Текст книги "Повесть о двух кораблях"

Автор книги: Николай Панов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Около световых люков сидели матросы. Они прильнули к толстым горячим стеклам на подветренной стороне. Вскочили на ноги, когда подошел Калугин, приветливо отдали честь.

– Может, присядете с нами, товарищ капитан? Погрейтесь. Вот тут Зайцев речь ведет насчет морской пехоты, – сказал один из матросов. – Сам разведчиком был. А рассказывает – как пишет.

– Так же коряво, – подхватил другой, смуглый и чернобровый, с твердо очерченным ртом. Его веки были обведены полосками въевшейся копоти, отчетливо блестели белки живых глаз с синеватым отливом.

Калугин присел возле люка.

– Ладно, посмотрим, какую ты речь поведешь, – ответил чернобровому Зайцев.

У него было очень круглое, обветренное лицо с небольшим, облупленным, задорно вздернутым носом. Его пухлые губы были приоткрыты, обнажая ряд мелких, равных зубов. Все это придавало лицу какое-то уютное, домашнее выражение.

Он деликатно присел рядом с Калугиным. Его полушубок был полурасстегнут, виднелся бело-голубой край поношенной, но очень чистой тельняшки.

«Где я его видел? – подумал Калугин. – Да, он стоял внизу, в котельном отделении, у щита контрольных приборов. Котельный машинист Зайцев. Недавно вернулся с сухопутья на корабль».

– Так вот, матросы, в ту ночь вышли мы на двух ботах из Полярного, – приятным, немного певучим голосом начал Зайцев. – Прорабатываем в походе задачу: нужно высадиться у маяка Пикшуев, вывезти зарытые снаряды и пушки. Их наши красноармейцы схоронили, когда отходили, в первые дни войны. А на Пикшуеве – немцы. Понятно?

– Ладно, все понятно. Разворачивайся дальше, – лениво сказал присевший рядом на корточках матрос.

– Шел с нами Людов, капитан. Щупленький такой, в очках, а котелок у него, оказывается, работает неплохо. На море штормит. День переночевали в порту, а к ночи опять вышли. Высаживаемся со шлюпок, чуть нас о камни не побило. Ну, сразу же заняли оборону, в первую очередь уничтожаем связь. Москаленко наш залез на столб, снял провода. Уже внизу мы их на камнях кинжалом перерубили. Ладно. Где же снаряды? Кругом темень, снегопад. Вдруг – стоп. Запеленговали катер, вытащенный на берег, весь снегом засыпанный. В нем, под брезентом, два пушечных ствола, снаряды, запчасти.

– Стало быть, фрицы уже отыскали, приготовились вывозить, – сказал один из слушателей.

– Точно. Перегрузили мы все на бота. В это время неподалеку и лафеты нашли. Как их взять на борт? Тяжелые, нескладные, на шлюпке не переправишь. Тогда капитан Людов, этот природный пехотинец, придумал, к стыду всех моряков: зачалить концами за лафет и отбуксировать на глубину, а там талями выбрать на борт. Так и сделали. Быстро проавралили. Еще не рассвело, как отошли от берега.

– Вот тебе и пехота! – сказал сидевший на корточках.

– А ты что думал? По-боцмански развернулись.

– Смирно! – скомандовал, вскакивая, Зайцев, Мимо широким, торопливым шагом шел старший помощник командира, широкоплечий, низкорослый Бубекин. Краснофлотец, сидевший на корточках, и другой, прильнувший сбоку к теплому стеклу люка, вскочив, пятились к платформе торпедного аппарата.

– Ну, что за митинг? – спросил старпом, глядя из-под густых, сросшихся на переносице бровей, – Вы почему здесь, Зайцев?

– Скоро на вахту заступать в котельной, – отрапортовал Зайцев сразу ставшим отчетливым по-военному голосом. – А «готовность один» недавно сняли. Вот и задержался на палубе, чем в кубрике киснуть.

– Так! – сказал старпом. Несколько секунд смотрел на Зайцева, потом перевел глаза на второго: – А вы, котельный машинист Никитин? Что вам здесь – парк культуры и отдыха?

