Текст книги "Северная Аврора"

Автор книги: Николай Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Павлин присел на стул и взял теплую, влажную руку умирающего.

– Он уже в бессознательном состоянии, – сказал Ермолин. – Ничего не видит, не понимает, не слышит. Вы побудьте здесь, мне надо уйти.

Агония длилась полтора часа, и Павлин никак не мог отвести взгляда от прекрасного лица юноши. Черкизов все время смотрел в одну точку. Глаза его то суживались, то расширялись; выражение их было настолько осмысленным и живым, что Павлин никак не мог поверить словам доктора... "Нет, он видит... Но что же он видит?" – думал Павлин, наклоняясь к бледному лицу Черкизова.

Черкизов молчал. Павлину казалось, что умирающий смотрит на него так, словно хочет что-то сказать. Потом взгляд Черкизова стал тускнеть, как ослабевающий огонь. Тело его напряглось и вздрогнуло. Хрипенье прекратилось, сразу стало невероятно тихо.

Павлин тяжело вздохнул, стремительно поднялся и вышел из каюты.

Комиссар Фролов приехал из Вологды с такими новостями, которые взволновали не только бойцов, но и крестьян, за эти три недели успевших привыкнуть к отряду. Согласно указанию штаба армии, отряд должен был покинуть Ческую и перебраться на Двину. Эта передислокация была одним из мероприятий, вызванных телеграммой Владимира Ильича Ленина. Ленин требовал усиления обороны Северодвинского участка, одновременно с этим приказывал организовать защиту Котласа. Он лично распорядился о дополнительной отправке туда артиллерийского вооружения.

В распоряжение Фролова был передан винтовой буксир "Марат". Отряд предполагалось переправить на Двину в два приема. В первую очередь должны были ехать бойцы, знающие ремесло, – плотники и слесари, необходимые для срочного ремонта "Марата". Андрей Латкин уезжал вместе с ними и с комиссаром. Сергунько временно оставался при отряде. Ему поручалось принять новое пополнение из Каргопольского уезда, после чего весь отряд должен был перебраться на Двину.

Молва о лихом набеге Северо-Двинских буксиров дотла уже и до Онеги. Комиссар Фролов и все бойцы гордились тем, что отправляются на помощь Павлину Виноградову.

День прошел в предотъездной суете. Составлялись всевозможные ведомости и списки. Для отъезжающих подбиралось новое обмундирование. Отпускалось продовольствие. Дверь в избе у Нестеровых хлопала до позднего вечера. Как водится, поминутно возникали новые,

неотложные дела, просьбы, разговоры. Уезжать решили ночью. До отъезда первой партии оставалось несколько часов.

Фролов прилег на койку. Ночь он провел в дороге, а день выдался такой, что тоже было не до отдыха. Все хлопоты, связанные с передислокацией отряда, пали на комиссара, ибо Драницын временно оставался в Вологде при штабе, где он мог понадобиться при разработке плана северодвинских операций.

Просмотрев газеты, Фролов повернулся к стене и уже собрался было задремать, как в комнату кто-то вошел и, нерешительно переминаясь, остановился на пороге.

Фролов поднял голову от подушки и увидел Тихона.

– Входи, Васильич... Чего ты? – сказал комиссар, приподымаясь с койки.

Тихон боком, осторожно подошел к столу.

– Садись, Тихон Васильевич, гостем будешь! – Фролов улыбнулся. Садись, говорю... В ногах правды нет.

Тихон присел на краешке стула и смущенно откашлялся. Причины этого смущения были уже известны Фролову.

Вчера старик Нестеров поругался с попом, бросил тому на паперть ключи, достал где-то вина и, повстречав Сеньку, пьянствовал с ним до утра. На рассвете, возвращаясь домой, он кинулся в Онегу и спьяна едва не утонул. Его вытащили бойцы, проходившие дозором по берегу реки.

Андрей рассказал Фролову, что Люба никак не могла уложить старика спать. Тихон не скандалил, никого не обижал, но все время порывался петь какую-то длинную песню, начинавшуюся словами "Пустившись в море от нужды..."

– Часа два заливался, точно соловей! – рассказывал Андрей.

– С чего же все это пошло? – спросил у него комиссар.

– Право, не знаю... Сперва ужинали. Вдруг Тихон брякнул ложкой и вскочил.

