Текст книги "Сибирская эпопея XVII века"

Автор книги: Николай Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

В итоге упорного и беспрерывного труда тысяч безвестных русских земледельцев к концу XVII в. в Сибири сложилось пять аграрных районов. В них вошла практически вся доступная для хлебопашества сибирская территория. Ее северная граница проходила в районе Пелыма, пересекала Иртыш ниже впадения Тобола, шла через Обь у На-рыма, через Енисей по устью Подкаменной Тунгуски и по Лене до р. Амги. Рубеж этот, правда, проводится чисто условно – в основном по отдельным очагам земледелия, выдвинувшимся далеко на север и не смыкавшимся ни друг с другом, ни с находившимися южнее пашнями. Отдельный земледельческий островок возник аналогичным образом и в Забайкалье.

Северная граница сибирского земледелия определялась в основном природными факторами (главным из которых была вечная мерзлота), южная же почти целиком зависела от политической обстановки, была неустойчива, но проявляла тенденцию к «сползанию» дальше на юг.

Земледельческие районы Сибири были, разумеется, освоены неравномерно, плотность их заселения была обратно пропорциональна степени удаления от Уральских гор. Это отражало не только последовательность этапов русского продвижения с запада на восток, но и природно-климатические особенности различных районов Сибири: по мере приближения к Тихому океану количество пригодной для хлебопашества земли неуклонно уменьшалось. Как отметил известный советский географ В. В. Покшишевский, «к востоку от приветливых лесостепных мест между Уралом и Тоболом протянулись бесконечные урманные земли, негостеприимное Васюганье, за которым начались уже густо заросшие тайгой сопки Средней Сибири, крутореб-рые хребты северного Прибайкалья с их скудными скелетными почвами, перемежающиеся с таежными падями, расчистка которых под пашню представляла трудную задачу. Суровость климата, вечная мерзлота грунтов, мощь девственной тайги, заваленной буреломами, сами по себе не способствовали тому, чтобы русская миграция уже к востоку от Иртыша приобрела в целом земледельческий характер… Надо удивляться не слабому развитию «пашенного дела», но тому, что оно все же, хотя и в недостаточных для всей Восточной Сибири масштабах, возникало» [111, с. 63].

Самым развитым земледельческим районом являлся Верхотурско-Тобольский – главная житница Сибири. В нем к концу XVII в. сосредоточилась основная масса – более 10 тыс. – семей русских земледельцев. Он включал в себя Верхотурский, Туринский, Тюменский, Тобольский, Пелымский и Тарский уезды, также, кстати, различавшиеся по степени развития земледелия (меньше всего производилось хлеба в двух последних и больше всего – в трех первых уездах).

За Верхотурско-Тобольским по степени значимости следовали Томско-Кузнецкий район, Енисейский, Ленский (в верхнем течении реки) и, наконец, Забайкальско-Приамурский. Все их отделяли друг от друга большие пространства не тронутых рукой хлебопашца земель, прорезанные лишь тонкими ниточками путей сообщения с редко расположенными на них острогами и зимовьями. Томско-Кузнецкий земледельческий район был значительно удален от главного сибирского пути, шедшего от Тобольска на Енисей и Лену, а потому, хотя и имел весьма благоприятные для сельскохозяйственного производства условия, привлекал к себе сравнительно немного переселенцев: к концу XVII в. хлебопашеством там занималось лишь около 1800 семей. В состав Енисейского района, охватывавшего земли по Енисею, Ангаре, Илиму, Прибайкалью, входили Енисейский, Красноярский, Илимский, Братский и Иркутский уезды. Пашни русских земледельцев тянулись здесь редкой цепочкой вдоль рек, не углубляясь ни в таежные дебри, ни в горы. К началу XVIII в. в хлебопашество в этом районе было вовлечено свыше 2500 семей. Еще меньше русских переселенцев осело на пашню в бассейне Лены (около 600 семей), а также в Забайкалье и Приамурье (около 500 семей). Хлеб туда продолжали ввозить вплоть до конца XVII столетия [73, с. 84–88].

