Текст книги "Край земли"
Автор книги: Николай Шпанов
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Весьма возможно, что в значительной степени светлую кожу, особенно у детей, доходящую до прозрачности, следует приписать истощенности организма и нездоровым условиям жизни. Не говоря уже о том, что жилищные условия оставляют желать много лучшего, питание также далеко не на высоте. Новоземельские самоеды лишены основного вида пищи, поддерживающей силы и здоровье материковых и колгуевских самоедов – свежей оленины и крови. На Новой Земле нет оленеводства. Горная местность и отсутствие достаточных ягельных пастбищ затрудняют это занятие. Попадающие на Новую Землю туземцы, принадлежащие к числу промышленников, занимающихся охотой на пушного и морского зверя, не чувствуют склонности к оленеводству. Новоземельский самоед уже не кочевник. Он привык жить в доме, построенном прочно и неприспособленном к образу жизни пастуха-оленевода. Сейчас Госторг делает попытки насадить на Новой Земле культурное оленеводство, но, насколько мне удалось уловить, дело это сопряжено с большими трудностями и на быстрый его успех рассчитывать трудно. Правда, на Северном острове и до сего времени встречается дикий олень, но его мало и охота на него крайне трудна, а, следовательно, и невыгодна.
Единственный вид свежатины, доступной местным жителям, это – рыба и морской зверь: нерпа, тюлень, морж. В периоды промысла они широко используют эту пищу.
Отсутствие на острове оленеводства налагает еще один отпечаток на местного самоедина – он страдает от недостатка меховой одежды. Из-за этого он или занашивает меховое платье до последней мыслимой степени, или пользуется дешевым европейским платьем и тканями, привозимыми сюда Госторгом. Оленьи меха для изготовления одежды завозятся на Новую Землю Госторгом же с Колгуева. Иногда привозится даже уже пошитое меховое платье: малицы и совики. Пимов сюда не привозят, так как в подавляющем большинстве жители – и самоеды и русаки – пользуются пимами, сшитыми из нерпичьих шкур. Для промышленников они имеют то преимущество перед оленьими пимами, что почти совершенно не промокают. Зато зимой они меньше предохраняют от холода. Поэтому новоземельские самоедки шьют и оленьи пимы, пользуясь привозным колгуевским камысом.
Вероятно, длительный период общения с русскими сделал самоедов более восприимчивыми к культурным начинаниям. Возможно, что этому способствует и то обстоятельство, что самый способ добывания средств существования заставляет новоземельцев скорее брать пример с русаков, пользующихся теми или иными усовершенствованиями в промысловой работе. В противоположность Колгуеву, здесь нельзя не обратить внимания на то, что моторный катер Белушьей базы то и дело шныряет по бухте под управлением самих самоедов. Несколько нелепое впечатление производят, люди в малицах с капюшонами, сидящие на руле или ковыряющиеся около мотора, но от этого управление катером не делается хуже. Правда, протекает работа на катере довольно шумно.
К концу дня, а может быть, и ночью катер лихо подошел к нашему борту, и началась погрузка на него самого Тыко Вылки, которого здесь называют не иначе, как «новоземельский Калинин». Говорят, что Вылка не протестует против такого наименования и даже приобрел себе на каком-то заезжем судне портрет Михаила Ивановича и пытается переработать его теперь в автопортрет, оставив прежнюю подпись. Надо сказать, что Вылка является местной знаменитостью не только потому, что он «Калинин»; в такой же степени способствует его популярности то обстоятельство, что он – единственный туземец Новой Земли, побывавший в Москве, где он учился живописи. Способности у Вылки, действительно, есть, но если, как говорят, он совершенствовал их во Вхутемасе, то нынешние рисунки Вылки чести Вхутемасу не делают. Однако, в отличие от полусотни своих однофамильцев, Вылка твердо закрепил за собою звание художника.
Сборы Вылки сводились, главным образом, к погрузке многочисленных собак и каких-то заветных тючков и мешочков, за которыми очень внимательно наблюдала старая самоедка, провожавшая Вылку и его спутника.
