся. Он курил без передышки, пуская по очереди из правой и левой ноздри густые серые клубы дыма. Лицо его налилось пунцовой краской, в глазах мигали две крупные, как горошины, слезины.
– Я без папирос не могу, – отставляя в сторону пальцы, сказал он. – С детства курю. – Посмотрел, какое впечатление произвело на Ваняту это ценное признание, и добавил уже совсем из другой оперы: – Зря ты на меня дуешься. Думаешь, я такой, да?
– Иди ты, – отмахнулся Ванята. – Я тебя еще вчера раскусил. Все понял.
– Не-е-т, – протянул Сашка, – тебе ничего не понятно. Это я просто так непонятно устроен. Если хочешь знать, даже врачи удивляются. Говорят, с виду он, товарищи, такой, а в середке совсем другой.
– Какой такой другой?
– Особенный, значит. Ты думаешь, я повязку зачем ношу? Не знаешь? То-то и оно! Я никому не рассказывал, а тебе скажу. Только об этом – ша! Понял?
– Ну?
– Вот тебе и ну! – передразнил Сашка. – Это мне врач велел повязку носить. У меня во рту тридцать зубов обнаружено. У всех тридцать два, а у меня – тридцать. На рентгене просвечивали...
– Ну и что там высветлили?
– Феномен я. Понял? У меня даже места для остальных зубов на деснах не нашли. Не-ет, ты не смейся! Врач сказал – это исключительный случай. В музей нас водил. Там в этих банках всего понапихано. В спирту. Врач отцу так и сказал: «Буду с него книгу писать. Для научной цели». Дошло?
Ванята рассмеялся.
– Ну и дурак же ты, Сашка! Прямо хоть стой, хоть падай!
– Значит, не веришь, да? – возмутился Сашка. – Эх, ты! Тебе говорят, а ты!..
Сашка Трунов быстро отслонил рукой вздувшийся на щеке бинт и открыл рот.
– Ш-шитай! – не закрывая рта, прошепелявил он. – Ш-шитай, раз ты такой...
Ванята не стал исследовать зубную полость козюркинского феномена. Поднялся и сердито махнул рукой.
– Ну тебя к лешему! – сказал он. – Сам ш-шитай, если хочешь.
Темно и глухо, будто в погребе, было у него на душе от дурацкой Сашкиной болтовни. Нет, видимо, в самом деле не хватает у Сашки в голове какого-то очень важного и нужного для жизни винта.
Ванята плюнул сгоряча под ноги, ушел от Сашки и сел в сторонке. Даже отвернулся, чтобы не видеть, не смотреть на эту перевязанную бинтами личность.
– Ладно-ладно! – крикнул Сашка. – Ты еще у меня посмотришь! Ты еще узнаешь! Отец вам ничего не простит. Посмо-о-тришь!
Но слова эти уже прыгали мимо ушей Ваняты, не задевая сознания. Он только морщился и злобно шептал про себя: «Дурак, ну и дурак!»
И трудно было сказать, к кому относились сейчас эти слова – к Сашке или, может быть, к нему самому.
А жизнь между тем шла своим чередом, независимо от Ваняты, Сашки с его уникальными зубами и его отца, который никому ничего не прощал.
Один за другим кончали ребята свои свекольные рядки, выходили с поля, как из речки, садились на травяную обочину, поджав к подбородку колени.
Последним выбрался Ваня Сотник. Отряхнул руки, поправил комбинезон и, строго оглядев всех, сказал:
– Ребята! Анна Николаевна прогнала Сашку Трунова с поля. Он там такого набуровил, аж смотреть страшно. Тип, в общем... Платон Сергеевич узнает, как мы тут пропалываем, обратно в больницу сляжет. Он же не перенесет этого. Я его знаю. Он...
Ваня Сотник метнул в Сашку взгляд, как палку запустил в него.
– Что нам теперь с этим охламоном делать? Думайте...
Вокруг зашумело, загудело.
– Доло-ой!
– Гнать Сашку!
– На мыло!
– В погреб паразита!
