Текст книги "Северная Аврора"

Автор книги: Николай Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Еще на Мудьюге, когда один из членов комиссии поднял вопрос о Латкине, лейтенант Бо сказал:

– Подвергать его карцеру преждевременно. Это натура неустойчивая, склонная к необдуманным поступкам. Он сгоряча объявил себя коммунистом, а проверка точно установила его беспартийность, во всяком случае, формальную. Был одним из рядовых красноармейцев при штабе Северо-Двинской бригады. Архангельска не знает. Связей ни с кем нет. Простой военнопленный. Поэтому предлагаю пока что не подвергать его репрессивным мерам.

На рассвете 10 января беглецы были расстреляны. Англичане позаботились о том, чтобы выстрелы слышал весь лагерь.

Расстрел производился неподалеку от бараков, и сразу же после него комендант лагеря вместе с охраной ворвался в помещение второго барака.

Все заключенные вскочили.

– По уровню нар – пальба! – скомандовал комендант.

Беспорядочные залпы охраны заглушали крики раненых и страшные стоны умирающих. После обстрела начался повальный обыск. Людей избивали прикладами, пол барака был залит кровью. Комендант палкой со стальным гвоздем наносил людям рваные раны. Он наслаждался этим собственноручным избиением. Как садист, он мстил второму бараку за побег. После этого побоища из барака вынесли десять человек убитых и около сорока раненых; половина из них в этот же день умерла в лазарете.

Мудьюг притих. Заключенные перестали разговаривать друг с другом.

Такая же могильная тишина наступила и в первом бараке.

День шел за днем, товарищи Андрея попрежнему сидели в погребе, а его самого никто не трогал. Андрей не находил себе места. Порою самоубийство казалось ему лучшим выходом, но когда он вспоминал Павлина Виноградова, Валерия Сергунько, Фролова, вспоминал Любку, думал о Егорове, Базыкине, Маринкине, тогда Андрей говорил себе: "Нет, надо все вынести до конца".

Однажды, находясь в помещении команды, сержант Пигалль также обмолвился несколькими словами по поводу побега:

– Это бесчеловечно, – сказал он. – Мадам Базыкина – такая милая дама! Воображаю себе ее горе, когда она узнает о том, что случилось. Нет, как хотите, но это бесчеловечно.

Слова Пигалля были переданы. Лейтенант Бо немедленно вызвал к себе сержанта и стал допрашивать его.

– Мне нечего рассказывать, – возразил Пигалль.

– Ты возил посылки?

– По вашему распоряжению.

– Еще что?

– Больше ничего.

– Ничего? Так-то ты выполнил мое приказание... Ничего!

Бо несколько раз ударил Пигалля стэком.

– Ну? – бледнея от гнева, сказал лейтенант. – Я знаю все! (Хотя он ничего не знал.) Все!.. Понял? Если ты что-нибудь утаишь, то никогда не вернешься во Францию... Твои кости сгниют на Мудьюге. Признавайся, а то еще хуже будет.

Пигалль испугался и рассказал о том, что передал Базыкину два письма от жены.

– Я пожалел мадам... Там не было ничего серьезного.

– Ты же не знаешь русского языка, дерьмо!

– Мадам не могла лгать... Лейтенант поморщился.

– Ты не только преступник, но еще и дурак, – брезгливо сказал он.

Вошли англичане-конвоиры. Сержант был арестован. К "делу привлеченных в связи с побегом" прибавилось дело сержанта Пигалля.

Шурочка увидела Пигалля как раз в тот день, когда его привезли в Архангельск. Это было 16 января.

Накануне, то есть 15 января, рано утром Андрея послали на очистку выгребных ям возле лазарета. Лазарет представлял собой строение из щитов, пустое пространство между которыми было заполнено мокрым песком, сейчас затвердевшим, как лед. Температура здесь не поднималась выше трех градусов тепла даже тогда, когда топились печи. Но так как топились они очень редко, то больные обычно лежали при пяти, а иногда и при десяти градусах мороза. Заключенные называли свой лазарет "машиной смерти".