Собаки Вылки грузились по обычному здесь способу. Они, как гроздья, были привязаны к одной веревке за шею и за конец этой веревки просто втягивались на борт судна с катера. Снизу старая самоедка подталкивала некоторых, особенно извивающихся в петле собак под зад.
Через полчаса из желтой трубы нашей шхуны раздались хлопки.
На мостике появился штурман. Вскоре выполз и Андрей Васильевич, поеживаясь от вечернего холодка, несмотря на свою мохнатую меховую куртку.
Легкий ветерок поднимал дробную, беспорядочную рябь на поверхности бухты. Какая-то серая муть, нечто среднее между дождем и туманом, стала заволакивать силуэты строений на берегу. Уже не так уверенно чернели на фоне окружающих гор «Революция» и «Ломоносов», а пришедшее сегодня сюда гидрографическое судно «Мурман», окрашенное в серый военный цвет, едва выделялось в сумерках.
Андрей Васильевич наставил на «Мурман» свой кургузый бинокль.
– Нехорошее впечатление на профессора Николая Николаевича может произвести, что мы уйдем, не попрощавшись с ним.
Речь шла о Николае Николаевиче Матусевиче – гидрографе, уже много лет работающем на гидрографических работах в северных водах и пользующемся большим уважением у моряков. Но сейчас не до визитов. Капитан подошел к телеграфу и повернул рукоятку. На мостике было слышно, как в машине повторился звонок. Тотчас же из трубы стали вылетать черные клубки нефтяной копоти, и корпус «Новой Земли» задрожал как в лихорадке.
Стоя на мостике, капитан сам давал указания рулевому, так как нужно быть очень внимательным, выходя из бухты, изобилующей банками. Михеев отдавал приказания уверенно и спокойно, не справляясь с картой, испещренной цифрами глубин. Недаром он считается в Архангельске одним из лучших северных капитанов.
Поглядев в последний раз на тяжелые каменные гурии выходных створов, я спустился вниз, вняв гласу юнги Андрюшки, тщетно старавшегося созвать к ужину собравшийся на мостике командный состав. Однако не успел я доесть тарелку супа, как где-то под килем бота послышалось подозрительное шуршание, точно судно тащилось по грунту. Через минуту шуршание повторит лось, и от толчка тарелки поехали по столу. Весь корпус судна болезненно заскрипел.
Я бросился наверх. Андрей Васильевич стоял на мостике, вцепившись в машинный телеграф, и всеми доступными ему непечатными выражениями поносил картографов, не позаботившихся обозначить кошку в том месте бухты, где мы теперь крепко-накрепко сидели на грунте доброй половиной корпуса. Андрей Васильевич методически поворачивал рукоятку машинного телеграфа то на передний, то на задний ход. Вся шхуна тряслась. Из машинного доносилось неистовое громыхание Болиндера. За кормой кружились пенистые водовороты, вздымаемые бешено бьющим по воде винтом. Скоро «Новая Земля» стояла среди вспененной и взбаламученной воды, стояла твердо, как на якоре. Однако этого было недостаточно, чтобы капитан Михеев утратил свое благодушное настроение, раз он был вполне, убежден в том, что его подвели гидрографы, «прохлопавшие» мель в самой середине бухты. Происшествие скорее даже обрадовало его, чем огорчило. Андрей Васильевич довольно потер руки.– А ну-ка, скажите радисту, пусть перекликнется с «Мурманом». Нужно сообщить профессору Николаю Николаевичу о том, что мы сидим на мели… Впрочем, погодите, вон от «Мурмана» отвалил уж катер к берегу. Они, вероятно, хотят засечь наше место, чтобы точно нанести его на карту. Я сейчас составлю Николаю Николаевичу официальную радию, чтобы он имел впечатление нашей осадки.
Было ясно, что нам самим с мели не слезть. Пришлось прибегать к помощи «Ломоносова», прося его стащить нас на буксире.