В XVII в. земледелием занимались представители практически всех слоев сибирского населения, и крестьяне среди них преобладали далеко не везде и далеко не всегда. Крестьянская запашка стала решительно преобладать уже в первой половине XVII столетия на территории Верхотурско-Тобольского района. В более же отдаленных сибирских уездах главной фигурой среди земледельцев длительное время оставался служилый человек (например, в Томско-Кузнецком районе – вплоть до конца первой четверти XVIII в.) [149, 39–40; 62, с. 137–151].

Н. Ф. Емельянов, специально исследовав вклад некрестьянского земледельческого населения в развитии хлебопашества Сибири в XVII – первой четверти XVIII в., пришел к выводу, что пашенные крестьяне сыграли по сравнению со служилыми людьми «меньшую роль в обследовании и заселении новых земель… Только по Томскому и Нарымскому уездам… служилые люди основали 150 населенных пунктов, посадские – 20 и крестьяне – 40». По его мнению, и в целом по' Сибири «некрестьянское население… чаще всего являлось первопроходцем и основателем новых городов и острогов, слобод и сел, деревень и заимок» [48, с. 168–169].

В XVIII столетии большинство представителей некрестьянского земледельческого населения было официально записано в крестьянское сословие.

* * *

Внешнеполитическая обстановка вынуждала русских осваивать прежде всего районы с наименее благоприятными природными условиями. В начальный период колонизации Сибири земледелие развивалось главным образом в таежной зоне и лишь местами проникало в более плодородную лесостепь. Поднимать приходилось почти исключительно целинные участки, но, поскольку степень заселенности края была невысокой, расчистка леса не получила широкого распространения. Сибирская пашня зарождалась на больших лесных полянах («еланях»), и первые сельские поселения были поэтому весьма небольшими и располагались на значительном удалении друг от друга.

В сибирских уездах складывался тип селений, типичный в XVI–XVII вв. и для лесной (главным образом северной) полосы европейской части страны. Основу сельского расселения составляли «деревни» в один-два двора. Они обычно группировались не только вокруг городов и острогов, но и вблизи основных торговых и промысловых путей, которыми, естественно, чаще всего являлись реки, служившие одновременно и основным источником водоснабжения. Вначале русские земледельцы вообще проживали в городах и пашню пахали «наездом» в их окрестностях, затем хлебопашцы стали ставить свои дворы хотя и за пределами крепостных стен, но все же вблизи городов по берегам больших рек, а еще позднее, по мере роста уездного населения, осваивались аналогичным образом и мелкие притоки. Лишь изредка селения возникали у дальних озер, и еще реже – просто «в дуброве» (при ключах). Нередко таким образом вначале заселялся лишь тот берег реки, где был поставлен город или острог, предоставлявший уездным жителям возможность быстро укрыться в случае военной опасности, и лишь длительное время спустя селения появлялись на другом берегу.

Постепенно увеличивалось не только число сибирских деревень, но и росли их размеры. К началу XVIII в. преобладающими стали селения, имевшие около 10 дворов, что, впрочем, было характерно в большей мере для Западной Сибири. К востоку от Енисея крупные деревни по-прежнему встречались довольно редко.

Помимо деревень, в сибирских уездах XVII в. имелись и другие, менее распространенные типы поселений. Починками и заимками обычно называли вновь создаваемые (а потому и небольшие) поселения. Села были крайне редкими в Сибири, развиваясь из деревень, в которых строили церковь. Они могли стать административными центрами для окрестных жителей. «Погосты» также встречались за Уралом гораздо реже, чем в Европейской России. Они были религиозными (а иногда и административными) центрами более или менее обширной округи, но далеко не всегда имели при себе крестьянские дворы. Гораздо большее распространение и более четкие функции получили со второй половины XVII в. слободы, занявшие промежуточное положение между городами и сельскими поселениями. Размещались они главным образом в южной части Сибири и в качестве опорных пунктов сыграли важную роль в ее земледельческой колонизации. Слободы становились административными и религиозными центрами для всех селений своего «присуда», были, как правило, основательно укреплены. В них размещались дворы главы местной власти (приказчика), церковных причетников, судных дьячков, служилых людей (беломестных казаков) и части крестьян. Большая же часть «подсудного» данной слободе населения обычно размещалась в окрестных селах и деревнях [147, с, 89; 151, с. 6, 63–70; 73, с. 366].