Кончив порученную ему работу, Андрей собрался идти в барак. Но внимание его привлекли сани, остановившиеся возле лазарета. На них сидели конвоиры и лежали заключенные.

Сердце у Андрея сжалось от недоброго предчувствия. Между тем из лазарета вышли санитары с носилками, и началась выгрузка.

Бросив лошадь, Андрей пошел вслед за санитарами. Носилки поставили на грязный пол в приемном покое. Английский врач начал осмотр, не снимая шубы, со стэком в руках.

Скинули рогожу с первых носилок. Андрей увидел Егорова. Большая рыжая борода шенкурца совсем поседела, будто покрылась изморозью. Руки, синие, как лед, лежали неподвижно. Лицо раздулось, почернело. Егоров лежал, не двигаясь, и можно было подумать, что он умер, если бы не легкий парок, который чуть вился из его открытого рта.

В приемный покой вошли английский комендант н лейтенант Бо. Комендант и начальник лагеря, не обращая никакого внимания на заключенных, перешептывались друг с другом. Лейтенант Бо молча стоял в стороне. Он никому не задал ни одного вопроса, только покусывал губы да время от времени поправлял пенсне в золотой оправе.

Вторым осматривали Жемчужного. Андрей узнал его лишь по бороде. Мертвенно бледное лицо боцмана было так обтянуто кожей, что напоминало череп. Отвисшая нижняя губа обнажала крепко стиснутые зубы.

Посмотрев на Базыкина, врач приказал его раздеть. Когда с Николая Платоновича стали снимать белье, вместе с бельем длинными мокрыми лоскутьями полезла кожа. Базыкин не стонал, либо уже не чувствуя никакой боли, либо сдерживаясь из последних сил. Но глаза на его темном, заросшем какой-то зеленой щетиной лице вдруг загорелись ненавистью. Когда доктор, нагнувшись, постучал стэком по его лбу, плечи Базыкина вздрогнули. Он, видимо, хотел вскочить, кинуться на врача, но сил не было, и он только тяжело вздохнул...

До сих пор Андрей стоял молча, оцепенев от всего, что он увидел. Но тут в нем взорвалось что-то, и он, не помня себя, кинулся к носилкам, упал перед ними на колени и судорожно обнял потерявшего сознание Базыкина:

– Негодяи... Мучители! Мы все вам припомним! Все! Есть справедливость на свете! Николай Платонович... Очнитесь, Николай Платонович! Это я, Андрей...

Санитары попытались оторвать его от носилок, он оттолкнул их от себя.

Тогда врач вызвал солдат. Они подхватили упиравшегося Андрея, протащили его по грязному полу приемного покоя и выбросили на снег, предварительно избив до того, что он потерял сознание.

Вечером того же дня Базыкин, Егоров и Жемчужный были доставлены на "Святогор".

"Святогор" стоял среди льдов на рейде Мудьюга в версте от причалов. К его носовому борту льды подходили сплошняком, тут был спущен трап.

После доставки заключенных на ледокол прибыла англо-американская комиссия, возглавляемая лейтенантом Бо. Сюда же привели и Андрея Латкина. Его посадили в отсек вместе с боцманом Жемчужным.

Жемчужный спал, лежа ничком на койке. Андрей боялся шевельнуться, чтобы не разбудить его. Перед глазами Андрея в иллюминаторе был виден силуэт Мудьюга; ледяного, страшного Мудьюга... Царство холода, крови, убийств и смерти. Сколько жертв! Сколько невинно загубленных жизней на этом пустынном болотном острове. Вот здесь, у этого маяка, расстреливали людей. Расстреливали и у сигнальной мачты, расстреливали за батареями... Вся земля обагрена кровью. А сколько людей, падавших во время работ от истощения, побитых прикладами, приколотых штыками, погибло на льдах!.. Сколько могил скрыто сейчас зимним туманом! В этих ледяных торосах, в снежных буграх всюду трупы.