Андрей Васильевич тем временем составил Матусевичу подробное радио, сообщив, что сидит на мели, не нанесенной на карту, и просит засечь его местоположение, чтобы отметить кошку.
Через минуту депеша была уже принята антенной «Мурмана». Кто-то у нас даже поздравил Андрея Васильевича с открытием кошки в столь важном месте, как Белушья губа.
– Ну, Андрей Васильевич, теперь, чего доброго, ваше имя будет увековечено на карте. В издании следующего года, небось, уже появится в Белушьей губе «кошка Михеева».
Польщенный Андрей Васильевич окончательно просиял и рассказал нам по этому случаю историю о том, как он составил когда-то где-то какую-то очень нужную карту и описал воды, в которых гидрографы наделали уйму ошибок.
В самый разгар капитанского рассказа, с почтением выслушанного штурманами, на мостике появился радист.
– Андрей Васильевич, ответ от Матусевича. Михеев взял было радио, но руки у нею по обыкновению так дрожали, что он передал бланк вахтенному помощнику.
– Вот это эффект! А ну-ка, Модест Арсеньевич, прочтите, что профессор Николай Николаевич пишет!
Внимательно вглядываясь в бледный карандаш, штурман раздельно прочел:
«Капитану Михееву точка благодарю за сообщение запятая но в том месте на котором вы сидите на карте показана глубина всего шесть футов точка понятно запятая это при осадке в двенадцать футов ваше судно не смогло пройти точка матусевич».
4. ОСТРОВ БАЗАРНЫЙ
Ночные сумерки уже почти совершенно скрыли от нас становище в Белушьей губе, куда мы выбрались, наконец, к выходу в море. Холодный крепкий ветер бил прямо в лоб. Пришлось натянуть на себя поверх свитра малицу.
Однако наше суденышко так мало и на нем столько нагружено всякого снаряжения, карбасов, строительных материалов, собак, что повернуться в малице буквально негде. Эта одежда явно не приспособлена для ношения на корабле. Даже сам Вылка, тоже облачившийся было в малицу, скоро сбросил ее и щеголял теперь в кожаной безрукавке, в каких в свое время к нам приходили пленные колчаковские офицеры. Безрукавка эта английской работы и шита, видимо, на людей совершенно иного сложения, нежели новоземельский Калинин, поэтому она у него спускается много ниже колен, как какой-то капот. Вылка производит впечатление очень добродушного и неглупого человека. Его можно обо многом расспросить. В свою очередь, и он тоже не перестает интересоваться всем новым, что видит и слышит.
Когда я, окончательно продрогнув, спустился в темный грохочущий колодец машины, то застал там Вылку. Старший механик с упоением тыкал в различные части машины и объяснял Вылке устройство Болиндера. Голоса Григория Никитыча не было слышно, и я мог с уверенностью сказать, что Вылка не мог понять ни одного слова из его объяснений. Тем не менее Вылка время от времени кивал головой с видом полного понимания. Его внимание главным образом привлекали запальные шары в головках цилиндров. Вероятно, это была единственная деталь в устройстве двигателя, назначение которой для самоеда было ясно по работе с промысловым моторным катером в Белушьей губе.
Госторг завез сюда катера, снабженные нефтяными двигателями, и, надо отдать справедливость, сделал это очень удачно. Маленькие семисильные Болиндеры безотказно работают в самых тяжелых условиях и чрезвычайно нетребовательны к уходу и обслуживанию. Строго говоря, Госторг не привозил сюда катеров, как таковых, привезены были только двигатели, а устанавливалась они уже на месте на обыкновенные большие карбасы. На карбасах для этой цели делались только дополнительные надстройки, чрезвычайно нелепого вида и сомнительного назначения. В общем сооружение как две капли воды походило на то, что построил себе на Колгуеве Жданов.