И только помалкивали братья Пыховы. Виновато и смущенно слушали, что шепчет им сидевший рядом Сашка.
– Вы чего молчите? – спросил Пыховых Сотник. – Тоже мне выдумали! Вы не согласны, да? Вы это чего? Ну!
Братья Пыховы сначала покраснели, потом, не сговариваясь, отвернулись от Сашки. Пыхов Ким вправо, а Пыхов Гриша влево.
– Я кого спрашиваю, Пыховы?
Пыховы молчали. Сидели, не меняя позы, как рыжий двуглавый орел, которого видел Ванята у деда Антония на старых царских деньгах.
Молча ждал, чем кончится Сашкино дело, и Ванята Пузырев, Все замерло, сжалось в нем, будто летел он вниз головой в страшную черную пропасть,
По свекольному полю возвращалась от колхозниц Анна Николаевна. Подошла к ребятам, спросила Сотника:
– Как тут у вас?
– Обсудили, Анна Николаевна... в общих чертах. Вас ждем...
Анна Николаевна села на бугорок, положила на согнутое колено блокнот, стала что-то писать, Подтянет нижнюю губу, пошевелит бровями и снова пишет. Но вот закончила. Поднесла блокнот к глазам и сказала:
– Смотрите, что у меня получилось... Саша Трунов прорывал свеклу как попало. Из каждой свеклы на заводе могли получить пять кусочков сахара. Теперь сахар погиб. Пятьдесят килограммов потеряли на одном рядке!
– Ого! – воскликнул Пыхов Ким, – В самом деле, пятьдесят?
– Точно! Полмешка сахара. Одному человеку целый год чай пить.
Анна Николаевна спрятала блокнот, спросила Сашку:
– Ну вот, теперь скажи, пожалуйста, кого ты без сахара оставил? Чего молчишь!
Не ожидая Сашкиного ответа, ребята подняли вой,
– Гнать Сашку!
– Долой!
– На мыло!
Молча сидел бригадир Сотник, смотрел по очереди на Сашку и Ваняту. Серые, с маленьким черным зрачком глаза его светились недобрым огоньком, Казалось, подойдет он сейчас к Ваняте, возьмет за шиворот и встряхнет как мешок с сахаром,
«А ты, Пузырев, чего молчишь? Тебя это тоже касается!
Дрейфишь, да?»
Ванята ерзал по земле, как на горячей сковородке, на которой чумазые черти жарят в свое удовольствие грешников и разгильдяев,
Но Сотник ничего подобного Ваняте не сказал. Только еще больше помрачнел.
– Надо решать оргвопрос, – обернулся он к агроному. – У меня есть предложение. – Бригадир Сотник встал, поправил на комбинезоне ремень и голосом торжественно-печальным, как на похоронах, сказал: – Предлагаю исключить Трунова из бригады. На всю жизнь.
Все притихли, смотрели на Анну Николаевну и на своего сурового друга Ваню Сотника.
– Я согласна, – сказала Анна Николаевна. – Только у меня есть поправка: давайте исключим Трунова условно. Если он еще раз... Голосуй, Ваня!
За оргвопрос с поправкой агронома проголосовали все. Ванята поколебался минуту и, встретив еще раз недобрый взгляд Сотника, тоже поднял руку.
Глава десятая
ПИСЬМО
Пробежало пять дней. Прыг-скок, прыг-скок и допрыгали до воскресенья.
Каждый день ждал Ванята, что все обнаружится, раскроется, и ему намылят шею. Несколько раз хотел он честно признаться ребятам, но все тянул и тянул... Теперь каяться было уже стыдно. Эх, если б повернуть все иначе!
В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.
Он сидит нахохлившись возле старой черной коряги и смотрит на поплавок.
Рядом с ним Марфенька в коричневом, похожем на шляпку гриба, берете.
Два дня назад Ванята сообщил ей, что пойдет на речку, и показал заветный щучий крючок.
– Если хочешь, можешь идти, – разрешил он. – Посмотришь, как я этих щук таскать буду.