– Мне, товарищ старший лейтенант, тоже скоро на вахту заступать, – сказал чернобровый матрос. Он стоял в положении «смирно» и вместе с тем сохранял какую-то изящную непринужденность позы. – Вот вышел проветриться перед котельной.

– Отдыхать перед вахтой нужно, а не проветриваться, – буркнул Бубекин. – Тоже придумал – киснуть в кубрике! – Выставив нижнюю челюсть, снова уперся взглядом в Зайцева. – Вы, Зайцев, известный травило, любого заговорите так, что ему чайка на голову сядет! – Он бросил косой взгляд на матросов у аппарата. – Ну, марш обратно в кубрик, прилягте до обеда!

– Есть прилечь до обеда, – отчеканил Никитин. Калугин заметил, что оба матроса смотрят на Бубекина открытым, добродушным взглядом. – Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

Как будто лишь в этот момент Бубекин увидел Калугина, отошедшего к торпедному аппарату.

– Если товарищ капитан не возражает...

– Не возражаю, – с улыбкой сказал Калугин.

– Не идти, а бежать! – рявкнул старпом. Он смотрел вслед обоим котельным машинистам, бегущим, гремя каблуками, к люку в кубрик. Потом вновь, с подчеркнутой предупредительностью, обернулся к Калугину: – Извиняюсь за вторжение, товарищ корреспондент. Ничего не поделаешь, служба! С изысканной вежливостью притронувшись к козырьку фуражки (так же как командир, он носил в походе не шапку, а фуражку), он повернулся, вобрал голову в воротник и, не держась за штормовой леер, зашагал по шкафуту.

– Боцман! – слышался издали его голос, заглушающий свист вентиляторов и гуденье машин. – Что у нас здесь: землянка или военный корабль? Почему не счищен снег с ростр?

Калугин прошел к кормовой надстройке. Опершись на нее плечом, глядел, как за низким срезом кормы крутится, расходясь в стороны, снежно-белая, пушистая, бурно бушующая кильватерная струя корабля. Далеко сзади медленно вздымался и опускался на волнах узкий высокий силуэт «Смелого».

– Разрешите пройти, товарищ капитан?

Сзади, с двумя дымящимися ведрами в руках, ждал разрешенья пройти краснофлотец в холщевой спецовке.

– Проходите, – сказал Калугин поспешно.

Краснофлотец, покачивая ведрами, окутанными паром, пробалансировал к самому концу юта, где, перехваченные железными полосами и цепями, лежали двумя шеренгами черные, обледенело поблескивающие цилиндры глубинных бомб.

Облака пара окутали краснофлотца. Он вылил одно ведро на крепление бомб, затем второе, стал тщательно протирать ветошью отогретый металл.

Он склонялся над самой кормой, вместе с ней взлетал и опускался над сплошным полем бушующей пены. Потом медленно распрямился, вытирая лицо. Ветер раздувал штанины холщевых брюк, под расстегнутым воротом синели полосы тельняшки. Он зябко съежился, подхватил ведра, скользя по гладкой палубе, как по катку, побежал к надстройке.

И долго потом в памяти Калугина жил этот «хозяин глубинных бомб», под ледяным ветром отогревающий стеллажи, – жил как символ повседневного героического труда военных моряков непобедимого сталинского флота.

Но сейчас другая мысль занимала его. Он думал о помощнике командира. Видимо, не зря старший лейтенант Бубекин вспомнил сейчас о землянке!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Первая встреча Калугина со старшим лейтенантом Бубекиным была красноречиво-короткой. Перед походом, выйдя из каюты заместителя по политической части, он пошел представляться помощнику командира корабля.

– Фаддей Фомич Бубекин – старший офицер, хозяин кают-компании, – сказал ему Снегирев. – Он прикажет поставить вас на довольствие, отведет вам место за столом.

Низенький широкоплечий человек сидел в своей каюте спиной к двери и что-то записывал в большой журнал.

Он был в расстегнутом кителе, его коротко остриженный затылок близко пригнулся к широкому развороту журнала. Когда он обернулся, Калугин увидел глубоко сидящие под густыми бровями колючие, краснеющие кровяными прожилками глаза. Под кителем, из-под тельняшки, виднелась волосатая грудь Бубекина.

