Текст книги "Край земли"
Автор книги: Николай Шпанов
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
И как бы ни была тяжела тоска по внешнему миру, как бы ни надоели физиономии сожителей, но при известных усилиях наиболее крепкой и привычной части зимовщиков можно избежать каких бы то ни было неприятностей и даже найти почву для здорового юмора в отношении самих себя и своего незавидного положения. Вот прекрасный образчик такого юмора из первомайского номера тех же «Сполохов». Речь идет о первомайской демонстрации, устроенной зимовщиками: «как и подобает для Первого мая, одежды демонстрантов сверкали белизной… от осыпавшего их снега. Со всех сторон щелкали кодаки; щелкали зубы демонстрантов». И все-таки, хотя зубы и щелкали, демонстрация состоялась, на крыше обсерватории развевались флаги, в руках демонстрантов были лозунги.
После года зимовки обсерваторцы с жадностью набрасываются на новых людей. Через час после того, как я пришел на обсерваторию, я уже знал на ней всех и вся. Каждый стремился со мной поговорить о зимовке. Расспрашивали о жизни на старой земле.
Попав в гости, нельзя отказаться принять единственный знак внимания, который могут оказать матшарцы – обед. Угощают гостей напропалую.
Новая смена ест за двоих. Старая едва прикасается к еде: все, что может быть подано на стол – осточертело до последней степени. Внимание всех сосредоточено на необыкновенном ястве, лежащем на конце стола.
Там, рядом с Казанским, сидит приехавший на «Таймыре» из Полярной комиссии академии наук познакомиться с результатами работ Казанского профессор Борис Лаврентьевич Исаченко, директор Главного ботанического сада в Ленинграде. Он привез в подарок Казанскому пучок зеленого луку, несколько головок простого луку и большой арбуз. Лук Казанский выложил на общий стол. Луку мало, и одиннадцать пар глаз, при всем желании казаться равнодушными, следят за тем, как каждый следующий по очереди отламывает себе несколько зеленых стеблей. Мне делается искренно совестно – ведь я всего два месяца тому назад ел зелень. Когда пучок доходит до меня, я с равнодушным видом передаю его дальше, не отломив ни одного стебля. Моему соседу слева не терпится, но, превозмогая желание, он принимается радушно уговаривать меня отведать луку.
Поднимаясь из-за стола, я жму уже руки нескольких старых знакомых.
На «Новой Земле» меня ждет печальная неожиданность. Пришло радио из Москвы с предписанием начальника военных воздушных сил немедленно любыми средствами возвращаться. Приди радиограмма часом позже, или приди «Таймыр» в Маточкин Шар часом позже, я не смог бы исполнить приказа никаким способом.
Приходится спешно собирать свои пожитки и переправляться на «Таймыр». «Новая Земля» застучала мотором и осторожно подошла к высокому борту «Таймыра». Десяток матросских рук заботливо передает с борта на борт мой несложный багаж. Черепанов хлопочет с аппаратом, чтобы зафиксировать момент моего перехода на борт чужого корабля. Вот я повис на поданном с «Таймыра» штормтрапе. Андрей Васильевич трижды дернул за веревку гудка – хриплое приветствие вырвалось из желтой трубы.
В дверях камбуза стоит дядя Володя. Он машет своим белым колпаком, и до меня доносятся хриплые звуки его любимой песни:
– Черная роза, проблема печали…
Расталкивая тонкие льдинки своими круглыми бортами, «Новая Земля» пошла к выходу в Карское море. На крошечном мостике, рядом с круглой меховой фигурой капитана, виднеется попыхивающий папироской Блувштейн. Последний раз мы машем друг другу фуражками. Ни один из нас не может сказать, когда и где мы встретимся.
Стук Болиндера на «Новой Земле» сделался чаще и громче. Он смешался с неистовым воем сгрудившихся на маленькой палубе лаек.
Через полчаса белого корпуса милого бота уже не было видно. Из-за льдин торчала только высокая мачта с подвешенной у марса бочкой вороньего гнезда.