– Может быть, с Любкой поссорился?

– Не знаю... Я ее спрашивал. Ничего не говорит. Сейчас Нестеров сидел перед комиссаром, опустив глаза, и молчал. Фролов решил подбодрить его, потрепал по колену и добродушно сказал:

– Быль молодцу не в укор. Кайся, Васильич! Кайся: в чем грешен? Что же ты в Онегу бросался? Жизнь тебе, что ли, надоела?

– Нет, – серьезно ответил старик. – Русалка манила.

Фролов рассмеялся.

– Ты не смейся, Павел Игнатьевич... Верно говорю, Тяжко мне. Очень тяжко! – старик вздохнул. – Ни богу свечка ни черту кочерга. Задумался я...

– О чем же ты задумался, Тихон Васильевич? Без места остался? Так, что ли? Боишься, что поп с квартиры тебя сгонит?

Старик махнул рукой:

– Какое там... Ничего я не боюсь. Я еще его сгоню. И работу найдем. Пока руки, ноги не отвалятся, разве мы заплачем? Голодный николи я не бывал и не буду. Нет, тут другая статья.

Старик помолчал, пожевал усы, затем опять вздохнул и наклонился почти к самому лицу комиссара.

– Особое у меня дело, Игнатьич! Видишь ли... – тихо, будто по секрету, сказал он. – Я ведь, как ладья, всю жизнь скитался. Служил в пароходстве, на лесных работах был, баржи водил по Двине. Какие песни пел! Каким пахарем был!.. Охотником!.. Люди завидовали. В отрочестве у меня дишкант был звонкий. Три года прожил в Вологде в архиерейском хоре. Образования достиг. Как я соло пел: "Приидите, ублажим..." Или тоже: "Днесь неприкосновенный существом". Купцы рыдали! А уж про женское сословие и говорить не приходится. Особенно, когда драгуном в Гатчине служил. Многие от меня плакали. Все в моей жизни было. Чего мне скучать? Я не поп, у которого только и красы, что волосья. Нет, я прямо скажу тебе, Павел Игнатьич: женок менял, не любил в своей постели ночевать... И занятия свои менял. Все кругом менял. Всю жизнь меня кидал характер! А что нажил? – сказал он теперь уже громко и помолчал, точно ожидая ответа. – Что я нажил? С чем приду в грядущее? Стыдно! Помирать? Стыдно, прямо скажу. А вон уж она, проклятая, с косой! – Тихон оглянулся, как будто за его спиной действительно стояла смерть. – Не сумел толком жить, так помереть надобно не зря. Что я сделал людям доброго? Ничего... Для себя маялся. Скучно. Приехали вы, разбередили меня, мою душеньку. Я уж думал, кончилось мое беспокойство. Ан, нет... Опять манит. Манит и манит. Возьми меня в отряд Христа ради... – закончил он неожиданно.

– Ты что? Неужели вправду решил? – спросил его Фролов.

– Вправду, Игнатьич! Слыхал я от бойцов, что вы на Двину будто перекидываетесь. Это верно?

– Верно.

– Возьми. Даром есть хлеб не стану.

– Ну, а как же твое хозяйство?

– Что хозяйство? Безделица века сего... Любка похозяйствует. Не такое имели, да брасывали... Не с хозяйством уходить перед очи всевышнего.

– Да ведь с нами в рай не попадешь! Мы безбожники, ты это учитываешь? пошутил комиссар.

– А я, душа, тоже безбожник! – сказал старик и засмеялся, прикрывая рот ладонью. – Эх, Игнатьич, молвить правду: закаленный я грешник. Придется мне на том свете с чертями пожить. Да уж ладно! Чем они хуже нас?

– Значит, у тебя вчера была отвальная? . Старик улыбнулся.

– Прости бедокура. Накатило чего-то... Он снова сделался серьезным.

– Ну, а что касается того, поведение мое видел... Пригожусь! Я вчера в газете читал: "Унтер, стой! Не время пахать!" А ведь я когда-то унтером был. Ну, сердце так и екнуло. И кузнечить могу. Слыхал я, мастеровых набираете?

– Набираю... Ты с Любкой-то по этому делу говорил? Она знает?

– Знает, – старик усмехнулся. – Ей, бесовке, все ведомо.

– Ладно, – сказал Фролов. – Кузнеца мне как раз не хватает. Поедем.