Марфенька не знала, что рыбаки приглашают в компанию для отвода глаз. На самом деле они – заядлые одиночки-молчуны. Но это не от прихоти и характера рыбаков, а от самой рыбы. Она не любит, когда рядом топают, разговаривают, шмыгают носом. Говорят, рыба не возражает против тихой, ласковой песни. Но это уже когда как придется...
Берег сползал в воду широкой песчаной полосой. Не затихая, струилась по ней, будто живое золото, волнистая рябь, омывала лиловые, затонувшие листья тальника.
Лишь изредка пробежит по дну суетливая тень малька и скроется в глубине. Настоящая рыба упорно не хотела ловиться. Гусиный поплавок с ярким красным кончиком равнодушно покачивался на мелкой стержневой волне.
У Марфеньки удочки не было. Она сидела просто так, мешала Ваняте сосредоточиться и поймать обещанную щуку.
Марфеньке надоело сидеть и смотреть на поплавок.
– Брось свою щуку! – ныла она. – Все равно не поймаешь. Брось!..
Ванята сердился, отпихивал Марфеньку локтем.
– Отойди, говорю. Слышишь?!
– Бро-ось! Ну, бро-ось, – тянула на одной ноте Марфенька.
Но тут, в эту самую минуту, поплавок нырнул. Кончик удилища вздрогнул и согнулся.
– Тащи-и-и! – закричала Марфенька. – Тащи-и-и!
Ванята повел леску чуть-чуть в сторону и на себя, подсек рыбу и взмахнул удилищем. В воздухе, растопырив все свои плавники, затрепыхал огромный полосатый окунь.
– Тащи-и-и!
Марфенька кинулась на добычу, упавшую в траву, дрожащими от радости и нетерпения руками схватила окуня и подняла вверх, как вымпел.
– Окунищу пымали! – оглушительно, коверкая от радости слова, закричала она. – Окунищу пымали!
За первым окунем пошел второй, третий. Потом на крючок попалась серебряная плотвичка и в конце концов – черный и корявый, как веточка ольхи, щуренок.
– Пымали! – неслось по берегу.– Пымали!
А рыба уже не обращала внимания на эти завывания, цапала все подряд – и червя, и живца, и твердый, сплющенный катышек хлеба.
– Дай я пымаю! Ну дай! – стонала Марфенька.
Хуже всего отдавать снасти в самый разгар дела. Но Ванята все же уступил удочку. Насадил на крючок свежего червя, поплевал на него с двух сторон и сказал:
– Дальше кидай. На середку!
Поплавок послушно стал на попа, качнулся раз, другой и замер в ожидании. Чувствовала рыба, что удочку держит неумелая рука, или это просто оказалось делом случая, но клев моментально прекратился.
Откуда-то из лугов прилетела дымчато-синяя, будто из сказки, стрекоза. Покружила над быстриной, высмотрела, пучеглазая, поплавок и села на красную трепетную верхушку.
Марфенька дернула леску. Стрекоза неохотно взмыла вверх, полетала там для отвода глаз и вновь уселась на поплавок. Села – и ни с места. Хоть кричи на нее, хоть стучи ногами, хоть запусти в нее комком грязи.
Рыбачить не было смысла. Ванята полез в воду за куканом с рыбой.
Но вдруг за кустами, которые стеной закрывали берег, послышался протяжный зовущий крик:
– Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!
Ванята посмотрел на Марфеньку, Марфенька на Ваняту.
– Пыховы! – сказала она. – Вишь, как орут!
Кусты тальника раздвинулись, и на берег в самом деле вышли рыжие Пыховы.
– Пузы-ырь! – заливался Ким Пыхов. – Тебе письмо-о!
Ким Пыхов подбежал к Ваняте, дал ему письмо и сказал:
– У почтальона взял. Назад хотел фугануть. «Нет, говорит, такого Пузырева – и все». Читай!
Ванята взглянул на синий помятый конверт и сразу понял – от Гриши Самохина.
Он ловит тут рыбу на щучий крючок, скучает, а друг не забыл, вспомнил. Вот оно, письмо!