Вдруг Андрей увидал, как на острове вспыхнули сигнальные огни, словно глаза чудовища. И тут будто чей-то голос услыхал Андрей:

"Ты вырвался от нас, с Мудьюга? Ты оставляешь сотни своих товарищей... Они спят в насквозь промерзшей земле! Им уже никогда не проснуться. Они взывают к мести!"

Подмаргивает маяк. И в то мгновение, когда он зажигается, в луче его видна метель, вечная метель Мудьюга...

"Неужели я жив? Как это могло случиться?"

У Андрея кружится голова, он хватается за столик. "Вот лежит Жемчужный... Жив ли он! Не бред ли все это?"

Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей бросился к нему. Они плакали, что-то говорили друг другу и сами не слышали своих слов. Первым успокоился боцман.

– Тебя, значит, тоже везут? – спросил он.

– Тоже... – ответил Андрей. – Но я рад! Я рад, Матюша... С тобой вместе. Как мне было тяжко одному, если бы ты знал!.. А сейчас я даже рад, ей-богу. И Егорова увижу и Базыкина...

Боцман покачал головой.

– А где доктор, Матюша?

– Умер... Неделю тому назад. Там же, в погребе. Отмучился бедняга. Жемчужный закрыл лицо руками.

Андрей уткнулся лицом в подушку. "Умер... умер... умер..." – стучало у него в висках.

Ему хотелось с головой зарыться в подушку, ничего не видеть и не слышать, но Жемчужный мягко положил ему руку на плечо и стал рассказывать обо всем, что случилось в карцере.

– После допроса нас опять бросили в карцер. Бо сказал: "Будете сидеть до тех пор, пока не сознаетесь и не выдадите тех, кто еще собирался бежать..." Егоров ответил, что выдавать нам некого... "Мы сами не собирались бежать и тем более никого не подговаривали".

Опять карцер... Опять голод, мрак, стужа. Мы разговаривали, чтобы не заснуть и не замерзнуть. Прохватилов просил прощения, говорил, что он один во всем виноват, что из-за него гибнут товарищи.

– А где же Григорий? – со страхом спросил Андрей.

– С ума сошел. Расстреляли его. Они помолчали.

– А Егоров все ободрял нас, – продолжал боцман. – Ночью вдруг слышу шепот: "Где ты, Лелька, Лелечка?.. Где ты, моя золотая?.." Это он о дочке. Часто ее вспоминал. Все беспокоился, что с ней, уцелела ли... "Надо дожить..." – говорил. Часто повторял, что мы выйдем из карцера живыми, что скоро в Архангельске вспыхнет восстание, подойдет Красная Армия...

Мы уже перестали понимать, когда день, когда ночь. Только ночью холоднее. Я Маринкину говорю: "Доктор, не лежи без конца, сделай милость... Встань хоть ненадолго, надо же размяться". А он отвечает: "Не могу, милый. Ты двигайся... А меня не тревожь. Нет дыхания".

Потом Николай Платонович заболел. Доктор его выслушал. "Крупозная пневмония", – говорит. Базыкнн бредит, горит весь, несмотря на холод. Стонет иногда: "Шурочка!" Я вырвал доску из стены, стал бить ею в дверь. Прибежал сержант. "Маляд, – кричу, – маляд у нас... Давай переводчика!" Прибежал переводчик. Мы все кричим: "Маляд", "Доктора!", "В лазарет..." Все напрасно. Только кипятку стали давать и котелок водяного супа принесли. Я лег рядом с Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. На четвертый или на пятый день Прохватилов замолчал. Он так опух, что у него из глаз текла вода.

– Засни! – сказал Андрей. – Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша.

– А раз Егоров говорит, – не слушая Андрея, продолжал Жемчужный: "Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый". Это он хорошо выдумал. Иной раз и не слушаешь, только голос жужжит. А легче. Прошло еще сколько-то дней. Егоров мне вдруг говорит: "Ну, Жемчужный... У меня тиф". "Как ты определил?" "Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой, передай Чеснокову, всем, кого увидишь, что я до последней минуты думал о них... Мое завещание – бороться до победы. Дай воды". Дал я ему воду. "Матвей, Павлина видишь? Вон идет..." Я понимаю, что он бредит. "Вижу", говорю. А он весь встрепенулся, зовет его: "Павлин, Павлин!.." А то Чеснокова зовет или Потылихина. Кричит. "Скорее к нам, Максимыч!"

