Текст книги "Будь моим сыном"

Автор книги: Николай Печерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава двадцать третья
ОЖИДАНИЕ

В доме Пузыревых дым стоит коромыслом. Мать, засучив рукава, стряпает шанежки, тетка Василиса гремит посудой, накрывает широкий праздничный стол. Тысячу дел придумали Ваняте. Сначала он драил тертым кирпичом медный самовар, потом подметал двор, потом скоблил ножом крыльцо... Сегодня в двенадцать ноль-ноль приезжает отец. Ваняте об этом не сказали. Он поглядывает на мать и тетку Василису, ухмыляется. Ну и хитрецы! Ничего, он подождет, уже недолго!

Стол трещит от всякой еды, а тетка Василиса придумывает все новые и новые угощения. Станет посреди избы, взмахнет руками и скажет:

– Ой боже ж ты мий, та що це робится! Та тут же ничого нема! Може ще яку консерву купить? Та чого ж вы мовчите? Та бижи ж ты, Ванята, в отой магазин! Та що ж мени з вами робить!

В последнюю минуту, когда уже все было готово и можно было наконец сделать передышку, тетка Василиса погнала Ваняту в магазин купить кофе. В доме Пузыревых кофе не пили, но тетка Василиса решила, что теперь без него не обойтись. Она дала Ваняте трешку и сказала:

– Ты ж дивись и конфет купи! 3 чим його оте прокляте кохфе пьют. Та чого ж ты стоишь, я тоби кажу!

Ванята спрятал деньги в карман и пошел в магазин. Тетка Василиса сказала, чтобы он летел пулей, но Ванята решил не торопиться. Было всего только десять часов. Сто раз успеет сбегать в магазин!

Сегодня у Ваняты два праздника. Во-первых, приезжает отец, а во-вторых, – дожинки. В кармане его комбинезона лежит отпечатанный на машинке узенький листок: «Уважаемый тов. Пузырев! Партийная организация и правление колхоза просят Вас пожаловать в клуб на праздник урожая».

Узнал бы про это Гриша Самохин, умер бы от зависти! Эх, Гриша, Гриша, жаль, нет тебя здесь!

Ванята дал небольшой крюк, решил сначала посмотреть на клуб, который украшали вчера колхозники, и на стенную газету, которая висела возле клуба в стеклянной витрине. Газету тоже делали вчера. Ванята ходил в клуб вместе с Марфенькой, Пыховым и все видел – как печатали на машинке статейки, клеили фотографии, рисовали красками заголовки.

В газете была статейка о Сашкином прадеде. Как жили раньше крестьяне и как живут теперь. Была и фотография. Дед Егор строго смотрел из-под своих густых бровей и как будто бы говорил: «Ничего поработали: и хлебушко есть, и молоко, и прочее. Жаль, не довелось глянуть на вашу жизнь своим глазом. Молодцы, граждане, то есть товарищи колхозники. Одобряю!»

Много знакомых людей увидел Ванята на фотографиях – и отца Пыховых, и комбайнеров, и тетку Василису с деревянной поварешкой в руке. Была в газете и еще одна фотография. Ее прислал накануне в твердом картонном пакете суетливый и немного смешной человек – Бадаяк. Ванята сразу нашел на снимке себя, Марфеньку, Пыховых. Не попал в кадр только Сашка Трунов.

Пыхов Ким рассматривал эту фотографию вместе с Ванятой. Ким разглядел то, что было недоступно всем остальным. Он ткнул в фотографию пальцем и, не сдержав нахлынувших вдруг в его душе чувств, закричал:

– Дураки! Вот он, Сашка Трунов, глядите!

Все посмотрели на то место, где задержался перст Пыхова Кима и увидели с краешка фотографии полукруглый, как месяц на ущербе, ломтик Сашкиной головы и Сашкино ухо.

Удивился не меньше других такому неожиданному открытию и редактор газеты Иван Григорьевич. Он, впрочем, не согласился с предложением Кима – немедленно отрезать и выбросить вон ухо Сашки,

– Саша тоже работал, – сказал он. – Пускай ухо пока остается на месте. А там видно будет...

Между прочим, в последние дни Сашка стал тише воды, ниже травы. Перемена эта случилась после колхозного собрания. Возле конторы до сих пор висело обтрепанное ветром объявление. Строгими и даже чуть-чуть суровыми буквами на нем было написано: «Обсуждается вопрос о воспитании подрастающего поколения. Докладчик – парторг колхоза».