С «ТАЙМЫРОМ»
1. «ТАЙМЫР»
«Таймыр» – судно историческое. Целый ряд ценных работ проделан им в десятых годах настоящего столетия в составе «Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана» вместе с его братом-кораблем «Вайгач», сначала.под командою Сергеева, потом под командой Вилькицкого. «Таймыру» вместе с тем же «Вайгачем» принадлежит честь открытия в 1913 году островов к северу от полуострова Таймыра, известных под названием острова Алексея и Земли Николая II (ныне Северная Земля).
Этим же кораблям удалось пройти и через весь северо-восточный проход. История плавания «Таймыра» и «Вайгача» – одна из славных страниц истории нашей гидрографии.
Эти корабли были заложены в 1907 году. Уже при проектировании и постройке были предусмотрены все мелочи, все трудности службы гидрографического судна в северных полярных водах. Весьма интересно, что уже тогда нашло себе признание мнение некоторых наших моряков, что удобнее всего на крайнем севере работать с судами, приближающимися к ледокольному типу. То, что «Таймыр» и «Вайгач» не были выполнены, по традиции всех полярников, деревянными, а построены из стали, вполне оправдало себя.
Я не мог удержаться от того, чтобы не записать в свой дневник слова искреннего восхищения после обхода и подробного осмотра «Таймыра» в день прибытия на это судно. Какая необычайная разница с махиной «Красина», построенной для нас кое-как англичанами! Здесь все, каждый фут, каждый лист рассчитан и продуман своими хозяйственными русскими мозгами, крепко знающими, что своим же братьям морякам придется выдерживать в этой коробке суровые зимовки в полярных льдах.
Вот настоящее судно для нынешней широкой работы на нашем севере. Его нужно только как следует привести в порядок. Судно уже забыло, когда оно ремонтировалось. Машины пришли в совершенную ветхость. Обшивка корпуса в значительной части требует полного ремонта, замены, перешивки. На палубе все, что могло сгнить и заржаветь, находится в таком состоянии, что оторопь берет, как все это не разваливается под напором первого же шторма.
Но Убеко Севера (управление по обеспечению кораблевождения в северных морях) не имеет пятисот тысяч рублей, нужных для восстановления «Таймыра»; есть слух, что его передадут рыбопромышленному тресту для переделки под промысловое судно. Не хочется думать, что может, совершиться такая нелепость. Старший механик «Таймыра», Осип Михайлович Михайлов, только качает седой головой, когда речь заходит о судьбе его судна.
Но, что бы ни ждало «Таймыр» в будущем, сейчас я могу только наслаждаться его почти немыслимыми (с точки зрения человека, проведшего столько времени на боте «Новая Земля») удобствами, Каюта, отведенная мне любезнейшим Александром Андреевичем (Придик – капитан), поражает своим комфортом. Здесь, помимо койки, имеется еще диван, кресло и умывальник. При этом размерами каюта превосходит салон „Новой Земли". В паровых трубах уютно побулькивает пар. Все сулит отличный отдых. Однако прелести таймырской жизни этим не исчерпываются. Самое привлекательное -это ванна с душем. Правда, в нее пущена сейчас только соленая забортная вода, но и это блаженство для того, к чьему телу в течение целых месяцев не прикасалось мыло.
Питание на „Таймыре" происходило в вполне человеческих условиях, в просторной, светлой и нарядной кают-компании. Здесь просто отдыхаешь после нашего салона, несмотря на невероятную скромность стола (чтобы не сказать голодность). Эта необычайная скромность стола, скудость порций, полное отсутствие разнообразия и самых элементарных вкусовых прибавок особенно бросается в глаза по сравнению с только-что покинутой мною «Новой Землей» и обсерваторией. Максимальным пиршеством, которое позволяет себе кают-компания «Таймыра», является вечерний кофе с консервированным молоком, иногда сопровождаемый испеченными поваром белыми булками (а нормально с черным хлебом). Этот кофе не бог весть что. Сто граммов на огромный медный чайник, такой, что его едва тащит второй механик Василь Иваныч Павленко. Кофе получался у нас жиденький, но это не умаляло ни его вкуса ни его значения – преддверия вечернего «козла», собиравшего около себя энтузиастов домино: капитана Александра Андреевича, второго механика Василь Иваныча и Андрея Андреевича, второго помощника капитана – безусого краснощекого «петуха», только-что окончившего морское училище.
