Текст книги "Повесть о двух кораблях"

Автор книги: Николай Панов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Калугин выскочил на палубу последним. Перед самым лицом мелькнул на верхней ступеньке трапа клочковатый олений мех снегиревских унтов, но когда Калугин поднялся на палубу, старшего лейтенанта уже не было видно.

Снова на корабле была та удивительная, грозная тишина, которая сменяла длинные, пронзительные звонки колокола громкого боя и топот множества людей, разбегавшихся по боевым постам.

В лицо летела водяная пыль, море вокруг казалось очень потемневшим, хотя холодное, неяркое, темно-красное солнце еще висело над горизонтом.

Матросы снимали прикрывавший торпеды жесткий темно-серый обледенелый чехол. Калугин стоял у самого торпедного аппарата. Один из матросов что-то закричал, наклоняясь с высокой площадки. Площадка стала уходить из-под рук, широкие торпедные трубы двинулись на Калугина.

Он едва успел отскочить к кормовой надстройке, как аппарат стал поперек палубы; огромные, смотрящие из стальных раструбов торпеды нависли над водой.

«Останусь пока здесь, буду смотреть отсюда, – думал Калугин. – Если будет торпедный залп, лучше всего увижу его отсюда». Он стоял, крепко держась за поручни кормовой надстройки, и увидел, как длинные стволы кормовых орудий тоже медленно двинулись, стали под острым углом по направлению хода корабля. Пробки, закрывавшие дула, теперь были вынуты, стволы задраны вверх, за белизной кубических щитов застыли фигуры комендоров.

Волны стремительно пролетали мимо, всплескивали сильней, их рыжевато-серые горбы то там, то здесь вспыхивали белоснежными гребешками.

«Значит, все-таки встретили немцев. Значит, все-таки будет бой», – думал Калугин. Он ухватился за поручни еще крепче, их ледяной холод проникал сквозь толстую шерсть варежек; сердце Калугина билось медленно и тяжело. Он ждал начала стрельбы, оглушительного залпа. Но «Громовой» мчался вперед, как обычно, шуршала вода вдоль низких бортов, гудели вентиляторы, вибрировала палуба под ногами. Горсть круглых тяжелых брызг взлетела вдруг из-за борта, хлестнула по валенкам и по полушубку, пенистой пленкой покатилась по маслянистой стали. Ветер, только что казавшийся не очень сильным, задул как бешеный прямо в лицо.

«Видно, ускорили ход... Ускорили ход и изменили курс». Снова взлетала раздробленная волна и рассыпалась пенными брызгами под ногами.

«Если останусь здесь, не смогу охватить всей картины, – подумал Калугин. – Нужно пройти на мостик, узнать обстановку, потом на первое орудие, к Старостину. Я обещал быть там во время боя. Видимо, если начнется бой, сперва пойдет в ход артиллерия, потом уж торпеды... Но если я отпущу поручни, побегу по шкафуту, меня может ударить волной, смыть за борт, никто даже не заметит, что меня смыло за борт...»

Он вспомнил правило опытных моряков пробегать подветренной стороной, в то время как крен идет на противоположный борт. По боевой тревоге бежать от кормы к полубаку можно только по правому борту, но сейчас ветер как раз с правого борта, все люди на боевых постах, никто не встретится по дороге.

Было трудно заставить себя оторвать руки от надежных, так удобно расположенных поручней. Но когда корабль стало класть на правый борт, Калугин оторвался от поручней, обогнул площадку торпедного аппарата, ухватившись за крученую проволоку штормового леера, промчался к полубаку, взбежал по первому, по второму трапу, был теперь уже у самой фок-мачты. Только раз по дороге ему плеснули в лицо тяжелые капли выросшей из-за борта волны.

Старший лейтенант Снегирев стоял здесь, заложив руки в карманы, улыбаясь всем своим румяным лицом. Сигнальщики поднимали на фалах разноцветные флажки. Запрокинув внимательное лицо, молодой матрос тянул длинный шнур, и флажок, трепеща под ветром, взлетал к вершине мачты.

– «Ушаков» желает счастливого плавания, товарищ командир, – звонким голосом, покрывая все шумы, докладывал старшина Гордеев. – Повернул на прежний курс.