Раньше всех о собрании пронюхал Пыхов Ким. Он примчался к Ваняте и с места в карьер предложил отправиться в клуб и послушать, о чем там будут говорить. Ванята с трудом отбился от приятеля.

– Вали рогом! – сказал он. – Не нашего это ума дело!

Пыхов Ким вспылил, намекнул Ваняте, что он – серая и отсталая личность.

– Там же про нас говорить будут! – объяснил он. – Может, теперь надо иначе воспитывать...

Пыхов Ким устремил взор ввысь. Лицо его стало возвышенным и одухотворенным. Казалось, решал он что-то важное и значительное, над чем безутешно бились до сих пор люди. Вполне возможно, Ким найдет выход из ловушки. И тогда все поймут, как, в сущности, все просто и доступно, если, конечно, хорошенько подумать.

Но никакого ценного открытия Ким не сделал. Видимо, для этого у него не хватило терпения и выдержки.

– Меня дома по-старому воспитывают, – снизив голос и уже без прежней запальчивости, добавил Ким. – Никогда не считаются!..

– Как – по-старому? – не понял Ванята.

Пыхов Ким с удивлением смотрел на бестолкового друга. Подумав минуту, он повернулся к Ваняте боком и, смущаясь, опустил для наглядности резинку трусов. На розовом с пупырышками полушарии четко выделялась красная с синеватым оттенком полоска.

– Это папаня ремнем, – объяснил он с чувством какого-то непонятного достоинства. – Пошли в клуб. Через кочегарку пролезем!

В клуб Ванята не пошел. Не попали туда и остальные ребята. Но как взрослые ни хитрят, а утечка тайн в мире все же существует. В тот же вечер ребята кое-что узнали о собрании.

Получалось, что в принципе ими были довольны. Колхозники обещали построить им стадион, а к осени открыть курсы трактористов.

Но и упреков тоже было дополна – и детям и взрослым. Особенно досталось отцу Сашки. Его, говорят, вообще вывернули наизнанку за воспитание сына.

Никаких других подробностей о собрании, о том, кого хвалили, а кого ругали, Ванята больше не узнал. В клуб ходила и мать. Но спрашивать ее Ванята не решился. Сама же она пока что помалкивала. Видимо, ждала отца. Мысль об этом Ваняту не удручала. Приедет отец, они сядут по-семейному рядышком и все тогда обсудят и решат.

Конечно, разве можно без отца!

Глава двадцать четвертая
ВСТРЕЧА

Размышляя о встрече с отцом, Ванята подошел к клубу. Все здесь было в порядке. Газета висела на месте. На фасаде трепыхали флажки. Над входом в клуб звал в гости огромный лозунг – «Добро пожаловать, товарищи хлеборобы!». Ванята полюбовался этим лозунгом, проверил на всякий случай, цел ли пригласительный билет с «уважаемым товарищем», и только тогда пошел выполнять поручение тетки Василисы.

Размахивая рыжей коробкой кофе и кульком конфет, Ванята возвращался домой. От радости у него все пело и плясало в душе. Жаль, что мать не берет его с собой на вокзал, но это понятно: отец и мать давно не виделись. У них будут свои разговоры, и Ваняте знать их не обязательно. Пускай будет так, как задумала мать. Главное – приедет отец. Больше ему ничего не надо!

Пританцовывая, вбежал Ванята в избу, поднял, как пароль, как пропуск к счастью, коробку кофе и конфеты.

– Купил, тетя Василиса! Мировецкого! С цикорием!

Но что это? Тетка Василиса и мать даже не посмотрели на него. Пока Ванята вертелся возле клуба, выбирал в магазине самый лучший кофе и конфеты, тут что-то произошло. Полчаса назад мать была в белой праздничной кофте и синей юбке, а теперь надела серое с бледными цветочками платье, в котором работала на ферме, повязалась простым, с бахромой по краям, платочком.

Мать и тетка Василиса из-за чего-то поссорились. Тетка Василиса наступала, а мать тихо и виновато защищалась.

– Та що ж це такое робытся? – кричала тетка Василиса. – Та що ж це таке надумала! Ох боже ж ты мий! Та подумай же ты своею головою! Та тьху на тебя за таки дила! Та йды ж ты, я тобк кажу, на отой вокзал!

– Не хочу я, – тихо и упрямо сказала мать. – Хватит мучиться. Все одно толку не будет. Я знаю...