– От и ладно! – обрадовался старик. – Теперь выпить хорошо бы... Да шучу я, Игнатьич, какая там бражка!.. – старик замахал руками. – Будет уж, потешили лукавого. Ты вот что пойми: Николка мой все счастья искал и нынче, пожалуй, с вами водился бы. Пускай будет так: я заместо него послужу.

Тихон выпрямился. Глаза его смотрели вдаль, за окна избы.

"Марат" стоял на левом берегу Вологды ниже пристани. Здесь пароходы по старинке ремонтировались на плаву, возле берега, застроенного сараями, мастерскими и заваленного грудами железного лома. К "Марату" то и дело приставали лодки. По сходням с берега на пароход поднимались сотрудники штаба, инженеры, рабочие. Ремонт шел непрерывно, круглые сутки. С прочисткой котлов справились гораздо раньше, чем предполагали. "Марат" был готов к погрузке и отплытию. Валерию Сергунько в Ческую Фролов отправил телеграмму.

Настроение у всех было отличное. Тем более поразился Андрей Латкин, когда, войдя в каюту комиссара, увидел, что Фролов сидит с пожелтевшим лицом и угрюмо курит одну папиросу за другой.

За последние дни Андрей привык видеть Фролова особенно бодрым и веселым. Что же произошло сейчас?

– Вы не заболели? – с тревогой спросил Андрей.

– Я здоров.

– Идемте обедать, я за вами.

– Не могу... – Фролов посмотрел на часы. – Да, по правде говоря, и не хочется. Семенковский зачем-то опять вызывает.

Комиссар встал.

– Не люблю этих срочных вызовов. Ума не приложу, зачем я понадобился...

Он надел шинель и вышел из каюты.

Только что приходивший на "Марат" начальник оперативного отдела штаба рассказал комиссару о том, что события на Двине складываются все более неблагоприятно.

Он сообщил, что Фролову поручается довести до Павлина Виноградова караван из барж и судов, часть которых предназначена для затопления речного фарватера в узких проходах Двины среди островов. Штаб опасался, что Павлин Виноградов не сможет сдержать противника и что неприятельские отряды подойдут к последнему рубежу, к селению Красноборск. В этом районе по рекам Любле, Евде и Уфтюге были уже приготовлены оборонительные позиции. Красноборская линия находилась в 50 верстах от Котласа.

На днях к Виноградову прибыли два отряда, состоявшие из московских рабочих и балтийских моряков. Вначале бои протекали успешно. Павлин опять приблизился к Березнику. Но его атаковала подошедшая из Архангельска английская военная флотилия.

– Не на радость вы едете, Павел Игнатьевич! – сокрушенно сказал Фролову начальник оперативного отдела. – Виноградов так откатился, что дальше уже некуда. Нелегко вам придется.

Дело, по которому Семенковский вызывал Фролова, было непосредственно связано с Павлином Виноградовым.

В штаб армии поступила жалоба на Павлина. В ней рассказывалось о том, как он во время боя ударил штурвального Микешина, и делались далеко идущие выводы о недопустимости подобных методов обращения с людьми.

Семенковский, к которому попала эта анонимка, тотчас же потребовал от Виноградова объяснений и предложил ему пойти в отпуск, мотивируя это его крайним переутомлением, расшатанностью нервной системы и т. д. Случаем со штурвальным Микешиным Семенковский решил воспользоваться в своих собственных целях. Ему давно хотелось убрать Виноградова с Двины. "Вы переработались, нервы сдают, – телеграфировал он Павлину. – Поезжайте в отпуск, отдохните".

В ответ на требования и предложения Семенковского Виноградов прислал письмо одному из руководящих партийных работников штаба, члену Реввоенсовета армии Анне Николаевне Гриневой.

"Я чувствую себя хорошо! – писал Павлин. – Думать о себе некогда. Почти не сплю. Вся моя жизнь – беспрерывное действие. Положение невероятно грозное. Я не могу позволить себе даже кратковременного отдыха, который предлагает мне Семенковский. Кстати, в июне я был в отпуску, ездил в Питер. Хочешь меня сместить, смещай... Но поступай открыто, по-товарищески. А это жонглерство я считаю неправильным и несправедливым. По поводу жалобы на меня докладываю следующее: я действительно ударил штурвального Микешина, трусливого, глупого и нерасторопного парня, который..."