Во всех типах селений в Сибири наибольшее распространение получил северорусский комплекс жилища, на первых порах, однако, далеко не всегда полный. Первоначально (при отъезжих пашнях) нередко практиковалась постройка небольших избушек, где на время полевых работ земледельцы размещались всей семьей. Около «пашенных избушек» постепенно возводились хозяйственные постройки (амбары, загоны для скота), и временное прибежище превращалось в полноценный двор. Однако на раннем этапе сельскохозяйственного освоения сибирских уездов значительная часть русского крестьянства довольствовалась временными жилищами и небольшими по размерам постройками даже при оседании на постоянное житье, поскольку в условиях абсолютно не гарантированного снабжения продовольствием, работы на пашне сплошь и рядом оказывались важнее всех остальных забот. Тем не менее даже при починках и заимках, не говоря уже о деревнях, перепись часто регистрирует не только избы с оградами разного рода, но и клети, хлева, бани, овины, сенники, гумна, погреба, житницы и т. п. постройки, имевшиеся, правда, не при каждом хозяйстве, но нередко находившиеся в совместном пользовании нескольких хозяйств.

К концу XVII столетия, когда произошло значительное укрупнение крестьянских семей и вырос их экономический потенциал, среди жилых помещений преобладали уже не просто избы, а более просторные двух– и трехкамерные дома, появились пятистенки, имевшие и сени, и клеть (неотапливаемое помещение для летнего жилья и хранения имущества), а часто еще и горницы (быстро развивавшиеся в парадные комнаты) и, разумеется, полный комплекс хозяйственных построек, нередко размещавшийся «под одной кровлей». Некоторые сооружения (в сельской местности обычно нежилые) уже имели «подклеты» – нижние хозяйственные помещения, в дальнейшем широко распространенные в Сибири (как и на севере Европейской России).

Дворовая усадьба чаще всего обносилась оградой из бревен, закрепленных либо вертикально, либо горизонтально («заплот») и хорошо защищающих от ветра. Площадь возводимых в Сибири жилых помещений была, как правило, довольно значительной (как в городах, так и в сельской местности) и колебалась в пределах от 33 до 100 кв. м и более (известны избы размером 4,7×7 м; 6,4×6,4 м; 8,5×8,5 м; 10,6×10,6 м).

В рассматриваемое время печи во всех домах, как правило, топились «по-черному», а в выдвинувшихся далеко на север селениях, помимо русских печей, в избах часто устанавливали камельки, или «чувалы». Особая суровость климата в северной полосе заставила, кроме того, в борьбе за тепло уменьшить жилое помещение в целом, заглублять его в землю или делать высокую (до окон) заваленку, вместо обычных для основных земледельческих районов двускатных и крытых «драньем» или тесом крыш делать из бревен плоские, утепленные землей и дерном, а вместо слюды и пузырей вставлять в окна зимой пластины из льда.

Местные условия целиком определяли также материал, из которого возводились дома. Хвойные породы деревьев в осваиваемых земледельческих районах были представлены многими видами, поэтому русские переселенцы наряду с широким использованием в строительстве жилья привычной для них и удобной в обработке сосны в отдельных районах часто применяли также лиственницу, пихту и кедр, иногда комбинируя в одном здании породы деревьев, исходя из различных их свойств.

Устоявшиеся приемы народного зодчества русские в Сибири, таким образом, тесно увязывали со сложными и разнообразными условиями жизни в новом крае. Так закладывались основы мастерства сельских строителей Сибири, восхищавших впоследствии сторонних наблюдателей своим умением строить «прекрасные, светлые, обширные избы» с «изящной внутренней отделкой», характерной чертой убранства которых на целые столетия стали, как бы в противовес суровым природным условиям, просторность, опрятность и чистота [151, с. 104–138; 73, с. 354–363].

* * *

Заселение сибирских уездов, как правило, начиналось с земель, представлявшихся первопоселенцам лучшими, – не требующих большой работы по расчистке, удобно расположенных и безопасных в военном отношении. Однако, как заметил В. В. Покшишевский, «само понятие лучших земель исторически менялось: земли, остававшиеся не заселенными на первых этапах расселения, могли позже… стать плацдармом весьма успешного заселения и освоения» [111, с. 17].