Ваняте стало все ясно. Мать передумала почему-то идти на вокзал. Отца никто не встретит. Он обидится и, возможно, даже уедет назад. Теперь уже навсегда, на всю жизнь!

Ваняте стало страшно.

Что ж ты делаешь, мама?

Мать не видела этого молчаливого упрека в глазах Ваняты. Она ушла на ферму, а Ванята и тетка Василиса остались в избе. Тетка Василиса кипела от гнева. Она ни с того ни с сего замахнулась на Ваняту и закричала:

– Та кинь ты отой чертив кохфе! Та на биса ты купив оту гадость! Ой боже ж ты мий, та що ж це на свити робытся? Та довго я буду за всих страдаты? Та чого ж ты стоишь, як отой пенек, я тоби кажу!

Тетка Василиса оглядела огорченным взором стол с едой, сказала «тьху на вас на всих» и вышла из дому, хлопнув изо всей силы дверью. На стене качнулся портрет отца, жалобно и тонко зазвенели на столе рюмки.

А через минуту уже был на улице и Ванята. Задыхаясь, мчался он по жнивью, по тропинкам и лесным гарям на вокзал. Он встретит отца, приведет его домой и навечно помирит с матерью,

Что у них там случилось? Почему мать не пошла на вокзал? Эти мысли гвоздем сидели в голове Ваняты.

А вдруг мать заупрямится и не захочет мириться. Поглядит на отца и скажет: «Иди, пожалуйста! Без тебя теперь проживем».

И снова память услужливо вернула Ваняту к Платону Сергеевичу. Может быть, он стоит на пути, закрывает Ванятино счастье?

По большаку сзади Ваняты пылила машина. Ванята свернул в сторону, добежал до телеграфных столбов и замахал над головой кепкой.

– Сто-ой! – закричал он. – Сто-ой!

Машина затормозила невдалеке, прокатилась юзом по гладкой, накатанной до белого сияния колее. Шофер высунулся из кабины, погрозил кулаком.

– Ты что – сдурел? Я ж тебя, как куренка мог... в минуту!

– Возьмите! Мне на вокзал! Дяденька-а!

– Я тебе дам – дяденька! Ишь моду взяли! Садись скорее, окаянный!

Заскрежетала дверца. Ванята влез по высоким подножкам в кабину, сел на черное, вытертое до ниток сиденье. Машина дала газ и снова рванулась вперед.

Шофер поправил зеркальце над головой, сердито сказал:

– За таких наш брат и страдает. Лезут под самые колеса – и все. Встречаешь кого, что ли?

– Отца. С Востока едет. С границы он почти...

Шофер закурил, теперь уже одобрительно посмотрел на пассажира.

– Чего ж молчал? Так бы сразу и сказал! Тоже мне...

Машина домчала Ваняту до перекрестка. Направо дымил кирпичный завод, налево, в гуще пыльных деревьев, мелькали станционные дома, светил издалека яркий зеленый огонек светофора.

– Теперь успеешь, – сказал шофер, открывая дверцу. – Давай, давай. У меня работа!

Шофер свернул к заводу, а Ванята помчался на станцию. За леском уже показался и снова исчез, подымаясь в гору, двенадцатичасовой. Ванята свернул с большака, побежал к станции через пустырь. Споткнулся, упал на землю. Он больно ушиб колено и разбил в кровь ладонь.

Ни бинтов, ни платка у него не было. Какие уж тут платки – поезд взобрался на подъем, постукивая колесами, катил к входному светофору. Зажав пораненную ладонь, Ванята летел на всех парах к станции.

Он прибежал как раз к сроку. Электровоз, замедляя ход, прополз мимо станции, чихнул тормозами и остановился. Ванята выбрал местечко возле калитки для пассажиров. Сверху на ней на двух тонких трубах висела белая дощечка с надписью: «Выход в Козюркино».

Проводники открыли тамбуры, не торопясь, вытерли тряпкой серые прямые поручни, сошли со своими флажками на перрон. Ванята не спускал глаз с вагонов – только бы не прозевать отца!

Пассажиров, как всегда, в Козюркине было не много. Показались какая-то женщина с грудным ребенком на руках, два длинноногих суворовца с яркими малиновыми погонами на плечах; размахивая кефирной бутылкой и оглядываясь на окошко своего вагона, побежала к станционному киоску девчонка в синих узких джинсах.

В дверях среднего вагона появился еще один пассажир – седой старик в новом черном костюме и с узелком в руке. Он сполз по ступенькам на землю, сказал что-то проводнице и пошел к выходу.