– Напишите: «Желаю счастливого плавания», – негромко сказал капитан-лейтенант Ларионов.

– «Ушаков»? – подумал Калугин. – Значит, встретили не вражеские корабли, а наш ледокольный пароход, который совсем недавно стоял в базе, принимал грузы для арктического плаванья». Калугин снял с гака запасной бинокль и повел им по горизонту.

Плоское черное облако, как длинный остров, тянулось вдали над волнами. Значит, где-нибудь поблизости должен быть и «Ушаков». Значит, опять напрасная боевая тревога?

Нет, не напрасная... Он вспомнил основное правило боевых походов. Любой встречный корабль считай за врага, пока не даст опознавательных. Будь готов первым открыть огонь по любому встречному кораблю...

Он подошел ближе к машинному телеграфу, где, стоя рядом, тоже глядели в бинокли командир и старший помощник.

– Вот шарахнулись от нас, всеми котлами газанули, – сказал Бубекин.

Калугин смотрел в направлении, куда был устремлен бинокль командира. Наконец, поймал «Ушакова» в двойной круг отливающих радугой линз.

Маленький черный силуэт скользил на горизонте, оставляя за собой узкую дымовую струю. Покачивался на далекой ряби, стал сокращаться, видимо, ложась на новый курс.

«Жаль, что не рассмотрел его, когда был ближе к нам», – подумал Калугин.

Конечно, он пожалел бы об этом еще больше, если бы мог предугадать, при каких трагических обстоятельствах в ближайшее время сплетутся судьбы этих двух кораблей, случайно сошедшихся на океанских путях...

Ларионов опустил бинокль, вложил его в кожаный потертый футляр, повесил за ремешок на тумбу машинного телеграфа.

– Старпом!

– Слушаю, товарищ командир! – отозвался Бубекин.

– Пойду прилягу у штурмана. В случае чего немедленно разбудить.

– В каюту бы пошел, Владимир Михайлович. Что в рубке валяться? – отрывисто сказал Бубекин, вбирая голову в поднятый капюшон.

– Я в штурманской рубке прилягу, – повторил капитан-лейтенант Ларионов.

– Есть, – сказал Бубекин, становясь к машинному телеграфу.

Ларионов сбежал вниз по трапу.

На крыле мостика стоял штурман Исаев.

Он держал в руке блещущий стеклом и никелем секстан. Прильнул правым глазом к его тонкой смотровой трубке, направленной на заходящее солнце. Его губы неслышно шевелились, он что-то быстро записал на бумажке, сбежал по трапу вниз, через минуту снова вернулся на крыло мостика, опять взглянул на солнце в секстан.

Калугин подошел ближе. Ему давно хотелось разговориться со штурманом. Штурманское хозяйство казалось самым романтическим и непонятным на корабле. Например, эти измерения скорости ветра, когда матрос из штурманской боевой части, низко нахлобучив шапку, ухватившись одной рукой за кронштейн, высоко поднимает над головой блестящую вертушку с крутящимися лопастями, ведет по секундомеру отсчеты скорости ветра...

В другой раз Калугин наблюдал, как в туманную, облачную погоду, выйдя на самый нос эсминца, штурман бросил в воду маленькое полешко и взглянул на секундомер...

«Уточняем место по скорости в условиях большого сноса», – отрывисто сказал Исаев, останавливая секундомер в тот момент, когда полешко прошло линию кормового среза.

Сейчас штурман опустил секстан и, вновь сделав на бумажке быструю запись, повернул к Калугину костлявое лицо с большими обветренными губами.

– Вот ухватился за светило, уточнил место корабля... Смотрели когда-нибудь в секстан?

– Не приходилось, – признался Калугин.

– Желаете взглянуть? – Он протянул Калугину секстан. – За трубку не берите, держите за раскосины лимба... Вот за эту дугу... Теперь ловите светило.

Расставив ноги, опершись на поручень локтями, Калугин бережно вел секстаном по горизонту, пока в смотровом стекле не повисли два разноцветных солнца и над ними – туманная рябь воды. «Два солнца вверх ногами, – подумал Калугин. – Между прочим, сейчас как раз подходящий момент возобновить наш разговор...»