Важным в этом отношении рубежом земледельческой колонизации Западной Сибири явилась середина XVII в.: во второй половине столетия произошло значительное продвижение земледельческого населения к югу, в бассейн Исети и Миаса. Там в чрезвычайно благоприятных для хлебопашества условиях лесостепи строились уже довольно крупные слободы и остроги, заселявшиеся многочисленным, по сибирским понятиям, крестьянским населением и близкими к нему категориями служилых людей (беломестными казаками и поселенными драгунами). Однако надо заметить, что и в конце XVII в. даже в наиболее освоенных к этому времени районах Сибири «успехи колонизации… далеко еще не соответствовали огромным земельным пространствам» [113, с. 73].

В XVII в. в Сибири преобладал индивидуальный порядок землепользования, хотя случаи совместного владения отдельными участками (главным образом пастбищами и сенокосами) не были большой редкостью. В расселении русских земледельцев по сибирским уездам не было той упорядоченности, какая наблюдалась на раннем этапе освоения южных районов Европейской России. При наличии поселений, целиком состоявших из представителей какой-то одной социальной группы (обычно ямщиков или крестьян), не менее типичными являлись селения со смешанным составом жителей. Очень часто встречались земельные владения, состоявшие из нескольких участков, расположенных в разных местах.

Складывание подобных систем землепользования следует объяснить прежде всего природными условиями, затруднявшими компактное размещение русских переселенцев на пахотных землях. Кроме того, на начальной стадии освоения большое распространение получила практика самостоятельного «приискания» земель с последующим (часто через много лет) оформлением в «приказных избах» соответствующих документов; широко бытовало и право первой заимки (владения «исстари») без каких-либо «данных» или «отводных» грамот. Немаловажную роль сыграло и то обстоятельство, что, хотя земли в Сибири и считались «государевыми», земельные участки часто переходили из рук в руки вследствие продажи, заклада и тому подобных операций. Это усиливало чересполосицу владений и приводило к большой пестроте их размеров. Формально земельные участки сибирских служилых должны были (с 20-х годов XVII в.) соответствовать величине их хлебных окладов, а у крестьян – количеству обрабатываемой ими десятинной («государевой») пашни или величине взимаемого оброка. На практике же этот порядок не выдерживался [147, с. 80–88; 149, с. 364–366; 68, с. 78–79; 10, с. 52–54].

Особенностью Сибири было наличие практически неисчерпаемого фонда пригодных для хлебопашества земель; каждый переселенец рано или поздно приобретал столько земли под пашню, сколько мог обработать. И поскольку возможности эти не были у всех одинаковы, уже самые ранние «дозорные книги» выявили большую пестроту наделов. Так, в Верхотурско-Тобольском районе в конце первой четверти XVII в. общая площадь пригодных для пашни земель в отдельных хозяйствах колебалась от 1 и менее до 120 и более десятин при наиболее распространенной в 12–25 десятин. Обыденным явлением, однако, было то, что из этого количества земли возделывать удавалось обычно не более 25 %. Средний размер крестьянской запашки в Сибири XVII в. определяется поэтому в 3–5 десятин [см.: 143, кн. 3, 5].

Но и за Уралом земельный простор был относительным. Наиболее удобных для хлебопашества участков (удачно расположенных и свободных от леса) хватало всем переселенцам лишь в самый начальный период освоения того или иного района. Например, в ближайшем к «Руси» Верхотурском уезде земельные споры возникали уже в начале XVII в., а в 1625 г. вопрос о правомерности владения «лишними землями» рассматривался даже в Москве, куда дошла жалоба на несправедливость распределения угодий от «всяких чинов людей», сообщивших, что у некоторых верхотурских жителей «пашенных земель и сенных покосов занято много… а займовали де те лишние земли те люди в те поры, как было на Верхотурье людей мало, а земель порозжих впусте много…» [4, № 138; 113, с. 190].

В сравнительно густонаселённых районах Сибири выработалась определенная процедура официального отвода земель под новое селение. Заранее присмотрев подходящее место, крестьянин обращался к представителям местной администрации с челобитьем о закреплении за ним участка. Те в присутствии понятых из местных жителей «дозирали» этот участок и передавали воеводе составленный в обследовании «доезд». Если принималось благоприятное для челобитчика решение (типа: «отвести земли под двор, и под огороды, и под пашни, и на скотный выпуск, и сенные покосы», велеть «двор строить и всяким крестьянским дворовым строением обзаводиться»), то приказчик производил, опять же в присутствии понятых, межевание участка с установкой прочных и приметных межевых знаков [151, с. 71–72].