Электровоз постоял еще минуту-две, толкнул для порядка взад и вперед вагоны и, набирая ход, умчался в свой далекий путь. Опустив руки, стоял Ванята возле калитки. Прошла мимо женщина с ребенком, прогремели своими черными курносыми ботинками суворовцы. Они поглядели на Ваняту, хотели что-то спросить – и тоже прошли мимо.

Навстречу Ваняте ковылял с узелком в руке последний пассажир. Что-то далекое, уже полузабытое, напомнил Ваняте этот старик в черном костюме. Сухое, морщинистое лицо, тонкие седые волосы на крутых висках, медная цепочка-висюлька в кармане на груди. Память услужливо унесла Ваняту в свое бывшее село. Он увидел заросшую ряской речку Углянку, дорогу на материну ферму и на этой дороге телегу с бидонами для молока. На телеге, свесив ноги, сидели двое – мальчишка в кепке, похожей на голубятню, и старик с ременным кнутом в руке.

Пассажир тоже узнал Ваняту. Он перебросил из руки в руку узелок, заторопился к выходу.

– Здравствуй, Ванята! А я тебя сразу и не признал! Встречать, никак, пришел? Ну, уважил. Ну, прямо, я тебе дам!

Дед Антоний схватил Ваняту в охапку жилистыми сухими руками, приподнял и снова опустил на землю.

– А меня, друг ситный, на пенсию спихнули, – сказал он. – Куда хочу, туда и еду. Дай, думаю, к Пузыревым наведаюсь. Скучал тут без меня? Ну-ну, по глазам примечаю! Пошли, чего же ты?

Ванята опустил голову. Стараясь не смотреть на деда Антония, ответил:

– Нет, я сейчас не могу. Еще один поезд придет. Мне встречать надо...

– Беда с твоими поездами! Их же вон сколько ходит. Рази все встретишь? Пошли, тут я тебе подарочек привез от Гришки Самохина. Помнишь Гришку?

Дед Антоний полез в карман, достал узенький бумажный пакетик. Ванята развернул бумажку, увидел три тонких серебряных крючка.

– На щуку Гришка велел пускать. Нехай, говорит, ловит. Мне, говорит, без него вот как скучно. Так, говорит, и передайте. Ну чего ж мы стоим? Духмень вон какая! Аж в пот кинуло. Пошли в тенек. Чего ты?

Они пошли в конец перрона, туда, где росли корявые акации и текла сама по себе тонкой струйкой из чугунной колонки вода. Дед Антоний сел на длинную скамейку, устало вытянул ноги. На земле мерцала кружевная тень от деревьев, по луже возле колонки ходили пешком голуби.

Дед Антоний поглядел на Ваняту, вздохнул и, быстро роняя слова, сказал:

– Не мечтал я тебе говорить, Ванята, а скажу. Ты этого поезда не жди. Не приедет твой отец. Другая у него линия жизни вышла, чтоб ему... А мать вот как его любила! Ну просто без памяти!

– Вы что, дед Антоний?

– Ото самое, Ванята! Думала мать, возвернется муж, и все у вас будет браво. Надеялась, в общем, А не вышло вот...

Отсидел твой отец срок, а потом за прежние дела принялся. Там такого натворил – не говори! Приехал, значит, в село, ну его прямо со свадьбы и взяли...

– С какой свадьбы? – замирая, спросил Ванята.

Дед Антоний вздохнул во всю ширину груди, махнул отрешенно рукой.

– С Фроськой обвенчаться возмечтал. В лавке которая торгует. Давно он ей письма писал... Ты, Ванята, не того, – при чем тут слезы? Пошли, парень, Вставай!

Дед Антоний взял Ваняту за руку и повел по дороге. Он хотел отвлечь Ваняту, а может, и самого себя от мрачных, непрошеных мыслей, без умолку рассказывал все, что приходило вдруг на память.

– Проводили меня, в общем, Ванята, на пенсию, костюм подарили, часы от эти в презент купили. Узнали, что разбил свои, ну и уважили. Всю область объездили, а нашли. «Пал Буре» по названию. Помнишь часы мои прежние? Как звери ходили!

Дед Антоний вынул из кармана часы с медной цепочкой и поболтал возле уха, как тухлое яйцо. Часы торопливо застрекотали колесиками и виновато смолкли,

– Пружина, видать, лопнула, – сообщил дед Антоний, – А так – ценная вещь... Мне, Ванята, теперь часы ни к чему. У меня времени с верхушкой, до самой смерти хватит. К вам вот приехал. Председатель лично послал. Узнал про твоего отца и сказал: «Мотай, дед, скорее, к Пузыревым, зови обратно». Поедешь, что ли? Гришка там Самохин ждет. Отдайте, говорит, крючки Ваняте – дружба у нас...