– Не надо больше, Матюша! – вскакивая с койки, умоляюще сказал Андрей. – Не надо! Я прошу тебя. Смотри, как ты дрожишь.

– Нет, надо! – содрогнувшись всем телом, но твердо сказал боцман. Надо! Я могу умереть! Надо, чтоб знали!

Андрей присел к нему на койку и обнял его за плечи.

– Егоров очнулся. "Пусть, – говорит, – доктору носилки принесут и похоронят честь честью. Это я поручаю тебе, Жемчужный... А красное знамя мы потом принесем". И опять впал в бессознание. Тут пришла посмотреть на нас комиссия. Американцы, англичане! С фонарями электрическими. Кто-то спросил: "А где шенкурский председатель?" Лейтенант Бо показал. Егоров открыл глаза. Лейтенант Бо усмехнулся и что-то сказал своим. Они посмеялись и ушли. Тогда Базыкин сказал мне: "Знаешь, чего они смеялись? Надеются, что теперь мы будем сговорчивее. Пардону запросим". А я ему ответил: "Нет, дудки! Не дождутся..."

– И знаешь, какую еще пытку придумали?.. Поставили в карцер железную печурку, натопили ее жарко. Мы обрадовались... И вдруг с оттаявшего потолка полился дождь, отсырели стены. Одежда мгновенно вымокла. Пришлось ее снять, выжать. Но вот печка остывает, и снова леденящий холод. Рубашка, брюки – все превратилось в ледяной саван... от жары к холоду – это было такое мученье, Андрюха... Даже я не выдержал и закричал: "Да когда же придет смерть! Больше нет сил!".

Жемчужный закрыл глаза. Андрей вскочил с койки и подал ему кружку с чаем.

– Нет, сейчас не могу, Андрюша, – прошептал боцман. – Душа не принимает. Однако ничего! Мы с тобой еще поживем! Больше не могу говорить. Устал...

Андрей опять присел к Жемчужному на койку. Боцман задремал. Сначала дыхание его было прерывистым, слабым и хриплым, затем он стал дышать ровнее.

"Сколько же душевных сил должно быть в человеке, чтобы вынести все это? – думал Андрей. – Нужно иметь крепкую, закаленную душу большевика... Обыкновенные люди не перенесли бы таких мучений. А мы, большевики, все вынесем. И победим... Обязательно победим!"

На занесенных снегом улицах Соломбалы было темно и пустынно. Лишь кое-где мерцали фонари да виднелись тускло освещенные окна.

Во всем облике этого архангельского пригорода чувствовалась близость моря. На фоне мрачного, вьюжного неба смутно вырисовывались мачты зимовавших морских судов.

Чесноков и Дементий повернули с Адмиралтейской набережной на Никольский проспект и, миновав длинные морские казармы с флагштоком на вышке, добрались до судоремонтных мастерских.

Собрание уже началось. Сначала в цех вошел Чесноков, потом Дементий. В проходах между станками и в большом пролете тесно стояли рабочие и моряки. Под высоким потолком тускло горели огоньки нескольких электрических лампочек.

Возле отгороженной от цеха конторки сидел за столиком Коринкин, председатель правления кооперативной лавки, и смотрел на оратора, мямлившего что-то о лавочных делах. Собрание возмущенно шумело, и Коринкин пытался успокоить народ.

– Граждане! – взывал Коринкин, багровея от натуги. – Возмущение ваше понятно... Безобразия следует пресечь беспощадно! Однако не нужно нарушать порядок. Посылайте записки. Порядок прежде всего. Продолжайте, – говорил он, оборачиваясь к оратору.

Чесноков знал, что в толпе шныряют десятки агентов контрразведки. Да и меньшевик Коринкин был не лучше любого агента. Но Дементий предупредил Чеснокова, что на собрании будет группа рабочих, которая, в случае чего, не даст его в обиду. Действительно, как только он вошел, несколько молодых рабочих незаметно окружили его.