На одном из таких катеров Вылка и был капитаном. Таким образом он не был чужд и машинной технике. Вообще мне кажется, что то несколько ироническое отношение, которое сквозит в различной мере во всех разговорах русаков о Вылке, не вполне справедливо и скорее является пережитком плохой традиции в отношении к «дикарю».
Большинство соглашалось признать в Вылке художника, и почти никто не хотел относиться к нему всерьез, как к председателю островного совета, носителю высшей власти на Новой Земле. Впрочем, это нисколько не мешало самому Вылке отлично знать себе цену и даже, пожалуй, несколько переоценивать себя. С его представлением о полноте председательской власти мы имели случай прекрасно познакомиться на следующий день, подойдя к Кармакульским островам.
Почти все время от Белушьей губы до Кармакул мы шли в виду новоземельского берега. При условии отсутствия тумана здесь совершенно спокойно можно итти в расстоянии десяти-пятнадцати миль от берега, так как глубины очень велики.
Группа Кармакульских островов расположена около входа в укрытую губу, где стоит старейшее новоземельское поселение Малые Кармакулы, основанное в 1877 году. Но мы не собирались в этот раз заходить в Кармакулы – цель нашего прихода сюда составляли острова, где можно было получить интересную «натуру» для засъемки на фильм птичьих базаров. Для этой цели мы избрали небольшой скалистый остров Базарный, уединенно стоявший в море, в некотором отдалении от остальных островов.
Волнение было настолько сильно, что наш бот трепало как пробку, и капитан решил подойти к островам с подветра, для того чтобы спокойно бросить якорь. Встав в четырех милях от острова Базарного, он предоставил нам добираться до него любыми способами.
Единственным способом передвижения, имевшимся в нашем распоряжении, была шлюпка, и мы решили воспользоваться ею. Впрочем, недостатка в спутниках не было. Наоборот, огорченными оказались те матросы, которым не удалось вместе с нами итти на остров.
Неожиданное осложнение возникло со стрельбой. Дело в том, что для того, чтобы снять тучу птиц с проекцией на небо, необходимо было заставить их взлететь. Сделать это можно был только выстрелами. Поэтому я совершенно спокойно перекинул через плечо свой автомат и набил карманы патронами. Но Вылка весьма решительно заявил, что, по постановлению островного совета, стрельба на птичьих базарах воспрещена для того, чтобы не распугивать птиц.
Блувштейн обозлился и не менее решительно заявил:
– Ну, мне на это наплевать. Ничего не сделается базару от нескольких выстрелов.
Усы у Вылки ощетинились.
– Я говорю, стрелять нельзя.
Чтобы избежать столкновения с местной властью, я решил итти обходным порядком.
– Товарищ Вылка, стрелять птицу на базарах нельзя?
– Нельзя.
– А снимать на базарах кинокартины для центра можно?
– Можно.
– И охотников снимать можно?
– Я так думаю, что можно.
– А среди нас нет никого, кто был бы похож на промышленника. Вы, пожалуй, единственный.
– Не знаю.
– Вы согласитесь сниматься вместо охотника на фильм?
– А почему нет?
– Ну, и отлично, едем… Только, товарищ Вылка, не забудьте взять ружье и патроны. Я думаю, что ведь можно будет разок-другой выстрелить для фильма?
Вылка колебался.
– Ладно, можно, я так думаю, что один раз выстрелить можно.
– Может быть, и два раза можно?
– Я так думаю, што и два раза можно.
– Ну, вот и отлично, поехали.
Но тут снова возникло недоразумение. Вылка, повидимому, решил, что вина его в нарушении запрещения будет меньше, если он станет стрелять из чужого ружья.
– Я свой винтовка брать не стану.
– Ну, стреляйте из дробовки.
– Ты свою возьми.
– Из своей дробовки я и сам стрелять могу.
– Нет, тебе стрелять не можно. Запрещено.
– А вам можно?
– Мне можно.
– Ну, так берите и свою винтовку.
Вылка поколебался еще немного, но все же взял винтовку и один патрон.