Однако поскольку и в XVII и XVIII столетиях процесс расширения зоны хлебопашества в Сибири продолжался практически непрерывно, выражаясь прежде всего в его «сползании» к югу и распространении на лесостепь, именно земельный простор еще долгие годы был характерной чертой хозяйственного быта русских переселенцев и именно он в первую очередь определял господствовавшую за Уралом систему полеводства. В условиях слабой заселенности края и обилия в нем «порозжих» мест в Сибири при отдельных (и иногда удачных) попытках внедрить традиционное для Европейской России трехполье (на «государевой» десятинной пашне и в монастырских хозяйствах) преобладала до конца XVII в. переложная система земледелия. Земля в течение 8—10 лет выпахивалась, а затем лет на 20–30 бросалась в залежь, и в обработку пускался новый участок. Как сообщалось в отправляемых в Москву «отписках», «выпашные худые земли сибирские пашенные люди мечут, а займуют под пашни себе новые земли, где хто обыщет». В Восточной Сибири (особенно Ленско-Илимском бассейне), где гораздо чаще, чем в Западной, применялись расчистка и выжигание леса под пашню и земля ценилась больше, в XVII столетии начала складываться и паровая система в виде двухполья (одно поле было под паром, на другом сеяли зерновые), дававшая возможность путем чередования полей ежегодно засевать уже не треть (как при переложной системе), а половину наличной земельной площади. Постепенно в Сибири стала распространяться и залежно-паровая система, основанная на сочетании двухполья и перелога.

Русские переселенцы стремились перенести на новые земли весь набор известных им сельскохозяйственных культур, и это в целом им удалось, но в силу разнообразия природных условий в различных районах Сибири набор этот обычно был там представлен крайне неравномерно. Главной зерновой и единственной озимой культурой за Уралом в XVII в., как и в Европейской России, стала рожь [58, т. 2, с. 69]. Из яровых посевов на «государевых десятинных пашнях» возделывали практически один овес, а на своих полях русские переселенцы, обычно отводя первое место тоже овсу, выращивали, кроме того, яровую Пшеницу, ячмень, гречиху, полбу, горох, просо. При этом в Западной Сибири яровой клин, как правило, равнялся по площади озимому, а в Восточной вследствие более сурового климата в основном преобладали озимые посевы (исключение составляло земледелие на Лене – под Якутском и в Амгинской слободе: там за короткое засушливое лето вызревал лишь ячмень, а озимые культуры не сеялись). Полба, гречиха и горох к востоку от Енисея практически не культивировались.

Помимо полевого земледелия, в Сибири, естественно, возникло и приусадебное, причем распространено оно было гораздо шире полевого, так как овощи выращивали и в городах, и в районах, непригодных для хлебопашества. В XVII в. в огородах сибиряков росли лук, чеснок, морковь, редька, огурцы, свекла, брюква, но особенно часто – капуста и репа, которые у русских и гораздо позднее; (до появления картофеля) были основной овощной пищей, запасаемой на весь год. При усадьбах же выращивали и коноплю, требовавшую хорошо удобренной почвы и служившую основным сырьем для изготовления веревок и грубых тканей, для получения растительного масла. В конце XVII в. в Сибири появились и первые посевы льна.

Особенностью сибирского хлебопашества являлось то обстоятельство, что унавоживание полей за Уралом долгое время практически не применялось, ибо его первые опыты не дали положительного результата. («А где на выпашную землю навоз и вывезут, и на той земле хлеб родитца плох, побивает травою, а где навоз положат больши, на том месте хлеб и не устоит…») [цит. по: 10, с. 52].

Тем не менее урожайность зерновых при всей своей неустойчивости и зависимости от многих факторов была там, как правило, выше, чем в центральных районах Европейской России (в Сибири на вновь распаханных полях при благоприятных погодных условиях снимали по 100 и более пудов озимой ржи с десятины) [107, с. 31–34; 58, т. 2, с. 69–70; 151, с. 169–187; 73, с. 57–63].