Старпом встал, быстро застегивая китель. Молча пожал Калугину руку, внимательно прочел удостоверение, командировку и аттестат. Взглянул на Калугина снова, как бы сравнивая его лицо с фотокарточкой на удостоверении.

– На довольствие вас зачислю, товарищ капитан... Кушать будете в кают-компании, вместе со всеми офицерами. Только, сожалею, постоянного места за столом предоставить вам не могу. Будете сидеть на свободных местах вахтенных офицеров... Очень сожалею...

Он обрывисто замолчал, не сводя с Калугина неотступный вопросительный и действительно будто извиняющийся взгляд.

– Что ж, превосходно, – весело сказал Калугин. – Вы напрасно волнуетесь, товарищ старший лейтенант. Знаете, на передовой, в землянке, иногда и просто на полу ели, из одного котелка...

Но, еще не договорив фразы, он понял, что она не произвела желаемого эффекта.

– Ценим лишенья и подвиги сухопутных друзей, – сказал Бубекин. – Ценим и восхищаемся и счастливы были бы разделить их сами... – Горечь, прозвучавшая в его тоне, сменилась неожиданным раздраженьем. – Однако разрешите вам доложить, товарищ капитан, теперь будете кушать не в землянке, а в кают-компании эскадренного миноносца... Со всем флотским гостеприимством привыкли принимать гостей.

– Но я же не гость, Фаддей Фомич, – улыбнулся Калугин. – Я такой же офицер, как и вы. Как видите, командирован к вам для работы.

Недоверчивое выражение пробежало по лицу старпома. Будто удержавшись с трудом, чтобы не возразить что-то, он тщательно разгладил и положил на стопку документов листок аттестата.

– С ночевкой устроились?

– Прекрасно устроился, – сказал Калугин. – Старший лейтенант Снегирев пригласил меня в свою каюту.

– В таком случае прошу отдыхать. Вестовой принесет вам белье. Чем еще могу служить, товарищ капитан?

– Да нет, будто все, – поспешно сказал Калугин. – Спасибо за содействие, Фаддей Фомич.

– Прошу отдыхать.

Бубекин отвернулся к столу, взял в руки журнал, давая понять, что разговор окончен.

Когда теперь в обеденное время Калугин вошел в кают-компанию, Бубекин рассматривал истрепанную географическую карту, разложенную на боковом столике, возле дивана. Почти все офицеры были, видимо, в сборе.

Снегирев тоже склонялся над картой. Лейтенант Лужков и доктор Апанасенко – медлительный, рябоватый юноша с белыми погонами младшего лейтенанта медицинской службы – играли в шахматы, то и дело поправляя фигуры, сползающие от качки на соседние клетки.

Мистер Гарвей стоял, опершись на спинку кресла доктора; золотая завитушка нашивки блестела на рукаве его кителя.

В дверях вырос рассыльный. Изогнутая дудка на его груди покачивалась в такт быстрому дыханию.

– Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант.

Старпом оторвался от карты. Необычно доброе выражение разгладило его брови.

– Ну что, рассыльный?

– Товарищ старший лейтенант, командир корабля на мостике. Просит начинать обед без него.

– Хорошо, свободны, – сказал Бубекин. Рассыльный исчез. Слегка вразвалку старпом прошел к креслу во главе стола, остановился, опершись рукой на скатерть. – Товарищи офицеры, прошу занимать места.

Все садились за стол. Калугин стоял в нерешительности. Куда садиться на этот раз? Бубекин указал на одно из кресел.

– Прошу вас сюда. Артиллерист на вахте, придет позже.

Калугин сел между Снегиревым и Лужковым. Напротив него был мистер Гарвей. Кресло во главе стола, рядом с Бубекиным, – командирское место – оставалось свободным.

Вестовой двигался вокруг, наливая в стоящую перед каждым стопку «наркомовские сто граммов» – паек боевых походов. Каждый придерживал стопку рукой, чтоб не расплескалась ни капли.

Старпом вынул из кармана головку чесноку, делил ее на дольки, молча перебрасывал по коготку каждому из сидящих.

– Вам? – сказал он Калугину.