"Умница Дементий! Ловко все оборудовал", – подумал Чесноков.

Все разговоры на собрании велись вокруг продовольственных вопросов. Только при этом условии собрание

было разрешено контрразведкой. Чесноков слушал в пол-уха и больше присматривался к людям, стараясь уловить их настроение.

Часть сгрудившихся вокруг него молодых рабочих парней, несомненно, пришла с оружием. "Только бы не пустили его в ход, – думал Чесноков, – тогда будет плохо. А что я сейчас скажу? Здесь нужно сильное, резкое. Люди должны почувствовать: не погнулась наша боевая сила..."

– Седой! – крикнул, наконец, Коринкин. – Где гражданин Седой?..

– Я... – откликнулся Чесноков и почувствовал, что дружеские руки легонько подталкивают его вперед.

– Товарищи! – громко сказал он, остановившись возле стола, за которым сидел Коринкин, и в голосе его зазвучала бесстрашная решимость. – В декабре англичане и американцы расстреляли ни в чем не повинных солдат Архангелгородского полка. В январе они расстреляли на Мудьюге обезумевших от голода, ни в чем не повинных людей. На днях с Мудьюга привезены сюда и заключены в Архангельскую тюрьму наши товарищи: Базыкин, Егоров, Жемчужный и другие. Требуйте их освобождения! Долой интервентов! Долой Черчилля и Вильсона!

Молодой глазастый парень в кепке и бушлате, сидевший поодаль на деревянном диванчике, рванулся со своего места, чтобы схватить Чеснокова, но несколько рабочих, сделав вид, что они тоже хотят забрать смутьяна, оттеснили парня. Парень стал протискиваться к столу Коринкина, работая локтями.

– Безобразие! Стража! Полиция! – кричал Коринкин. Туда же ринулись стоявшие у стен стражники. Но

толпа стихийно также подалась к столу и оттиснула их. Агенты контрразведки яростно проталкивались вперед, на помощь парню в кепке и бушлате. Началась общая свалка.

В то время, как одна часть толпы еще волновалась у стола, другая устремилась к выходу. В этом круговороте нетрудно было затеряться. На Чеснокова нажимали. Окруженный со всех сторон молодыми рабочими, он быстро двигался к проходу, словно щепка в бурном потоке.

Вдруг электричество замигало и вовсе погасло. В темноте толпа еще больше зашумела.

– Товарищи! – перекрывая голоса рабочих, крикнул Чесноков. – Партия большевиков жива!.. Рабочий класс жив! Недалек час, когда к Архангельску подойдет Красная Армия! Да здравствует советская власть! Американские и английские контрразведчики залили нашу землю кровью... Смерть палачам, истязающим нашу родину!..

Толпа подхватила его возгласы, где-то совсем рядом с ним пронзительно засвистели стражники.

– Налево, товарищ Седой, – сказал ему негромкий голос, и чья-то осторожная, но крепкая рука подтолкнула его к дверце бокового выхода.

Оказавшись на заводском дворе, Чесноков, перемахивая через бревна, побежал вдоль длинного забора. Вслед за ним бежал и тот самый матрос, который помог ему выбраться из цеха.

Берег Двины был занесен снегом. Впереди спокойно маячил светлый глазок иллюминатора. На приколе во льду стоял тральщик.

– Сюда, товарищ Седой, – сказал Чеснокову его спутник. – Разрешите познакомиться. Матрос Зотов. По поручению товарища Дементия...

Все так же осторожно, но крепко поддерживая Чеснокова под руку, Зотов повел его по сходням на тральщик.

– Мы нынче двое дневалим: я да боцман. Больше никого. Так что не тревожьтесь... Либо ночью, либо утречком я вас выведу. А то теперь кругом все оцепят, проверка пойдет и заметут вас почем зря...

Ступив на борт тральщика, они спустились по крутому, узкому трапу, и Чесноков очутился в помещении для команды.