Дело, вероятно, на том бы и закончилось, если б Семенковский не вмешался снова. Этому заядлому троцкисту необходимо было избавиться от Виноградова. Семенковский требовал, чтобы все его подчиненные действовали "осторожно", "не рисковали последними ресурсами", "берегли технику и людей". Истинная подоплека этих требований сводилась к тому, чтобы создать самые благоприятные условия для продвижения интервентов в глубь страны.

"Мы не имеем права, – писал Семенковский Виноградову, – безрассудно транжирить силы и средства на случайные бои".

Павлин отвечал со свойственной ему резкостью и прямолинейностью: "Враг накинул нам петлю на шею и душит нас. Мы рвем эту петлю, а вы называете это случайными боями. Странно! Мы жертвуем всем, чтобы по приказу Ленина и Сталина задержать врага, а вы называете это безрассудством? Очень странно. Вы стоите на подозрительной половинчатой позиции, которая напоминает мне наш петроградский разговор по поводу пресловутого предателя Юрьева. Все это дает мне право, как большевику-ленинцу, не подчиниться вашему предложению или распоряжению".

Получив это письмо, Семенковский изменил план действий. Он решил во что бы то ни стало добиться своего и убрать Виноградова с Двины, но несколько иным способом. Тут-то ему и понадобился Фролов.

Считая Фролова человеком примитивным и не способным разгадать сложные тактические замыслы, Семенковский вздумал назначить его комиссаром Северодвинского участка. Это нужно было для того, чтобы заменить Виноградова Драницыным. "Раз переводится Фролов, значит, переводится и его военспец Драницын". А этого бывшего царского офицера Семенковский рассчитывал быстро прибрать к рукам: "Я буду ему покровительствовать, а в случае надобности и припугну. Что же касается Фролова, то этот простак будет, разумеется, польщен новым назначением и обрадуется, что вместе с ним на Двину поедет военспец его отряда".

Как искусный и опытный интриган, Семенковский никого не посвящал в свои планы. Он считал, что ни с кем, даже с теми людьми, которым помогаешь, нельзя быть откровенным до конца. Ведь впоследствии эти люди могут оказаться врагами. Лучше всего никого не подпускать к себе близко и со всеми держаться на определенной дистанции. Таково было отношение Семенковского к людям. Он верил только себе и поэтому действовал втихомолку.

Семенковский жил в маленьком салон-вагоне, стоявшем на запасных путях. Войдя в салон, Фролов услышал хриплое шипение граммофона (пела Вяльцева: "Захочу – полюблю"). На столе горела свеча, вставленная в горлышко бутылки, рядом лежали на газете хлеб, лук, несколько кусочков копченой колбасы. Тут же стояли стаканы...

Семенковский сидел за столом. Его черная кожаная куртка распахнулась, ворот гимнастерки был расстегнут. Напротив сидел какой-то военный, тоже в куртке и в кожаных рейтузах, внизу затянутых крагами. Увидев Фролова, он сразу поднялся и вышел.

Семенковский был небрит, беспрерывно щурил красные, опухшие глаза и поглаживал щеку, будто у него болели зубы.

– Ну, военком... – сказал он Фролову. – Завтра поедешь один! Я считаю...

– То есть как это один? – недоумевая, перебил его Фролов. – Почему один? Завтра утром прибывает сюда весь мой отряд.

– Мы приостановим отправку! – Семенковский зевнул. – Прости, пожалуйста, всю ночь не спал. Переброски запрещены, так же как и отпуска... Ситуация на фронте сильно изменилась. Не на Двине только, а вообще (он повысил голос). Товарищ Сергунько пусть останется в Ческой, поскольку он там... Не возражаешь? А Драницын пусть едет с тобой.

– Но со мной здесь бойцы...

– Это мелочь, пусть едут!.. Поскольку все равно уже откомандированы. Главное, чтобы после приказа не перебрасывали народ, понимаешь...

– Ничего не понимаю, – признался Фролов.

– Что тут понимать? Усложнилась обстановка. Острое положеньице! И еще вот какое дело... – снова протянул он, точно не решаясь сказать все сразу. Тут один товарищ из Котласа отказался... Говорит: я кавалерист! А мы предлагали ему выехать на Двину вместо Павлина...