– Спасибо, с удовольствием! – Калугин протянул руку. Здесь, в Заполярье, чеснок считался одним из величайших лакомств. Он стал снимать с остроконечной дольки кожицу, похожую на твердый розоватый шелк.

– Мистер Гарвей? – спросил Бубекин.

– О, весьма благодарен, – холодно сказал Гарвей. Он взял чеснок двумя пальцами, как неведомое, опасное насекомое, положил рядом с вилкой и ножом.

– Это подарок жены, мистер Гарвей, это жена мне из эвакуации прислала... Вы слышали эбаут аур нъю виктори – о нашей новой победе?

– О нет, не слышал! – Гарвей предупредительно повернул к нему свое окаймленное бородой лицо.

– Уй эдвенс...[2]

[Закрыть] Радисты приняли сводку... Нашими войсками занят населенный пункт Ковачи... В десяти милях от моего родного поселка... Ниир май нейтив тоун...[3]

[Закрыть]

«Как он преобразился, – думал Калугин, глядя на старпома. – Он просто счастлив, ему сейчас хочется всем делать приятное. Он и с Гарвеем говорит по-английски, чтоб сделать ему приятное...»

Бубекин натирал чесноком хлебную корочку, она золотисто отливала в его коротких пальцах.

– Выпьем, товарищи, за наши победы!

– Я понимаю вашу радость, – как всегда не спеша и отчетливо выговорил Гарвей. Он взял стопку в одну руку, поднял два вытянутых пальца другой. – Знаете этот международный символ? Победа – виктори...

Он опустил пальцы, поднял стопку, его борода запрокинулась, дрогнул сизый бугор кадыка. Вестовые разносили тарелки с супом. Суп в тарелке Калугина угрожающе раскачивался, в такт крену корабля, чуть не выплеснулся на скатерть.

– Ложку в тарелку положите, товарищ капитан, – и порядок, – сказал над ухом Калугина Гаврилов. Каждый раз Калугин забывал сделать это, и каждый раз Гаврилов напоминал: тихо, но очень значительно, наклоняя к Калугину свою большую белокурую голову.

Проглатывая водку, борясь с суповой тарелкой, Калугин отвлекся от разговора. В громкоговорителе загремел вдруг металлический, самоуверенный голос, под резкий аккомпанемент рояля:

Он выпил шесть стаканов квасу,

Твердил, влюбленный, каждый раз,

Когда платил монеты в кассу:

– Какой у вас прекрасный квас!

– Вот дает дрозда, – сказал Бубекин. Он улыбнулся от неожиданности, но тотчас нахмурился, бросил быстрый взгляд на Гарвея. – Вестовой, рассыльного в радиорубку. Прекратить этот бред. Пусть поставит хорошую пластинку. Чайковского пусть дадут.

Но едва вестовой дошел до двери – голос оборвался так же внезапно, как возник.

Вокруг стола звучал разговор. Штурман Исаев говорил, не поднимая глаз от тарелки.

– Какие корабли выйдут в рейд, можно только гадать, лейтенант Лужков. Фашистских кораблей на нашем театре хватает. Линкоры «Тирпиц» и «Шарнгорст», тяжелые крейсера «Шеер», «Геринг», еще легкие крейсера и эсминцы. Вернее всего, в рейд пойдет один из тяжелых крейсеров.

– Вот тут бы нам и развернуться! – блеснул глазами Лужков. – Если позволит погода, всадить бы ему порцию торпед, не дожидаясь никаких подкреплений! А погода, как известно, сочувственно относится к большевикам. – Хитро прищурившись, доктор Апанасенко подмигнул Лужкову. – Так что тут, товарищ торпедист, вам бы и проявить ваши таланты.

– Ничего нет смешного, доктор, – рванулся к нему Лужков. – Конечно, дело командования решать вопрос, но если бы мне дали возможность выйти в атаку...

Румяное лицо Снегирева обернулось в сторону спорщиков.

– Да, кстати, лейтенант Лужков может опереться на самого Энгельса. Ну-ка, что по этому поводу скажем лейтенант Лужков?

– По моим сведениям, Степан Степанович, Энгельс не высказывался о действии торпедного оружия, – отпарировал Лужков.