– Поймали? – спросил Исаев. – Теперь вращайте вот этот винт. Когда два солнца лягут одно на другое – значит, вы ухватились за светило. Ну, а дальше делаю всякие вычисления по таблицам, точно устанавливаю место корабля в море.

Он осторожно взял инструмент из рук Калугина.

– А как по поводу моей просьбы, товарищ Исаев?

Будто не расслышав вопроса, Исаев сбегал по трапу.

Калугин спустился следом...

Капитан-лейтенант Ларионов лежал в штурманской рубке на узком кожаном диванчике, подогнув ноги, повернувшись лицом к переборке.

На переборке рокотал указатель глубин – эхолот, четко отсчитывал мили лаг, тикали большие корабельные часы. Может быть, поэтому не было слышно дыханья командира. Он лежал как мертвый, в расстегнутой меховой куртке, прикрыв лицо жестким рыжим воротником.

Штурман стоял у высокого стола, над распластанной картой Баренцева моря, с густо нанесенными на нее цифрами глубин и тонкими извилистыми линиями изобат, похожих на неподвижные волны. Он сбросил куртку, был в одном кителе, мешковато сидевшем на его сутулой фигуре. Темно-синие рукава, с двумя золотыми потертыми нашивками на каждом, прикрывали большие смуглые кисти. Белая полоска подворотничка пересекала коричнево-красную шею.

– Ну как, разбираетесь понемногу в нашем хозяйстве? – спросил штурман, старательно нанося на карту остро отточенным карандашом тоненький, четкий треугольник.

– Понемногу разбираюсь, – нетвердо сказал Калугин. Теперь, когда штурман работал с картой, опять казалось несвоевременным отвлекать его внимание разговором.

– Хозяйство мое простое. – Исаев вынул из кармана две папиросы, одну протянул Калугину, другую закурил сам. – Обязанность штурмана – в любой момент дать командиру место корабля. Сейчас вот ходим здесь, по этому квадрату. Вот мое место.

Примятым картонным мундштуком он указал на острие длинного, состоящего из треугольничков зигзага, чернеющего на матово-серой карте.

– Хозяйство простое, а в дальних плаваньях ответственности хватает. Какой-то морской писатель сказал: «Настоящий штурман плавает больше в глубинах моря, чем на его поверхности». Волна – только внешняя трудность, она постоянно осложняется подводным строением тех мест, которыми проходит корабль. – Он провел ладонью по карте. – Вот оно – строение морского дна. Видите цифры? Это глубины. Эти извилины – изобаты, рисунок подводных глубин. Все эти мели, приглубости, рифы я должен знать наизусть.

Оживившись, он повернул к Калугину свое угловатое, морщинистое лицо.

– Занятные случаи бывают в штурманской практике. Помню: у берегов Африки пошел я как-то отдохнуть, сдал вахту второму штурману. Вдруг будят, срочно вызывают на мостик. Сменщик мой стоит расстроенный, бледный. В чем дело? Смотрю на карту, а его прокладка уже на берег залезла. Если по карте судить, плывет наш корабль прямо по суше, по вершинам скал. Спрашиваю: «А вы сделали поправку на снос силами течений и ветра?» Оказывается, не сделал, забыл. Вот и получилось: находясь в море, залезли мы, по карте судя, прямо на скалы... А ведь могло быть и наоборот: могли на карте идти далеко в море, а фактически уже напороться на берег.

Он мельком глянул на приборы, вычертил еще один треугольничек в конце зигзага.

Капитан-лейтенант шевельнулся и снова затих, дыша мерно и глубоко.

– Мы, кажется, мешаем спать командиру? – спросил Калугин.

– На этот счет не беспокойтесь. Разговор, ходьба нам сна не нарушат. Иначе, как могли бы жить в дальних походах?

– Но, может быть, отвлекаю своим разговором вас? – настаивал Калугин.

– Нет, не отвлекаете... – Тонкие, смешливые морщинки стянулись вокруг глаз Исаева. – Думаете, тоже можем сейчас выскочить на берег? Не выскочим. Здесь берега далеко и глубины большие. И болтаемся все время в одном и том же квадрате.