Много еще мог рассказать Ваняте дед Антоний, потому что дорога длинная, а память человека – еще длиннее. Но из-за поворота выскочила на полном газу бортовая машина. Шофер круто затормозил возле путников, высунул голову из кабины.

– Эй, парень! – крикнул он. – Встретил отца?

Дед Антоний подошел к машине, сердито сказал:

– Чего орешь на весь степь? Тоже мне хлюст! Подвезешь ай нет? Открывай калитку...

Шофер безропотно дернул ручку, впустил в кабину деда Антония. Ванята полез по скату в кузов. Машина подождала минуту и снова помчалась вперед.

Глава двадцать пятая
ВПЕРЕД! ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

Платон Сергеевич стоял возле зеркала, надевал галстук. Он увидел, как открылась дверь и в просвете ее появилась голова мальчишки в кепке, похожей на голубятню.

– Можно, Платон Сергеевич?

Парторг подергал узелок галстука, распустил его, как шнурки на ботинках, обернулся к нежданному гостю.

– Заходи. Галстуки умеешь цеплять? Что-то не получается. Забыл систему...

Ванята вошел в комнату. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как был он в гостях и пил чай с конфетами. Стоял возле окошка стол, заваленный книжками и бумагами, висела на стене фотография; в стакане с водой краснели три гвоздики.

Только Платон Сергеевич был каким-то иным, непохожим. Наверно, оттого, что в новом пиджаке вместо гимнастерки и в белой рубашке с непослушным воротничком.

– Не умеешь, значит, цеплять? Ладно, без украшения обойдемся. Какая твоя точка зрения?

– Не знаю, Платон Сергеевич... Я знаете чего к вам?

– Конечно! Ссориться пришел. Сколько мы с тобой не разговаривали?

– Неделю...

– Плохо считаешь. Неделю и четыре дня. Точно помню.

– Я же не хотел. Это так получилось... я рассказать пришел... можно, Платон Сергеевич?

– Давай... садись на диван.

Ванята сел, положил руки на колени. Еще одно слово Платона Сергеевича, один вопрос, – и он расскажет все. Ему можно говорить. Он поймет...

Платон Сергеевич сидел рядом, с любопытством поглядывал на Ваняту. Он еще больше похудел. Только в глазах, как прежде, светились веселые огоньки. Погаснут на миг и снова разливают вокруг светлое, доверчивое тепло.

– Не нравишься ты мне сегодня, – сказал парторг. – Что там у тебя – говори. А то в клуб опоздаем...

В горле Ваняты что-то запнулось – тугое, противное. Ок закрыл лицо ладонями и тихо заплакал.

– Я не могу больше, Платон Сергеевич. Я никуда не пойду...

– Что ты? У нас же праздник! Дожинки. Вот чудак!

 Платон Сергеевич придвинулся к Ваняте, обнял его за плечи крепкой, дрогнувшей на миг рукой.

– Перестань! Ты ж все-таки мужчина! Тетка Василиса говорила – шапку партизанскую к зиме подарит... Хватит сырость разводить. Я ведь тоже человек...

Ванята не отнимал ладоней от лица. Будто в ковшик, падали в них одна за другой теплые, соленые слезы.

– Я к вам пришел, Платон Сергеевич. Я все хотел рассказать... – Он умолк на минуту. Сдерживая дрожь в голосе, быстро обронил: – Платон Сергеевич! Женитесь на моей маме. Я разрешаю...

Платон Сергеевич еще крепче сдавил рукой Ваняткино плечо, прижался щекой к его мокрому лицу.

– Воробей ты, воробей... Вот, значит, чего поссорился! Мне же об этом и думать нельзя... Ну не плачь, не надо, Ванек!

Услышав, как по-новому прозвучало его имя, Ванята съежился и притих. Будто боялся разрушить неожиданное очарование слов парторга.

Они сидели вот так несколько минут. Потом Ванята поглядел на парторга снизу вверх – ласково и в то же время по-мужски серьезно.

– Платон Сергеевич! Я вам честно о маме говорю. Я...

Платон Сергеевич быстро поднялся, одернул полы пиджака.

– Не смей об этом! Я тебе запрещаю!