– Нет, высказывался, товарищ лейтенант! – голос Снегирева стал серьезным, он начал размеренно, будто читая: – соперничество между панцырем и пушкой доводит военный корабль до степени совершенства, на которой он сделается столь же неуязвимым, сколь не годным к употреблению... Это, по-видимому, будет достигнуто усовершенствованием самодвижущихся торпед – последнего дара крупной промышленности морскому военному делу. Громаднейший броненосец побеждался бы тогда маленькой торпедой...

И после паузы добавил:

– В «Анти-Дюринге».

Вновь зашелестело в громкоговорителе, полилась широкая оркестровая музыка из «Ивана Сусанина».

– Ит'с аур грэт эпера![4]

[Закрыть] – торжественно сказал Бубекин Гарвею, внимательно слушавшему разговор. – Ит'с Глинка!

– Глинка – русская земля? – Гарвей отрывисто захохотал, вычерпывая суп из тарелки. – Между прочим, мистер Бубекин, мне кажется, что первый... эр... – как это сказать по-русски? – опус... больше подходит для пищеварения... И еще я хотел вас попросить: говорите со мной по-русски. Мне нужно... эр... тренироваться в языке, который так успешно изучаю на вашем корабле.,. Чем больше я буду знать ваш язык, тем дороже буду стоить.

– Дороже стоить? – вмешался Калугин. – Это, кажется, американское выражение, мистер Гарвей?

– Да, американское выражение. – Гарвей отдал вестовому пустую тарелку и стал разрезать жаркое. – Мы его взяли у Соединенных Штатов вместе с другими хорошими вещами, например с лимонным соком, который ежедневно выдается на наших кораблях вместо таких вот... – как это сказать по-русски? – витаминов... – небрежным щелчком он отбросил коготок чеснока от своей тарелки.

Калугин увидел, как старший офицер, наклонив голову к скатерти, старательно и монотонно водит ножом по тарелке. Видел, как напряглись челюсти Бубекина, как он старается удержать на лице прежнюю широкую улыбку. Почувствовал, как с другой стороны наклонился, словно для прыжка, старший лейтенант Снегирев.

– Да, мистер Гарвей, нам удается обходиться без американского лимонного сока, – с обычной своей веселостью сказал Снегирев. – Свое родное любим больше всего.

– А что такое родина, мистер Снегирев? – Пергаментные веки Гарвея были слегка прищурены, он благодушно откинулся на спинку кресла. – Есть хорошая русская пословица: «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше»... Я канадец, подданный Британской империи... Но скажу откровенно в нашем дружеском кругу: после этой злосчастной войны думаю перебраться в Соединенные Штаты... Как это говорится по-русски? Да, переменю подданство. После этих безумных походов у меня будет маленький капитал. Я смогу открыть собственный оффис... Как это называется по-русски?

– Предприятие, что ли? – отрывисто бросил Бубекин. Не поднимая глаз, он продолжал водить ножом по тарелке.

– О да, предприятие! – сказал Гарвей. Мечтательное выражение появилось на его испитом, угловатом лице. По-прежнему прищурив глаза, он смотрел куда-то вдаль сквозь слоистые дымовые кольца. – Это будет мне наградой за риск. Мне кажется, мистер Бубекин, когда наступит мир, только в Соединенных Штатах можно будет вести приятную жизнь. К сожалению, в этой злосчастной войне Англия и Россия потеряли свое положение великих держав. Посмотрите на карту... Война еще не кончилась! – звонким, негодующим голосом сказал лейтенант Лужков.

– О да, война еще не кончилась, – благодушно подтвердил Гарвей. – Вы держитесь хорошо, вы мужественные, сильные люди. Я не жалею, что сделал ставку на вашу победу. Когда наши политики предсказывали, что вы не продержитесь и двух недель, я пересек океан, нанялся в Королевский флот и сам вызвался идти в советские воды. Оказывается, я не проиграл. Оказывается, я выиграю небольшое доходное предприятие в Нью-Йорке. Но если немцы стоят на Волге и на Кавказе, вряд ли вам удастся отбросить их за Вислу.