– Товарищ Вылка, возьмите хоть обойму, что вы с одним патроном сделаете? Нам, всегда может понадобиться повторить сцену. Ведь нужно же, чтобы вы хорошо вышли на фильме.
Вылка полез в старую наволочку, где у него хранились патроны, и достал еще один. Понадобилось еще четверть часа торговли, чтобы убедить его взять третий патрон. До обоймы так и не доторговались.
Почти час нашу шлюпку кидало и швыряло с волны на волну, несмотря на то, что мы шли вдоль подветренной стороны острова. Весла гребцов то уходили в воду до самых уключин, то едва доставали самым кончиком лопатки до ушедшей далеко вниз пенистой воды. Фонтаны лились нам на спины. Черепанов сидел скрючившись на своих аппаратах, как курица на яйцах, стараясь защитить их от брызгов.
Долго идем вдоль нависших над яростными бурунами прибоя отвесных скал. Высокие серые стены совершенно вертикально поднимаются из бурлящей воды. Вершины их, такие же голые и серые, как облизанное волнами подножие, упираются в тяжелое свинцовое небо. Пристать к острову решительно негде. Одна скала отделилась от острова широкой расселиной, доходящей до самого моря. Узкий пролив перерезал весь остров. Вода в проливе почти совершенно спокойна, и невольно является желание пристать именно здесь. Но пролив сжат такими же отвесными стенами, гладкими, без малейших выступов, какие ограничивают остров со всех сторон.
С наветренной стороны острова как будто выдаются в море узкие длинные гряды, к ним можно было бы пристать. Но стоило нам только выйти из-за защиты острова, как мы увидели всю безнадежность попытки высадиться на наветренной стороне. Прибой тут так необычайно силен, что от нашей шлюпки могли бы остаться мелкие щепки. Едва ли удалось бы кому-нибудь выскочить на остров. Наконец на северо-восточной стороне Базарного мы увидели скалистый уступ, мощными ступенями спускающийся к воде. Благодаря образованной этим уступом косе, прибой здесь не так силен, и можно сделать попытку высадиться.
Выбрав момент, когда шлюпку подбросило к самой скале, быстро один за другим мы перескакиваем на скользкий отрог скалы. Нужно успеть вытащить за собой и шлюпку, прежде чем следующей набежавшей волной ее ударит о камни. Под ногами скользкий, покрытый мокрой зеленью камень. Ноги разъезжаются, руки скользят по мокрому фаллиню. Но сознание, что, если через минуту шлюпка не будет рядом с нами, ее разобьет в дребезги, удесятеряет силы. Через мгновенье фансбот уже лежит у наших ног в полной безопасности. Только теперь я замечаю, на чем мы стоим. Под ногами пластами наслоенный шифер. Слои тонки как картон. Направление слоев почти вертикально. Обитые острые края торчат как отточенные зубья пилы. Зубья урезаются в подошву. При малейшей неправильности движения ног кожа на сапогах задирается клочьями.
Терраска, на которой мы стоим, очень мала. В двух метрах от воды начинается обрывистая серая стена. Вся она состоит из таких же тонких слоев шифера – зазубренных, острых, впивающихся в пальцы при каждом прикосновении. А не дотрагиваться до них руками нельзя, потому что лезть приходится, цепляясь всеми четырьмя конечностями. Вдобавок шифер до последней степени выветрен и осыпается при каждом шаге. Мы сделали большую оплошность, не захватив с собой каната для подъема; без каната подниматься очень трудно, особенно с кинематографическими и фотографическими аппаратами.
Но стоило нам добраться до верхней террасы острова, как мы немедленно забыли все невзгоды восхождения. Плато представляет собой почти гладкую площадку, покрытую бледно-зеленым ковром мха и чахлых мелких лепестков. Мох лежит на острове тяжелым одеялом поверх тонкого слоя рыхлой серой земли. По краям обрывов мшистое одеяло свешивается над пропастью и сползает вниз под ногой, увлекая за собой целый дождь мелких камней. На эту огромную высоту волны прибоя не достают ни при каких обстоятельствах, а между тем порода здесь измельчена больше, чем внизу, около моря. Сколько веков должен работать ветер над расщеплением камня на эти тонкие рыхлые пластинки, ломающиеся в пальцах, как слоеный пирог. Отсюда видно на много миль. Остров, повидимому, является господствующей вершиной в этой части побережья, так как даже кармакульский берег виден довольно далеко вглубь.