Некоторые дореволюционные ученые склонны были считать системы сибирского земледелия неразвитыми, примитивными, стоявшими на более низком уровне, чем в европейской части страны [см.: 151, с. 207, 216]. Исследования последних лет показывают несостоятельность подобных сравнений. Каждая система земледелия определяется прежде всего условиями, в которые поставлен земледелец. Система полеводства, выработанная в XVII в. русским хлебопашцем за Уралом на основе богатого, часто негативного опыта, оказалась в сибирских условиях долгое время наиболее целесообразной и оправданной. Как отметил В. А. Александров, «северорусское крестьянство пришло в Сибирь с прекрасным знанием трехполья. Между тем уже первые поколения переселенцев убедились в трудности его внедрения в местных условиях. Ввиду слабого развития процесса эрозии почв и их относительно высокого естественного плодородия сибирская пашня не требовала немедленного удобрения навозом… Русские земледельцы заметили, что на унавоженных пашнях хлеб родится плохой и зарастает сорняками, а устойчивые урожаи… рожь давала только при озимом… посеве. Кроме того, сибирские поля были сильно засорены сорняками, с которыми можно было бороться, применяя только залежную систему. Поэтому русский земледелец воспользовался огромными земельными запасами и повсеместно в Сибири обратился к исторически более ранним экстенсивным системам землепользования» [10, с. 53].

За Уралом переселенцы вынуждены были многое делать «не против русского обычая», в том числе и заготовлять сено. В докладе Сибирского приказа 1640 г. говорилось, например, что «на которых лугах сено летом косят, и на тех местах на другое лето трава бывает худа или не растет, и они косят на иных лугах или в дубравах» [10, с. 52–53]. При всем этом травостой в Сибири был, как правило, хороший, и это создавало весьма благоприятные условия для скотоводства. Как сельские, так и городские жители держали лошадей, крупный и мелкий рогатый скот, свиней, кур. Разумеется, далеко не каждое хозяйство имело полный набор домашних животных; сильно колебалось соотношение их видов и в различных районах. Лошадей и коров держали практически повсеместно, из других животных в документах XVII в. чаще всего (но не всегда) упоминаются овцы.

В весенне-летний период скот находился на подножном корму, но пастухов в сельской местности обычно не было: «скотные выпуски» обносились «городьбой», а в Западной Сибири иногда, наоборот, огораживали от потрав поля, а животным предоставлялось все остальное пространство. Отметим, что по обеспеченности скотом при известных трудностях в отдельных районах русское население Сибири в целом оказывалось в более выгодном по сравнению с крестьянством центральных районов страны положении. Например, в Енисейском уезде в середине XVII в. «прожиточными» считались лишь те крестьяне, которые имели не менее четырех лошадей, а таких, судя по переписи 1645/46 г., там было большинство [68, с. 92; 73, с. 66–67].

Постепенно становилось все более очевидным, что Сибирь является привольным краем для людей не только «торговых и промышленных», но и «пашенных». В непосредственно связанных с Сибирью областях Европейской России широко распространились слухи о плодородии и изобилии сибирских земель. В результате с середины XVII в. происходит резкое увеличение притока вольных переселенцев за Урал и массовое их оседание именно на пашню. Ускорил этот процесс и церковный раскол: во второй половине XVII в. в Сибири нашли убежище многие ревнители «старой веры». Среди отправлявшихся «па житье» в Сибирь возрастает число семейных переселенцев и беглецов, которые, устроившись в «новой государевой вотчине», легально возвращались на родину и вывозили семьи. В 1670 г. правительство, засыпанное жалобами на самовольный уход крестьян в Сибирь, издало указ, запрещавший принимать новых крестьян, а беглых высылать обратно. На дорогах в Зауралье организуются новые заставы, а в самой Сибири даже пытаются проводить сыск беглых крестьян и холопов. Но все эти мероприятия оказались малоэффективными, их осуществлению мешали и бездонные просторы Сибири, и заинтересованность местной администрации в новых переселенцах: Северная Азия и в конце XVII в. продолжала оставаться слабозаселенной страной. Крестьяне уходили за Урал группами в десятки человек, обходя с помощью татар и вогулов караульные посты, и совершенно терялись в сибирских просторах. Как следствие этого, в последней трети XVII в. за Уралом произошло резкое увеличение численности крестьянского населения.