– Не только отбросим за Вислу, но пройдем всю Германию, поднимем советский флаг над Берлином! – сказал тихо, но очень твердо и отчетливо Снегирев, во время речи Гарвея неотрывно смотревший на него, слегка наклонившись вперед.

С тем же ленивым благодушием Гарвей перевел на него свои сумрачные глаза.

– О, вы фантазер и пропагандист! Пропагандист должен быть фантазером. Но я хотел бы знать: с какого времени большевики верят в чудеса?

– Мы не верим в чудеса, – так же тихо сказал Снегирев, – наш народ верит одному человеку, который приведет нас к полной победе над врагом. Мы Сталину верим.

Последние слова Снегирев произнес с огромным чувством, и горячий блеск его карих живых глаз как будто отразился в глазах всех сидевших за столом. Торжественно кивнул Лужков, не отрывая глаз от Гарвея. Штурман Исаев, откинувшись в кресле, тоже глядел на Гарвея. Инженер-капитан-лейтенант Тоидзе положил на край скатерти свой огромный кулак и дружески улыбнулся Снегиреву.

– Впрочем, будущее покажет, кто прав, – сказал Гарвей после маленькой паузы.

– Да, будущее покажет, – подтвердил Снегирев. Он поднялся на ноги. – Я, Фаддей Фомич, схожу на мостик, уговорю командира пообедать.

– Иди, Степан Степанович, – сказал старпом, – Штурман, вы бы пошли подсменили вахтенного офицера.

Есть подсменить вахтенного офицера, – сказал, вставая, штурман. – Прошу разрешения выйти из-за стола, – одновременно приподнимаясь, сказали Лужков и доктор.

Бубекин кивнул. Несколько других офицеров тоже вышли из кают-компании. Теперь за столом остались только Бубекин, Калугин и мистер Гарвей.

– Кажется... эр... вашему комиссару очень не понравились мои слова? – сказал, помолчав, англичанин.

– Не будем об этом говорить, – отрывисто сказал Бубекин. Он играл хлебным шариком, не глядя на Гарвея.

– Мне бы не хотелось, чтобы политика испортила наши дружеские отношения, – опять помолчав, начал Гарвей. Его хорошее настроение тоже, видимо, прошло, он покусывал тонкую губу, подтягивая бороду к зубам. – Наши офицеры не принимают политику так близко к сердцу. Политика – не дело военных...

– Не будем об этом говорить, мистер Гарвей, – снова повторил Бубекин.

Но Гарвей был задет за живое.

– Интолеренс... эр... нетерпимость ваших людей удивляет меня. Я спокойно выслушивал все, что говорилось здесь, даже самые детские, наивные вещи...

– Наивные вещи? – сдвинул брови Бубекин.

– О йес... Сётенли...[5]

[Закрыть] – волнуясь, Гарвей все чаще прибегал к своему языку. – Зачем заниматься напрасной – как это сказать по-русски?.. – похвальбой... например, о встрече с немецкими кораблями...

Он замолчал. В кают-компанию вошел Гаврилов, поставил чистый прибор перед креслом командира, бесшумно вышел.

– Я не хотел говорить при матросе, но неудобно офицерам болтать о бессмысленных вещах... – снова заговорил канадец. – Немцы пошлют в рейд по меньшей мере тяжелый крейсер. Если самостоятельно завяжем с ним бой, попадем на обед акулам...

– Косаткам, мистер Гарвей, – поправил Бубекин.

– О да, косаткам по-русски. – Гарвей горячился все больше. – А в лучшем случае нам придется проводить наши последующие обеды в фашистской кают-компании, что мне лично крайне несимпатично, так как я не люблю немцев.

– А как это может произойти, мистер Гарвей? – с подчеркнутым любопытством спросил Бубекин.

– А вы не догадываетесь сами, мистер Бубекин? Если, на свое несчастье, мы сойдемся с немцами на дистанцию орудийного выстрела, нас подобьют сразу. Немцы – прекрасные артиллеристы, они доказали это еще в Ютландском бою против Гранд Флита. Но я надеюсь, что наш милый «Громовой» не пойдет сразу ко дну, мы успеем спустить шлюпки, а немцы все же не такие звери, чтобы не подобрать терпящих бедствие.