– В таком случае давайте набросаем сейчас конспектик статьи, – быстро сказал Калугин, доставая карандаш и блокнот.

– Какой статьи? – Искусственное изумление прозвучало в голосе нахмурившегося штурмана.

– Статьи за вашей подписью в нашу газету, – терпеливо разъяснил Калугин. Эти разъяснения и уговоры он уже давно привык воспринимать как часть своей фронтовой работы. – Я уже говорил вам, товарищ Исаев. Что-нибудь на тему «Штурманская работа в боевом походе». Поскольку вам, конечно, некогда писать самому, я запишу ваши мысли, потом дам статью вам на утверждение.

– Штурманская работа в боевом походе... – со снисходительным сожалением повторил Исаев. – А что можно сказать интересного об этой работе? Где вы видите здесь материал для статьи? Вот если, бы пришли ко мне в мирное время... – Его лицо приобрело мечтательное выражение, он сильнее сгорбился над картой. – Знаете, где я был бы сейчас в мирное время? Шел бы где-нибудь под Южным Крестом, в Антарктике или у Огненной земли, прокладывал бы новые пути нашего торгового флота. Я, знаете ли, не военный. Штурман дальнего плаванья. На ледоколах много ходил... Обогнул самую южную оконечность Африки – мыс Доброй Надежды – на транспорте «Революционер». Самую северную оконечность Африки – мыс Бон – на транспорте «Каганович». Видел три Золотых Рога: во Владивостоке, в Константинополе, в Сан-Франциско... Видел остров Слез при входе в Нью-Йоркский порт. На ледоколе «Карл Маркс» прошел Северным морским путем через пять морей Ледовитого океана... А теперь вот помогаю засорять минами эти самые пути...

– ...Чтобы сохранить достижения мирного времени, – сказал Калугин.

– Не думайте, что я жалуюсь на судьбу, – угрюмо усмехнулся штурман. – Правда, я хочу не разрушать, а творить, не забивать минами моря, а прокладывать новые маршруты. Вы знаете, когда, по плану товарища Сталина, мы проложили Северный морской путь, какую пользу принесли стране? Чтобы доставить груз из Одессы на Колыму южным морским путем, нужно пройти свыше двенадцати тысяч миль. Из Мурманска же до Колымы всего около трех тысяч миль. В четыре раза меньше расхода человеческих сил и горючего!

Он глянул на приборы, что-то тщательно записал.

– Но вот приходит война, и штурман дальнего плавания превращается в штурмана каботажа... Нет, я не жалуюсь, товарищ Калугин. Скольким людям эта война принесла огромные несчастья. У скольких отняла многое дорогое... Наш командир...

Он вдруг осекся, зажег погасшую папиросу. Очень отчетливо тикал в тишине лаг, красные искры пробегали под стеклом эхолота.

Калугин взглянул на диван. Командир корабля спал, отвернувшись к переборке. Из-под меха воротника был виден край его разгоряченного сном лба, светлые волосы, взъерошенные на затылке.

– Впрочем, не знаю, почему я так разболтался с вами, – досадливо пробормотал Исаев. – Может быть, потому, что лишь мы с вами штатские на этом стальном, начиненном боезапасом корабле.

Калугин перебирал листки блокнота. Волненье охватывало его. Он должен был высказаться, чувствовал необходимость выразить давно назревшие мысли.

– Я, правда, не изжил еще всех своих штатских манер, хотя и стремлюсь стать вполне военным человеком! – с резкостью, неожиданной для себя самого, сказал Калугин. – Но не думаю, что поэтому найду с вами общий язык.

Штурман хотел что-то возразить, но Калугин уже не мог остановиться.

– Я найду общий язык и с вами и с любым моряком «Громового», потому что все мы, советские люди, находим удовлетворение и счастье в нашем труде. Не думайте, что мне тоже легко здесь. Я никогда до войны не был на военном корабле, ни дьявола не понимаю во всех ваших лагах и эхолотах. Но я буду старательно изучать корабль, буду приставать к вам, пока не пойму всего. И я знаю, вы поможете мне, потому что в конце концов мы делаем общее дело. Вы бьетесь с врагом, помогая своим искусством плаванью корабля. Я стараюсь помочь делу нашей победы, правдиво описывая советских моряков, повседневно выполняющих свое трудное, героическое дело.