Но не всегда «козел» протекал безмятежно. В первый же вечер моего пребывания на «Таймыре» в самый разгар «козла» в кают-компанию прибежал вахтенный матрос с сообщением, что пролив весь забило льдом, идущим с Карского моря, что на наш якорный канат налезает огромная льдина и начинает тащить судно вместе с якорем к берегу.
Александр Андреевич, сидевший с протянутой костью, долженствовавшей служить смертельной бомбой в лагерь врагов, забыв все, помчался наверх в одной рубашке. Я едва поспевал за несущимся по трапу капитаном.
С верхнего мостика представлялась величественная картина. Весь простор Карского моря и выходящего в него горла Маточкина Шара был плотно забит крупно битым льдом. Даже непонятно, откуда в столь короткий промежуток времени могло взяться такое невероятное количество льда. Насколько хватал глаз, все было совершенно бело, изредка только рябели пригорки торосов.
О черные стальные борта судна терлись, шурша, большие поля значительной толщины. Их аквамариновые изломанные края отсвечивали голубизной на снег. Льдины сталкивались друг с другом, крошились, шипели, глухо стучали. Черные волны жадно облизывали крупичатый снег на льдинах, разрушая сверкающие кристаллы, таявшие как кусок сахару, облитый кипятком.
Под напором огромной льдины толстая цепь якорного каната прогибалась. Якорь тащило по грунту. Нас несло к берегу.
Одновременно с этим с зюйд-оста, через далекие вершины новоземельских хребтов, неслись тяжелые темные волны густого тумана, почти постоянного спутника таких скоплений плавучего льда.
Капитан стоял на мостике, держась за ручку машинного телеграфа. Стрелка рванулась на «тихий». Немедленно снизу, оттуда, где в глубоком колодце спали стальные машины, принесся ответный звонок. Значит, Осип Михайлович и Василь Иваныч были уже там. Я никак не думал, что в такой короткий промежуток времени можно перейти от стола кают-компании с разложенными костями к управлению машиной.
Винты медленно заворочались под кормой, и якорный канат ослаб.
Еще через минуту у носового брашпиля, уже стоял боцман, и цепь с ожесточенным скрежетом и громыханьем поползла через клюз на барабан.
«Таймыр» покинул свою стоянку против обсерватории и перешел на несколько миль западнее, к мысу Дровяному, чтобы укрыться от натиска льдов. Когда мы подходили к Дровяному, берега уже не было видно. Мы осторожно продвигались в сплошном молоке тумана.
А наутро, продираясь сквозь льды, мы снова пошли к обсерватории, чтобы продолжать разгрузку. Выбрав момент, когда около подветренного борта не было льдин, спустили карбасы, и работа закипела полным ходом.
Восемь человек палубной команды «Таймыра» в буквальном смысле слова выбивались из сил, протаскивая между льдинами тяжелые карбасы, груженые продовольствием, кирпичом, углем. Потом очередь дошла до лесных материалов для постройки нового павильона и ремонта старых зданий обсерватории. Попробовали было и доски перетаскивать на карбасах, но это оказалось каторжным трудом. Стали их просто сплачивать и оттаскивать к берегу на буксире у моторного катерка, пользуясь разводьями.
Каждый день с семи утра и до семи вечера, не покладая рук, вся палубная команда и командный состав вертелись как белки в колесе с разгрузкой. Работа была тяжелая, изнуряющая своей медленностью.
Что было сил, я помогал команде, заделавшись грузчиком и гребцом. Час за часом и день за днем рядом со мной громыхала лебедка, над головой нависали связки досок и бревен или корзины с кирпичом, а под ногами либо плескались пенистые волны, либо шуршали медлительные, сверкающие голубыми прозрачными ребрами льдины.