– Вместо Павлина? – переспросил комиссар, чувствуя, что кровь бросилась ему в лицо.

– А что? Павлин, по-твоему, незаменим? Гордость фронта? – Семенковский иронически усмехнулся. Он решил рассказать о жалобе на Павлина, но тут же раздумал. – Штаб выдвигает твою кандидатуру на пост комиссара всего Северодвинского участка в целом и бригады в частности. Твоя кандидатура расценивается очень высоко... Видишь, какая ситуация... Тебе поручается навести порядок на Двине. Я вспомнил, что в Питере ты просился на воду. Изволь! Комиссарствуй по-флотски. Но тебе нужен другой командир бригады. Оставлять Виноградова на посту командира бригады нецелесообразно. Да ведь он и числился временно исполняющим обязанности... Опрометчив! Бросается куда попало... А мы ограничены в средствах.

– Значит, надо их найти, – попробовал возразить Фролов, инстинктивно чувствуя, что за всем этим кроется нечто совсем иное.

– Ну, а что же ты думаешь, мы их не ищем?

– Но ведь есть директива Ленина... Там говорится о полной отдаче всех сил! – снова возразил Фролов.

– Ты что? – прервал его Семенковский. – За детей нас принимаешь? Мы, брат, все учли.

Комиссар замолчал.

Семенковский достал из портфеля бумагу и подал ее комиссару. Это было предписание, в котором Павлин Виноградов извещался, что "просьба его о кратковременном отпуске уважена".

– Но ведь отпуска сейчас запрещены, – сказал Фролов, прочитав бумагу еще, недоумевая.

– Для Виноградова мы сделаем исключение. Ольхин согласен... многозначительно проговорил Семенковский.

Ольхин, уполномоченный Совета Народных Комиссаров, был одним из руководящих работников Вологды. Военные дела этого фронта также находились в его ведении.

Фролов пристально посмотрел на Семенковского. "А не врешь ли? – подумал он. – Если Ольхин и согласен, так только потому, что ты его обманул... Неужели обманул? Неужели ты не хочешь, чтобы Виноградов был на Двине?".

– Все? – спросил он Семенковского.

– Все! – ответил тот. – Командиром бригады пока назначим Драницына. Это тебя устраивает?

– Драницына? После Виноградова?.. Нет!

– Даже временно?

– Никак! Категорически возражаю, – объявил Фролов, уже разгорячившись. – Разрешите мне лично доложить об этом товарищу Ольхину.

– Ну, голубь... – Семенковский опять усмехнулся. – Докладываю я, а не ты... И вот что, изволь-ка подчиняться моим приказаниям.

– Извольте и вы доложить Реввоенсовету армии и товарищу Ольхину! запальчиво крикнул Фролов. – Я считаю, что Драницын не может быть командиром бригады. Это раз. А Виноградова увольнять в отпуск сейчас нельзя. Это два.

Семенковский метнул взгляд на Фролова, и на этот раз комиссар прочитал в его глазах не только досаду, но злость и даже бешенство.

– Хорошо... Будет доложено, – сухо сказал он. – Временно возьмешь командование на себя. Обо всем остальном дополнительно получишь телеграфное приказание. Драницын назначается начальником штаба.

Они распрощались. Фролов покинул салон-вагон с чувством не только душевной, но и физической антипатии, которую он и раньше испытывал к Семенковскому. "Так и знал, что случится неприятность", – думал комиссар, на все лады ругая Семенковского.

По пути он решил заехать в штаб, задержался там, разговаривая с дежурным адъютантом о предстоящем рейде, и только в середине ночи прибыл на пристань. На пароходе все, кроме караульных, спали. Комиссар не стал будить сладко храпевшего Андрея, лег на соседнюю койку, но никак не мог заснуть. Мысли его невольно возвращались к разговору с Семенковским.

"Как же это так? Приехать к товарищу и сказать: катись, я тебя сменяю! А за что? Наверняка Семенковский крутит. А если правда? Если Виноградов в самом деле поступает не так, как нужно? Может быть, он действительно не справляется?"

Фролов знал Павлина только понаслышке. Большинство штабных работников высоко оценивали результаты первых боев Павлина на Двине. Фролов верил этому единодушному мнению своих товарищей и руководствовался только им.

Но смутное беспокойство, охватившее его, все-таки не проходило. С этим чувством он и уснул.