Сердце у Ваняты защемило. Он вмиг увидел и свое село, н речку Углянку в зеленой ряске и кувшинках, и самого Гришу. Ах ты ж, друг Гриша!
– Ты читай, чего ты! – сказал Ким Пыхов, глядя на Ваняту и на письмо.
Ванята спрятал конверт за пазуху, потрогал его через рубашку – там ли оно лежит – и еще раз подумал: «Ах ты ж, друг любезный Гриша!»
А ребята между тем ничего не понимали: получил письмо, и на тебе – спрятал. Тоже – фокус-мокус!
Нет, не знали они, что это за письмо, кто прислал его сюда, в Козюркино.
Такое письмо надо читать втихомолку. Чтобы вникнуть, подумать, пережить, насладиться до конца!
– Ты чего не читаешь? – не вытерпел наконец Пыхов Ким. – Характер держишь, да?
Но Ванята не стал ничего объяснять. Пускай – характер, пускай – секрет, пускай думают, что угодно. Сейчас все равно не подберешь таких слов, чтобы растолковать все Пыхову Киму.
– Я потом прочитаю, – сказал Ванята. – Ты не думай... Спасибо тебе!
Ким Пыхов подкатил глаза под рыжую густую бровь, подумал секунду и, вспомнив что-то, расплылся вдруг в улыбке.
– У Ваньки Сотника тоже характер! – сообщил он. – На тракторе обратно наяривает. Аж пыль стоит!
– Врешь ты, – сказала Марфенька, отводя взгляд от поплавка и синей стрекозы. – Председатель сказал: только через его труп сядет. Вот же ты врешь, Ким!
– Глазам лопнуть! Батька наш его на трактор посадил. Скажи, Гришка!
– Ну, посадил, – неохотно сказал Пыхов Гриша. – Кого сажает, а кого... Ким правильно говорит.
– Ездит, значит, Сотник? – переспросила Марфенька. – Дое-е-здится! Это уж точно!
Но в голосе ее не было ни злорадства, ни ехидства. Лицо ее зарумянилось до самого лба, с которого падала вниз непослушная прядка волос.
– Дое-е-здится! – сказала она еще раз. – Дое-е-здится!
Марфенька наклонила голову, смотрела куда-то вдаль.
Глаза ее стали изумленными и круглыми, как в тот день, когда Ванята впервые увидел Марфеньку и рядом с ней Сотника.
Но все это сейчас только слегка царапнуло память Ваняты, уступило место другому.
Не торопясь, по-хозяйски, он смотал удочку, воткнул крючок в пробку поплавка и сказал:
– Рыбу себе берите. Тут на целую уху. Я пошел... – Сделав несколько шагов, обернулся и добавил, чтобы не обиделись ребята, не подумали того, чего не надо: – Пока. Вечером в клуб приду... ешьте уху на здоровье!
Кусты краснотала вскоре скрыли от его взора и Марфеньку, и Пыховых, и то место, где ловил Ванята рыбу на крючок беззаветного друга Гриши Самохина.
Ванята выбрал уютную полянку и сел на кочку с густой мягкой травой на верхушке. Вокруг цвели желтые лакированные лютики, тянулся к солнцу болиголов, возле куста просыхал на солнце серый коровий блин.
Ванята достал письмо, еще раз прочел надпись на конверте: «Пузыреву лично, и никому больше».
Конверт был густо заклеен и прошит суровой ниткой. В самом центре бугрилась рыжая сургучная блямба. Наверно, Гриша выпросил сургуч на почте или в колхозной конторе.
Ну и чудак все-таки человек!
Ванята отколупнул с конверта сургуч, оборвал зубами суровую нитку и принялся читать. Это было страшное письмо. Страшнее, наверно, и не бывает. Ванята прочитал и долго сидел, опустив голову, не решался вновь взглянуть на тетрадочный листок.
Потом пересилил себя и начал читать снова. Рука его дрожала, а синие буквы прыгали и рассыпались вокруг, не желая больше складываться в горькие и обидные слова.