На лбу парторга, разделяя брови, прорезалась глубокая ямка.

Он искал слова, чтобы высказать мысли, которые теснились в груди и которые должен понять сейчас мальчик в синем комбинезоне.

– Ванята! – сказал он. – Если ты хочешь, можешь быть моим сыном. Чтобы все у нас с тобой пополам было: и радости, и заботы, а если надо – на войну тоже вместе. Ты слышишь?

– Слышу, Платон Сергеевич...

– У меня никого на свете нет. Ни жены, ни детей. Я тебе уже говорил... Будешь моим сыном?

– Буду, Платон Сергеевич.

– А не торопишься? Я ведь человек строгий. У меня знаешь!..

– Платон Сергеевич, я уже все продумал, – поспешно и горячо сказал Ванята. – Я согласен. Я вас ни капельки не боюсь!

Платон Сергеевич весело и шумно рассмеялся.

– Не боишься, значит? Ну это мы еще посмотрим!

Потом он снова стал серьезным. Прошелся к тумбочке, на которой стоял стакан с тремя гвоздиками, и вернулся к Ваняте.

– Ну что ж, если ты все продумал, я тоже согласен, – сказал он. – Только смотри: чтобы слушать меня и достойно жить. Хочешь так?

– Хочу, Платон Сергеевич!

– Честно?

– Я ж сказал – я честно...

– По-партийному?

– По-партийному, Платон Сергеевич!

– Давай руку. Вот так! Теперь иди умойся. Чернила на носу. Ты что – носом пишешь?

– Я сегодня не писал, Платон Сергеевич...

– Не рассуждай! Раз отец сказал, значит, точка. В коридоре умывальник.

Ванята долго плескал в лицо холодной водой, тер щеки полотенцем. Посмотрел в круглое зеркальце на стене, смахнул пальцем последнюю слезу и вошел в комнату.

– Эликсиром брызнуть? – спросил парторг, кивнув головой на пузырек с красной резиновой грушей.

Ванята улыбнулся.

– Не надо. И так сойдет.

– Тогда пошли. Опаздываем уже.

Платон Сергеевич вел за руку Ваняту. На пиджаке его позванивали тихим серебряным звоном ордена и медали. Ванята старался не отставать, шагал рядом со своим новым отцом размашистым шагом.

– Всех на дожинки пригласили? – спросил погодя Ванята.

– А как же! Всю вашу бригаду. Не веришь разве?

– Я просто так... Стенную газету возле клуба видел. Там только ухо Сашкино получилось. Не попал он в кадр...

– Верно, что не попал, – ответил парторг. – Я уже давно про этого Сашку думаю. Надо из него все-таки порядочного человека сделать. Какая твоя точка зрения?

– Не знаю, Платон Сергеевич. Он...

– Нет, тут даже думать нечего... Сашка же сейчас – ну как тебе лучше сказать, ну, как крот, что ли, – вслепую живет. Куда толкнут, туда и лезет... Сам я, Ванята, виноват. Сплоховал, одним словом...

– При чем тут вы, Платон Сергеевич?

– Отцу Сашкиному давно надо было гайку потуже завернуть. А я, видишь, промазал, смалодушничал... Ну ладно, разберемся еще. Рано тебе это пока знать...

Ванята зашел чуть-чуть вперед, не выпуская ладони из руки парторга, заглянул ему в лицо.

– Платон Сергеевич, а вы ж сами говорили: детям все надо знать – и про жизнь и про смерть... Помните?

– Конечно, помню... Соберусь с мыслями и все расскажу. С тобой ведь ухо востро надо держать! К каждому слову цепляешься...

Платон Сергеевич прошел несколько шагов, улыбнулся чему-то и сказал:

– А все-таки ты, Ванята, еж! Нет-нет, не оправдывайся! Все равно не убедишь... Давай нажимай, а то, в самом деле, к шапочному разбору придем.

На дворе еще было светло, а возле клуба уже горели электрические лампочки. В фойе играл оркестр, за окнами кружились пары.

У подъезда толпились мальчишки и девчонки. Они были чем-то взволнованы и возмущены.

Вокруг стоял шум, хоть уши затыкай. Громче всех орал Пыхов Ким. Ванята сразу узнал голос своего беспокойного, обидчивого друга.

– Пошли скорее, – сказал Ваняте парторг. – По-моему, там кого-то убивают.

Они прибавили шагу. Ребята увидели Платона Сергеевича и немного притихли.

– Эй, люди, что там у вас? – крикнул парторг.