Между нами и берегом, где-то бесконечно далеко затерялась наша шхунка. В бинокль видно, что она, как беленький пробковый поплавок, переваливается с бока на бок. То ее белый борт совершенно исчезает за круглым красным днищем, то, перевалившись через самое себя, шхуна показывает черную просмоленную палубу.
Первая терраса острова сравнительно, невелика. Она оканчивается глубокой пропастью, отделяющей ее от следующей террасы. Пропасть, к счастью, настолько узка, что мы без труда перепрыгиваем через нее. Следующая терраса уже больше, и переход на третью прегражден настолько широкой расселиной, что через нее не только нельзя перескочить, но и вообще без альпинистского снаряжения нет никакой возможности перебраться.
Из пропастей, разделяющих террасы острова, как из рупора, несется оглушительный гомон. В первый момент делается совершенно непонятным, что столь малое число птиц, какое видно в этих, расселинах, может произвести столь отчаянный шум. В сумраке скалистых трещин сравнительно редко вкраплены белые точки, в которых можно определить прилепившихся к стене чаек и глупышей. Однако, приглядевшись, вы видим, в чем дело. Белые пятна – это птицы, сидящие так, что видно их белое брюшко. Большинство же их сидит так, что видны только темно-серые и черные спинки. Их в сумраке не сразу различишь, а оказывается – здесь буквально несметное множество птиц. Они сидят, уцепившись за едва заметные выступы скал. Тут же без всякого гнезда копошатся птенцы на расстоянии нескольких сантиметров от края пропасти.
Обойдя расщелину, мы отыскали на задней стороне острова узкую перемычку, соединяющую второе и третье плато. Тонким, как нож, гребешком эта перемычка тянется на несколько метров ниже верхнего края обрыва. Мы решили ею воспользоваться, чтобы дойти до конца острова. Однако это оказалось далеко не так просто. Края перемычки осыпаются при малейшем прикосновении. Падающие камни увлекают за собой другие, и при каждой попытке ступить на этот ненадежный мостик в темную бездну с грохотом летит целый дождь камней. Долго провозились мы над преодолением нескольких метров пространства, все время рискуя свалиться вниз, где, поднимая кинематографические каскады брызгов, бушует море.
Этот переход мы преодолели, передвигаясь по гребню верхом, но до конца острова все-таки не дошли, так как следующее плато оказалось отрезанным сплошной пропастью значительной ширины и без всяких перемычек.
Решили спуститься к берегу с наветренной стороны: При всей наружной легкости это оказалось еще труднее подъема. Если бы мы не нашли здесь длинной веревки, оставленной промышленниками, то, вероятно, так и не, могли бы осуществить спуск.
Кармакульские промышленники посещают остров Базарный для сбора яиц и добычи птицы. Яйца гаг, кайр и гагар очень крупны и с успехом употребляются в пищу. На верхнем плато острова мы нашли несколько маленьких пещерок, вырытых в тонком пласте почвы и обложенных плитами шифера. В этих пещерках сборщики складывали остатки промысла. К сожалению, подавляющее большинство яиц оказалось уже испорченными, и нам удалось выбрать всего несколько штук, пригодных для того, чтобы передать нашему повару, дяде Володе, для приготовления теста на пирог.