И все-таки он прочел письмо еще раз, запомнил его от первой до последней строчки.
«Здравствуй, Ванята!
Сначала я тебе не писал, потому что у нас ничего нового не случилось. Потом я все-все узнал и пишу тебе все. Только ты не пугайся и вообще плюнь на все и наберись побольше мужества и не вешай нос.
Ванята, у нас болтают, будто у тебя есть отец, и он совсем не погиб. Он бросил в тайге рабочих, а сам удрал. Он сидел в тюрьме, а потом его обратно выпустили.
Раньше в селе про это не знали, а потом узнали, потому что твой отец написал Фроське, которая работает у нас в магазине. Он хотел на ней жениться и сделать своей женой.
В селе думают, через это твоя маманя и уехала из села, Она узнала, что твой отец заявится сюда, и тебе будет обидно и жалко, что у тебя оказался такой отец.
Я теперь сам не знаю – верить этому или нет, потому что Фроська – пробка, и сама выдумает что хочешь. Ты пока не переживай. Когда я все точно узнаю, я тебе сразу напишу,
Я твое письмо с твоим адресом получил и пишу тебе. Больше я твоего адреса никому не давал, чтобы его никто не знал.
У нас новость: дед Антоний, который возит с фермы молоко, идет на пенсию. Он не хочет, а ему все равно говорят – надо, потому что он старый. Он обиделся и сказал председателю, что уедет к вам, и сам там будет умирать.
Пока до свидания. Больше у меня других новостей нет.
Твой друг навсегда Самохин Г.».
Письма, письма... Лучше бы не было их совсем – этих злых, беспощадных вестников печали и горя.
Ванята поднялся и, спотыкаясь на кочках, поплелся домой.
Показать письмо матери? Нет, зачем волновать, когда еще ничего не известно. Он поедет на родину сам, найдет в селе Фроську и узнает правду. Поедет «зайцем», а если турнут из вагона, пойдет по шпалам, Все равно доберется до своего села. Все равно!
Но, скорее всего, Гриша Самохин ошибся или что-то напутал. Он всегда так, этот Гриша, – не узнает толком и начнет звонить во все колокола, Нет, этого не может быть, Гриша что-то напутал!
Ванята пришел домой. Мать сидела возле окна, положив щеку на ладонь, задумчиво смотрела в окно на зеленые огородные грядки.
– Мам! – тихо позвал Ванята.
Мать не обернулась, еще ниже опустила голову.
– Ты чего, мам?
Он подошел сбоку, заглянул в лицо матери. Было оно бледное, осунувшееся. Нижняя губа выдавалась чуть-чуть вперед и вниз. Это придавало лицу грустное, по-детски обиженное выражение.
– Что случилось?
– Ничего, сына, – ответила мать, смаргивая слезу. – Поешь там чего-нибудь...
– Чего ж ты плачешь?
– Не плачу я. Это просто так. Сейчас пройдет...
– Обидели тебя?
Мать всхлипнула, закрыла лицо ладонью. Губы ее задрожали.
– Бу-бу... – сказала она. – Бусинка...
– Ну что там, мам?
– Бусинка погибла... утром сегодня, родная моя... Закопали уже Бусинку нашу...
– Не плачь, чего ты! Этим же не поможешь?
– Жалко... я думала – выживет. Я все делала... Кричал на меня Трунов... грозился...
Ванята протянул руку, смущаясь, положил ее на плечо матери.
– Перестань, не надо! Я этому Трунову! Я им всем! Ты слышишь?
Ванята гладил волосы матери, мокрую теплую щеку. Мать прильнула к нему, смолкла. Шелестели за окном вишни. Где-то возле клуба пиликала гармошка.
– Ты обедала? – спросил Ванята.
– Нет. Ешь сам.
– Не выдумывай, пожалуйста. Сейчас я...
Он завертелся по комнате, собрал на стол, подал матери ложку. Мать склонилась над миской, грустно и нежно улыбнулась.
– Ешь уж сам, суета моя!