Утром на палубе "Марата" состоялся митинг. Его открыл Фролов. Затем выступали представители штаба, бойцы, речники, матросы, рабочие вологодских заводов и железнодорожники. Ненависть к интервентам сквозила в каждом их слове. "Просчитались, господа вильсоны, – подумал Фролов. – Поддержки в нашем народе они никогда не найдут".

Оркестр, приглашенный из гарнизона, играл "Интернационал". Речи на митинге, возбужденные лица людей, мощные звуки "Интернационала" – все говорило о предстоящих боях, призывало к борьбе и подвигам. Многие ораторы упоминали имя Павлина Виноградова. Чувствовалось, что оно притягивает к себе людей, как магнит. Даже в резолюции было сказано: "Мы идем на помощь Павлину Виноградову!" Семенковский, который тоже присутствовал на митинге, услыхав эту фразу, поморщился, но смолчал. "Эге, брат, – заметив недовольную гримасу Семенковского, подумал про себя Фролов, – да ты явно крутишь!" Смутное чувство тревоги, которое так мучило его вчера, стало понемногу затихать. "Приеду на место, познакомлюсь с Виноградовым и тогда разберусь в обстановке".

В Котлас была отправлена телеграмма: "28-го буду в порту, караван должен быть готов, возьму его с ходу, но задерживаясь. Примите меры. В случае неисполнения виновных передам трибуналу. Комиссар Фролов".

В тот самый день, когда "Марат" отчаливал, в Вологду пришел очередной номер "Правды" со статьей Ленина "Письмо к американским рабочим".

Перед отъездом Фролову с трудом удалось достать, как большую редкость, один экземпляр газеты. Статья Ленина оформила, отлила, как отливают в форму металл, нее мысли и чувства комиссара, Взволнованный этой статьей, он сидел у себя в каюте и не замечал берега, плывущего перед раскрытым окном.

Ленин писал о том, что все мировые события связаны сейчас с политикой американских миллиардеров. Они и центре всего. Они делают все возможное, чтобы погубить ненавистную им рабочую республику. Остальные страны, вместе с Англией участвующие в походе против Советской России, – только данники этих современных рабовладельцев.

"Да, – с волнением думал Фролов, поднимаясь с койки и подходя к окну. Это письмо необходимо нам, как воздух... Для жизни необходимо... и не только нам... всему человечеству".

В каюту вошел Драницын.

– Довольны, что в новый поход? – спросил Фролов, закуривая предложенную ему папиросу.

– Очень, – затягиваясь табачным дымом, ответил Драницын. – Только теперь я буду воевать, как настоящий офицер.

– То есть?

– Ну, как мозг армии, а не как толковый фельдфебель... В плане двинских операций, который разрабатывался в Вологде, есть кое-что и мое. Господа из генерального штаба приняли одно мое предложение.

– А вы, оказывается, честолюбец! – Фролов улыбнулся.

– Да, я честолюбив, – признался Драницын. Ни одна черточка в его лице не дрогнула. – Я ничего не хочу скрывать. Не люблю лжи. Это не в моих правилах. Принимайте меня таким, каков я есть... Но я не считаю честолюбие пороком и не стыжусь его... Используйте его, если хотите.

Драницын тоже улыбнулся, показав неровные, но очень белые зубы.

– Я ведь тоже задыхался в царской армии и часто дивился долготерпению солдат... Осенью семнадцатого года, когда солдаты стали бросать фронт, многие офицеры вопили: "Где у них честь родины?" А я удивлялся тому, как наш солдат держал фронт три с половиной года, проливая кровь неизвестно из-за чего. Ведь вся эта царская камарилья, все эти немчики, немка-царица, все эти полковники мясоедовы, вырубовы, министры сухомлиновы продавали русскую армию оптом и в розницу. Разве не бесчестьем и позором для родины был дурак-царь? А теперь опять ползет на нас вся эта заграничная рвань... Кто спас их под Верденом? Русский солдат. Забыть об этом – подлость! Теперь господа Краснов, Деникин и прочие зовут спасать Россию... Какую? Для кого? Опять быть холуем у этих торгашей? Нет, благодарю. Не желаю!

Фролов пытливо посмотрел на Драницына.