Изредка я позволял себе отдых и уезжал на берег.
Обсерватория стоит в котловине, образуемой высокими горами около устья небольшой горной речушки Ночуй. Вершины гор тесно обступили немногочисленные постройки обсерватории и радиостанции. Хотя горы вовсе не кажутся внушительными, когда стоишь на обсерваторской площадке, в действительности, чтобы взобраться на них, нужно затратить много времени и усилий, особенно на те из них, что стоят на восточном берегу Ночуя, загораживая станцию от Карского моря.
При прогулках на эти вершины я бывал обычно спутником Бориса Лаврентьевича Исаченко. Несмотря на свой весьма почтенный возраст, этот муж науки нисколько не похож на расхлябанного кабинетного сидельца. Борис Лаврентьевич обладает завидным цветом лица (вполне соответствующим его аппетиту) и большой подвижностью. Он бодро лезет по катящимся из-под ног нагромождениям шифера – только успевай за ним.
На горах, окружающих обсерваторию, этот шифер ничем не прикрыт, лишайники редки и слой их очень тонок. Кроме того, шифер здесь еще более выветрен, чем на Южном острове, и еще более искрошен.
Здесь снег лежит, уже не только, в глубоких складках, но его белые плешины видны на каждой терраске, за каждым незначительным выступом склона. Снег необычайно плотен и не проваливается под тяжестью идущего по нему в обыкновенных сапогах человека.
На вершине почти невозможно стоять. Ветер рвет одежду, свистит в ушах. При разговоре, чтобы было слышно собеседнику, мы должны выкрикивать слова. Поэтому, чтобы вести наши беседы с Исаченко, мы выбираем укрытое местечко за бугром. Когда лежишь за таким бугром; кажется, что вокруг царит полнейшая тишина. Внизу чернеет небольшой линеечкой «Таймыр». Его высокие, стройные мачты кажутся двумя тоненькими иголочками. Над трубой вяло вьется струйка дыма. Вокруг этой черной черточки сплошным белым полем сгрудились льдины, теснимые крепким зюйд-остом к северному берегу пролива. А среди льдин в узкие темные каналы редких разводий вклиниваются едва заметные темные пятнышки. Невыразимо медленно, почти незаметно для глаза, описывая хитро изломанную кривую, эти пятнышки пробираются от судна к берегу. Сколько времени при таком темпе переброски грузов на берег нам предстоит проторчать в Маточкином Шаре?
Однако зюйд-оста хватает ненадолго. Через несколько часов он сменяется сильным норд-остом и льды отжимает от нашего берега к Южному острову. Еще через несколько часов исчезает и норд-ост и его сменяет зюйд-вест. Как в какой-то воронке, в которую дуют со всех сторон, ветры меняются по несколько раз в день, и нет возможности предугадать, что будет через несколько часов.
Под действием вестового ветра, подгоняемые сильным течением пролива, льды быстро выносятся в Карское море. От нас слышно, как они хрустят и скребут у противоположного берега, но на этой стороне вода совершенно чиста.
Вместе с Борисом Лаврентьевичем и Казанским мы отправляемся на шлюпке в пролив, чтобы взять несколько проб грунта, нужных Исаченке для бактериологических работ. Подчалившись к большому плавучему поло, мы идем по течению в продолжение целого часа, но все попытки получить грунт остаются бесплодными. На дне пролива – голый камень. Даже вода с самого дна приходит кристально прозрачной. Мы бросили льдину и стали искать в проливе место, на котором, по словам Казанского, он когда-то получил горсточку глины со дна. Но, пробившись напрасно еще с час, бросили это занятие, так как способности Казанского к ориентировке оказались ниже всякой критики. Кроме того, ветер быстро усиливался. По проливу пошли беляки, и стало продувать до самых костей. Мы поспешили укрыться на «Таймыр».