Однако изменение демографической ситуации в Сибири имело и другие причины. 60—70-е годы XVII в. явились для зауральских территорий вообще весьма заметным рубежом. Как показали недавние исследования, видимо, как раз с этого времени численность русского населения в Сибири стала в гораздо большей мере, чем ранее, возрастать за счет естественного прироста, а не притока извне, что, безусловно, свидетельствовало о значительном улучшении материальных условий и общей нормализации жизни русских переселенцев [63, с. 144].

В продовольственном обеспечении сибирских городов и острогов, правда, и во второй половине XVII столетия оставалось немало трудностей, главной из которых было внутреннее перераспределение выращенного в Сибири хлеба, снабжение им районов, остававшихся в силу природных или военно-политических условий малопашенными и беспашенными. Эта проблема создавала ряд сложностей даже на территории самого развитого земледельческого района – Верхотурско-Тобольского. В «отписках» воевод богатых хлебом городов часто отмечался приезд «всяких чинов людей» из тех мест, «где хлеб недородитца», для его покупки «про свою нужу». Это вызывало беспокойство Сибирского приказа, озабоченного необходимостью все время снабжать продовольствием интенсивно колонизуемые районы Восточной Сибири, обширные и малохлебные. Поэтому из Москвы в пашенные города Тобольского разряда шли предписания контролировать хлебную торговлю и «больше 10 четвертей на семью покупати не велети» [147, с. 145–147, 151]. Вместе с тем правительство по-прежнему прилагало немало усилий к укреплению выдвигавшихся далеко на восток «форпостов земледельческой колонизации», чтобы, по словам В. В. Покшишевского, «уменьшить географический разрыв между земледельческим и «промыслово-ясачным» освоением Сибири». Это, однако, удавалось с трудом. «Трагедия русской колонизации, – отмечает тот же исследователь, – заключалась в географическом отставании земледельческого «тыла» от далеко ушедшего на восток авангарда». Расстояние от главной сибирской житницы – Верхотурско-Тобольского района – до Якутска или Нерчинска было намного больше, чем от поморских городов до Иртыша или Оби, путь же был труднее. Слишком растянутыми и слишком зависящими от капризов природы (особенно раннего ледостава) оказывались сибирские коммуникации. А собственные очаги земледелия в Восточной Сибири еще длительное время не могли полностью обеспечить потребности края в хлебе [111, с. 63].

Тем не менее успехи земледельческого освоения русскими Сибири, несмотря на всю его неравномерность, к концу XVII в. выглядят впечатляюще, а трудности внутреннего перераспределения продовольствия в это время не идут в сравнение с продовольственными проблемами начала столетия. Из 20 сибирских уездов лишь 3 (Березовский, Сургутский, Мангазейский) оставались непашенными, остальные же имели возделанные поля и прочную основу для дальнейшего развития сельского – хозяйства. Возникшие в XVII в. на их территории сельские поселения в большинстве своем просуществовали до XX в. Проезжавшие в конце XVII в. через всю Сибирь путешественники уже во многих районах чувствовали себя как в земледельческой стране, отмечали изобилие и доступность съестных припасов [149, с. 426–427]. И это не было каким-то исключительным явлением, порожденным случайным стечением благоприятных обстоятельств. Если в первой четверти XVII в. общая посевная площадь составляла в Сибири около 30 тыс. десятин, то к началу XVIII в. опа равнялась 100–120 тыс. десятин, а общий валовой сбор зерна в это время определяется в 3 919 320 пудов.

В течение одного столетия практически бесхлебная Сибирь превратилась в край, обеспечивавший себя собственным хлебом. В 1685 г. были официально отменены обязательные поставки за Урал продовольствия из Европейской России – и это следует признать крупнейшим достижением русских земледельцев. Показательно также, что к концу XVII в. хлебопашцы составляли в Сибири уже большую часть русского населения (из 25 тыс. русских семей земледелием занималось около 15,5 тыс.), причем собственно крестьяне, составляя почти половину осевших за Уралом переселенцев (11 тыс. семей), уже фактически сравнялись с первоначально наиболее многочисленной в Сибири группой служилых людей, которые хотя и сохранили численный перевес на большей части сибирской территории, но в ее наименее заселенных районах [73, с. 34, 65, 92].