Пыхов Ким замахал рукой.

– Не пускают, Платон Сергеевич! Обратно за ухи хотят! Я ж вам говорил!

Похоже, Ванятиных друзей в самом деле не пускали на праздник. У подъезда, заглядывая в двери, возле которых стоял билетер с красной повязкой на рукаве, толпились все деревенские ребята. Был тут и Гриша Пыхов, и Марфенька, и Сашка Трунов, и Ваня Сотник.

– Это как же не пускают? – спросил парторг Кима. – Билет у тебя есть?

– А то нет! Вот он – «Уважаемый товарищ». За ухи, Платон Сергеевич, хотят. Не считаются!

– Ну-ну! Ты, Ким, тише. Сейчас выясним.

Парторг отстранил Пыхова Кима, подошел к двери. Загородив вход рукой, там стояла Клавдия Ивановна, или просто тетя Клаша. Утром она убирала клуб, а вечером, когда крутили кино, отрывала на билетах «контроли», следила, чтобы в зал не проникли хитроумные «зайцы».

– Тетя Клаша, чего вы их? – спросил парторг,

– То есть как чего? Вы поглядите на них – комбинезоны понацепили. Как сговорились усе! Тут праздник, а тут... Не пушшу, и все. Ишь тоже – валеты, на палочку надеты! Перемазать усе хотят. Та я их!

– Мы чистые! – крикнул из-за плеча парторга Пыхов Ким. – Мы постиранные. Мы так решили, Платон Сергеевич. Чего она!..

– Ты, рыжий, молчи! – крикнула в ответ тетя Клаша. – Я тебя все одно не пушшу, хоть галихве одень!

Платон Сергеевич ласково и тихо взял контролера за руку:

– Пустите, тетя Клаша. Я вас прошу. Лично...

– Ну балуете вы их, Платон Сергеевич! Сами сказали, штоб порядок, а сами... Чего стоите, архаровцы? Заходите, если по-человечески просят. Ну!

Наступая друг другу на пятки, «архаровцы» повалили в дверь,

В фойе ярко горел свет. Возле потолка – от одного угла к другому – висели пестрые флажки. Молодежь танцевала, а кто постарше, подпирал стены, придирчиво наблюдая за парами.

Ванята увидел отца Пыховых. Он был в длинном сером пиджаке и брюках, забранных в хромовые сапоги. Тугой воротничок стягивал загоревшую шею. Тракторист не признавал пуговиц на рубашке и галстуков. Даже для газеты снимался нараспашку. Но ради праздника терпел.

Сотник сразу помчался к своему другу. Ванята отправился с Марфенькой к буфету, где шумно торговали пивом, конфетами и пряниками; позванивая в кармане медяками, он стал в очередь.

Но угостить Марфеньку не удалось. Над дверью в зал резко и требовательно зазвенел звонок, Оркестр проиграл для приличия еще два коленца и смолк. Колхозники заторопились в зал.

Первый ряд, как обещал Платон Сергеевич, был забронирован, то есть оставлен школьной бригаде. Исключение сделали только для деда Антония. Он сидел в кресле первого ряда и, ожидая начала, поглядывал на часы «Павел Буре».

Ванята сел в центре. Справа от него заняла место Марфенька, а слева – Ваня Сотник. Марфенька тоже была в комбинезоне. Только не в синем, а в зеленом. Из карманчика выглядывала белая с золотым сердечком ромашка; на голове, закрывая правое ухо, был коричневый, слинявший на солнце берет.

Эх, Гриша Самохин! Жаль, что нет тебя здесь! Словами о дожинках не расскажешь. Не знаешь, с какого бока и начинать – с самого начала, с конца или с серединки, когда в зал вошла по ковровой дорожке тетка Василиса. Красная от смущения, она несла на руках поднос с пышным караваем на белом полотенце. Рядышком лежали спелые, убранные с последнего поля колосья. Тетка Василиса остановилась посреди зала, тихим, грудным голосом сказала:

– Поздравляю, товарищи колхозники, с дожинками! Покуштуйте нового хлибця. Спасибо, риднесеньки. Спасибо вам, хлопчики, за все!

Заскрипели кресла. Колхозники один за другим подходили к тетке Василисе, кланялись ей в пояс, отщипывали от каравая маленькие хрустящие ломтики.

Сотник потянул Ваняту за рукав, шепнул: – Пошли, Ванята! Ты не сердись! Тоже выдумал! Я ж по дружбе всегда... Хочешь, на тракторе учить буду? Ты думаешь, я просто так откололся от бригады? Я ж про трактор всю жизнь мечтал... Вставай!