Здеcь уже свистит в такелаже и гудит в трубах как на фабрике. На верхнем мостике ветром плотно зажимает рот, и слова под давлением воздуха лезут обратно в горло. Впрочем, охотников беседовать со мной здесь находится мало. Кроме меня, во время стоянки в проливе редко кого привлекает продувная вышка верхнего мостика. Повидимому, не находится больше любителей подивиться на удивительную красоту приближающегося шторма. Никого не занимают подходящие с юга тяжелые темные тучи. Они облегают весь горизонт и быстро подходят к нам. Их ровные края постепенно сближаются и совершенно закрывают просветы белесого неба. К вою и свисту ветра прибавляется почти полная темнота. Строения обсерватории исчезают во тьме. Игла радиомачты упирается в темную вспаханную поверхность неба.
На мостике становится нестерпимо зябко. Ветер вздымает широкий подол моей малицы и не дает сойти с трапа.
Из полумрака навстречу мне выплывает белая форменная фуражка. Под ней темным силуэтом расплывается фигура капитана. Александр Андреевич, засунув руки по самый локоть в карманы широких затрепанных брюк, обходит судно, внимательно разглядывая мутную даль. Но в дали ничего не видно, она ничего не говорит даже и его старым глазам. Александр Андреевич задумчиво качает головой. Белое пятно фуражки медленно мотается из стороны в сторону.
– Не снаю, какой такой утофольстфи теперь на море в открыты океан?
– А что, думаете, дует?
– Штормяка тует ошень.
Александр Андреевич начал службу боцманом в старом флоте. Он очень долго плавал на парусниках и большую часть службы провел на иностранных судах. Эстонец по происхождению, он, повидимому, никогда особенно чисто не говорил по-русски, а за долгие годы службы с иностранцами и вовсе забыл наш язык.
– А что, Александр Андреевич, небось, не сладко в непогоду бывало на парусниках?
– Та, пывало. Только пошему непогода? Я кафарю, погода сейчас в море.
– Нет, сейчас именно непогода.
– Нет, непогода – это тихо. А когда такой фетер, это погода.
– Как раз наоборот, когда тихо, это погода, а когда буря, это непогода.
– Шутите фы, Николяй Николяич, над стариком. Вопрос о погоде и непогоде – предмет наших постоянных дискуссий с капитаном.
Так и не решив вопроса о погоде-непогоде, мы сошли вместе в кают-компанию и попали прямо к ужину. На столе – огромное блюдо с пшенной кашей. Перед каждым баночка с его «индивидуальным» маслом, а перед Борисом Лаврентьевичем и вторая баночка – сахарный песок, предмет всеобщей зависти. Однако ни у кого не хватает смелости воспользоваться любезным предложением отведать этого «песку»… кроме меня. В обмен на имеющийся у меня в изобилии клюквенный экстракт я широко пользуюсь чужими запасами, за отсутствием своих. У Бориса Лаврентьевича имеется заветная баночка с сахарным песком и большой туес с прогорклым маслом. У Осипа Михайловича огромные белые сухари, которые он извлекает откуда-то из-под дивана в своей каюте. Благодаря этим чужим запасам, я не окончательно голодаю, хотя и не могу похвастать излишней полнотой желудка.
Сегодня за ужином разговоры особенно оживлены. У первого помощника капитана, неутомимого Федора Матвеевича Пустошного, убежал гусь. Дикий гусь, подаренный ему кем-то из команды «Новой Земли». По такому гусю получили Пустошный и Придик и везли их в подарок своим маленьким сыновьям. Вперегонку друг с другом капитан и его старший помощник очищали объедки с наших тарелок и пичкали своих гусей. При этом капитан норовил всегда контрабандой сунуть себе в карман и несколько хороших кусков черного хлеба, которые юнга Алешка прятал обычно для следующего дня нам же к столу. И вот каким-то необъяснимым образом гусь Федора Матвеевича исчез. Его клетка оказалась развязанной.
Это гусиное бегство так подействовало на хозяина, что он стал на следующий день даже меньше работать. Каждую свободную минуту он посвящал поискам гуся. А обычно Пустошный был совершенно незаменимым работником. Не говоря уже о том, что он собственными руками делал все, что попало, наравне с матросами, он умудрялся каким-то образом успевать везде и всюду. По существу, ведь он был единственным лицом штурманского командного состава на корабле, кроме капитана. «Молодой» Андрей Андреевич в счет не шел – он многого еще не умел и только петушился из-за всякого пустяка.