– Я чувствую, вы смотрите на меня недоверчиво. Да мне русский солдат, русский крестьянин гораздо ближе, роднее, чем какой-нибудь отъевшийся купчина. Возьмите хотя бы Тихона, вот народ как относится к варягам. Как он предан своей родине!.. И я такой же простой русский человек...

Наступило молчание. Драницын шагал по каюте. Закурив новую папиросу, он присел на койку к Фролову, дотронулся до его плеча и тихо сказал:

– Не поймите меня превратно... Ну вроде того, что я, как прислуга, перешел к новому хозяину и подлизываюсь. Хотите, товарищ комиссар, я вам не по анкете свою жизнь расскажу? Может быть, убьют меня... По крайней мере, будете знать, с кем имели дело...

И, не дожидаясь ответа, Драницын начал рассказывать.

– Отец мой был мелким чиновником артиллерийского ведомства. Служил он на арсенальном заводе. Носил даже серую, вроде офицерской, шинель с узкими серебряными погончиками. Кто он был по всей своей сути? Да никто... Бедняк, чиновник, каких тысячи. И возмечтал он сделать своего сынка офицером-артиллеристом. Всем кланялся, у какого-то начальства ползал в ногах, чтоб меня приняли в кадетский корпус. И выплакал. Я был принят. Наступил 1905 год. Не знаю, что за хмель вскружил тогда голову отцу? Вместе с рабочими он участвовал в демонстрации и даже нес красное знамя. Это было невероятно! Это был скандал!.. Администрация завода всячески издевалась над ним и прозвала его "декабристом". В 1907 году отца прогнали со службы. Получив волчий билет, он кое-как устроился приемщиком на почту. Меня тоже исключили из корпуса. Но отец хотел, чтоб я учился в гимназии. И даже каким-то образом добился бесплатного обучения.

Жили мы нищенски. Но отец продолжал твердить мне: "Леонид, ты будешь офицером". Еще мальчишкой я уже вырабатывал в себе эти замашки... Гимнаст! Отлично фехтовал! В конце концов, мне и самому захотелось стать офицером, только не в пехоте-матушке. Я мечтал стать ученым офицером. Артиллеристом!

Затем юнкерские годы... Я поступил в Константиновское артиллерийское училище. Больше всего я боялся, чтобы кто-нибудь из моих товарищей-юнкеров не проследил, где я живу, не заглянул бы ненароком в нашу жалкую берлогу на Песках... Держался я особняком. "Рак-отшельник", – так меня прозвали. А дома пьяный отец твердил всегда одно и то же: "Леонид, ты забьешь всех этих щелкунчиков".

Квартирка наша достойна особого описания. На заднем дворе... Грязная лестница, где вечно пахнет кошками. Одну из наших комнатенок мать сдавала. Жильцы наши были такие же нищие, как и мы: то ремесленник, то бедная курсистка, то актриса, потерявшая место, то продавщица из колбасной. Это был Ноев ковчег с переменным составом.

Но учился я отлично. Вскоре грянула война, и все смешалось. Нас выпустили досрочно. Я, как портупей-юнкер, первый по успехам в училище, имел право сам себе выбрать полк, имел даже право на гвардию. Наш генерал, начальник училища, вытаращил глаза, когда л стал отстаивать это свое право.

– Позвольте... Но ведь вы же дворянин? – спросил Фролов.

– Мой отец любил кричать о том, что он дворянин, но на самом деле был нищим плебеем. Генерал, конечно, знал, что я за птица. Мои слова показались ему святотатством. Но я решил хоть на час добиться своего. Калиф на час! Я все-таки получил хорошее назначение. Правда, это был уже не полк, а его запасной дивизион. Но и в нем меня не продержали лишнего дня. Быстро сплавили из Петербурга на фронт. Я был счастлив. На фронте все равны. И я хотел быть подальше от своих бивших товарищей. Они еще гранили сапогами Невский и пьянствовали по шантанам... а я уже воевал.

Кто же я? Барин? Вот я вам все рассказал... Никогда так не рассказывал. Раньше стыдно было. Нет, молодости я не видел. Настоящей, живой, вот хоть такой, как у Валерия Сергунько. Что-то проклятое, загубленное, двойственное... Никому не пожелаю такой молодости.

Драницын замолчал. В каюте стало тихо. Фролов поднялся с койки.