Он так волновался, что сломал карандаш, и штурман, тотчас подобрав графит, бросил его в закрепленную на столе пепельницу, сделанную из орудийного стакана.

– Вы, товарищ Исаев, как бы противопоставляете себя боевым товарищам – военным морякам. Но я вижу, как вы увлечены своей военной работой. Знаю, как ведете себя в боевых операциях.

– Я штатский человек в самом прямом смысле слова, – сказал штурман упрямо. – Как только окончится война, снова уйду на транспорта.

– Да, когда кончится война, вы уйдете на транспорта. Но сейчас разве вы расцениваете военную службу на деньги, думаете о личном выигрыше? Как этот Гарвей, не имеющий родины, рискующий жизнью лишь затем, чтобы сколотить капиталец на послевоенное время...

– Странный вопрос! – обиженно сказал Исаев.

– Из-за таких вот Гарвеев, может быть, и после войны не настанет прочного мира. Из-за таких продажных шпаг, рабов собственного благополучия. А мы разве пошли на фронт не потому, что не в состоянии были бы жить и дышать в стороне от великой борьбы нашего народа...

– А вы, оказывается, пропагандист вроде нашего Снегирева, – сказал штурман. Он поднял, голову, его большие губы сложились в добрую улыбку. – Это вы точно подметили насчет военных и штатских... Только если будете так кричать, и вправду разбудите капитан-лейтенанта, хоть он и трое суток не спал.

– Так как же со статьей, товарищ Исаев? – понизив голос, но с прежней настойчивостью спросил Калугин.

– Ладно уж, нацарапаю вам что-нибудь сам сегодня, а вы потом подправите и печатайте, если найдете интересным...

Оба замолчали. Штурман углубился в вычисления, Калугин тщательно чинил карандаш, бросил в пепельницу щепоть легких стружек и графитовой пыли...

Капитан-лейтенант шевельнулся, сел на диванчике. Провел рукой по глазам, стал молча надевать куртку.

– Долго я спал, штурман? Часа не проспали, Владимир Михайлович, – сказал Исаев с такой теплотой в голосе, что Калугин снова пристально взглянул на него. – Поспали бы еще. Тут мы с товарищем корреспондентом увлеклись, раскричались...

– Я ухожу, – виновато сказал Калугин. Он чувствовал себя очень неловко.

– Я ничего не слышал, – ровным тоном, опять задумчиво взглянув на него, сказал Ларионов. – Хорошо всхрапнул. Пора на мостик.

Он застегнул доверху и обдернул куртку, вынул карманное зеркальце и гребешок, тщательно пригладил волосы, надвинул фуражку на брови.

– Как будто свежеет, штурман? Дадите мне силу и направление ветра. Где мое место сейчас?

Прямой, подтянутый, он подошел к столу и вместе с Исаевым склонился над цифрами глубин и волнистыми линиями изобат.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мичман Куликов сидел в старшинской каюте перед большим чистым листом, расстеленным на столе, и с независимой, горькой улыбкой кусал карандаш и поглаживал свой морщинистый подбородок. Мичман старался не вслушиваться в язвительные шутки товарищей по каюте.

– Заработал нагрузочку наш мичман, – сказал боцман Сидякин, сняв с ног промокшие валенки и ставя их на паропровод в углу. – Теперь почитаем, товарищ мичман, ваши труды.

– То-то он так жарко за дело принялся, прямо стружку снимает, – подхватил старшина трюмных Губаев, сидя на койке. – Это он нашего боцмана удивить хочет.

– Почитаем, почитаем, – иронически бормотал боцман.

– Я старшему лейтенанту прямо отрапортовал, – не выдержал, наконец, мичман и стал рисовать чертика на лежащей сверху заметке. – Редактор из меня не выйдет, товарищ заместитель по политчасти! Держать в исправности механизмы – вот моя партийная работа.

– Ну, а он? – спросил боцман, шлепая по линолеуму голыми ступнями, А он говорит: «Еще раз повторишь такую ересь, проработаем на партийном собрании и занесем выговор в личное дело».