Через полчаса он сидел за столом и пил горячий чай.

– Завтра мне шифровку от подпольного комитета принесут, – говорил Зотов. – Будем передавать радиограмму в Вологду, в штаб, что Архангельск ждет помощи... Великое дело – радиотелеграф. – Матрос помолчал. – А вы не боялись, товарищ Седой? -неожиданно спросил он.

– Где уже там было бояться! – с улыбкой ответил Чесноков.

– А я бы боялся, – сказал Зотов. – Я и за вас боялся... Как ахнули вы про Мудьюг, точно гроза пронеслась.

Матрос с уважением, не отрывая глаз, смотрел на Чеснокова.

– А как вы считаете, – обращаясь к Чеснокову, спросил сидевший рядом с Зотовым боцман, – скоро ли наши придут? Не байки ли это? Вот ведь в архангельских газетах пишут...

– А вы не верьте этой белогвардейской брехне. Может быть, сейчас, когда мы сидим в теплой каюте и чай пьем, наши бойцы идут по горло в снегу. Придут и спросят: а вы, товарищи, что сделали?

– Им легче, чем нам, – поникшим голосом сказал боцман. – Я бы все отдал, только бы там быть. Подлая наша жизнь, и уж ей завидовать...

– Да не завидовать! – перебил Зотов. – Дело делать надо. Знаешь, как туннель строят: идут навстречу друг другу... Так и нам нужно. Красная Армия там, а мы здесь...

Боцман махнул рукой и вышел.

– Он надежный? – спросил Чесноков.

– Вполне, – уверенно сказал Зотов. Молодой матрос вдруг задумался и потом тихо сказал:

– Есть у меня брательник двоюродный. Вместе росли. Я ведь шенкурский... Может, и он теперь в рядах Красной Армии? Или партизанит? Слыхал я, что появились в тех местах партизаны... И вот воюет мой Яшка Макин...

– Зотов! – раздалось с палубы. У люка стоял боцман. – Гостя придется в трюмное помещение перевести.

– А что?

– Поверка на судах! На берегу шевеление. Боцман вставил в фонарь огарок свечи и зажег его.

– Пойдемте, – предложил он Чеснокову. – Там сыро, зато ни один черт не разыщет.

Кое-где на берегу горели фонари. За этой жалкой цепью света ничего не было видно. Город притаился во тьме ночи. Выглянула луна, осветила сотни снежных крыш. С заводского двора доносились тревожные крики.

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Усть-Важское, за которое той же осенью шли кровопролитные бои, пришлось отдать. Противник подтянул большое количество артиллерии. Стало ясно, что выгоднее всего переждать и действовать, накопив резервы. Бригада Фролова временно оставила усть-важский берег. Американские, английские и канадские войска расположились по реке Ваге. На ее правом берегу, в городе Шенкурске, лежащем между Вологодской железной дорогой и Северной Двиной, разместился штаб интервентов; там же был расквартирован их главный гарнизон; в состав его входили и некоторые белогвардейские части.

С наступлением зимы боевые действия остановились, за исключением взаимной разведки и столкновений патрулей.

Подступы к Шенкурску, особенно в зимних условиях, казались непреодолимыми. Интервенты же, засевшие в Шенкурске, страшились не только суровой зимы и занесенных снегом дорог, но главным образом сильной оборонительной линии, созданной бригадой Фролова. Они ждали подкрепления, которое должно было прибыть весной из Америки и Англии.

Штаб фроловской бригады помещался теперь в Красноборске. Отряды же были разбросаны по обеим сторонам Двины и частью по Ваге.

При этих условиях был особенно необходим постоянный контроль со стороны командования. В последних числах декабря Фролов направился в одну из деревень, расположенных неподалеку от селения Петропавловского. Там у него были назначены встречи с командиром конного отряда горцем Хаджи-Муратом Дзарахоховым, о котором ему много рассказывали, но которого он еще не знал лично. Также предстояла встреча с шенкурским партизаном Макиным, опять перешедшим фронт, на этот раз уже не в одиночку, а с десятком своих людей. Кроме того, Фролов хотел поговорить с местными крестьянами о предстоящей мобилизации лошадей.