– А знаешь что, Леонид Константинович? – сказал он. Драницын отметил, что комиссар впервые обращался к нему на "ты". – Возможно, батька твой был и неплохой мужик, да жизнь-то исковеркала... Быть может, та минута, когда он шел с красным флагом, была единственной настоящей минутой в его жизни.

Некоторое время они сидели молча. Фролов будто обдумывал то, что ему пришлось услышать. Затем, вынимая из портсигара папиросу, он сказал:

– Вот что, Леонид... Воюй честно, и все будет в порядке.

– Слушаюсь, Павел Игнатьевич.

– А ты не смейся, я тебе серьезно говорю.

Мерно работали машины "Марата". И под их журчащий шум Драницын яснее обычного почувствовал, что с прошлым покончено, что теперь есть только тот путь, который он уже выбрал окончательно и навсегда. "Да, только так! думал Драницын. – Сегодня комиссар еще слушает меня с недоверием, но настанет час, когда он мне поверит. И это будет скоро, очень скоро..."

А Фролов, искоса поглядывая на взволнованное лицо Драницына, думал: "Парень ты, видать, честный, но все-таки я был прав, когда отвел твою кандидатуру. Куда тебе до Павлина Виноградова!.."

"Марат" шел узким фарватером среди подводных камкой. Андрей стоял у борта и задумчиво смотрел в воду. Рядом, на скамейке, сидел Тихон. Мимо них молча прошел погруженный в свои думы Драницын. Высокий, подтянутый, прямой, со шпорами и стэком, он казался Андрею существом из какого-то другого мира.

– Все бродит, – сказал Андрей, проводив Драницына взглядом.

– Долю ищет, – отозвался Тихон.

– Я часто задаю себе вопрос: о чем он думает? А зачем тебе это знать?

– Хочется понять, что он за человек. Себя, милый, и то разве поймешь?

Старик вдруг поднялся со скамейки и зашептал на ухо Андрею:

– А скажи мне, душа... Не со зла хочу знать... Баловства у тебя с Любкой не было? – Он поглядел Андрею в глаза и улыбнулся. – Что насупился? Я по-отцовски. Ну, у вас это дело еще десять раз обернется и вывернется! Тихон ласково ударил Андрея по плену Ты, видать, еще не рыбак. Не знаешь солену водицу. Не сердись, что я о такой тайности спрашиваю... Люблю я Любашу, как прирожденную мою дочку. Богоданную. Боюсь я за нее.

Старик опустил голову.

Где-то внизу ровно дышала машина. Из раскрытого люка пахло паром и машинным маслом. В ночных сумерках мерцал зеленый бортовой огонек.

– Эх, Любка... – вдруг пробормотал Тихон и крякнул.

– Тихон Васильевич... – сказал Андрей. – А что у вас произошло с Любой перед отъездом? Отчего она сердилась?

– Ах, милый... Обидел я ее жестоко. Как с бабой глупой говорил... А ты знаешь ее характерность. И не баба она, а женщина... Силы в ней много. Большой силы она человек.

На левом берегу засветились окна большого села. Запахло дымом, жильем, донесся приглушенный расстоянием лай собак.

– Что вышло? А вот что! – продолжал Тихон, и в голосе его послышалось волнение. – Сучила Любка пряжу... Перед обедом дело было, коли ты помнишь. Вы ушли все. Я и говорю ей: "Любка, так и сяк, с ребятами надумал я уйти на Двину. Отпусти меня, старого". Смотрю: бледнеет. "Так, – говорит, – а я что же?" "Ты?" "Я!" "Хозяйство". "Хозяйство? У кур да у коровы? Вся жизнь... Или дома, на бабьем углу, у воронца, бока пролеживать за печкой?" Глаза горят. Злая. "Что я тут, прости господи, навечно привязана? Нет, папаша! Вы уходите... Дело доброе! Да и мне, видать, пора пришла. Прощайте! Спасибо вам, дорогу показываете". "Ты что? Очумела? Куда же ты пойдешь?" "Куда все. Не хуже вашего с винтовкой управлюсь. Мне не ребят качать. Раз уж так... тоже воли дождалась". "Какая, – говорю, – воля? Дуреха! Ты что, очумела? Виданное ли дело?" "Нынче все видано!" Ног под собой не чует... Не то рада, не то в обиде. Нельзя понять. А знаешь, наша баба онежская – крепкая, самостоятельная, на все дюжа.