Птицу промышленники добывают руками. Мы сами убедились в том, что это не представляет никаких трудностей. Птицы сидят совершенно спокойно, подпуская к себе на расстояние двух-трех шагов. Это вполне достаточно для того, чтобы накинуть на них сетку или просто ударить палкой. Именно последний способ промысла наиболее здесь распространен. Палкой бьют птицу не только на базарах, но и на воде. В августе-сентябре гаги, или, как их здесь называют, «турпаны», плавают огромными стаями. Поднять турпанов с воды не легко, они охотно прячутся от человека, ныряя в воду, но не отрываясь от нее. Взлетают они только уже в самый последний момент, когда шлюпка буквально давит их. Это дает возможность добывать по несколько сотен штук в день на человека. Здесь гаг в пищу совершенно не употребляют – они идут на корм собакам. Для этой цели промышленники запасают гаг на зиму по несколько тысяч штук, и в августе можно видеть, что крыши изб сплошь, толстым слоем обложены битой птицей.
С успехом идет эта птица и в качестве привады для песцовых капканов.
Вся трудность промысла птицы на базарах сводится к тому, чтобы до нее добраться. Как правило, птица лепится на наиболее неприступных отвесных скалах.
При нашем приближении птицы почти совершенно не снимались с мест. Особенно трудно согнать с места тех самок, которые сидят около еще совсем маленьких, не умеющих летать птенцов. С такого места самочка взлетает только тогда, когда вы ее почти берете рукой. Без матери птенец при приближении протянутой руки начинает биться и при малейшем неосторожном движении падает вниз, превращаясь в мокрый красный блин.
Мы попали на базар как раз в тот период, когда шло деятельное, обучение полетам молодого поколения. Молодые птицы очень неохотно бросаются в воздух вслед за старшими. Многие из них успевают пролететь вниз значительное расстояние, прежде чем расправляют крылья. Некоторые так и падают вниз на камни, не полетев. Вообще поверхность крыльев у гаг и гагарок явно недостаточна для их массивного корпуса. Они с большим напряжением взлетают, если под ними нет запаса высоты, чтобы они могли просто броситься в воздух вниз. Это, между прочим, послужило причиной того, что Блувштейну долго не удавалось получить кадра «тучи птиц закрывают небо». Эти тучи вместо того, чтобы взлететь со скал и миллионами своих тел закрыть солнце и небо, при выстреле Вылки темной массой устремлялись вниз, к воде. Блувштейн выходил из себя, кричал «отставить, повторить сцену», но пернатые артисты ничего не хотели знать и упорно камнем бросались к морю, стоило нам каким-нибудь способом спугнуть их с насиженных мест.
При всей своей кажущейся безобидности птицы очень злы. За неосторожную попытку взять гагарку голой рукой наш радист поплатился тем, что птица вцепилась ему сильным и крепким, как клещи, клювом в палец, да так и повисла на нем, не желая выпустить. Пойманные и натравленные друг на друга, птицы беспощадно бьют одна другую клювами. Если им удается сцепиться клюв с клювом так, что одна ущемляет челюсть другой, их невозможно растащить.
Немало времени ушло у нас на перетаскивание киноаппаратов по восточному склону острова. Люди падали, катились по сыпучему откосу, раздирая в клочья платье и кровяня руки. Черепанов героически ползал с остряка на остряк, судорожно вцепившись в ручку камеры. Устроив цепочку, мы передавали аппарат и штатив с рук на руки. Когда цепочка кончалась, верхние, обдирая штаны, сползали вниз и составляли новую цепь. Самое неприятное во всем этом предприятии – сознание, что если свалишься в расселину, то никто из спутников не в состоянии даже будет помешать птицам немедленно сделать из тебя завтрак.
Был уже конец дня, когда мы начали спуск к тому месту, где оставили шлюпку. Лежа на животе на кромке каменной стены, можно далеко внизу видеть белую скорлупку нашего фансбота, окруженную зелеными, блестящими скалами. Повидимому, начался прилив, потому что пена прибоя уже заливает фансбот и ударами волн его корму поднимает на камнях. Нужно торопиться, если мы не хотим застать внизу кучу дров и оказаться отрезанными от шхуны, с которой не видно того места, где мы приставали к острову. Оставшись без сообщения с судном, мы были бы даже лишены возможности дать на него знать о себе.