На следующий день пролив оказался опять совершенно забитым плавучим льдом. Повидимому, лед пришел издалека, так как время от времени на льдинах были видны морские зайцы и белухи. Кочегары, не принимающие участия в разгрузке судна, не преминули даже устроить охоту под руководством великого таймырского «ничегонеделателя», лекарского помощника, Алексея Алексеевича. На этот раз «доктор» изменил даже своему излюбленному занятию – бренчанию одним пальцем на расстроенном пианино кают-компании и, взяв винтовку, пошел пострелять. Для всех нас это было большим облегчением, так как дало возможность немного отдохнуть от назойливо тренькавшего с утра до вечера пианино.
Кто-то из кочегаров заметил на плывущей далеко в проливе маленькой льдинке шевелящуюся темную точку. Решили было, что это тюлень, и открыли по нему стрельбу. Но тюлень не уходил в воду и продолжал шевелиться. При внимательном рассмотрении в бинокль эта точка оказалась гусем. Немедленно была снаряжена спасательная экспедиция, и гусь Пустошного после суточного плавания на льдине был торжественно доставлен.на борт. Радости владельца не было пределов. Он ходил настоящим именинником.
В этот вечер я увидел первую звезду. Она взошла над самой мачтой радиостанции и казалась крошечным фонариком, прикрепленным к вершине мачты.
Это была первая настоящая ночь. Без солнца. Без серого бессонного неба. Первый раз не нужно было завешивать иллюминатор. Даже самый воздух, врывавшийся в каюту, казался плотнее и свежее.
На следующий день мы закончили выгрузку «Таймыра». Палуба почти совершенно очистилась от нагромождений досок и бревен. Осталось только то, что нужно было для постройки нескольких знаков, возложенной на «Таймыр» в это плавание.
Один из знаков, с мигалкой, предстояло поставить на Карской стороне у мыса Выходного. Этот знак должен был служить единственным путеводным огнем судам Карской экспедиции в том случае, если бы ледовые условия не позволили им воспользоваться более южным Югорским Шаром или Карскими Воротами и всей экспедиции пришлось бы подниматься на север до Маточкина Шара.
Мы заранее предвкушали удовольствие постановки этого знака. Берег у Выходного очень высок, и таскать бревна на гору нам пришлось бы на огромное расстояние на своих плечах. Однако судьба избавила нас от этой задержки – льды так плотно забили вход в Карское море, что не было никакой надежды выбраться из пролива.
Тут я из случайного разговора узнал, что три дня тому назад вахтенный видел ночью «Новую Землю». Она прошла обратно в Маточкин Шар, удирая от преследующих ее карских льдов. Оказывается, и наш радист слышал ее разговор с берегом. Бот не смог пройти к островам Пахтусова, куда собирался для моржового промысла.
Пришлось выбросить Вылку и Антипина в бухте Брандта и уходить от затиравших шхуну тяжелых полярных льдов. Ей это удалось не без труда. Три дня она просидела во льду, не имея возможности не только итти, но даже просто развернуться.
Все разводья стало затягивать свежим салом, и наш Александр Андреевич счел за благо не ждать, пока пролив запакует, и сниматься с якоря.
В ночь на 27 августа под темный шатер неприветливого холодного неба стремительно вырвались клубы горячего пара. Пар заревел, завыл в сверкающей медной сирене. В теснинах береговых гор далеко разнесся и побежал к обсерватории условный сигнал. Через полчаса от берега отвалили две шлюпки и, прыгая по расходившейся волне, пошли к нам. Наступил самый тяжелый момент для новой смены обсерваторского персонала: она доставляла на борт корабля уезжающих старых зимовщиков. Из них только служитель Фриц, предмет всеобщей любви и похвал, оставался здесь еще на один год.