В кают-компанию быстро вошел командир, потирая замерзшие руки. Он сел на свое место. Гаврилов подал ему на тарелке большой, отливающий желтым жиром, окутанный паром мосол. Ларионов стал срезать с него ломтики мяса.

– Да, вы так рассчитали? – сказал Бубекин. При входе командира он встал, сел только тогда, когда командир опустился в кресло. – Вы плохо рассчитали, мистер Гарвей. Как старший офицер заверяю, что никогда, ни при каких обстоятельствах экипаж «Громового» не сдастся в плен! Если мы будем подбиты, уверен, что поступим так, как вел себя экипаж русского крейсера «Варяг» в бою с японцами, как вел себя наш североморский тральщик «Туман», когда встретился с тремя эсминцами немцев. Уверен, что наши офицеры и матросы вели бы стрельбу до последнего мгновенья и ушли бы под воду с развернутым флагом на гафеле «Громового».

Он замолчал. Были слышны только дробные удары волн в стенки кают-компании, скрип переборок, тиканье стенных часов. Гарвей встал, засовывая в карман кителя свой пестрый жестяной портсигар.

– Вот что будет, мистер Гарвей, если командир «Громового» решит дать самостоятельно бой немецким кораблям и нам не повезет в этом бою, – продолжал, глядя на него исподлобья, Бубекин. – А любого труса и паникера, если такой найдется на корабле, застрелю собственноручно на месте.

– Что ж, – сказал Гарвей. Его большая белая рука, сжавшая недокуренную сигарету, не дрожала. – Восхищаюсь фанатизмом русских моряков.

Фанатизм совсем не то слово, – возмущенно вмешался Калугин, – Когда русские приняли на себя удар германских армий, спасли от полного порабощения Европу, вы не называли нас фанатиками, мистер Гарвей!

Гарвей бросил на него хмурый взгляд и вновь устремил глаза на Бубекина.

– Что же касается меня, старший лейтенант, уверяю вас, меня не придется расстреливать на месте. Я догадывался, куда иду, когда подписывал договор на службу в России...

– Он шутит, мистер Гарвей, – неожиданно сказал Ларионов. – Вы еще плохо знаете нашего старпома. Наш старпом большой шутник.

Бубекин сидел насупившись, снова катал хлебный шарик.

– К тому же, Фаддей Фомич, – продолжал капитан-лейтенант, – насколько я слышал теоретическую часть разговора, мистер Гарвей по-своему прав. Как правило, два эсминца не могут самостоятельно дать бой тяжелому крейсеру.

– Прошу разрешенья выйти из-за стола, – сказал канадец, в точности копируя интонации русских офицеров.

– Пожалуйста, мистер Гарвей! – любезно привстал Ларионов.

Гарвей вышел, держась очень прямо и напряженно. Несколько времени командир молча ел суп.

– Ну, зачем связался с ним? – вяло произнес он. – Нехорошо получилось.

– За душу он меня взял, холодный гад, – сказал Бубекин, как бы извиняясь. – Вы всего, не слыхали, Владимир Михайлович. Он тут разговорился, что ставку делал на нас, будто в очко играл. Что на деньги с русских походов откроет какое-то предприятие в Нью-Йорке. Снегирева чуть не стошнило.

– Нехорошо, вроде хвастовства получилось, старпом, – сказал капитан-лейтенант Ларионов.

– Сам чувствую, что нехорошо, – покосившись на Калугина, пробормотал Бубекин.

– И разговоров таких не нужно допускать в кают-компании.

– Есть не допускать таких разговоров, – четко сказал Бубекин.

– Он вышел из-за стола, подошел к никелированному кругу барометра, постучал ногтем по стеклу.

– Как барометр, Фаддей Фомич?

– Падает, Владимир Михайлович.

– Второе, Гаврилов! – крикнул Ларионов, вытирая губы салфеткой.

– Разрешите выйти из-за стола, – приподнялся Калугин.

– Прошу! – сказал задумчиво смотревший на него капитан-лейтенант.

Кают-компанию покачивало сильнее. Стараясь ступать как можно более твердо и широко, Калугин прошел в каюту Снегирева и, сбросив валенки, забрался на отведенную ему верхнюю койку.