– Крепко! – сказал старшина трюмных.

– Вот тебе и крепко! Ты старшего лейтенанта знаешь: если что сказал – значит, точка. «Ты, говорит, должен совмещать отличную работу у механизмов с политико-моральным воспитанием людей. Чтобы была на походе газета».

– Ты бы с этим корреспондентом поговорил, – посоветовал боцман. Он отбросил свой иронический тон. Положение мичмана действительно было не из легких!

– Неловко как-то, Геннадий Лукич, – вздохнул мичман. – Какой-то он слишком серьезный, все что-то записывает, статьи готовит в центральную печать. А тут стенгазета с каракулями.

– Это точно, – согласился боцман. Он надел резиновые сапоги, еще раз взглянул сочувственно на пустой бумажный лист, на пригорюнившегося Куликова и вышел из каюты. Мичман вздохнул и стал перечитывать заметки. В каюту заглянул Калугин.

– Мичмана Куликова здесь нет? А, здравствуйте еще раз, товарищ Куликов. Я слышал, вы здесь газету готовите. Можно поинтересоваться?

– Прошу, товарищ капитан. – Мичман вскочил, обмахнул банку, отодвинул ватник, лежащий на кожаной койке. Калугин сел за стол.

– Где же ваша газета? – глядя на пустой лист, спросил Калугин.

– Вот это она и есть, – вздохнул мичман. – Еще оформлять надо.

– А название? – спросил Калугин.

– Название, так сказать, в процессе утверждения. – Мичман тщательно рассматривал стопку исписанных бумажек. – Думали назвать: «Кочегар». По-старинному как-то выходит. «Пар на марке»? Скучновато.

– Назовем ее «Сердце корабля», – взглянул на него Калугин.

– «Сердце корабля?» – Мичман вежливо помолчал. – Красиво. Только не очень ли громко сказано, товарищ капитан?

– Это ничего, что громко! – Теперь Калугин говорил уверенно и веско; наконец, он был вполне в своей сфере. – Котельные отделения, товарищ Куликов, – это действительно сердце корабля. Только вместо крови гонят по кораблю движущий механизмы пар. А кроме того, тут есть и второй смысл. Каким должно быть сердце боевого корабля. О моральных качествах наших моряков.

Сняв ушанку и расстегнув полушубок, он обводил взглядом старшинскую каюту, потом снова взглянул на мичмана. Когда впервые вместе с Куликовым он спускался в кочегарку, ему пришел в голову этот поэтический образ.

– Не громко ли будет? – повторил мичман. – Что там ни говорите, работа наша незаметная, черная работа. В газетах о ком, о ком, а только не о нас пишут.

– А ты мне вчера другое доказывал, мичман, – вмешался Губаев. – Помнишь, ты мне говорил: «Мы на корабле самую почетную вахту несем...» Богатое название придумал товарищ корреспондент!

– Значит, давайте так и назовем, – сказал Калугин. – Старший лейтенант Снегирев это название одобрил...

Он был в своей сфере, чувствовал твердую почву под ногами, придвинул и стал быстро пробегать заметки.

– А что о вас печатаем, как вы говорите, мало, в этом вы сами виноваты. Сами пишите в газеты. Кто же лучше расскажет о героизме вашего труда, как не сами кочегары! Давайте наметим кого-нибудь из котельной, кто может писать, я его свяжу с редакцией, будет нашим корабельным корреспондентом. В других БЧ я уже навербовал военкоров.

– Вот у них Зайцев парнишка развитой, много читает, агитатором его выделили, – сказал Губаев, подходя ближе. – И у меня один трюмный есть, стишки сочиняет, только стесняется вам показать.

– Прекрасно, – сказал Калугин. – Присылайте ко мне вашего трюмного. Включим его в наш военкоровский актив. Сегодня же пришлите его ко мне.

– Есть прислать сегодня!

– Теперь материал... – Калугин просматривал листки, ближе поднес их к лампе, разбирая наспех написанные карандашом слова.