Подкидываемые волнами, шлюпки бьются о борт «Таймыра». На концах поднимаются остатки личного имущества, по штормтрапу один за другим из темной мокрой бездны на освещенную сухую палубу вылезают новые пассажиры. С ними поднимается часть новой смены.
Последние рукопожатия в кают-компании. Фриц поочередно обходит всех своих бывших сожителей. Его широкая ладонь царапает красные, загрубелые ладони товарищей.
– Фриц, на будущий год увидимся?
– Не снаю, мошет, понрафится, ешо останусь.
– Смотри, медведицу в жены не возьми.
– Метфеть с метфетицей шифет, а шем я хуше метфетя?
Фрицу некуда торопиться. У него нет дома, нет близких в далекой России. Его родина далеко – Рур. Но Фриц не может вернуться на родину. Поэтому он не особенно тужит при расставании со старыми товарищами. Впереди всех самый веселый, самый ловкий, Фриц спускается по штормтрапу в прыгающую лодку.
Скоро обе шлюпки исчезают в направлении к берегу, удаляясь к устью Ночуя. Слышится только мерный стук уключин.
На год.
Наверху, в полумраке командирского мостика, слышатся голоса. Первая вахта.
Отгремел якорь. Снизу издалека, из сверкающего электричеством жаркого чрева «Таймыра» донеслось пыхтенье, сперва слабый, нерешительный металлический стук, потом шибче, звучней. Застучал, застонал металл.
Замелькали шатуны, пошли кружиться кривошипы и далеко, у самой кормы застучали по льдинам винты. Весь корпус затрясся. Огоньки обсерватории стали отходить в сторону, перешли на другой борт и скоро совсем исчезли за поворотом пролива.
В ярко-освещенной кают-компании заняты все кресла, на диванах плотно сидят пассажиры. Со всех сторон радостный смех. Совершенно особенные разговоры.
– А вот когда я приеду, первым долгом куплю ворох газет.
– Нет, я в киношку.
– Нет, ни газет ни в киношку – куплю фунт шоколада и десяток пирожных.
– Уж лучше арбуз.
– Тогда уж – и пирожные и арбуз.
– Слушайте, неужели действительно существуют огурцы, помидоры, арбузы? Вот наемся-то…
Это холостежь. У семейных меньше съедобных восторгов. Большинство предвкушает радости встречи. Кое-кому не терпится и начинают перебирать заготовленные подарки: самоедскую сумочку, песца, промышленного своим капканом, коллекции новоземельских цветов.
В. дверях появляется чумазый Василь Иваныч. Немедленно составляется матч в «козла»: матшарцы – таймырцы.
Под стук костей я ушел к себе. Успел почитать, сходил в ванну, взял душ. Когда тушил у себя свет, из кают-компании все еще доносился неистовый стук медяшек домино. Повидимому, к игрокам присоединился и вернувшийся с вахты капитан, потому что послышалось меланхолическое:
– Окатили.
2. РЕВНИВЫЕ СТРАСТОТЕРПЦЫ
28 августа я проснулся ни свет ни заря от, яркого солнца, беззастенчиво заглядывавшего в открытый настежь иллюминатор. Было еще далеко до восьми часов – законного времени утреннего чая, а по всему судну несся топот тяжелых сапог, и с палубы слышался голос боцмана. Я едва успел проделать обычные гимнастические упражнения и принять холодный соленый душ, как в каюту прибежал сердитый юнга Алешка и в третий раз позвал меня к столу. Жизнь сегодня начиналась почему-то особенно рано. Только выглянув в иллюминатор, я понял, в чем дело: мы пришли к устью реки Шумилихи, у Баренцова конца Маточкина Шара. Здесь предстояло ставить первые знаки.
Я наспех допивал свой чай, когда в кают-компанию вошел Василь Иваныч, облаченный в рабочее платье. Он не дал мне докончить чаепитие.
– Говорили, что ревнуетесь с нами, а сами чаи распиваете.