Дел было много. Комиссар выехал из Красноборска еще ночью, чтобы как можно раньше попасть на место. Он рассчитывал покончить со всеми делами, если будет возможно, в одни сутки.

Стояла ясная, морозная погода, снег скрипел под полозьями.

Черное небо, изрешеченное миллионами мелких, как булавочные головки, звезд, низко нависло над дорогой. Иногда его озаряли зеленовато-желтые дрожащие вспышки далекого северного сияния. В этих заснеженных лугах и перелесках нельзя было не почувствовать сурового великолепия северной природы.

Санный путь по тракту был накатан. Позванивал на дуге колокольчик. Низенькие мохнатые лошадки были накрыты вместо попон рогожами. Фролов в шубе поверх шинели полулежал в санях. Морозный воздух иголками впивался в лицо. Впереди темнели согнувшиеся на облучке фигуры парня-ямщика и матроса Соколова, после смерти командира бригады перешедшего к военкому. На ямщике был старый армяк, а на Соколове – бараний тулуп с поднятым воротником и, несмотря на жестокий мороз, неизменная бескозырка.

Сани ныряли в ухабах. Фролов то и дело погружался в дремоту, но мозг его бодрствовал. Вспоминались старые боевые друзья, люди, которых сейчас уже не было рядом. В первые недели после гибели Павлина Фролову казалось, что командир бригады просто находится в отлучке. Вот-вот он вернется, и Фролов услышит его, как всегда, торопливые шаги, его веселый, бодрый голос: "Ну, что, друг? Как дела?"

Размышляя о предстоящих решительных боях, о разгроме интервентов, он всегда спрашивал себя: "А как бы действовал в этой обстановке Павлин?" Павлина невозможно было представить себе мертвым. Он постоянно присутствовал в мыслях военкома и как бы продолжал участвовать в войне рядом с ним.

Мысль о Павлине сменялась воспоминанием об Андрее Латкине.

"Как жалко, что нет с нами Латкина, – думал Фролов. – Андрей, конечно, тоже рвался бы в бой, тоже негодовал бы на это вынужденное затишье, на этот переход к позиционной войне и случайным стычкам. Что теперь с Андреем? Убит? Лишь бы не плен. Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах у врага".

Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда, когда почувствовал, что сани остановились.

Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.

– Не только мы, население вас ждет не дождется, – весело заговорил командир, провожая Фролова в избу.

– Дзарахохов здесь? – спросил комиссар.

– Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же... Еще с вечера здесь... Вся деревня на него дивуется.

– А Макин тоже прибыл?

– Нет еще, – ответил ротный. – Сегодня должен быть.

Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто такое, что сразу обращало на себя внимание.

Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались и в его взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими, миндалевидными желто-карими глазами.

Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее рассказать о себе.

Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил. Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти свободно.

Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о крестьянине-отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя, мерзавца-пристава и хитрого муллу.

– Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть... с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.

Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого принужден был бежать на греческой шхуне.

– В Испанию попал... Потом уехал в Америку... Языку научился, жил в Вашингтоне, в Сан-Франциско, работал на постройке железной дороги, на заводе... В Клондайке был... Все счастье, правду искал... И ничего не нашел. Все там ложь, обман. Там, как нигде, золото царствует. Там страшно жить, комиссар. Я соскучился и вернулся на родину. Враги мои умерли. Тут началась война, меня взяли.

– Много воевал? – спросил его Фролов.

– Много. Был в дивизии у генерала Крымова... И когда пришла революция, я говорил: идет правда. Но я тогда не понимал большевиков. И генерал Крымов повел нас в Петроград.

– Тогда был корниловский мятеж, – сказал Фролов.