Это мы статейку составили с другими старшинами, – смущенно объяснял мичман, – О том, как добиться бездымной работы котлов при маневрировании и на любых ходовых режимах. И кое-кто из матросов заметки написал... Заметки, прямо сказать, муть.

– Нет, почему же! – Калугин кончил просматривать листки. – Не плохие заметки, совсем не плохие. Конечно, их подработать нужно. С непривычки трудно коротко и ярко выразить свою мысль... Если не возражаете, я их подправлю. И статью тоже... Доверяете мне правку? Потом, конечно, просмотрите как редактор.

– Как не доверить? – мичман вздохнул с облегчением. – Только неловко такой мелочью вас загружать.

– Договорились, – сказал Калугин и сунул заметки в карман. – Когда думаете вывесить газету?

– Старший лейтенант поставил задачу выпустить сегодня. Только успеем ли?

– Нужно успеть, – отрезал Калугин. – Вы пока заглавие пишите. Можете кого-нибудь выделить, кто хоть немножко рисует?

– Есть у меня один матрос. – Мичман снова стал потирать подбородок. – Недавно Гитлера так протащил в рисунке, что весь кубрик хохотал.

– Вот и замечательно! Он сейчас не на вахте?

– Нет, отдыхает. Я ему поручу. К вам его прислать, товарищ капитан?

– Пришлите ко мне. Обсудим с ним, как выразительней подать материал. – Калугин поднялся было, но снова сел, задумчиво смотрел на мичмана. – Еще нужен нам в газету какой-нибудь очерк, так сказать о романтике вашей работы, о ее героизме.

Мичман махнул рукой.

– Уж какой там героизм! Одна копоть. Не о чем очерки писать. – Большая горечь прозвучала в голосе Куликова.

– Вот вы бы и написали, товарищ корреспондент, об их геройстве! – с веселым вызовом сказал Губаев. – Вам-то со стороны виднее.

– И напишу! – взглянул на него Калугин. – Именно в этот номер газеты!

Его окончательно покинула внутренняя скованность, последние остатки чувства неприспособленности к жизни корабля.

– Только знаете, товарищ мичман, тогда придется мне снова слазить в котельное отделение. Так сказать, освежить впечатления, нащупать сюжет... Если не помешаю боевой вахте! – по обыкновению торопливо добавил он.

– А чем же вы помешаете, товарищ капитан? – Куликов глядел на него с дружеской улыбкой, прояснившей полное заботами немолодое лицо. – Только мы вам спецовку найдем или ватник... Сподручнее будет внизу...

Они спустились в квадратный черный колодец шахты, ведущей в котельное отделение.

Пока, осторожно нащупывая стальные ступени трапа, Калугин опускался все глубже, Куликов старательно прихлопнул верхний люк, в тесноте металлической шахты встал рядом с корреспондентом.

Он распахнул дверь в котельное. Блеснул белый электрический свет, холодный, резкий ветер вентиляции охватил их, в уши вошел рокот топки и действующего котла.

Котельные машинисты работали в узком пространстве, между полными пламенем топочными отверстиями и сталью водонепроницаемой переборки, покрытой извилистыми трубами, циферблатами, рядами телефонных аппаратов.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал Калугин.

Он едва услышал собственный голос. Но котельные машинисты услыхали его и глядели в его сторону, не переставая работать среди горячих трубопроводов, покрытых асбестовой мшистой корой.

Высоко наверху, как огромный термометр, висела водомерная колонка, прочно присоединенная к корпусу котла. Ртутным блеском мерцал в ней столб неустанно поступающей в котел воды.

Круглолицый кареглазый матрос в ватнике и холщовых штанах стоял у щита контрольных приборов.

– А вот и Зайцев, про которого вам говорил, – крикнул Куликов, наклоняясь к уху Калугина.

– А мы уж знакомы! – прокричал Калугин в ответ. Тот самый матрос, который, греясь у светового люка рассказывал о вылазке разведчиков, смотрел на него, слегка обнажив в улыбке свои ровные, жемчужные зубы.

– Зайцев, тебя товарищ представитель хочет в газету завербовать – военкором!

– Можно, – ответил Зайцев. – Не знаю, что выйдет, а пробовать буду.