Дело в том, что команда «Таймыра» заключила по радио договор о социалистическом соревновании с каким-то другим гидрографическим судном и тянулась теперь во-всю, стремясь в наиболее короткий срок выполнить свое неимоверно тяжелое задание. И без того тяжелый рабочий день матросов (в море двенадцать часов без выходных дней) превращался теперь в каторжную работу. Это называлось у матросов «ревноваться».
Я давно уже повел среди пассажиров агитацию за то, чтобы принять участие в наиболее тяжелой части работ команды при выгрузке на берег материалов в местах постановки морских знаков. Меня энергично поддержал Шведе, и все обещали с сегодняшнего дня вступить в строй.
Однако сегодня, как на зло, с Баренцова моря тянул отчаянный зюйд-вест. В вантах выли предостерегающие голоса ветра. По проливу ходила размашистая темная волна, раскачивая «Таймыр» не хуже нашей «Новой Земли». Капитан сомнительно покачивал головой, не решаясь начать выгрузку материалов на берег в такую погоду. Однако «ревнивцы» рвались, в дело, и Пустошный взял на себя руководство всей работой.
Через полчаса отчаянных усилий карбасы были спущены. На воду стали спускаться связки огромных бревен. Их сплачивали прямо на волнах, подкидывавших бревна к самому борту и раскидывавших их в разные стороны. На плот из бревен мы стали скидывать доски, ловчась попасть так, чтобы они ложились вдоль плота. Внизу их поправляли два матроса, в том числе старый усатый Милкин.
Стоя по колени в воде, этот Милкин ловко подхватывал багром доску и укладывал в надлежащем направлении. На крик сверху «полундра» он неизменно отвечал без малейшей задержки: «есть, кидай».
Подойдя к борту с тяжелой плахой и думая только о том, чтобы сохранить на краю палубы равновесие и не сыграть за борт вместе с ношей, я крикнул обычное:
– Полундра!
И тотчас снизу донеслось хриплое:
– Ладно, кидай!
Я отскочил в сторону, и плаха со свистом устремилась вниз. Однако вместо резкого плеска послышался глухой удар и крик молодого матроса, стоявшего на плоту вместе с Милкиным:
– Ух, мать твою перетак… Стой ребята! Милкина убили.
Оказывается, Милкин, поправляя предыдущую доску, немного поторопился крикнуть мне «кидай» и получил удар плахой по голове, не успев от нее увернуться. Теперь он лежал распластанный в воде, перехлестывавшей через плот. Все были вполне убеждены, что у Милкина, по крайней мере, расколот череп. Немедленно спустили петлю для подъема его безжизненного тела. К борту, бросив пианино, мчался «доктор» Алексей Алексеевич. Однако все оказалось напрасным. Полежав в воде, Милкин стал на корачки и начал неистово ругаться. Из этого можно было уже заключить, что положение его по крайней мере не безнадежно. Еще через минуту Милкин поймал мотающийся у него над головой штормтрап и взобрался на палубу. Им овладел «доктор». Милкину пришлось наложить на голову три шва. Но на следующий день он уже был на работе.
Тем временем наш карбас вместе с бревенчатым плотом был отведен катером к берегу. Катеру подойти к берегу не удалось, и нам пришлось переходить на карбас и выгребать, таща за собой плот.
Только тут мы поняли, что капитан был, повидимому, прав, не желая сегодня приступать к выгрузке. Выйдя из-за прикрытия прибрежных возвышенностей, мы попали под удары такого жестокого зюйд-веста, что в буквальном смысле слова с трудом удерживались на ногах на крутых склонах холма, куда предстояло втаскивать материалы. Носить их нужно было на расстояние полутора километров на плечах. Если порожнем трудно было стоять на ветру, то тащить бревна против его напора было просто свыше человеческих сил. Несмотря на ледяной ветер, пронизывавший до костей, пот прошиб меня на первых же десяти шагах. Не хватало дыхания, рот был все время набит чем-то плотным, щеки отдувались. А стоило повернуться немного боком к ветру, как он начинал с такой силой жать на поверхность лежащего на плечах бревна, что не было никакой возможности удержать ношу. Казалось, вот-вот бревно проломит ключицу.