На судне нас, повидимому, тоже заждались. Один за другим послышались со стороны шхуны слабые хлопки выстрелов. Вероятно, нас вызывали.
Ко времени нашего возвращения все уже было готово к снятию с якоря. Как только мы закончили дикую пляску вокруг шхуны и подняли фансбот на шлюпбалки, «Новая Земля» двинулась к открытому морю.
Выйдя из-под защиты островов, мы увидели, какой силы волнение разыгралось в открытом море. Наш бот кидает как бочку. Я долго пытался сделать запись в дневнике о посещении Базарного, да так и махнул рукой. Вместо букв выходили какие-то невообразимые каракули, и строчки расползались по всей странице.
Хуже всех, как всегда, пришлось из-за этой качки Черепанову. Несмотря на голод после целого дня лазания по скалам Базарного, он не нашел в себе силы приняться за ужин и немедленно отправился в кубрик. Когда; поужинав, я пришел его проведать, из-под одеяла торчал только конец бледного носа. Бедняга едва нашел в себе силы попросить кислого чая.
Я добросовестно нацедил в камбузе большую кружку чая и вылил в нее половину пузырька клюквенного экстракта. Но мои лучшие намерения пропали даром. Пробраться на бак, сохранив в целости кружку чая, оказалось невозможным. Уже ко входу в кубрик в кружке было больше морской воды, чем кислого чая. Когда же я ступил на верхнюю ступеньку совершение отвесного трапа, ведущего в кубрик, судно так качнуло, что я не удержался на ногах и вместе с кружкой полетел вперед. Не знаю, к счастью или к несчастью, но я не полетел в пространство кубрика, а заклинился между подволоком и бимсом, образующим над трапом нечто вроде арки. Все содержимое кружки с размаху выплеснулось прямо на головы сидящих вокруг кубричного стола заядлых игроков в домино, которым на этот раз пришлось бросить партию не доигранной и поспешить мне на помощь.
5. ПОМОРСКАЯ ГУБА
По мере того, как мы подвигаемся к северу, делается все свежее. Ветер, пропитанный туманом, пронизывает насквозь. Временами, когда туман пропадает, воздух становится кристально прозрачным. Скупые краски, лежащие к востоку, от Новой Земли, кажутся яркими, почти до искусственности подчеркнутыми. Они делают изображение острова обманчиво близким.
Удаление к северу резко сказывается и на природе. Горы Новой Земли становятся с каждой милей внушительней по своим размерам. Их склоны, лишенные всяких признаков растительности, по крайней мере, такой, которую можно видеть на расстоянии нескольких миль, приобретают суровый, даже мрачный характер. Серо-бурые скаты очень круты. Такой крутизны мне никогда не приходилось прежде видеть в горах. Несмотря на то, что на большом расстоянии склоны гор почти всегда кажутся более отлогими, чем они есть в действительности, об этих горах уже отсюда, с расстояния в десять миль, можно с уверенностью сказать, что восхождение на многие из них должно составить большие трудности. Некоторые пики кажутся и вовсе неприступными. В расщелинах, представляющих собой в большинстве случаев глубокие складки, белеет снег. Местами снег спускается почти к самому морю. Шапки большинства вершин покрыты не то снегом, не то льдом. Они лучатся ярко-розовым светом каждый раз, как из-за облаков выглядывает солнце.
Сегодня, после долгих дней тумана и затянутого свинцовыми тучами неба, мы впервые видим глубокую бледно-голубую чашу, разрисованную тонкими, зыбкими мазками перистых облаков. Солнце пользуется каждым просветом в редких облаках, чтобы облить нас блистающим золотым теплом.
Почти совсем перестало качать. Низкие пологие волны размеренно бегут нам навстречу под мягким давлением небольшого норд-оста. К тому времени, когда мы увидели вдали глубокий разлог, которым начинается пролив Маточкин Шар, волнение и вовсе улеглось. Мы вошли в пролив совершенно спокойной водой.