Никогда не пробовал Ванята такого вкусного хлеба. Был он лучше городских плетеных калачей, лучше бубликов с маком и печатных, облитых белой глазурью пряников. Да что говорить! Даже сравнивать не с чем этот степной, вобравший в себя все духовитые соки земли колхозный хлеб!

Да, всего не расскажешь, не опишешь в письме Грише Самохину – и выступлений бригадиров, и кино, и циркачей...

Марфенька тоже выступала. Сначала она рассказала о бригаде, потом перескочила на другое, видимо давно не дававшее ей покоя.

– Про нас говорят, что мы – дети до шестнадцати лет, – сказала она. – Ну и пускай! А мы все равно не хотим ждать пока вырастем. Мы всегда с вами и никогда не подкачаем! Мы тоже хотим, чтобы у нас в колхозе...

Марфенька запнулась, беззвучно зашевелила губами, стараясь вспомнить оборвавшуюся вдруг мысль. Ванята ерзал на стуле, не знал, как помочь, выручить Марфеньку в эту трудную минуту из беды. Он не утерпел, поднял руку и замахал над головой. Глаза Ваняты и Марфеньки встретились. Вполне возможно, вспомнила она жаркий летний день, когда шли они по оврагу, и клятву, которую придумал для всех Пыхов Ким. Может, так, а может, и нет. Но Марфенька вдруг встала на цыпочки, вытянулась вся и сказала:

– Мы всегда с вами! На всю жизнь! Вперед, только вперед!

Все захлопали Марфеньке, а духовой оркестр, который давно ждал подходящего случая, рявкнул во все свои трубы. Марфенька сбежала со сцены, села на прежнее место, рядом с Ванятой. Она сидела молча, покусывая узкие, спекшиеся от волнения губы. И только потом, когда с трибуны уже говорил другой бригадир, тихо, почти шепотом, спросила Ваняту:

– Ничего я выступала?

– Здорово! – сказал Ванята. – Я так не умею. Правильно тебя бригадиром выбрали!

Но самого конца дожинок ребята не увидели. После циркачей к ним подошла тетя Клаша с красной повязкой на рукаве и сказала:

– Теперь хватит! Хуч и уважаемые, а пора спать. Выметайтесь усе до одного!

Спорить с тетей Клашей и прятаться не имело смысла. От нее – это Ванята уже проверил – нигде не спрячешься, даже за сценой. Она знала в зале все тайники и безошибочно вытаскивала оттуда за шиворот безбилетников. В клубе была ее полная и нераздельная власть.

Ванята огорченно вздохнул и пошел к выходу,

У дверей его поджидала мать. Щеки матери порозовели, а морщинки на лбу разгладились, вытянулись в тонкие, почти незаметные ниточки.

– Можно мне остаться? – спросила она. – С народом немного побуду...

– Конечно, мам! Я тебе всегда говорил...

– Ну иди, сына! Деда Антония захвати. Видишь, дремлет...

Опустив голову, дед Антоний сидел в первом ряду. Ему проще было бы рассказать Грише Самохину о дожинках. Дед Антоний утомился, выпил перед праздником рюмку и почти весь вечер добросовестно проспал.

– Пойдемте, дедушка!

Дед Антоний встрепенулся, захлопал глазами,

– А? Что? Кто тут?

– Домой пойдемте, говорю!

Дед Антоний понял наконец, в чем дело. Он вытер ладонью лицо, прогоняя остатки сна, обиженно сказал:

– Тю на тебя – и все! Я ж ишшо плясать буду. Тоже мне сказанул! Времени ишшо вон скоко!

Дед Антоний вынул из кармана часы, поболтал возле уха, как тухлое яйцо, посмотрел на белый, выщербленный циферблат.

– Иди, иди! – сказал он Ваняте. – Я ишшо на том свете отосплюсь. Тоже мне!

Ванята вышел из клуба. Луна заливала серебряным светом Козюркино. Был виден каждый листок на дереве и каждый камешек на дороге. Где-то высоко-высоко, не нарушая тишины, летел самолет. За рекой маячил памятник артиллеристу Саше.

Ванята вспоминал праздник, Платона Сергеевича, тетку Василису с белым караваем и девочку, похожую на гриб подберезовик. Вспоминал и улыбался, будто впервые в жизни нашел для себя что-то очень важное и большое.