– Да, корниловский... Я был в Гатчине. Матросы-большевики из Кронштадта пришли к нам. "Матросы говорят правду, джигиты, – сказал я. – Нам надо убить генерала Крымова, врага революции". Но нам не удалось его убить. Он сам потом убил себя. Мы приехали... весь эскадрон... в Петроград. Керенский позвал меня в Зимний. Я пришел, положил руку на кинжал и сказал: "Ты враг революции... Зачем ты позвал меня?" "Я друг революции, – сказал он. – Служи мне". "Нет! – я сказал. – Ты подлец, изменник... Ты врешь!" Я плюнул. Он хотел меня арестовать. Кругом стояли люди... офицеры его... Но они боялись меня. И я ушел. Я уехал к матросам в Кронштадт. А потом я услышал Ленина и полюбил его. Это в Петрограде. И еще был я в штурме Зимнего...

– Дрался в Октябрьскую ночь?

– Да, вместе с моими джигитами. Хаджи-Мурат вынул из кармана шаровар щепотку махорки и, заправив ею кривую маленькую трубочку, закурил.

– Я большевик.

Фролов с интересом смотрел на горца.

– Начальники в Петрограде сказали мне, – продолжал горец, – "Ты будешь комиссар в кавалерии". Я сказал: "Нет, не буду. Я плохо знаю русскую грамоту".

– Да, много ты повидал в жизни... Ну, что же, Хаджи-Мурат, займемся делом, а то время идет. – И, вынув из планшета карту, Фролов показал Хаджи-Мурату на один из ее участков и объяснил предстоящую операцию.

– В эту деревню? – сказал горец, выслушав все. – Знаю... Это можно. Ротный мне тоже говорил вчера... Я ждал тебя. В набег ночью надо... Да?

– Да, надо... Там у американцев зимние укрепления. Штаб! Хорошо бы застигнуть их врасплох. Погнать их, чтобы чувствовали... Понял? Это должен быть лихой набег! Сколько тебе нужно людей, кроме твоих?

– Двадцать пять стрелков дашь? – спросил Хаджи -Мурат. – Ну, тридцать...

Фролов рассмеялся.

– Да ведь у них в двадцать раз больше. Возьми хоть роту.

– Не надо. Моих джигитов двадцать пять. Два пулемета дай. И все. Хватит...

Комиссар невольно улыбнулся:

– Обдумай прежде. Смотри! А вдруг не управишься?

– Сделаю! Ты не беспокойся, – сказал Дзарахохов. – Народ больше, хлопот больше. А мы по-кавказски... Хороший набег будет.

На этом и порешили.

Изба, в которой остановился Фролов, была большая, в два этажа да еще с чердаком. Раньше она принадлежала приказчику вологодской лесной фирмы. Осенью приказчик сбежал к белым в Архангельск. Теперь в этой избе жили семьи председателя комбеда Петра Крайнева и его соседа – старика Егора Ивановича Селезнева.

В селе перекликались петухи. Начиналось утро. В избу вошел невысокого роста сухопарый человек в солдатской куртке и суконной ушанке. Он назвался Петром Крайневым. Узнав, что перед ним комиссар Фролов, он обрадовался и сразу захлопотал:

– Поесть надо чего-нибудь! Такие гости... Фролов стал отказываться от угощения, но хозяин настоял на своем.

На столе появились глиняные чашки с картошкой, сметаной и крошечными солеными рыжиками.

– Носочки! Так зовутся... Бабы их босыми ногами во мху нащупывают! смеясь говорил Крайнев. – Их не видать... Босиком надо ходить за ними. Кушайте, милости прошу.

За завтраком Фролов завел разговор о деле, из-за которого приехал. Тем временем в избу один за другим входили крестьяне и рассаживались у стены, на лавке.

Завязалась беседа. Фролов расспрашивал т хозяйстве. Крестьяне благодарили комиссара, говоря, что жаловаться сейчас не приходится, не такое время, и, в свою очередь, интересовались делами на фронте.

– Коли к весне с ними не управитесь, – говорили они об интервентах, так хоть осенью, товарищи. Чтоб без них хлеб в закрома спрятать... Чтоб хоть к осени чисто было, выгнать их, подлюг, в море из Архангельска. Пущай в море уплывают... На льды их гнать, пущай пешком идут по льдам, откуда пришли, проклятые мучители!