– Вы ко мне приходите в каюту, мы с вами поговорим! – нагнулся к его уху Калугин.

Он уже разглядел и второго палубного знакомца. Котельный машинист Никитин ловко регулировал работу форсунок в горячих отсветах длинных и узких окошечек топки.

Здесь особенно четко вырисовывались его твердо очерченный рот, густые, сросшиеся над переносьем брови, черные волосы, вьющиеся над коротко подстриженными висками.

Может быть, это, а может быть, мускулистая, обнаженная шея над расстегнутым ватником придавала ему очень собранный спортивный вид. И работал он, будто играя, с непринужденным изяществом перекладывая рычаги и рукоятки. Он взглянул на Калугина обведенными копотью глазами, поправил ватник, снова положил на рычаги свои смуглые, ловкие руки.

– Это Никитин, капитан нашей футбольной команды, – крикнул Зайцев. – Слышали, товарищ корреспондент: наши футболисты недавно у англичан выиграли? Счет восемь – ноль.

Калугин залюбовался на Никитина, на экономные движения его тела, на отсветы пламени, бегущие по быстрым и точным пальцам.

– Вот я бы о Никитине написал, – сказал он мичману, когда они выбрались из котельного отделения.

– Не нужно о Никитине, – внезапно мрачнея, ответил Куликов.

– Почему же, товарищ мичман? Он красиво работает, приятно смотреть.

– Работает-то он богато, – протяжно сказал мичман. – Да у него неприятности были по партийной линии. Мы ему на вид ставили.

– За что же?

– Он в котельной работать не хотел. Не понимал, проще говоря, этого геройства нашей работы, о котором писать хотите. Все на зенитку списать его просил. Потом смирился.

– Но котельный машинист он хороший?

– Работник классный. По горению своеобразный артист. Только говорил: «Хочу фашистов бить из пушки, а не у котла стоять».

– А теперь больше не просится на зенитку?

– Не просится... Мы его уговорили.

– Да ведь это сюжет, мичман!

Калугин, торопливо расстегивая ватник, доставал карандаш, и Куликов удивленно смотрел на него.

– Тут-то мы и выявим романтику вашей профессии... Расскажите мне подробно о Никитине, – сказал Калугин, присаживаясь к столу и расправляя странички блокнота.

Вечером на покрытой облупившейся масляной краской орудийной тумбе, широкой колонной высившейся посреди кубрика пятой боевой части, забелел большой лист стенгазеты с широким заголовком «Сердце корабля».

Корабельный художник причудливо свил заглавие из старательно нарисованных алых лент и фантастически ярких васильков и незабудок.

Свободные от вахты машинисты толпились около газеты.

– А вот, матросы, я вам, как агитатор, вслух прочту! – сказал стоявший у самой газеты Зайцев. – Тут интересная статейка есть. Называется «Мастера котельной».

Он начал читать, приблизив круглую, как шар, коротко остриженную голову к машинописным строкам газеты.

– «Страстно, во что бы то ни стало стремился стать зенитчиком котельный машинист Никитин. Едва отстояв вахту у котла, возле пылающего в топке пламени, все свободное время проводил он на верхней палубе «Громового», с завистью наблюдая за тренировкой зенитчиков.

Случалось, он даже ночевал на верхней палубе, рядом с зениткой, плотно укрытой чехлом. А на вахту потом выходил невыспавшийся, с необычной для него рассеянностью управлял горением при переменах режима работы котла...»

– Вот это ободрали Никитина! Было такое дело! – сказал кто-то с дальней койки.

– Ты подожди, дай послушать! – бросил в ответ турбинист Максаков. Максаков сидел на рундуке, уперев ладони в колени, внимательно вытянув вперед окаймленное светлой бородкой лицо.

Старшина Максаков, один из пожилых членов экипажа, пришел из запаса в первые дни войны. Разговаривал мало, но давно уже завоевал уважение как солидный человек и знаток своего заведывания.

Он отдыхал, сменившись с вахты, но при начале чтения статьи встал с койки, пересел ближе к газете.

Зайцев продолжал чтение:

– «Хочу фашистов бить насмерть, из пушки, а не у котла стоять! – повторял Никитин, прося причислить его к орудийному расчету.